Главная » Книги

Новицкая Вера Сергеевна - Первые грезы, Страница 5

Новицкая Вера Сергеевна - Первые грезы


1 2 3 4 5 6 7

нной улице, которую вот только сейчас, пока мы сидели y Веры, запорошило первым пушистым снежком... Точно приветливее, светлее стало все кругом от этого искрящегося при свете уже зажженных фонарей легкого снежного полога.
   - Видите, сама природа идет навстречу нашему желанию: вот и снег; смотрите, какой крепкий, хрустящий, надо надеяться, продержится прочно, значит, гнилая осень, этот самый неумолимый враг всех легочных больных, за плечами, самое трудное, самое опасное время прошло, кризис пережит. Я думаю, что с наступлением мороза должна миновать острая опасность, a до весны еще столько времени, должен же юг сделать свое великое дело.
   Медленно идя и все время беседуя, мы приблизились к нашему дому. Говорил больше Дмитрий Николаевич, a я слушала и смотрела на него. В душе моей никак не совмещалось представление о прежнем Дмитрии Николаевиче, том "холодном, замороженном", той "ледяной бесчувственной сосульке", как величала я его, которого привыкла видеть в классе сдержанным, корректным, с тем, что шел теперь, рядом со мной, с мягким выражением в лице, с теплыми нотками, звучащими в голосе, который какие-нибудь полчаса назад обнимал старика Смирнова, подбадривал Веру, y которого сорвалась грустная нотка об одиночестве, который умел все так понять, так извинить. "Велика ли заслуга тех других, которым судьба дала больше сил, чтобы устоять?" - говорил он. Ни малейшего самомнения! О, этот не старается казаться лучше, чем он есть, впрочем ему и не надо.
   Опять мне хочется что-то сказать ему, сама не знаю что, хочется извиниться, что я раньше так неверно, нехорошо, несправедливо думала о нем; но я не говорю ни слова, только крепко-крепко пожимаю протянутую мне руку, и снова мне хочется плакать...
   Сегодня, наконец, проводили мы нашу бедную, дорогую Веру. С наступившим легким морозцем ей, действительно, сделалось немного лучше; доктор сказал воспользоваться этим и немедленно отправить ее. На душе y бедненькой тоже будто немного прояснилось; она крепко верит в выздоровление, верит в жизнь, так страстно хочет жить.
   - Мне теперь хорошо, совсем хорошо, - говорит она, - только слабость еще осталась, но я убеждена, что Дмитрий Николаевич прав: южное солнце укрепит меня. Недаром я всегда так верила в него, так любила это милое, горячее солнце; быть может, это было бессознательное стремление к нему, предчувствие, что именно оно исцелит и спасет меня. A море? A бирюзово-синее южное небо? Господи, неужели же, действительно, я доживу до такого блаженства, наяву увижу все это? Мне, мне и вдруг такое громадное счастье! Да, да, теперь я знаю, верю, что доживу, буду жить, столько сил, кажется, прилило в мою душу. Знаешь, мне иногда грезится, что я уже вижу эту красивую, горячую картину юга, что уже вдыхаю этот живительный воздух, и он теплой волной расходится по всему моему существу.
   Милая Вера!.. Бедная!.. Мне временами верится вместе с нею, временами же становится страшно, глядя на весь ее воздушный, прозрачный облик; в такие минуты я прячу от нее свое лицо, по которому катятся слезы.
   В карете, в лежачем положении, со всеми предосторожностями, перевезли больную на вокзал и положили в вагон. Все, что можно было сделать для ее спокойствия и удобства, кажется, было сделано. Весь класс пришел провожать ее, и всякий что-нибудь принес, чтобы порадовать, доставить ей - кто знает? - может быть, в последний раз, удовольствие, удобство и развлечение.
   - Вот это, Вера, тебе в дороге погрызть, чтобы время скорее бежало, - сует ей Ермолаева целых три коробки всяких сластей. - A это, чтобы потом пить не хотелось, - и добрая толстушка, всегда готовая пожевать сама, вручает еще большой мешок с апельсинами.
   - Меня мама всегда заставляет в дорогу надевать такую штуку, знаешь, замечательно тепло и уютно, мягко так в ней, - говорит Штоф, протягивая Вере длинную шерстяную, вязаную кофту. - Если неудобно будет - снимешь, a там, в Крыму, приводится, будешь в ней гулять ходить, она такая легкая.
   При словах "гулять ходить" радостная улыбка разливается по лицу Веры, но y некоторых из нас больно сжимается сердце от них: так трудно верится, чтобы она, такая, какою в данную минуту видим мы ее, в состоянии была выполнить это.
   - Вот возьми... это, чтобы ускорить тебе приближение юга, чтобы тебе казалось, что ты уже подъехала к весне, - протягивает Пыльнева довольно большой букет живых цветов.
   Принесшею цветы оказывается не она одна - их много, слишком много, так что опять мне становится тяжело, хочется плакать: эта лежащая на белой наволочке, такая бледная, слабая, прозрачная Вера, вся обложенная цветами кажется почти не живой, почти отлетевшей от нас и сами проводы представляются чем-то более тяжелым и безвозвратным.
