Романов Пантелеймон Сергеевич - Рассказы, Страница 3 - Книги

лай сделал такое же движение, но потом махнул рукой и сказал:

- Ну, черт ее... все равно. Только не болтай никому.

И, закинув в пруд на веревке свои гайки и подсвечники с прикрепленным к ним поплавком, стал прятать у берега конец веревки.

В это время, запыхавшись, с колесом от жнейки и какой-то мелочью, прибежал печник и, наткнувшись на кузнеца, словно обжегшись, присел было, но, увидев с другой стороны Николая, махнул рукой и, сказавши: "Не болтайте никому!" - вышел на плотину.

Еще минут через пять стал прибывать новый народ,

- Полезли!.. И все к одному месту, как черт их догадал...

Кузнец закинул свои жбаны, но они повернулись вверх горлами и никак не хотели тонуть, сколько он ни водил по пруду за веревку.

- Вот черти-то окаянные! Говорил, не утопишь. Вишь, вишь, задирают морду вверх, да шабаш. Тьфу!

Пришел Сенька с экономическими ведрами. Афоня с какой-то машинкой, которой даже все заинтересовались и, оставив на время работу, стали рассматривать ее.

- Яблоки, что ли, чистить, не разберешь,- сказал Фома, посмотрев сначала на машинку, потом на ее владельца.

Тот и сам рассматривал машинку, вертя ее в руках, как будто в первый раз увидел ее.

- А кто ее знает,- сказал он наконец,- я взял, думал ручка на веялку годится, а она и туда не подошла.

- Ну буде языки-то чесать,- сказал строго Николай,- кончай дело, да - к месту!

Все, как поденщики после сурового окрика хозяина, принялись за дело, работа вокруг пруда закипела, только слышалось:

- Куда ты накрест-то через мою веревку кидаешь, чертова голова! - кричал один.

- А ты отведи свои поплавки. Один уже весь пруд занять хочешь...

- Куда ж я их отведу, когда тут мостики, есть у тебя соображение об деле?

А жбаны кузнеца все плавали горлами вверх.

- Вот дьяволы-то навязались. Хоть сам лезь в воду и топи их, оглашенных. Вишь, носятся!

- Куда ты, черт, со своими кубышками тут! Что за наказание такое! - кричал Афоня, торопливо дергая свою веревку.- За мои зацепил!

- Ну, не дай бог, что в середке пустое,- говорили в толпе.- Это вот сейчас еще хоть время есть, а как наспех придется, так совсем замотаешься.

- Я свой граммофончик закинул, и - без хлопот,- сказал Андрюшка, потирая руки, как купец после удачной торговой операции.

- Граммофон-то хорошо, - там нутро тяжелое. А вот эти кубышки...

- Я был в слободе, когда туда обыскивать пришли,- сказал Федор,- так что там было!.. У них у всех, почесть, эти жбаны. Сыроварня там работала. Как расплылись по всему пруду,- ну, беда чистая, измучились.

- Измучаешься,- сказал Захар, переводивший свои поплавки, и крикнул на кузнеца: - Да куда тебя черти несут, ты уж и сюда припутался!

- Что ж я сделаю, когда ветром гонит. Давеча туда гнало, теперь назад, пропади они пропадом.

А с деревни, увидев народ у пруда, бежали ребятишки с кувшинами и ведрами.

- Вы куда еще, чумовые, разлетелись! - крикнули на них мужики.

- Рыбки...

- Рыбки!.. Только одни бирюльки на уме.

Ребята озадаченно остановились.

Когда кто-нибудь, размахавши на руках и сказавши "Господи, благослови", бросал далеко от берега свой груз, мальчишки с кувшинами бросались туда и останавливались в недоумении; глядя озадаченно то на воду, то на бросившего.

- Что вы суетесь под ноги! - кричали на них со всех сторон.

- Только начни какое-нибудь дело, так эта саранча и заявится.

- Утопил!..- закричали с плотины.

Мальчишки бросились туда. Это кузнец ухитрился наконец шестом пригнуть к воде горла жбанов, и они, побулькав, пошли ко дну.

- Уморился? - спросил Федор, глядя с состраданием на него.

- Уморишься...- ответил кузнец, утирая обеими руками фартуком пот с лица, как он утирался в кузнице, когда, кончив ковать раскаленное железо, совал его опять в горн и отходил к двери.

