Романов Пантелеймон Сергеевич - Рассказы

ходившие.

   - Извиняюсь, опять.

   - Как же это ты?!

   - Помощью божиею и нашего начальства.

   - Откуда же товару столько взял? Из города?

   - Нет, в городе дюже дорого, нам не по карману. В своем кооперативе по операциям пустили для оживления обороту.

   - А почем торгуешь?

   - На пять процентов дешевле, чем у них.

   - Как так? Себе в убыток?

   - Нет, убытку нету. У них очень накладные расходы велики и опять же операции эти. Они за зонтиками-то в Москву нарочного посылали, а мне к ним только через дорогу перейтить. Вот окрепну, тогда оптом у них и закуплю все. Всего-то мне, пожалуй, и не купить, зонтики-то пущай при них остаются, нешто только в бесплатное приложение пустят, а вот насчет бы керосину и мануфактуры.

   - Как дела идут? - спрашивали у Зубарева.

   - Дела - ничего. Совсем с пустяковым дефицитом кончаю.

   - Как с дефицитом? Ведь товар-то продал весь?

   - Весь дочиста. У меня не залежится. Только зонтики и задержались.

   - Так где ж прибыль-то?

   - Прибыли и не должно быть. Я на показательное веду,- отвечал Зубарев.

   - Что на показательное?

   - Да вот, чтобы другие пример брали,- отвечал Зубарев.- А что дефицит, так нешто без субсидии можно! Вот отпусти мне казна тысяч пятьдесят, вот я бы разделал! А то нешто можно с такими накладными расходами и без субсидии.

   А через день он уже кричал на собрании:

   - Граждане, поспешите с дополнительными взносами на предмет покрытия дефицита.

   - О, чтоб тебя черти взяли!.. Ревизию надо! Взносы делаем, а керосину другую неделю нету.

   - А, черти, об ревизии заговорили? - сказал тогда Зубарев, пряча в карман щеточку с зеркальцем:- я вам покажу ревизию. Не сумели оценить человека, а! Я бы вам горизонты открыл, а вы, сиволапые, только об керосине думаете. Что вам дался этот керосин! Хамы! Керосин да керосин, прямо работать противно. И... подите к черту! Оборвали крылья, с самого начала оборвали! Все ночи не спал, думал горизонты открыть, а вы... Что ж, вам лучше Афонька-то был? Он об деле на грош не думал, только гармошки свои чинил. Или Кубанов?.. Он одной антирелигиозной пропагандой вам все кишки наизнанку выворачивал. А я молчу. Нешто не вижу я, что вы все в церковь ходите и опять же иконы у вас висят? Ведь ничего не говорю. Как будто и не мое дело. А дело возьми! Где такие окна найдешь? В губернском городе, болван,- больше нигде. А я вам в деревенской лавке устроил. Цилиндр вам, ослам, выписал. Вы, небось, его сроду не видали. Так бы и подохли, не видамши.

   В лавку вошел обтерханный мужичонко, с кнутовищем в руках, утер нос, осмотрел и оказал:

   - Керосинцу так-то не будет?

   Зубарев только молча плюнул и ничего сначала не ответил. Потом ткнул пальцем в дверь и сказал:

   - Напротив керосин... через дорогу. А ревизией меня, брат, не запугаешь. Ежели вы самое святое у человека не могли оценить, тогда мне на все наплевать. Вам Деньги дороже человека. Ну, и черт с вами. Когда ревизия?

   - На будущей неделе в середу.

   В среду должна была состояться ревизия, а в понедельник сгорел кооператив.

   - Туда ему и дорога,- сказали мужики,- развязал руки. Это у кого деньги жировые, тем можно с жиру беситься,- кооперацию устраивать.

   - Да, видно, не ко двору. В чем, братец ты мой, тут дело?

   - Явление непонятное на все сто процентов.

  

  

  

   Нынешняя весна такая пышная, какой, кажется, еще никогда не было.

   А мне грустно, милая Веруша.

   Грустно, больно, точно я что-то единственное в жизни сделала совсем не так...

   У меня сейчас на окне общежития в бутылке с отбитым горлом стоит маленькая смятая веточка черемухи. Я принесла ее вчера... И когда я смотрю на эту бутылку, мне почему-то хочется плакать.

   Я буду мужественна и расскажу тебе все. Недавно я познакомилась с одним товарищем с другого факультета. Я далека от всяких сентиментов, как он любит говорить; далека от сожаления о потерянной невинности, а тем более - от угрызения совести за свое первое "падение". Но что-то есть, что гложет меня,- неясно, смутно и неотступно.

   Я потом тебе расскажу со всей "бесстыдной" откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется задать тебе несколько вопросов.

   Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось, чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви чем-нибудь отличены от других обыкновенных дней?

   И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищеных башмаках, в грязной или разорванной кофточке?

   Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.

   Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.

   У нас принято относиться с каким-то молодеческим пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором живешь.

   В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые постели. На подоконниках - окурки, перегородки из фанеры, на которой мотаются изодранные плакаты, объявления о собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище. А так как есть слух, что нас переведут отсюда в другое место, то это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто умышленно порчу всего.

   Вообще же нам точно перед кем-то стыдно заниматься такими пустяками, как чистое красивое жилище, свежий здоровый воздух в нем. Не потому, чтобы у нас было серьезное дело, не оставляющее нам ни минуты свободного времени, а потому, что все связанное с заботой о красоте мы обязаны презирать. Не знаю, почему обязаны.

   Это тем более странно, что ведь наша власть, нищая, пролетарская власть, затрачивает массу энергии и денег, чтобы сделать именно все красивым: повсюду устроены скверы, цветники, каких не было при правительстве помещиков и капиталистов, хваставшихся своей любовью к изящной, красивой жизни; вся Москва блещет чистотой отштукатуренных домов, и наш университет,- сто лет стоявший, как ободранный участок, при старой власти,- теперь превратился в красивейшее здание Москвы.

   И мы... чувствуем невольную гордость от того, что он такой красивый. А между тем в нашей внутренней жизни, внутри этих очищенных нашей властью стен, у нас царит грязь и беспорядок.

   Все девушки и наши товарищи-мужчины держат себя так, как будто боятся, чтобы их не заподозрили в изяществе и благородстве манер. Говорят нарочно развязным, грубым тоном, с хлопаньем руками по спине. И слова выбирают наиболее грубые, используя для этого весь уличный жаргон, вроде гнусного словечка: "даешь".

   Самые скверные ругательства у нас имеют все права гражданства. И когда наши девушки - не все, а некоторые,- возмущаются, то еще хуже,- потому что тогда нарочно их начинают "приучать к родному языку".

   Заслуживает похвалы только тон грубости, циничной развязности с попранием всяких сдерживающих правил. Может быть, это потому, что мы все - нищая братия, и нам не на что красиво одеться, поэтому мы делаем вид, что нам и плевать на все это. А потом, может быть, и потому, что нам, солдатам революции, не до нежностей и сентиментов. Но опять-таки, если мы солдаты революции, то, как-никак, прежде всего мы должны были бы брать пример с нашей власти, которая стремится к красоте жизни не ради только самой красоты, а ради здоровья и чистоты. И потому этот преувеличенно приподнятый, казарменно-молодеческий тон пора бы бросить.

   Но ты знаешь, большинству нравится этот тон. Не говоря уже о наших мужчинах, он нравится и девушкам, так как дает больше свободы и не требует никакой работы над собой.

   И вот это пренебрежение ко всему красивому, чистому и здоровому приводит к тому, что в наших интимных отношениях такое же молодечество, грубость, бесцеремонность, боязнь проявления всякой человеческой нежности, чуткости и бережного отношения к своей подруге-женщине или девушке.

   И все это из-за боязни выйти из тона неписаной морали нашей среды.

   У тебя в консерватории все иначе. Я иногда жалею о том, что перешла в университет. И часто думаю, что если бы моя мать, деревенская повитуха, смотрящая на меня с набожной робостью, как на высшее существо, услышала бы, как у нас ругаются самыми последними словами и живут в грязи - что бы она подумала?...

   Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области "психологии", а право на существование у нас имеет только одна физиология.

   Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно - на одну ночь. И на всех, что в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно поврежденных субъектов.

  

  

   Что он собой представляет? Обыкновенный студент, в синей рубашке с расстегнутым воротом, в высоких сапогах. Волосы всегда откидываются небрежно рукой назад.

   Он привлек мое внимание своими глазами. Когда он бывал один и ходил где-нибудь по коридору, в нем чувствовалась большая серьезность и большое спокойствие,

   Но как только он попадал туда, где была молодежь, он становился, как мне казалось, преувеличенно шумлив, развязен, груб. Перед девушками он чувствовал себя уверенным, потому что был красив, а перед товарищами,- потому что был умен. И он как бы боялся в их глазах не оправдать свое положение вожака.

   В нем как бы было два человека: в одном - большая серьезность мысли, внутренняя крепость, в другом - какое-то пошлое, раздражающее своей наигранностью гарцевание, стремление высказать презрение к тому, что другие уважают, постоянное желание казаться более грубым, чем он есть на самом деле.

   Вчера мы в первый раз пошли в сумерки вместе. Над городом уже спускалась вечерняя тишина, когда все звуки становятся мягче, воздух - прохладнее и из скверов тянет свежим весенним запахом сырой земли.