   Я совсем не могу говорить, только смотрю и смотрю на это милое, бедное личико. Все целуют ее. Летят такие хорошие, теплые пожелания, радостные напутствия, a по лицам всех неудержимо струятся слезы, печальные слезы. Только на Вериных глазах блестят тихие, счастливые росинки.
   - Спасибо, спасибо! Спасибо, дорогие, спасибо, милые мои!.. За все спасибо!.. До свидания! До радостного, счастливого, Бог даст, скорого свидания!..
   Сама она теперь твердо, глубоко верит в него. Дай Бог, дай Бог!..
   A мне так грустно... В глазах y меня неотвязно стоит согбенная, скорбная, высокая фигура человека с бледным лицом, словно застывшая на платформе вокзала, с неподвижно устремленным взором в сторону уходящего поезда; горькие, тяжелые слезы обильно и беспомощно текут по его убитому лицу...
   Что думает, что чувствует сейчас Вера? С каждым проходящим часом поезд все ближе и ближе несет ее к жаркому солнцу и яркому югу. Боже мой, Боже! Неужели они не оправдают ее горячей веры в них?..
  

Глава XII

Радостная весть. Кутеж y помойного ведра.

  
   Я и не запомню, когда держала в руках дневник, верно уж месяца полтора прошло, но все это время я была в таком скверном настроении, что ничто не интересовало и только так, будто бочком, едва касаясь, проходило мимо меня. Хотелось только думать и думать, но ведь мыслей всех не запишешь. Думала я, действительно, много, главным образом о Вере, о Дмитрии Николаевиче, о жизни вообще. Из Крыма приходили все печальные, безотрадные вести. Маргарита Васильевна едва довезла бедную Веру, так плохо чувствовала она себя в дороге, и там, на месте, первое время жизнь чуть теплилась в ней. Вдруг, к нашей великой общей радости, больной стало лучше, много лучше: она уже может сидеть, на днях, наконец, пришло письмо, писанное ее, ее собственной рукой. На душе сразу стало легко и весело, так хорошо, как бывало раньше, даже, пожалуй, лучше. В этот день я сделала даже то, чего, по-прежнему, никогда не позволяла себе: дождалась в коридоре Дмитрия Николаевича и сообщила ему свою радость.
   - Да,да, слышал. Михаил Яковлевич вчера тоже получил несколько строчек, - улыбаясь, ответил он.
   Больше ничего, вот и весь разговор, a на сердце после него сделалось еще светлей. Известие о некотором улучшении в здоровье Веры было, конечно, сообщено мною всем ученицам. И здесь общая радость, a y некоторых членов нашей тепленькой компании даже слегка повышенное настроение:
   - Кутнем на радостях! - предлагает Шурка.
   - Правда, давайте, кутнем! - подхватывают и Люба с Пыльневой.
   - A как? - прямо в центр предмета врезывается практичная Ермолаева.
   - Пошлем за пирожными и, конечно, за какой-нибудь выпивкой, - что же за кутеж в сухомятку?
   - За лимонадом, - предлагает поклонница его, Люба.
   - Ну вот! - протестует Шура. - Лимонад и дома можно пить. Что-нибудь позабористее.
   - Не за монополькой же ты, надеюсь, пошлешь? - осведомляется Пыльнева.
   - Ну, понятно, нет. Давайте за квасом.
   - За кислыми щами! - советует Ермолаева.
   - Вот отлично! И шипит, и вкусно, и дома не дают, - одобряет Шура.
   Все единогласно сходятся на этом решении.
   - A кто принесет и как?
   - Ну, понятно, раб Андрей.
   - Только по-моему, господа, лучше пирожных не брать, он нам какой-нибудь гадости принесет, лучше ореховой халвы, она сухая, так после нее так пьется! - как истый гастроном советует Лиза.
   Последний вопрос пока еще остается открытым. Отправляемся на поиски швейцара.
   - Слушайте, Андрей, - несколько заискивающе начинаем мы: - принесите вы нам, пожалуйста, две бутылки кислых щей, халвы и пирожных.
   - Пирожных-то и халвы, барышни, со всем моим удовольствием, a вот кислые щи... Так что Андрей Карлович очень серчать будут, если узнают, потому, оно, правду сказать, хоть и не хмельное, a все же будто неловко с бутылками, где благородные девицы обучаются, - мнется он.
   - Пустяки, никто не узнает. Вы, как-нибудь, припрячьте, в корзину какую-нибудь положите. Пожалуйста! Мы уж вас поблагодарим...
   - Да я, барышни, завсегда с полным удовольствием. Разве вот... - внезапно осеняет его мысль: - вы, барышни, не изволите обидеться, ежели я вам щи-то эти в помойном ведре принесу?
   - Как в помойном ведре?! - хором восклицаем мы, чуть не помирая со смеху. - Вот так кутеж!
   - То есть, не совсем в помойном, помоев-то, по правде, туда и не льют, только мусор всякий складывают: вот, как вы изволите домой уйти, a мы тут приборку делаем, так бумажки, обгрызки яблочек, там колбаса или коклетки кусочек с полу подберем, ну, все туда и складываем, - утешает нас Андрей.
   - Ну, ладно, несите в помойном ведре, - наконец решаемся мы: все же кислые щи не непосредственно в него влиты будут, есть же промежуточная инстанция - бутылки.
   - Так, пожалуйста, к большой перемене.