- Ну, буде, буде! Кончай,- сказал Николай.

Когда все, мокрые, усталые, возвращались вереницей от пруда, встречные останавливались и, посмотрев на мокрых мужиков и ребятишек с кувшинами, спрашивали:

- Много поймали?

- Много...- угрюмо отвечал кузнец,- чтоб тебе так-то пришлось!

ДОМОВОЙ

Уже восьмой день по утрам и в обед по всей деревне стоял бабий крик и галдеж. Кто-то распорядился, чтобы пастух гонял стадо не на ближнее поле, как до этого, а в дальний лес. Поэтому бабы в обед должны были ходить за две версты по жаре с подойниками доить коров.

Откуда вышло такое распоряжение, было совершенно неизвестно.

- Вот дурная голова-то, ногам покою не дает,- кричали все,- целую неделю бегаем, прямо измучились, как собаки.

- Да кто это выдумал-то?

- Собака его знает. И пастух-то сам не знает. Вякнул, говорит, ктой-то. А кто - неизвестно.

И как только приходило время гнать скотину, так со всех концов кричали:

- Чтоб у него ноги отсохли, у окаянного!

- Да у кого - у него?

- А лихая его знает.

- Не гонять коров совсем, вот и все! - говорили бабы, идя сзади коров и подгоняя их по грязным от навоза бокам хворостинами.- Что это за мученье такое! А то - кто приказал,- неизвестно, зачем приказал - тоже неизвестно, а они все прут...

- А сама-то зачем идешь?..

- Что ж я одна изделаю...

На девятый день бондарь, все время молчавший, вдруг выскочил из избы и с налитыми кровью глазами закричал на свою бабу:

- Не гоняй корову!!! Я его, сукина сына, измочалю. Кто это выдумал?!

- Кто его знает,- сказал сосед, сидевший перед своей избой на завалинке; - может, Семен-плотник, у него корова недойная, ему, конечно, все равно. Он что-то с председателем намедни шел.

- Где он, черт?.. Я его сейчас отчитаю.

И бондарь, как был в фартуке и в валенках, побежал к плотнику. Тот стоял около строящегося амбара над бревном и тесал его по отмеченной мелом черте.

- Ты какого же это черта умничаешь! - крикнул бондарь.- Только об себе и думает, а об людях не надо?

Плотник воткнул топор и сел иа бревно верхом, потом высморкался в сторону, утер полой нос и только тогда поднял голову.

- Ты что? Ай лихая укусила?

- Меня-то не укусила, а вот ты распоряжения дурацкие даешь.

- Какие распоряжения?

- Какие... У тебя корова недойная?

- Ну, недойная.

- Ты с председателем намедни шел?

- Шел. Что дальше будет?

- Говорил?

- Говорил...

- Так какого же ты черта!

- Да об чем говорил-то? Черт! - крикнул плотник.

- Об чем? - спросил в свою очередь бондарь.

- Лесу просил,

- Лесу?..

- Ну, да.

- А коров в лес на весь день не ты приказывал гонять?

- Что ж я, начальство, что ли?..

- Так какой же это домовой исхитрился? - спросил озадаченно бондарь.

- Черт их знает... это, должно, шорник. Он что-то на жену намедни кричал, когда она коров доить шла.

- Так бы и говорил... Умники чертовы! - кричал бондарь, еще издали увидев шорника, который распялил на кольях горожи шлею и мазал ее дегтем из баклажки.

Шорник, перестав мазать, оглянулся.

- Умники чертовы, что ж у вас голова-то работает? Раз она у вас не так затесана, значит, нечего соваться, куда не спрашивают.

Шорник воткнул помазок в баклажку.

- Об чем разговор?..

- Ты на жену намедни кричал?

- Я, может, каждый день на нее кричу. Тебе-то какое дело? Да бить еще буду, ежели захочу... И то ты мне не указ.

- За что ты на нее кричал?

- А ты что, начальство?

- Не начальство, а беспорядок из-за вас получается.

- Прежде били - не получался, а теперь только крикнешь - и получится? Ты еще придешь и скажешь, что я сплю с ней не так... С чего ты привязался-то, скажи на милость?

- С того, что из-за вас, чертей, коров за пять верст в лес гонят, бабы с ног сбились, бегамши доить туда.