   - Зайдем ко мне,- я живу недалеко,- сказал он.

   - Нет, я не пойду.

   - Этикет?..

   - Никакой не этикет. Это, во-первых. А во-вторых, сейчас так хорошо на воздухе.

   Он пожал плечами.

   Мы вышли на набережную и несколько времени стояли у решетки. Подошла девочка с черемухой, я взяла у нее ветку и долго дожидалась сдачи. А он стоял и, чуть прищурившись, смотрел на меня.

   - Без черемухи не можешь?

   - Нет, могу. Но с черемухой лучше, чем без черемухи.

   - А я всегда без черемухи, и ничего, недурно выходит,- сказал он, как-то неприятно засмеявшись.

   Впереди нас стояли две девушки. Шедшие целой гурьбой студенты обняли их, и, когда те вырвались от них, студенты, захохотав, пошли дальше и все оглядывались на девушек и что-то кричали им вдогонку.

   - Испортили настроение девушкам,- сказал мой спутник,- без черемухи к ним подошли, вот они и испугались.

   - А почему вам так неприятна черемуха?- спросила я.

   - Ведь все равно это кончается одним и тем же - и с черемухой и без черемухи... что же канитель эту разводить?

   - Вы говорите так потому, что никогда не любили.

   - А зачем это требуется?

   - Так что же вам в женщине тогда остается?

   - Во-первых, брось эти китайские церемонии и говори мне - ты, а, во-вторых, в женщине мне кое-что остается. И, пожалуй, не мало.

   - Ты я вам говорить не буду,- сказала я.- Если каждому говорить ты, в этом не будет ничего приятного.

   Мы проходили за кустами сирени. Я остановилась и стала прикалывать к кофточке веточку черемухи. Он вдруг сделал быстрое движение, закинув мне голову, и хотел поцеловать.

   Я оттолкнула его.

   - Не хочешь - не нужно,- сказал он спокойно.

   - Да, я не хочу. Раз нет любви, то ведь вам решительно все равно, какую женщину ни целовать. Если бы на моем месте была другая, вы бы также и ее захотели целовать.

   - Совершенно правильно,- ответил он.- Женщина тоже целует не одного только мужчину. У нас недавно была маленькая пирушка, и невеста моего приятеля целовала с одинаковым удовольствием как его, так и меня. А если бы еще кто-нибудь подвернулся, она и с тем бы точно так же. А они женятся по любви, с регистрацией и прочей ерундой.

   Все мое существо возмущалось, когда я слушала, что он говорил. Мне казалось, что я уже не так безразлична для него, сколько раз я встречала его взгляд, который всегда находил меня, когда я была даже в тесной толпе университетской молодежи. И зачем нужно было портить этот необыкновенный весенний вечер, когда хочется не грубых, развязных, а нежных и тихих слов.

   Я его ненавидела. Но в это время мы проходили мимо какой-то дамы, сидевшей в полумраке на скамеечке. Она сидела, закинув высоко ногу на ногу в шелковых чулках и поднимала всякий раз голову на тех, кто проходил мимо.

   Мой спутник продолжительно посмотрел на нее. Она тоже взглянула на него. Потом он, отойдя на некоторое расстояние, еще раз оглянулся на нее. Я почувствовала какой-то укол.

   - Давай сядем здесь,- сказал он, подходя к следующему диванчику.

   Я поняла, что он хочет сесть, чтобы взглядывать на нее.

   Мне вдруг почему-то стало так нехорошо, что хотелось плакать, сама не знаю почему. Не зная, что со мной делается, я сказала:

   - Мне не хочется идти с вами... До свидания, я пойду налево.

   Он остановился, видимо, озадаченный.

   - Почему? Тебе не нравится, что я так откровенно говорю? Лучше прикрашивать и врать?

   - Очень жаль, что у вас нет ничего, что не нуждалось бы в прикрашивании.

   - Что ж поделаешь-то,- сказал он, как бы не сразу поняв, что я сказала.- Ну, что же, в таком случае до свидания. Только зря,- прибавил он, задержав мою руку в своей...- Зря,- и, бросив мою руку, пошел, не оглядываясь, к своему дому.

   Этого я тоже не ожидала. Я думала, что он не уйдет.

   Я остановилась на углу бульвара и посмотрела кругом. Была одна из тех майских ночей, когда кажется, что все кругом тебя живет неповторимой жизнью.

   На небе в теплом мглисто-желтом свете стояла полная луна с легкими хлопчатыми облаками. Неясные, призрачные дали терялись в мглистом полусвете над крышами домов, дворцов и кремлевских башен. И редкие огни летних улиц точно были ослеплены светом луны.