   Мы вручаем ему деньги и торопимся в класс.
   - Значится, барышни, я как принесу, так на черной лестнице y самых дверей и поставлю, - напутствует он нас вдогонку.
   Первый урок - немецкая литература.
   - Только бы не меня! - молит Пыльнева. - Нибелунгов этих самых ни-ни. И кто их только выдумал! "Пронеси ты, Боже, немца стороною, сжалься же над бедной девой молодою", - меланхолично вполголоса мурлычет она, пристально глядя на Андрея Карловича, и точно желая ему сделать соответствующее гипнотическое внушение.
   Немца "пронесло стороной": y стола Леонова. Но видно, внушение оказалось недостаточно прочным.
   - FrДulein Pilneff! - раздается возглас Андрея Карловича, едва вызванная кончила отвечать.
   С несчастным, страждущим видом направляется Ира к столу. Минутная пауза. Андрей Карлович ждет, но, видимо, тщетно.
   - Bischen lauter (немного громче), - смеясь, говорит он.
   Тишина не нарушается. Он задает вопрос. Ни звука.
   Второй - то же. Он подымает глаза и пристально смотрит на Иру сквозь свои толстые очки. Она по-прежнему нема, но глаза ее так моляще, так жалобно смотрят на Андрея Карловича, что тот помимо воли начинает улыбаться.
   - Aber, FrДulein Pilneff, Ihre Augen sprechen, aber Sie, leider, nicht (Но госпожа Пыльнева, ваши глаза говорят, но сами вы, к сожалению, нет).
   - Когда я, Андрей Карлович, никак не могла выучить этого урока, он такой страшно трудный, и потом, я не знаю почему, за последнее время я ничего не могу запомнить, y меня совершенно память ослабела.
   - О, меня это вовсе не удивляет! Вы так жестоко обращаетесь со своей памятью, что я поражен, как она до сих пор могла еще служить вам: ведь вы ее голодом морите, так только кое-когда перекусить дадите.
   Весь класс неудержимо хохочет над удачным замечанием Андрея Карловича. Искренно смеется и Пыльнева, которая лучше, чем кто-либо, знает, насколько остра и метка шутка Андрея Карловича. Жалобно-святой вид исчезает с ее лица, - Андрея Карловича этим не проведешь, и она, любительница всякого удачного словца, весело от души хохочет. Инцидент исчерпывается поставленным в журнале вопросительным знаком, который к следующему разу Ире вменяется в обязанность сделать утвердительным.
   Настроение Пыльневой ничуть не омрачено, напротив, она, видимо, чувствует новый прилив сил, да и случай жалко упустить. Следующий урок - гигиена, это удовольствие нам доставляют всего один раз в неделю. В классе, как всегда, маленькое ожидание, так уж Ира приучила нас: - Что же сегодня? - Все, что можно передвинуть, перевернуть или поменять местами в злополучном скелете, уже проделано, все вопросы, сколько-нибудь допустимые по своей нелепости, в роде того, полезно ли детей приучать курить, давать им коньяк и тому подобное, своевременно предложены, чего же ждать теперь? Впрочем, вид y Пыльневой равнодушный; она сосредоточена на чем-то постороннем, глаза ее упорно устремлены в ящик парты. Некоторое время все идет нормально, но вот гигиенша повернула голову в сторону Иры и уже злится, она ее терпеть не может.
   - Пыльнева, пожалуйста, не читайте, когда я объясняю урок.
   - Я не читаю, Ольга Петровна, - раздается кроткий голос, после чего глаза Иры немедленно, с тою же сосредоточенностью устремляются в прежнем направлении.
   - Пыльнева, я уже сказала вам, чтобы вы не читали. Закройте книгу! - уже гласом резче и лицом алее, повторяет докторша.
   - У меня нет книги, - робко и неуверенно протестует тот же голосок.
   - Сию минуту отдайте мне книгу! Что это за невежество читать во время урока, - уже в полном расцвете своего пунцового негодования в третий раз возглашает Ольга Петровна, подходя к Ире. - Дайте книгу!
   Пыльнева растерянно и виновато поднимается.
   - У меня нет книги, - жалобно протестует она, но гигиенша уже шарит в столе.
   У Иры дрожат губы от смеха, в глазах прыгают веселые огоньки. Теперь несколько смущена и больше прежнего зла докторша: в парте пусто.
   - Если y вас ничего нет, так, я не понимаю, отчего вы все время смотрите туда вниз? - пожимает она плечами.
   - У меня просто такая привычка, - опять кротко и безмятежно раздается по классу.
   Мы не можем удержаться от смеха, a Ольга Петровна, вероятно, с наслаждением поколотила бы Иру, до того та изводит ее.
   - Подумаешь, какая скромность! Сидит, глаз поднять не смеет! - иронизирует она.
   - Да, я, вообще, очень застенчива, - все так же покорно подтверждает Пыльнева.
   Здесь мы уже не можем выдержать и откровенно хохочем. На минуту, не выдержав роли, смеется сама Ира, но через секунду сидит уже снова, опустив взоры долу.
   - Господа, господа, идем живо кутить к помойному ведру! - едва прозвонили на большую перемену, зовет Шура.
   С хохотом собираемся мы на это заманчивое, многообещающее приглашение.