- Я-то при чем?

- Как при чем ты?

- Да так... Я сам всю глотку ободрал, кричамши, чтоб туда не гоняли.

- Так кто же это исхитрился?

- Черт их знает. Небось, какой-нибудь домовой с нижней слободы.

Бондарь побежал на нижнюю слободу, и через несколько времени оттуда послышалась его ругань:

- Настроили этих советов чертовых, вот все дуром и идет.

Потом, хмурый и недовольный, он вернулся и на вопрос шорника, кто дал такое распоряжение, только махнул рукой и сказал:

- Никто не знает. Все отказываются. Прямо чисто домовой подшутил.

- Что за оказия такая?..- говорили мужики в недоумении.

- Значит, какая-нибудь собака вякнула, вот и пошло дело.

На утро бабы сгоняли к околице коров в сторону леса и, увидев бондаря, который стоял у порога своей избы, кричали:

- Дядя Прокофий, куда ж гнать-то?

- А я почем знаю...

- Ах, оглашенные, они опять туда гонят! - кричала какая-то баба.

- Дядя Прокофий, куда гнать? - спросил пробегавший мимо бондаря пастух.- В лес, что ли?

- Гоните в лес, ну вас к черту,- сказал бондарь,- какой-то умник выдумал.

- Говорят, в лес опять велено,- сказал пастух, подойдя к бабам.

- Вот господь, казнь-то египетскую послал. Чтоб у него ноги отсохли, у окаянного... Только бы дознаться, кто это выдумал.

СВЯТАЯ ЖЕНЩИНА

Беднейшие с начала переворота испытали три совершенно различных превращения.

В первое время только и делали, что носились с ними: что ни начнут делить, сейчас десяток голосов с разных сторон кричат:

- Беднейших-то не забудьте! В первый черед наделить.

- Знаем без тебя,- говорят комитетчики,- затем и взялись.

- Вот, вот, ведь не для себя берем.

- На что нам, очень нам нужно.

- Нам только бы их-то на ноги поставить.

И беднейшие сначала только скромно предоставляли всем желающим ставить себя на ноги.

У Захара Алексеевича крыша давно прохудилась, и каждый раз после дождя он, выходя из избы, прежде всего попадал ногою в лужу в сенцах, а потом на пороге долго осматривал, промочил лапоть или нет. Но крыши не поправлял, а садился на завалинку и все о чем-то думал, опустив голову над коленями.

- Что ж крышу не чинишь, Захар Алексеич? - говорил кто-нибудь, проходя мимо.

Захар Алексеич поднимал голову, сначала смотрел на спрашивающего, потом на крышу.

- Что ж ее чинить-то, она вон уж старая,- говорил он,- вот как комитет...

Спрашивающий уходил, а Захар Алексеич отходил на середину улицы, чтобы лучше видеть, и, прикрыв рукой глаза от солнца, долго смотрел на крышу, потом снова садился на завалинку и опять о чем-то думал.

В первое время беднейшие сами даже могли и не ходить на собрания и не напоминать о себе: о них все помнили.

Степанида, не имевшая земли и кормившая пять человек детей и никогда о себе не напоминавшая, ничего не просившая, и та не могла пожаловаться: и лошадей ей в кредит дали, и корму воз, и даже два передних колеса от телеги при разделе инвентаря.

- Не все ж людям маяться. А то при старом порядке маялись да еще и теперь майся,- говорили мужички.

Потом, когда помещичий корм беднейшие лошади поели, так как одного воза хватило только на месяц, беднейшим пришлось напоминать о себе. Но время тут подошло горячее: руки у всех тянулись ко всему не с прежней нерешительностью и совестливостью, а с лихорадочной спешкой, и голосов беднейших было почти не слышно.

Иван Никитич спешил сбыть по мешочку в город доставшуюся муку на случай нового передела, чтобы не сказали, что у него много, и у него уже началась дрожь в руках от нечаянных барышей.

Ему было не до беднейших.

Огородник то и дело водил носом: не взяли ли где фабрику или завод на учет. Ему при такой спешке и вовсе было не до беднейших.

И чем больше беднейшие напоминали о себе, тем меньше получалось результатов. Все были заняты делом, и они только мешали на каждом шагу.

Захару Алексеичу уже пришлось переменить место для размышлений, и он вместо своей завалинки сидел все дни и вечера на крыльце чайной, где заседал комитет.