   И везде - в темноте под деревьями и на ясно освещенной площадке сквера перед собором - веселые группы молодежи, отдельных парочек, сидящих на решетчатых садовых диванчиках глубоко под низкими, кругло остриженными деревьями и кустами сирени.

   Слышен говор, смех, виднеются вспыхивающие огоньки папирос, и кажется, что все эти люди заряжены, переполнены возбуждающей теплотой этой ночи, и нужно, не теряя ни одной минуты, с упоением вдыхать аромат ее.

   И когда тебе нечем ответить этой ночи, когда в тебе пустота и унылое одиночество, когда все вместе и только ты одна,- тогда ничего не может быть хуже и тоскливее.

   Всего несколько минут назад его присутствие было для меня безразлично. А с того момента, как я увидела, что он так смотрел на ту даму, я вдруг почувствовала какую-то боль, беспокойство, близость слез, потерю всякой воли, и мне уже не нужно было ничего, кроме того, чтобы он был со мной.

   Одним словом - ты не осудишь меня,- мне было невыносимо чувствовать себя среди этого весеннего праздника природы какой-то отверженной, выброшенной из общего хора.

   Не отдавая себе отчета, я повернулась и быстро пошла по направлению к его дому.

  

  

   Я шла, все ускоряя шаги, с одной мыслью, что я опоздаю, он уйдет, и я останусь одна. А главное - наша встреча так нелепо оборвалась, и я почти грубо оттолкнула от себя человека, не сделав никакого усилия для того, чтобы повлиять на него в хорошую сторону.

   Мне пришла в голову мысль, что я, прилагая усилия в этом направлении, поступаю точно так же, как мы поступаем с окружающей нас обстановкой, когда не делаем ничего для ее улучшения. Значит, я хочу получить лучшее без малейшей затраты энергии для этого.

   Я вошла в темный подъезд старого каменного дома, откуда пахнуло, после теплого, точно гретого воздуха майской ночи, еще зимним холодом непрогревшихся стен.

   Это такой подъезд, каких еще много в Москве и теперь: немытые много лет пыльные стекла входных дверей с остатками приклеенных объявлений, грязная затасканная лестница с пылью, окурками, с карандашными надписями.

   Он совершенно не ожидал увидеть меня. И, видимо, готовился сесть за работу. У стены стоял сколоченный из тонких досок узенький стол, похожий на козлы-подмостки, которыми маляры пользуются при окраске стен. Над столом была электрическая лампочка иа спускающемся с потолка шнуре, притянутая со средины комнаты и прикрепленная к гвоздю в стене над столом.

   - О, да ты герой! - воскликнул он.- Передумала, видно? Тем лучше.

   Он, засмеявшись, подошел ко мне и взял за руку. То ли он хотел ее поцеловать, то ли погладить, но не сделал ни того ни другого.

   - Мне неприятно, что мы поссорились,- сказала я,- и мне захотелось это загладить.

   - Ну, чего там заглаживать. Постой, я повешу записку на дверь, а то ко мне могут прийти.

   Он, стоя у стола, написал записку и вышел, а я, оставшись одна в комнате, обвела ее взглядом.

   Эта комната имела одинаковый характер с лестницей: на полу валялись неподметенные окурки, клочки бумаги, виднелись следы понатасканной со двора сапогами пыли, все стены исписаны номерами телефонов или росчерками карандаша. У стен так же, как и у нас в общежитии, смятые непокрытые постели, на окнах - грязная неубранная посуда, бутылки из-под масла, яичная скорлупа, жестяные чайники.

   Я чувствовала себя неловко, никак не могла придумать, что я ему скажу, когда он войдет, а ничего не сказать было неудобно, так как это могло придать совершенно другой оттенок моему посещению.

   И тут мне сейчас же пришла мысль, зачем он, в самом деле, пошел вешать записку на дверь? Что такого, если бы кто-нибудь и пришел?

   Я вдруг поняла, зачем. У меня при этой мысли потемнело в глазах и перехватило дыхание. Я напряженно с бьющимся сердцем прислушивалась, подошла к окну. Хотела было убрать с подоконника бутылки и папиросные коробки, чтобы можно было сидеть, и увидела, что у меня дрожат руки. Но я все-таки сняла все и легла грудью на подоконник.

   Сердце билось, уши напряженно ловили каждый звук за спиной. Во мне была неизвестная мне раньше взволнованная напряженность ожидания.

   Мне было только неприятно, что лучшие минуты моей жизни, моего первого счастья, быть может, мой первый день любви - среди этих заплеванных грязных стен и тарелок с остатками вчерашней пищи.

   Поэтому, когда он вошел, я стала просить его пойти отсюда на воздух.

   На его лице мелькнули удивление и досада.

   - Зачем? Ведь ты только что была там.