   Андрей честно выполнил свое обещание: вот оно вместилище наших гастрономических изысканных яств! Божественный нектар таинственно скрыт в нем. Увы! Слишком таинственно. На самом верху ведра лежит предмет, который приводит нас в смущение сперва неопределенностью своих очертаний, a потом, когда перед нами, наконец, ясно вырисовываются его контуры, то своей слишком большой определенностью: это головной убор нашего любезного Андрея, которым он великодушно пожертвовал для сокрытия нашего лукулловского пиршества.
   Если бы это была его форменная фуражка, с ярким, новым, синим околышком, наше смущение было бы меньше, но это заслуженная, много видов видавшая, много грязи набравшая, взъерошенная меховая шапка. Находка сия смущает нас больше самого помойного ведра, гораздо больше, хотя бы по одному тому, что ее необходимо извлечь, a на это охотниц нет.
   - Кто не рискует - не находит! - решительно заявляет Шурка.
   - Вопрос лишь в том, что он найдет, - утешает Люба.
   Но Шурка уже кончиками двух пальцев отважно добывает бледное, растерзанное напоминание о когда-то жившем баране. Перед нами две бутылки, и слишком близко, по-моему, прижавшаяся к стенке ведра бумага с халвой.
   - Несем живо в класс!
   На одной из бутылок ярлык с пышной надписью:
   "Портвейн старый", на другой менее громкая: "Кахетинское красное". Очевидно, по скромности фабрикант этого напитка предпочел сохранить свое инкогнито, a произведение свое выпустить под псевдонимом.
   - Вот если бы классюха наша увидала! Умерла бы! - восклицает Шурка.
   - Кто-о? - спрашиваем мы.
   - Ну, классюха, классная дама, Клеопатра Михайловна, - поясняет Тишалова.
   Новое словечко произвело фурор; впрочем, в ту минуту мы были так настроены, что, хоть палец покажи, и то хохотали бы.
   - A что, если показать? - предлагает Ира.
   - Ну, что ты!? Чтобы еще Андрею влетело? - протестует Шура.
   Завтрак съеден, халва тоже, обильное возлияние произведено, сосуды опорожнены до дна... На следующей перемене они будут обратно препровождены в радушно приютившее их ведро, теперь уже неудобно, так как все классные дамы, позавтракав, бродят по коридору. Одна бутылка находит временное пристанище y Шурки, другая - y Иры в парте.
   Вдруг после звонка, за секунду до входа в класс Клеопатры Михайловны, глазам нашим представляется неожиданное зрелище: на столе Иры, рядом с чернильницей возвышается бутылка с надписью "Портвейн старый", около нее небольшой стаканчик... Сама Пыльнева положила локти на стол, безжизненно опустив на них голову.
   - Что это с Пыльневой? - несколько озабоченно спрашивает Клеопатра Михайловна, едва переступив порог двери. - И что за странная обстановка? - уже совсем теряется она при виде наставленных посудин.
   - Пыльнева, что с вами?
   Безжизненное тело приобретает некоторую подвижность: голова поднимается, указательный палец делает жест по направлению к бутылке.
   - Это я... с горя!... - раздается трагический возглас. - Все, до капли... - В подтверждение своих слов Ира опрокидывает вверх дном пустую бутылку, после чего голова снова печально опускается.
   - Какое горе? В чем дело? - уже заботливо и растроганно спрашивает сердобольная "Клепа".
   - К...как же не горе... меня никто не любит, ко мне все придираются, все, все! Андрей Карлович сказал, что я лентяйка, да, да, сказал! У Ольги Петровны я так тихо, так тихо сидела, a она меня заподозрила, будто я читала на ее уроке, a я никогда, никогда, даже дома ничего не чит... то есть я хотела сказать... что y меня и книги не было, a она не поверила, мне не поверила!.. Я не выдержала и с горя... - Опять красноречивый жест по направлению "портвейна".
   - Что вы пили? Минутная пауза.
   - Ки...ки...кислые щи, - робким признанием вылетает из уст Иры, и не в силах больше удержаться, и сама она, и весь класс, и "Клепка" смеются.
   - Клеопатра Михайловна, не сердитесь на меня, - просто и искренно говорит Ира.
   - Да я и не сержусь, Пыльнева, a только... Прежде всего уберите бутылку, еще не хватает, чтобы преподаватель или Андрей Карлович наткнулись на это, - сама себя перебивает Клеопатра: - a только, когда вы перестанете дурачиться и сделаетесь солиднее? Ведь выпускной класс! Тут необходимо вести себя на двенадцать, a вы...
   - Ну, чем я виновата, что я органически не могу вести себя больше, чем на десять? - слезно заявляет Ира.
   Но "Клепа" уже села на своего конька:
   - Что значит "не могу"? - Надо! Надо вырабатывать в себе волю, выдержку, надо себя заставлять...
   Долго говорит она, a у Иры уже опять зажигаются в глазах бедовые огоньки. Вот они потухли, вид y нее обычный святой, подозрительно святой вид.
   - Вы браните, все время браните меня, Клеопатра Михайловна, a меня пожалеть надо, я такая несчастная...
   Доброе сердце Клеопатры Михайловны уже готово пойти ей навстречу:
   - Я не браню, я...