И когда какой-нибудь запоздавший член комитета спешил на заседание и вдруг глазами натыкался на фигуру Захара Алексеича в зимней шапке, с палкой, то сейчас же, почему-то плюнув, повертывал за угол и заходил с другого крыльца.

Тогда беднейшим пришлось уже более настойчиво требовать внимания к себе, пуская в ход различные средства, удобные для этого случая.

И на них уже стали смотреть, как на какую-то кару господню.

- Вот навязались-то на нашу душу.

- То по экономиям весь век клянчали, а теперь нашу кровь хотите пить,- тонким голосом кричал огородник.

- Почему вот Степанида не надоедает,- говорили все,- она и больная лежит, а не лезет, ей всегда всякий с удовольствием поможет...

- Хлебца бы ей, что ли, снести, Степаниде-то, говорят, целый день не ела.

- Кто на чужую собственность смотрит,- говорил Иван Никитич,- у того и свое отнимется, потому что не по закону.

- У тебя-то вот, однако, не отнялось,- говорили беднейшие,- набил карман-то. Мы вот тебе закон покажем, порастрясем. Лучше добром давай. Мы не чужого требуем, а своего. Все - наше.

И это было второе превращение.

Беднейшие превратились в ненавистных вымогателей. Пора осыпания их цветами прошла. Их только ненавидели и боялись.

- Донянчились!..- говорил прасол.

- Их бы с самого начала в бараний рог гнуть надо.

- Только одна Степанида... Вот святая женщина, больная, пятеро детей, хлеба нет, а все не лезет. Хлебца бы, что ли, ей снести, Степаниде-то, а то, говорят, другой день не ела.

И так как все устали от требований беднейших, от их угроз, то всегда отводили душу, вспоминая о Степаниде.

А беднейшие уже стали кричать о новом переделе всего: у кого много, отнять и опять разделить поровну.

- Только уж теперь промеж нас одних,- кричал Андрюшка.- Все - наше. Мы их расчешем.

Но время проходило, а они все не расчесывали: после большого подъема дух беднейших постепенно ослабевал. И Захар Алексеич в свободное от сидения на завалинке время своими средствами добывал себе что-нибудь по соседству: забытую хозяином охапку дров, завалившуюся у чужой завалинки оглоблю.

Андрей Горюн, прицепив себе суму на спину и взяв в руку длинную палку, отправился куда-то; помаячил в тумане за околицей и скрылся за поворотом.

- Открыли кампанию,- сказал Сенька, подмигнув.

- Наконец-то за разум взялись,- сказал Иван Никитич.

Одна Степанида все лежала и не могла устроиться так же удобно, как остальные. И когда о ней вспоминали, то лавочник говорил:

- Вот уже кому, знать, на роду написано: как при старом порядке мучилась, бедная, так и при новом...

- И все молча терпит,- прибавлял кто-нибудь.

- Святая женщина. Хлебца бы ей снести, что ли, Степаниде-то. Третий день, говорят, не ела.

ГЛАС НАРОДА

Разнесся слух, что комитеты будут уничтожены и вместо них организуются Советы. Из Москвы с завода приехал Алексей Гуров и каждый день собирал около себя молодых солдат, вернувшихся с фронта, и говорил с ними о чем-то.

Старые члены комитета, в особенности лавочник, ходили встревоженные. Лавочник, поймав кого-нибудь на дороге, говорил:

- Что делается!.. Только было начали налаживать, а они теперь все насмарку пустят. Ведь эта голытьба окаянная сама никогда ничего не имела и других теперь хочет по миру пустить.

Прежде, когда лавочник был председателем, он был строг и недоступен, и у мужичков уже начало накопляться недовольство им. Но теперь он стал такой хороший и разговорчивый, что все растрогались и говорили:

- От добра добра не ищут. Нам новых не надо.

- Ведь они все разбойники,- говорил лавочник,- ведь у них ни бога, ничего нет.

- Это верно, о боге теперь не думают.

- И потом, нешто они дело тебе понимают! - продолжал лавочник.- На кажное дело нужна особая специальность, а они, кроме того, что глотку драть, ни на что больше не годны.

- Это что там...

- Мы трудились для вас, можно сказать, все начало положили, они хочут готовенькое подцапать, а нас долой. Правильно это?..