   А потом изменившимся торопливым голосом прибавил:

   - Я устроил, что сюда никто не придет. Не говори глупостей. Никуда я тебя не пущу.

   - Мне неприятно здесь быть...

   - Ну вот, начинается...- сказал он почти с раздражением.- Ну, в чем дело? Куда ты?

   Голос у него был прерывающийся, торопливый, и руки дрожали, когда он хотел удержать меня.

   У меня тоже дрожали руки, и билось до темноты в глазах сердце. Но было точно два каких-то враждебных настроения: одно выражалось в волнении и замирании сердца от сознания, что мы одни с ним в комнате и сюда никто не придет, другое - в сознании, что все не так: и его воровски поспешный шепот, и жадная торопливость, и потеря обычного вызывающего спокойствия и самообладания. Как будто он думал только об одном, чтобы у_с_п_е_т_ь до прихода товарищей. А при малейшем упорстве с моей стороны у него мелькало нетерпеливое раздражение.

   Мы, женщины, даже при наличности любви, не можем относиться слишком прямолинейно к ф_а_к_т_у. Для нас факт всегда на последнем месте, а на первом - увлечение самим человеком, его умом, его талантом, его душой, его нежностью. Мы всегда хотим сначала слияния не физического порядка, а какого-то другого. Когда же этого нет и женщина все-таки уступает, подчинившись случайному угару голой чувственности, тогда вместо полноты и счастья чувствуется отвращение к себе. Точно ощущение какого-то падения и острая неприязнь к мужчине, как нечуткому человеку, который заставил испытать неприятное, омерзительное ощущение чего-то нечистого, отчего он сам после этого становится противен, как участник в этом нечистом, как причина его.

   Мне все уже мешало, и непокрытые постели, и яичная скорлупа на окнах, и грязь, и его изменившийся вид, и уже отчетливое сознание, что все это происходит не так, как следовало бы.

   - Я не могу здесь оставаться!..- сказала я почти со слезами.

   - Что же тебе нужно? Хорошая обстановка? Поэзии не хватает? Так я не барон какой-нибудь...- ответил он уже с прорвавшейся досадой и раздражением.

   Очевидно, мое лицо изменилось от этого его окрика, потому что он сейчас же торопливо, как бы стараясь сгладить впечатление, прибавил:

   - Ну, будет тебе, что, правда... скоро могут прийти.

   Нужно было решительно уйти. Но во мне, так же, как и в нем, было то противное чувство голого желания от сознания того, что мы одни с ним в комнате. И я, обманывая себя, не уходила, точно я ждала, что что-то может перемениться...

   - Постой, я тебе сейчас устрою поэзию,- сказал он и погасил лампу.

   От этого, правда, стало лучше, потому что не бросались в глаза постели, бутылки из-под постного масла и окурки на полу.

   Я подошла к окну и с бьющимся сердцем и ничего не видящими глазами стала к нему спиной. За моей спиной было молчание, как будто он не знал, что ему делать. Сердце у меня так билось, что отдавалось в ушах, и я с напряжением и волнением ждала чего-то.

   Наконец он подошел ко мне, остановился сзади, обнял мою шею рукой и остановился, очевидно, глядя тоже в окно. Не оборачиваясь, я не могла видеть направление его взгляда. Я была благодарна ему за то, что он обнял меня. Мне хотелось долго, долго стоять так, чувствуя на своей шее его руку.

   А он уже начинал выражать нетерпение.

   - Ну что же, ты так и будешь стоять здесь? - говорил он, очевидно, думая о том, что скоро могут вернуться товарищи, а я без толку стою у окна.

   И он потянул меня за руку по направлению к постели.

   Но я испуганно отстранилась.

   - Ну, будет, ну, пойдем сюда, сядем.

   Я стояла по-прежнему спиной к нему и отрицательно трясла головой при его попытках отвести меня от окна.

   Он отошел от меня. Несколько времени мы молчали. Я стояла, не обертываясь, и с замиранием сердца ждала, что он поцелует меня сзади в шею или в плечо. Но он не поцеловал, а, подойдя, еще настойчивее и нетерпеливее тянул меня от окна.

   - Ну, чего вы хотите? - сказала я, сделав шаг в том направлении, куда он тянул меня за руку. Я спросила это безотчетно, как бы словами желая отвлечь свое и его внимание от того, что я сделала шаг в том направлении, куда он хотел.

   - Ничего не хочу, просто сядем здесь вместо того, чтобы стоять.

   Я остановилась и молча смотрела в полумраке пустой комнаты на его блестевшие глаза, на пересохшие губы.