   Но Ира перебивает:
   - A я прежде, маленькая, была такая хорошая, такая славная, кроткая, послушная...
   - Ну? - внимательно слушая, одобрительно кивает головой та.
   - Ну, и все пропало... меня цыгане подменили!.. - трагически заканчивает Пыльнева, да и пора уже, потому что математика стоит на пороге.
   Конечно, Андрея ни под какую неприятность не подвели, он даже, кажется, ни на секунду не был в подозрении за соучастие в нашем нетрезвом поведении, и кислощейная история канула в лету.
   Что значит компания и настроение! Я убеждена, что никому из нас в одиночку не пришло бы в голову y себя дома угощаться из помойного ведра, a тут, право, это не лишено было своеобразной прелести.
  

Глава XIII

Праздники. - Что он чувствует. - Перед юбилеем. - Рожки.

  
   Последний раз в дневнике этом писала особа "без пяти минут шестнадцать", теперь она же продолжает его, но уже "в десять минут семнадцатого".
   В торжественный день достижения совершеннолетия мною было получено от моего заботливого двоюродного братца пространное поздравительное письмо с массой "родительских" советов и поучений; оканчивалось оно следующими словами: "Помни, час твой настал. Распахни двери сердца твоего и возлюби. О случившемся донеси телеграммой". Положительно, офицерские эполеты солидности ему не придали.
   К великому моему огорчению, сам он приехать на сей раз не мог, так что и мое совершеннолетие, и праздники протекли без него. Вообще, в этом году они прошли как-то бесцветно; все было хорошо, даже довольно приятно: катались, ходили в гости, танцевали немножко, но... было какое-то "но". У Снежиных в этом году не так весело, причина - Любин роман. Боже, какие для других скучные эти влюбленные! Они только думают друг о друге, a там, хоть трава не расти. Так и Люба с Петром Николаевичем, последнее же время в особенности: после Нового года он уезжает в командировку, так они хотят про запас наговориться и насмотреться друг на друга. Всегдашнего главного заправилы всех дурачеств, шуток и анекдотов, Володи, тоже нет. С Николая Александровича почему-то слетела вся его прежняя веселость. Первое время после нашей размолвки (хотя, в сущности, это совершенно неподходящее выражение), ну, одним словом, в первое время после того, как что-то оборвалось в моем отношении к нему, мне было неприятно и даже немножко больно встречаться с ним; постепенно все сгладилось, и теперь он стал для меня прежним, то есть прошлогодним, Колей Ливинским, которым был до дачи, до того красивого миража, который мелькнул летом и растаял, развеялся, как те белые лепестки на кустах жасмина. Я теперь всегда рада видеться с ним; злобы, горечи никакой, даже жаль его немного; ведь он, в сущности, не виноват, что всего лишь добрый, хороший малый, не большой, a просто человек, что судьба не так щедро наделила его духовно, как других, более сильных и твердых. У него, бедного, действительно, тяжело на сердце, потому что теперь, я верю, любит он меня искренно. Насколько могу, стараюсь платить тем же: люблю его почти так же, как Володю, Любу, Шуру, Иру, люблю, как друга детства, сообщника шалостей, как остроумного забавника, с которым всегда легко и приятно болтается. Я так прямо, ласково и откровенно высказалась ему; однако, слова мои, видимо, мало утешили его, и настроение его от того не улучшилось.
   Был для меня один и мрачный день на праздниках, когда пришлось подвергнуться чему-то, почти равному для меня настоящей пытке: меня повезли на бал. По счастью, мамочка вообще настолько благоразумна, что раз навсегда категорически заявила: "Пока Муся в гимназии, никаких балов и выездов". До сих пор слово это ненарушимо держалось, и вдруг, нате-ка! Такой уж случай выпал, никак отвертеться нельзя было.
   Есть y нас одна знакомая, мадам Валышева; отношения к ней завязались y мамочки еще в те блаженные поры, когда мне было три года, a ее сыновьям одному пять, другому семь; мы вместе проводили лето на взморье. Особо тесной связи между мною и ее мальчиками никогда не было, если не считать того, что старшого из них, худого, вислоухого, губошлепа, вечно пищащего и капризничающего, я под наплывом теперь уже забытых мною чувств основательно куснула в щеку. Сколько помню, это наше самое яркое совместное воспоминание детства. Так как, к сожалению, мамочка со своей стороны Валышеву никогда не кусала и не щипала, та же по душе добра и не злопамятна, то взволновавший ее когда-то эксперимент над ее любимцем забылся, и она сохранила к нашей семье самые дружеские отношения.
   Теперь, устраивая бал для своих сыновей, она-таки сумела настоять на том, чтобы я была приговорена к вечеру пыток. Публика y них все самая наишикарнейшая, манеры изысканнейшие, все тошнюче-приторное. Хотя я в достаточной мере могу прилично держать себя в обществе и, по стародавнему выражению Володи, "ногами не сморкаюсь", но тут, кажется, все y меня выходит недостаточно comme il faut (приличная) . Я даже совершенно не знаю, о чем говорить с этими шаркающими, фатоватыми, страшно любезными юношами: театр, концерт, опера русская, опера итальянская, балет - и все. Как раз подходящий разговор, когда у меня в голове и на душе - гимназия, Светлов, книги, Вера, Володя, Люба и тому подобное. В этой атмосфере я моментально немею и глупею. Последнее качество развивается во мне с такой поразительной силой, что, видимо, производит некоторое впечатление и на окружающих: я своими собственными ушами слышала, как добрая Валышева тщетно старалась восстановить мое, видимо, сильно колеблющееся реноме, вговаривая своему собеседнику:
   - Нет, знаете ли, она преумненькая девочка, живая, веселая, только очень застенчивая. A какая хорошенькая!