- Кто там хочет! - послышались голоса.- Мы выбирали вас, значит - наша воля. Нам нужны дельные, одно слово, чтоб человек основательный был. А это что... Голытьба! Так она и всегда голытьбой будет не хуже этого Алешки. В пальто ходит и думает... Когда только этот корень окаянный выведется!

- Значит, поддержите? - спрашивал лавочник.

- Не опасайтесь. Мы за вас, как один человек, поднимемся... Глас народа, брат, одно слово. Раз уж мы выбирали, на вас положились, значит, крышка.

- А то придут какие-то голодранцы, у которых материно молоко на губах не обсохло, и пожалуйте, выбирайте их.

- Силантьич просит того... чтобы поддержать его,- говорили мужики тем, которые не присутствовали на беседе.

- Это можно.

- Ну видишь, все, как один человек, за тебя стоят. Ставь брат, магарыч. Не выдадим! Хоть иной раз и прижимал нашего брата, ну, да что там, без этого нельзя.

- Ведь обязан был, на основании,- говорил лавочник.- Ежели бы моя воля, так я бы со всеми, как с братьями. А ежели иной раз за дело, так ведь сам понимаешь - нельзя.

- Правильно! - говорили мужики.- А что строг бывал, так с нашим братом иначе и нельзя; ты с ними хочешь по-благородному, а они тебе в карман накладут.

- Значит, буду надеяться?..- спрашивал лавочник.

- Сказано уж, чего там! Прямо как один человек встанем.

В воскресенье около школы толпились мужики. Все сидели на траве, на бревнах, курили, говорили и поглядывали на дверь школы, куда пошли молодые солдаты с фронта с высоким человеком в пальто с барашковым воротником.

- Что-то они дюже долго разговаривают-то там?

- Хочут умными себя показать.

Из школы вышел солдат и позвал всех на собрание.

В передней части школы, где обыкновенно заседал президиум комитета, за столиком сидел Алексей Гуров, и около него два молодых солдата в шинелях и в шапках.

- Шапки-то можно бы и снять,- сказал кто-то негромко в задних рядах.

- У них головы воздуху не терпят,- ответил насмешливый голос.

Лавочник стал на виду у окна передней части школы и водил глазами по лицам. Все ему подмигивали. Степан, товарищ председателя, кротко сидел на подоконнике. Николая-сапожника не было видно,- очевидно, опоздал на собрание.

Сидевший за столом Алексей Гуров, так же, как и лавочник, тоже смотрел на все, как бы следя, чтобы не было лишней толкотни и чтобы все скорее расселись. Лицо его было серьезно. Он не узнавал знакомых, как будто совсем не тем был занят.

- Словно начальство какое... Сел себе за стол, никто его не просил... Чего же это Силантьич-то молчит?

- Нахальный человек, и больше ничего,- кому охота связываться.

- Все равно. Раз против него все, тут сколько ни нахальничай, толку не будет,- говорили в разных углах.

- Сели? - раздался голос сидевшего за столом.

- Сели...- сказали недовольно сзади.

- Ну, вот и ладно. Вы прежним президиумом довольны?

- Довольны! - сказали дружно голоса, и многие посмотрели при этом на лавочника.

Лавочник опустил глаза.

- Хорошо. Теперь по декрету комитеты отменяются. На их место приказано организовать Советы. Президиум можете оставить старый, можете выбрать новый.

- Думали, нахальничать будет, а он - ничего, по-благородному,- послышался после некоторого молчания голос из угла.

- Малый как будто ничего...

- А чем вы довольны старым президиумом? - спросил Алексей.

Все молчали.

- Землю они вам разделили?

- Насчет земли разговор был,- сказал нерешительный голос.

- А дележа не было еще?

- Подождать велели,- ответил тот же голос.

- Значит, ждете по собственному желанию?

- По собственному... чтобы по порядку все было,- сказал Иван Никитич,- а не зря.

Он хмуро сел, взглянув при этом на лавочника. Тот тоже посмотрел на него.

- А еще насчет чего разговор был?

- Мало ли насчет чего...- ответил опять неохотно голос сзади.

- Насчет хлеба был. Хлеб и скотину уже поделили.

- А у кого она, эта скотина-то? - спросил Алексей.