   Этой голой ободранной комнаты я сейчас не видела благодаря темноте. Я могла вообразить, что мое первое счастье посетило меня в обстановке, достойной этого счастья. Но мне нужна была ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_а_я нежность и человеческая ласка. Мне нужно было перестать его чувствовать чужим и почувствовать своим родным, близким. Тогда бы и все сразу стало близким и возможным.

   Я закрыла лицо руками и стояла несколько времени неподвижно.

   Он, казалось, был в нерешительности, потом вдруг сказал:

   - Ну, что разговаривать, только время терять...

   Я почувствовала обиду от этих слов и сделала шаг от него. Но он решительно и раздраженно схватил меня за руку, сказав:

   - Что, в самом деле, какого черта антимонию разводить!..

   И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось, что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту, какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки, порываться встать, но было уже поздно.

   Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу.

   - Не надо огня! - крикнула я с болью и испугом.

   Он удивленно посмотрел на меня и, пожав плечами, погасил. Потом, не подходя ко мне, торопливо стал поправлять постель, сказавши при этом:

   - Надо поправить Ванькино логово, а то он сразу смекнет, в чем дело.

   Я молча отошла и без мысли и чувства смотрела в окно.

   Он все что-то возился у постели, лазил по полу на четвереньках, очевидно, что-то искал, бросив меня одну. Потом подошел ко мне. У меня против воли вырвался глубокий вздох, я в полумраке повернула к нему голову, всеми силами стараясь отогнать что-то мешавшее мне, гнетущее. И протянула к нему руки.

   - Вот твои шпильки,- сказал он, кладя их в протянутую руку.- Лазил, лазил сейчас по полу в темноте. Почему это надо непременно без огня сидеть... Ну, тебе пора, а то сейчас наша шпана придет,- сказал он.- Я тебя провожу через черный ход. Парадный теперь заперт.

   Я начала надевать свою жакетку, а он стоял передо мной и ждал, когда я оденусь, чтобы идти показать мне, как пройти черным ходом.

   Мы не сказали друг другу ни слова и почему-то избегали взглядывать друг на друга.

   Когда я вышла на улицу, я несколько времени машинально, бездумно шла по ней. Потом вдруг почувствовала в своей руке что-то металлическое, вся вздрогнула от промелькнувшего испуга, ужаса и омерзения, но сейчас же вспомнила, что это шпильки, которые он мне вложил в руку. Я даже посмотрела на них. Это были действительно шпильки и ничего больше.

   Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая, обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.

   А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над бесчисленными крышами города.

   И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и травы...

  

  

  

   Вот уже другая весна, милая Веруша. Прошел целый год, как я написала тебе отчаянное письмо.

   Я не писала до сих пор, потому что пережила много тяжелого. А в таком состоянии не хотелось подавать голоса.

   Сейчас я пишу тебе потому, что неделю тому назад у меня произошла знаменательная встреча.

   Ты помнишь того студента, о котором я тебе писала? Помнишь то моральное потрясение, которое я пережила тогда?..

   И вот неделю назад мы встретились...

   Он прошлой весной окончил университет, был на практике, и потому я с ним не встречалась столько времени.

   У меня в жизни большая новость: трехмесячный ребенок. Я - молодая мать. Тебе странно это?.. Теперь я последний месяц работаю в клинике и скоро буду самостоятельной женщиной. А то, что я пережила за этот год, сделало меня как бы совсем другим человеком.

   Началось это с одного страшного для меня момента. Это было, когда я впервые поняла, что готовлюсь быть матерью.

   Прежде всего я представила себе, какой будет позор, когда я, д_е_в_у_ш_к_а, покажусь в таком положении домой... Сколько будет злорадных взглядов, шушуканий со стороны соседок, и без того полных темного, злого недоброжелательства ко мне за то, что я выбилась на дорогу, менее всего подходящую для девушки подгородней слободы, и учусь в Москве, вместо того, чтобы возить молоко на базар.

   Но когда я ехала летом к матери и на рассвете пересела из душного вагона в телегу, я как-то забыла обо всем.

   Знаешь эти душисто-освеженные июньские утра, которые бывают после теплой ночной грозы? Кругом ярко и свежо зеленела омытая дождем, еще нежная листва. Небо было мягко-туманно. Не видно, где пели жаворонки. И поля высокой уже ржи стелились без конца.

   Когда телега задевала на опушке кусты орешника, с них крупным дождем осыпались капли, мочило лицо и руки, и сильно пахло березой.

   У меня было такое ощущение, как будто во мне самой в эту минуту была эта утренняя свежесть, чистота и бесконечность, какие были вокруг меня.

   С этим чувством я смотрела на показавшуюся вдали крышу нашего домика со старой рябиной около него.

   И въехав в слободу, как будто с радостью возвращения к детству, оглядывалась по сторонам.