   - Да, очень хорошенькая! - признает возможным лишь с последним качеством согласиться долговязый кавалерист.
   Кажется, это был единственный веселый момент вечера, единственный раз, когда мне от души хотелось посмеяться; как я жалела, что не с кем поделиться только что слышанным! Бедная, глупая, застенчивая Муся!
   Впрочем, моя "глупость" решительно ничему не мешала, танцевала я, что называется, до упаду, и старший Валышев, видимо такой же незлопамятный, как его маменька, забыв мой когдатошний укус, рассыпался передо мной в любезностях. Губы его, по-прежнему, шлепают, уши так же торчат, видимо, и злюкой он остался таким же, но теперь я не столь порывиста и не могу вообразить такого основательного повода, по которому я согласилась бы еще раз куснуть его.
   С большей радостью, чем когда либо, отправилась я в гимназию. Едва дождалась этого дня, так неудержимо тянуло туда. Как обрадовалась я снова увидеть Дмитрия Николаевича. Вот кого не хватало мне на праздниках! Сердце мое шибко-шибко, радостно забилось в ожидании его появления; когда же на пороге класса показалась его высокая фигура, физиономия моя расплылась в блаженную улыбку. У Светлова тоже было такое хорошее, приветливое лицо; он улыбнулся своей милой, ясной улыбкой, от которой сглаживаются все его скорбные складочки, глаза становятся добрыми, ласковыми. Мне показалось, будто и он доволен снова видеть нас. Конечно, это вздор: удивительно интересно опять вдалбливать в наши бестолковые головы все то же и то же, что уже много лет подряд, по нескольку раз в день, приходится повторять ему, но, когда y самого весело и радостно на душе, кажется, что все веселятся вместе с тобой. Я несколько раз посматриваю на него. Нет, положительно в этот день он в хорошем настроении; конечно, причина не свидание с нами, но что-нибудь приятное да есть y него на сердце.
   С тех пор, как я через Веру и сама лично поняла и больше узнала Светлова, часто смотрю я на него и размышляю. Что думает, что чувствует этот человек? Отчего не разгладятся совсем эти маленькие печальные складочки? Значит, сердце его еще болит по жене. Боже, Боже, как могла она уйти, оставить его?! Он любил, баловал, холил ее, как она должна была быть счастлива. Сознавать себя любимой таким человеком! Чего же большого можно искать, желать от жизни? Ушла! Бросила! A он, бедный, тоскует. В такие минуты, когда я вижу скорбное выражение его лица, мучительно жаль становится мне его. Бедный, бедный! Почему, почему нельзя прямо подойти, спросить, поговорить по душе?.. A иногда в глазах y него что-то светится, лицо улыбается. Значит, есть же все-таки y него и радость какая-нибудь. Какая?.. A тогда, y Веры, как бодро, с каким убеждением сказал он: "Вы увидите, в жизни не одно горе, иногда выглянет счастье и так неожиданно, так ярко осветит все кругом!" - Следовательно, что-нибудь да светит ему. Что же?.. Да, светит, несомненно светит, потому что он в последнее время почти всегда приходит с этим ясным выражением в лице; улыбка, такая необычайно редкая в прошлом году, теперь то и дело пробегает по его губам... Господи, как бы мне хотелось заглянуть в его душу!
   Вот уже больше недели, как в гимназии царит необыкновенное оживление: надвигается ее юбилей; в этот день устраивается литературно-танцевальный вечер. К "ответственности" привлечено очень много народу, a потому y большинства участвующих голова перевернута наизнанку. Ермолаша с Тишаловой изобразят сценку из "Свои люди, сочтемся" Островского, трое малышей в русских костюмах прочтут "Демьянову уху", двое других, тоже в костюмах, "Стрекозу и Муравья", затем тридцать малышей с пением, при соответствующей обстановке, представят "шествие гномов"; Люба прочтет стихотворение "Стрелочник", a я...
   - FrДulein Starobelsky, вы нам что-нибудь своего собственного сочинения прочтете. Непременно. Ja, ja! Какое-нибудь стихотворение; y вас, верно, есть что-нибудь?
   - Есть, Андрей Карлович, но я не знаю, хорошо ли? Страшно: будет попечитель, - начальство...
   - Вы мне принесете, покажете сперва, ну, a если я не буду бояться сконфузить вас перед начальством, так и вы не бойтесь, смело выходите. Так завтра жду.
   Предварительно прочитав мамочке и удостоившись ее одобрения, я тащу Андрею Карловичу свою "Мечту".
   - Бог даст, большого фиаско не потерпите, шикать не будут, - с довольной физиономией заявляет он. - Только красиво продекламировать; впрочем, об этом я не беспокоюсь. - И он уже, кивая своим круглым арбузиком, сам весь круглый и милый, по обыкновению, шариком катится дальше по коридору.