- К прасолу в гости пошла...- сказал Семен-плотник,- она богатых дюже любит.

- Вот, вот,- послышалось несколько голосов,- бедным дали, а она опять к богатым прибежала.

- Так...- сказал Алексей; он все сидел за столом и держал в руках карандаш, повертывая его за рубчики.- А сеять на помещичьей земле будете?

- Велели подождать. Как там порешат...

- Так вы довольны?

- Вот черт-то, исповедовать пошел. Крючком за губу поймал и ведет,- сказал недовольно Иван Никитич и прибавил громко: - Чем довольны-то?

- Да вот, что подождать-то велели...

- Чем уже тут быть довольным? - отвечал хмуро Иван Никитич, но взглянул на лавочника и еще более хмуро сказал: - Известно, довольны, потому - порядок.

- Так... А ежели сейчас такой закон выйдет, что бери землю и - никаких!

Все переглянулись.

- Чем скорей, тем лучше,- сказал Иван Никитич, не взглянув на лавочника, который быстро поднял голову.

Все посмотрели на лавочника.

- Как бы Силантьича не обидеть...- сказал кто-то.

- А чем его обидишь. Ему-то что? Он, что ли, отвечает? Раз такой закон вышел... выберем его в совет, только и дело.

- Что ж, ежели такой закон вышел, отчего и не брать, ежели по шапке за это не попадет! - сказало уж несколько голосов.

- А то прежде ждали и теперь опять жди.

- Правильно!

- Им-то хорошо, они залезли себе в комитет и гребут, а мы, дурачки, ждать будем?

- Чего вы, черти! Силантьич услышит,- послышались негромкие голоса.

- А пущай слышит. Он карманы-то себе набил!

Лавочник водил глазами по всем скамьям, но никак не мог ни с кем встретиться взглядом. Все смотрели мимо него или так водили глазами, что за ними невозможно было угоняться.

- Нечего глаза-то таращить...- сказал кто-то, видимо, по адресу лавочника,- денежки-то все себе загребли...

- Николка хоть по глупости много распустил по ветру, а этот, черт, лапы-то загребущие... прежде все время сок жал и теперь тоже. Мы "подожди", а он себе в карман... У, сволочь!..

- Да, Николай - это все-таки человек с совестью.

- Ну да, тоже Николай твой языком только молоть здоров, а что от него? Степан вот, правда,- святой человек.

- То-то этот святой корову у меня взял да на нижнюю слободу ее отдал... Святой начнет стараться - хуже дурака выйдет...

- Все они хороши, дьяволы.

Алексей, что-то писавший, поднял голову и сказал:

- Так вот, товарищи: власть теперь ваша и земля ваша. Берите землю, берите хлеб, чтобы этих чертовых гнезд тут больше не было. Кто против этого, прошу встать.

Все сидели. У лавочника упала шапка и покатилась.

- Шапка уже в руках не держится!..- сказал чей-то голос.

- Разъелся, вот и не держится!.. Ишь, черт... Когда только корень этот окаянный выведется!..

- Предлагаю произвести перевыборы в совет,- сказал Алексей.- Сейчас будут объявлены два списка: в одном старый президиум, в другом - новый. Огласи...- обратился он к секретарю, подавая ему два листочка.

Все выслушали молча.

- В новом-то он и эти двое с фронту? - спросил передний мужичок.

- Выходит, так,- ответил сосед.

- Кто за старый состав... прошу поднять руки.

Все сидели неподвижно.

- Кто за новый?..

Все подняли руки.

Лавочник взял шапку и пошел, ни на кого не глядя, к двери.

- Что тут? - спросил запоздавший Николай-сапожник, войдя в школу и тревожно оглядываясь.

- Новых выбрали,- сказал задний мужичок в лохматой шапке.

- Кто же это?

- Все. Прямо, как один человек, поднялись.

- Глас народа, брат...

ВОСЕМЬ ПУДОВ

Мужики стояли целой толпой в усадьбе около сеновала и уже два часа говорили, кричали и спорили по поводу дележа сена...

Сначала условились все делить поровну. Рожь разделили поровну, вышло хорошо. Стали делить телеги, тоже поровну, получалась нескладица: кому пришлась ось, кому колесо. И когда поделили, то оказалось, что инвентаря нет и телег ни у кого нет,- ездить опять не на чем. Коров решили в таком случае поровну не делить, а дать сначала неимущим. Но, когда начали давать, стало вдруг жалко, и все оказались вдруг неимущими.