   На травянистой улице, около потонувших в крапиве и чистотеле старых, заплатанных и подпертых кольями заборов увидела знакомые с детства протоптанные гладкие тропинки к колодцу и обрадовалась им.

   А показавшееся в этот момент из-за туманного полога солнце осветило ласковым утренним светом рывшихся на навозе кур, заборы и заискрилось в каплях росы на кудрявой низкой траве улицы.

   В этот момент мне встретилась шедшая с ведрами к колодцу знакомая разбитная молодка, жена кузнеца. И я все с тем же чувством радости возвращения хотела ей помахать рукой.

   Но вдруг увидела, что она, отведя торопливо глаза, усмехнулась скрытой, нехорошей усмешкой.

   Ты знаешь эту усмешку? Что она выражает? Иногда даже совершенно неизвестно. Но в ней как будто собран весь яд тупой, злобной, мещанской ненависти и иронии над тем, что выходит за пределы его среды, возвышается чем-нибудь над ней.

   И когда ловишь на себе такую усмешку, то невольно, даже без всяких на то причин - чувствуешь, как в тебе все съеживается и гаснет.

   Тут я вдруг с мучительным толчком в сердце вспомнила, с чем я приехала.

   И когда входила во двор своего трехоконного домика с земляной завалинкой, на которой виднелись, как всегда, нарытые в пыли курами ямки, оглянулась по двору, на траве которого валялось старое ведро без дна и виднелись разлитые от порога мыльные помои, я почувствовала безысходную тоску от чего-то, здесь навсегда остановившегося и застывшего. Те же помои и те же тряпки на гороже, что и десять, пятнадцать лет назад.

   Стоявшая у печки, спиной ко мне, мать, в старенькой юбчонке, с засученными по локоть жилистыми старушечьими руками и с ухватом, не сразу увидела меня.

   Обернувшись, она всплеснула руками от радости и уронила ухват.

   А я, минуту назад стремившаяся с такой радостью и нетерпением ее увидеть, стояла перед ней и чувствовала себя так, как будто подхожу к ней с поцелуем, а за спиной у меня спрятан для нее нож.

   От самого ненаблюдательного человека, с которым постоянно живешь, нельзя скрыть того, что переживаешь. И мать уже через неделю стала украдкой пытливо и тревожно приглядываться ко мне.

   И когда я, забывшись, бездумно стояла у окна или сидела, глядя в одну точку, она, проходя мимо, останавливалась и смотрела на меня с материнской тревогой. Когда же я оглядывалась, она, сделав вид, что ищет что-то, торопливо уходила. Но я слышала ее глубокий, осторожный вздох.

   А потом, уже недели через две, готовясь куда-то идти, она в беленьком платочке от солнца присела около меня, и начались осторожные наивно-хитрые разговоры о том, что мне уже 25 лет, и не лучше ли бросить это ученье и выйти за хорошего человека, который обеспечит.

   - Мало ли теперь сбиваются с толку и треплются не хуже всяких... Видала я таких. Они готовы на все наплевать, а каково матерям глазами светить? Все ночи об тебе думаю...

   И вдруг ее старческие губы задрожали, сморщились, и она стала по-старушечьи сморкаться в свой фартук.

   Я, сжав губы, молчала. А она, остро, испытующе пзглянув на меня, продолжала:

   - Негодяев много. Опозорят на всю жизнь... а люди не простят.

   Я сейчас же вспомнила усмешку жены кузнеца. Как она тогда будет усмехаться?..

   И однажды я подумала: "А что если я скажу ей, моей матери? Не выглянет ли из-за ее материнского лица другое лицо,- страха и ненависти ко мне за тот позор, который я вылью ей на голову? Не отречется ли она от меня? И какими словами она встретит ту новую жизнь, которую я ношу в себе?"

   И я решилась.

   Когда она один раз все с тою же тревогой и настороженностью подсела ко мне, я сказала, прямо глядя ей в глаза:

   - Мать, я беременна...

   Она в первый момент как-то нелепо-жалко улыбнулась, как улыбается человек, когда над ним заносят топор и он думает, что, может быть, это еще шутка. Потом лицо ее побелело, и она тихо сказала:

   - Обрадовала, матушка... гостинца привезла?.. Спасибо... Дотрепалась-таки...

   Не сказав больше ничего, она встала и пошла из комнаты, при выходе ударившись плечом о притолку.

   - Девай его, куда хочешь, но меня не позорь,- услышала я ее голос уже из-за перегородки.

   Мне вдруг вспомнилось, как она лет пятнадцать тому назад сказала те же самые слова. Брат, которому было тогда лет 12, приютил заблудшую собаку. Мать была очень недовольна этим из-за лишнего расхода. А когда он однажды, запыхавшись, прибежал и с торжеством сообщил:

   - У Цыганки родились дети! - мать вышла из себя и закричала на него, чтобы он девал их, куда хочет, чтобы их духу не было.