   Дмитрий Николаевич "Мечты" моей не видал еще, он услышит ее только на вечере.
   Грачева в действующие лица не попала, но после усиленных ходатайств и подлизываний к Клеопатре Михайловне назначена одной из распорядительниц по угощению публики. Ермолаша с Шуркой в восторге от своих ролей; первая изображает купеческую дочь - Липочку, мечтающую "о военном", вторая - ее мать, журящую и отчитывающую свое чадушко. Роли точно для них созданы, они с увлечением долбят их, позабыв все на свете; уроки в полном забвении, что, принимая во внимание их закоренелую антипатию и к "Антоше", и к его детищу - математике, ведет к некоторым осложнениям.
   - Что ты, Шурка, простудилась? Смотри, ты совершенно без голоса, Ай-ай-ай! Как же теперь со спектаклем будет? - с искренним огорчением восклицаю я, видя, что горло y нее обвязано, a ее всегда зычный, как звук иерихонской трубы, потрясающий классные стены голос сменился совершенно беззвучным шепотом.
   Но сама Тишалова, видимо, вовсе не унывает, ее татарская физиономия сияет, чуть не все тридцать два ослепительные зуба выставились наружу.
   - Ничего, пройдет, пойдем-ка пить в умывальную.
   К великому моему удивлению, здесь голос ее сразу приобретает дарованную ему природой мощь.
   - Понимаешь, для Антошки. Геометрии - ни-ни; хоть шатром покати, - указывает она на свою голову : - пусто!
   - Батюшки, матушки, дедушки, бабушки! - вопит перед математикой несчастная Лизавета: - выручайте, ведь вызовет, как Бог свят, вызовет, загубит душегуб мою жизнь девичью. Я бы сегодня совсем не пришла, да надо непременно по физике поправиться, a то уж Николай Константинович коситься начинает. Даже шкаф на ключ заперт, невозможно спрятаться; ей Богу, влезла бы. За доску что ли пристроиться?
   - A ноги-то как же, отрезать?
   - Ах, да, ноги!.. Боже, Боже, и зачем ты дал мне эти ноги! - горестно вздыхает она.
   Вдруг ее круглая физиономия радостно просияла. - Ура! и ноги пристрою.
   В одно мгновение всегда имеющиеся в каждом классе два запасных стула поставлены между доской и стенкой, на один водружается увесистая особа Ермолаши, на другой вытягиваются ее основательные ноги.
   - Посмотрите, Христа ради, ничего не видно? - молит она.
   Край доски на ее счастье спускается чуть-чуть ниже сидения стула, виднеются лишь восемь венских ножек, но в этом ничего особенно предосудительного нет.
   - Ничего не видно, - успокаивает ее Пыльнева: - только, если ты не перестанешь так сопеть, то будет слишком много слышно.
   Всегда посапывающая Лиза в минуты повышенной душевной или умственной деятельности значительно усиливает и ускоряет темп своей мелодии.
   - Тише, тише, идет! - несется с разных сторон.
   - Смотри, не вздумай смеяться, кашлять или чихать, - назидательно поучает Ира невидимку Ермолаеву.
   Все проходит благополучно, без всяких подозрений и разоблачений.
   - A что, не сопела? - по миновании опасности вопрошает Лиза. - И зачем ты только сказала мне не смеяться, не чихать и не кашлять? - обращается она к Ире: Понимаешь, во-первых, я в ту же секунду чуть не фыркнула, a потом все сижу и думаю: только бы не чихнуть, только бы не чихнуть! Кашля я не боюсь, - никогда не кашляю, a чихать, ведь вы знаете, как начну и поехала: восемь, десять, двенадцать раз. A тут, чувствую, щекочет в носу да и баста, вот-вот разражусь. Ничего, пронесло, a тут и охота пропала.
   Шурка не ошиблась в расчете: Антоша, действительно, вызвал ее. Она беззвучно побеседовала с ним со своей четвертой скамейки. Будучи приглашена к кафедре для более подробных объяснений, она выразила готовность хоть сейчас отвечать, но только: "совсем шепотом", так как y нее "совершенно запухши горло". Антоша, вообще туговатый на ухо, раз десять "чтокал", пока между ними происходила эта беззвучная беседа, и отложил до другого раза удовольствие продолжать ее еще и y доски.
   Шурка в восторге; веселье ее, по обыкновению, требует какого-нибудь наружного проявления.
   - Молодчина Шурка Тишалова! - забыв про свое безголосье, громко восхваляет перед Пыльневой она самое себя в коридоре после урока; незамеченная ею Клеопатра Михайловна, тоже вышедшая из класса, с удивлением поворачивает голову на этот возглас. Шурка не видит ее, но Пыльнева внушительным движением левого локтя предупреждает о грозящей опасности, затем, облекшись в свой святой вид, обращается к классной даме:
   - Скажите, Клеопатра Михайловна, ведь, правда, я сейчас крикнула: "молодец Шурка Тишалова!" точь-в-точь так, как она сама сделала бы это, если бы ей пришла дикая фантазия звать себя? Правда, замечательно похоже?
   - Разве это не Тишалова кричала?