- Дай вот молодые с фронту придут! - кричали беднейшие, у которых отобрали назад коров.

Теперь с сеном: как ни прикидывали, все-таки оставался кто-нибудь недоволен.

- Ну, думай, думай, ворочай мозгами,- сказал прасол в синей поддевке - надо разделиться, пока молодые с фронту не пришли, а то эта голытьба окаянная заведет тут свои порядки.

- Вот что! - крикнул кузнец.- Клади всем по восьми пудов, а что останется, отдать беднейшим. И нам не обидно, и они в накладе не останутся.

- Правильно!

- Теперь можете быть спокойны,- сказал Сенька беднейшим,- коров не дали, зато сена вволю получите, давай только подводы.

- ...Чтобы отвечать, так уж всем...- сказал сзади неизвестно чей голос.

Это слово было услышано в первый раз за все время.

- Кто это народ мутит!..- крикнул сердито прасол, оглядывая задние ряды.

Все тоже оглядывались, и никто не знал, кем это сказано.

- Ну, вали за подводами.

Все бросились по дворам, остались одни беднейшие, которые не имели подвод, у них были только доставшиеся от дележа оси, оглобли, которые они с досады в первый же день пожгли.

Через полчаса весь двор заставился санями. Кузнец был возбужден больше всех. Он бегал и кричал, как на пожаре. Лавочник и прасол прикатили на двух санях. Огородник был тоже возбужден: он то подбегал к своим саням, у которых стоял его малый в больших сапогах с кнутом, то убегал к сеновалу, как бы проверяя, хватит ли сена.

Прежде всего все захватили по большой охапке подстелить в сани и дать лошади, не в счет.

- Эй, больше двух охапок не брать! - крикнул председатель, стоя с вилами у сеновала, так как видел, что иные вместо саней запихивали куда-то за сарай.

- Мы и две хороши накрутим,- сказал кузнец, натягивая веревку на огромной вязанке и наседая на нее коленом.

И, правда, накрутил такую, что когда пошел с ней к саням, то самого было не видно, а только двигалась какая-то копна на двух палочках.

Бабы, приехавшие без своих мужиков, выбивались из сил, чтобы побольше захватить в две охапки. Столяриха связала свои вязанки, вцепилась в них, но поднять не смогла. Заплакала с досады и, оглядываясь на сеновал, где со всех сторон мужики, как муравьи, тащили сено, причитала:

- Господи, батюшка, силы нету.

- Прямо кишки все себе повыпустят, - говорили мужики, глядя, как мучаются бабы.

- Эй, по восьми пудов, больше не брать! - кричал председатель.

- Чего стоишь, зеваешь! - закричал, подбегая к сыну, весь потный огородник, нырявший уже несколько раз за сарай и весь обсыпанный мелким сухим сеном. - Накладывай.

- Успеется, не уйдет, - сказал малый.

- У дурака успеется, а умный за это время два воза свезет. - И сам, схватив лошадь за вожжу, оглядываясь на нее и попадая в снег, бегом повел ее к сеновалу.

- Гони скорей, - торопливо говорил он сыну, когда тот ехал уже на возу в ворота.- Сам дома оставайся, скажи, чтобы заместо тебя Митька ехал, да чтоб твою шапку не надевал, чертенок, а то ходите в одной, за десять верст видать, что из одного двора.

Около сеновала шла горячая работа. На самом сеновале работали человек десять дюжих мужиков, сваливая оттуда в несколько вил валом сено на возы, как будто спасая его от пожара. Не попавшее на воз и свалившееся на землю сено мгновенно исчезало куда-то, точно проваливалось сквозь землю.

- Да ты что же это накручиваешь-то! - кричал председатель на кузнеца, который наваливал столько сена, что сани у него трещали, и сам он сидел, как на каланче. - Сколько это у тебя выйдет?

- Восемь пудов...- хрипло и не оглядываясь, весь в поту и в мелком сене, отвечал кузнец, подхватывая новую охапку и уминая ее ногами.

А в ворота скакали уже те, кто успел один раз свезти.

- Глянь! Эти-то, окаянные, опять прискакали...

- Вы зачем сюда опять заявились?

- Да мы посмотреть...