   После целого дня слез и ссор он взял мешок и пошел к Цыганке. Она забилась в угол конуры, покрыв щенят своим телом, и смотрела на подходившего брата такими глазами, которых я никогда не забуду: в них была беспредельная покорность и последняя мольба.

   Потом брат, завязав мешок, со слезами на глазах, топил их в яме за двором, а собака, визжа, ползала около него, лизала ему руки, и глаза ее были полны слез, как у человека.

   Я почувствовала, что теперь, после таких слов матери, у меня нет ни дома, не семьи. Родная мать отреклась...

   Не будучи в силах переносить это, я уехала в Москву.

  

  

   И помню другое утро, когда я возвращалась из родного дома. Был июль. Та жаркая пора, когда уже в 9 часов утра солнце начинает печь.

   Москва показалась издали в синеватом тумане с дымом фабричных труб, с полыхающим утренним золотом на главах церквей, с трепетно блещущими окнами домов. И чувствовалась уже издали жара большого города. Но в окно вагона все-таки еще подувал прохладный ветерок с полей.

   А когда я приехала и вышла из вокзала на пыльную площадь, меня сразу охватило душным жаром улиц, бензинным дымом автомобилей...

   Всюду ремонт, пышущие жаром асфальтные котлы, в которых, надсаживаясь, мешали длинными железными палками люди с закопченными лицами.

   В общежитии, куда я вернулась, оставались две девушки, которым некуда было ехать, и один товарищ. Их не было дома. И я, сев на свою корзинку, сидела несколько времени, глядя в одну точку.

   Здесь тоже был ремонт. Пахло свежей краской, ходили штукатуры в фартуках, запачканных известкой, и на полу в коридоре все было прилито мелом, от которого натаскались белые следы и на пол нашей дальней комнатки, где мы могли приютиться.

   Никогда не забуду я этого утра, когда я, решив избавиться от своего позора, пошла искать лечебницу.

   Как это могло случиться, что я, чуждая, как мне казалось, всяких предрассудков, стала чувствовать свое положение, действительно, как позор, как несчастье?

   А, потом и пугала мысль о том, как это произойдет, что будет дальше, когда я, сама бездомная, среди обломков ремонта и известки произведу на свет существо, обреченное на такое же бездомное существование.

   И в этом состоянии я решила сделать то, что делается теперь многими...

   Я встала, долго стояла, сжав голову руками. Потом пошла...

   Улицы поливали водою, от этого становилось свежо, как-то бодро и на минуту прохладно. По тротуарам бежали поглощенные своими делами люди. И эта свежесть от политой воды отражалась на их лицах свежестью и бодростью. Каждый, занятый своим, сливался со всем этим человеческим потоком.

   А я шла, чуждая всей жизни, с мучительным ощущением какой-то незаконности своего существования. Мне казалось, что все видят, зачем я иду. И в то время, как на лицах всех была утренняя бодрость и довольство своей жизнью, я, с мучительным ощущением презренности и позорности своего существования, шла и приглядывалась к эмалевым дощечкам у дверей. Точно я была больна нехорошей болезнью и чувствовала себя отверженной и заклейменной.

   Наконец, я нашла лечебницу. Несколько раз я проходила мимо ее ворот с чугунными сквозными решетками, как бы желая еще и еще обдумать, но на самом деле для того, чтобы хоть на минуту оттянуть страшный момент.

   И опять мне казалось, что все догадываются, зачем я здесь хожу, оглядываются на меня. И я делала вид, что не имею никакого отношения к этим воротам с чугунной решеткой.

   Потом мне вдруг вспомнились слова матери: "Девай его, куда хочешь" - и вспомнились щенята в мешке, который еще не намокнув, все всплывал кверху, и брат его топил палкой. И вспомнила Цыганку.

   Я вдруг безотчетно повернула и почти бегом побежала домой.

   И тут я испытала ощущение, которого не забуду всю жизнь: я вдруг почувствовала внутри себя движение чего-то постороннего, ж_и_в_о_г_о, и в то же время узнала в этом с неизъяснимой радостью с_в_о_е.

   Я забилась в угол, точно прикрывая собой то, что уже жило во мне, и остановившимися глазами, в которых, вероятно, был только страх перед жизнью, которая требует убийства того, чему я дала жизнь, смотрела перед собой в одну точку.

   Пришедшие подруги - Таня и Глаша - посмотрели на меня и тревожно стали расспрашивать, что со мной, почему я вернулась сюда из дома.

   Я, уткнувшись им в колени, рассказала все.

   - Так чего же ты плачешь? Ведь это замечательно! - вскрикнула