- Братцы, старайтесь, чтоб по совести! - кричал своим тоненьким голоском Степан.

- В лучшем виде будет, - отвечал кузнец, наступая ногой на конец веревки и укручивая воз.

Навившие воза гнали домой лошадей так, что в воротах на раскате, стукнувшись о столб, только гокали и терли потом себе под ложечкой.

Кончили сено, на двор прибежали беднейшие - Степанида, Захар Алексеич, которые бегали по деревне и просили подводу, так как той же Степаниде при разделе инвентаря достался тележный передок с двумя старыми колесами.

Захар Алексеич, поспешивший, должно быть, первый раз в своей жизни, прибежал в своей большой овчинной шапке на двор с таким видом, с каким прибегает хозяин на пожар своего дома, когда уже все сгорело, он и ахал, и хлопал по полам полушубка руками, и оглядывался - то на сеновал, то на выезжавшие со двора воза.

- Иван Никитич, сделай милость, дай сани...

- Нет у меня саней... - торопливо сказал Иван Никитич и сейчас же заторопился куда-то.

И к какой кучке беднейших ни подходили, кучка редела, и через минуту они оставались одни и с озлоблением взглядывали друг на друга, так как каждую минуту встречались нос к носу.

- Да чего вы беспокоитесь-то? Раз сказано - по восьми пудов... Ай уж в самом деле?

- По восьми-то по восьми, а ты захватывай скорей!- сказал какой-то мужичок, только что навивший свой второй возок и торопливо проводивший мимо лошадь.

- Кончили, что ли? - крикнул председатель.

- Кончили.

- В рабочую пору так не работал, - сказал кузнец, сдвинув со лба назад шапку и утирая фартуком пыль и пот с лица. - Восемь пудов, а взопрел так, что полушубок мокрый.

- А нам-то что же?! - сказали беднейшие.

- Остальное все - ваше, - отвечал Сенька, - делите. Старайтесь, чтоб по совести.

НЕРАСПОРЯДИТЕЛЬНЫЙ НАРОД

Какой-то человек в картузе и с плетеной сумкой, с которыми ходят на базар за провизией, подошел к запертому магазину. Загородившись ладонями, чтобы не отсвечивало, он постучал в грязное запыленное окно, пробитое пулей и заделанное деревянной нашлепкой.

Из двери выглянул другой человек в кожаной куртке и сказал:

- Подожди немножко, пианино кончу чистить, тогда вместе пойдем.

Дверь опять закрылась, человек с сумкой остался ждать и, поставив сумочку на порог, стал свертывать папироску.

Шедшая по другой стороне улицы старушка с веревочной сеткой, в которой у нее болталось несколько морковок, увидев стоявшего перед магазином человека, вдруг остановилась, посмотрела на вывеску, потом по сторонам на другие вывески и торопливо, точно боясь, как бы ее не опередили, перебежала через улицу. Присмотревшись из-под руки на человека, стоявшего у магазина, она пристроилась стоять сзади него с своей морковью.

- Давно стоишь, батюшка?

- Нет, сейчас только пришел,- ответил неохотно и недовольно мужчина.

Старушка хотела еще что-то спросить, но только посмотрела и не решилась.

- О, господи, батюшка, вот до чего довели, ничего-то нигде нету. Бегаешь, бегаешь от одной очереди к другой. Вчера шла так-то мимо одной, не стала, а там, говорят, мыло выдавали. Сейчас уж бегом бежала.

- Теперь становись, не зевай,- сказал какой-то старичок с трубкой, подошедший вслед за старушкой.

- Вот то-то и дело-то... Вишь, двух минут не простояли, а уж трое набежали. Вот и четвертый.

- Теперь пойдут.

- Что выдавать-то будут?

- Сами еще не знаем.

- Что-нибудь выдадут. Зря не стали бы народ собирать.

Прибежала какая-то растрепанная женщина с мешком из дома напротив. Она хотела было занять пятое место, но проходившие мимо двое мужчин опередили ее.

- Набирается народ-то...

- Наберутся... вчерась около нашей лавки до самого бульвару протянулись. Последним даже товару не хватило.

- Вот из-за этого-то больше всего и боишься.

- На что очередь? - спросила запыхавшись, полная дама в шляпе.

На нее недоброжелательно посмотрели. Никто ничего не ответил.