   - Да нет, она же совсем без голоса. И я всякого могу изобразить на пари. Что? видишь? А ты говорила: не похоже, - уже к Шуре обращается она и, продолжая яко бы что-то доказывать ей, поспешно стремится в другую сторону, точно опасаясь, что Клеопатра предложит ей впрямь явить свое искусство и изобразить еще кого-нибудь.
   До урока немецкого языка Шурины восторги еще не успели улечься. Андрей Карлович собирается писать нам на доске выдержки из литературы. Вооружившись губкой, Шура безгласно, но усердно, даже с некоторым наслаждением, стирает многоугольники и трапеции, которыми испещрена вся доска. Окончив работу, она бросает взор на повернутую к ней спину и босую головку Андрея Карловича; под влиянием неодолимого искушения приставляет она на некотором расстоянии от нее свои растопыренные в виде рожек, второй и третий пальцы. Картина получается уморительная: круглая, лысенькая голова Андрея Карловича с парой все время движущихся рожек, при серьезном, даже сосредоточенном в эту минуту выражении лица, и вся красная, широкоскулая, искрящаяся весельем мордашка Тишаловой.
   Невозможно удержаться от смеха. Представление длится всего минуту, но на него успела подойти Клеопатра Михайловна. С заломанными руками, с открытым ртом, вся ужас и негодование, застыла она по ту сторону стеклянной двери. Она безмолвно входит, садится на свое место, но потом Щурке преподносит соответствующее внушение:
   - Андрею Карловичу!.. Такому почтенному, пожилому!.. И вдруг!.. И кто же? - первый, выпускной класс!.. - Красноречие убито негодованием, она много не распространяется.
   - Когда я нечаянно, в самом деле, совсем нечаянно, взяла да и приставила рожки, - делая соответствующий жест пальцами, шепчет Шурка. - Право, я очень люблю и уважаю Андрея Карловича, он такой миленький, толстенький...
   - Что за выражения про инспектора! - останавливает ее "Клепа".
   - Когда, правда, я совсем над ним посмеяться не думала, я готова просить прощения... Если хотите, я пойду, извинюсь, Клеопатра Михайловна: "Извините, мол, многоуважаемый Андрей Карлович, что я вам рожки поставила"... Только, не знаю, удобно ли так извиниться?
   A я-то осенью говорила, что наши ученицы приобрели за лето солидный вид! Ой, кажется, давно уже пора мне отказаться от своих слов!..
   Несколько дней назад Петр Николаевич отправился наконец в свою командировку. Овдовев, Люба находится в унылом настроении. Хотя поехал он в Одессу, докуда одной езды двое суток, а, следовательно, до получения весточки из нее требуется не менее четырех дней, но уже на второй Люба негодовала и сокрушалась, почему все еще нет письма; сегодня же вид y нее совсем мрачный.
   Господи, все романы, романы и романы! Одна я не y дел. Я убеждена, что так и всегда будет, потому что мне решительно никто не нравится, то есть настолько, чтобы влюбиться, a милых, симпатичных людей, конечно, много. Но когда видишь, сознаешь, что есть действительно большие, особенные люди, то обыкновенные хорошие кажутся такими серенькими, тусклыми... A те большие - увы! - не для нас они.
  

Глава XIV

Юбилей. - Зеленая мазь. - Танькины невзгоды. - Мой успех.

  
   Вот наступило и пронеслось со всеми своими приготовлениями, волнениями и ожиданиями наше юбилейное торжество; пришлось оно в среду на Масленой. По крайней мере, за неделю до этого дня приближение его уже ярко обнаружилось на головах учениц: что ни день - новая прическа, одна сложнее, забористее и грандиознее другой.
   - Что, хорошо? Или вчерашняя была лучше?
   - Не правда ли, мне больше идет, когда не так высоко?
   - Скажи, если тут сбоку прибавить большой голубой бант, как ты думаешь, будет мне к лицу?
   Добросовестно осматривают друг друга, дают советы, иногда, не сходясь во мнениях, спорят, обмениваются колкостями.
   Кто особенно увлечен усовершенствованием собственной личности, это Грачева: во-первых, она все еще не теряет надежды быть обворожительной в глазах Светлова, во-вторых, очевидно, еще кто-то, ее "он", будет в числе двух счастливцев, ею приглашенных. Каждой из нас предоставляется право привести двух кавалеров. У Татьяны, помимо головы, особенной, чисто материнской заботливостью и тщательнейшим за собой уходом пользуется ее солидной ширины и длины нос. A с ним, как назло, происходят за последнее время какие-то странные видоизменения. Размеры и формы его сохранили свою классическую красоту, но теперь изящные очертания его всегда, в большей или меньшей степени, алеют довольно ярким румянцем. Я нахожу, что ему благоразумнее было бы окрасить лежащие по обе стороны от яркого центра бледные щеки, но это, конечно, вполне дело вкуса. Впрочем, видимо, этот несвоевременный, не совсем уместный, пышный расцвет несколько смущает и обладательницу его. Она принимает всевозможные меры, чтобы его пурпурный оттенок заменить томной бледностью. Благодаря этому на носу появляется, то тонкий бело-матовый слой, сквозь который нежно просвечивает его натуральная окраска; получается нечто прозрачно-белое на розовом чехле - совсем недурно. Иногда слой накладывается более густо, и мечтательный, белоснежный нос невольно привлекает и завладевает взором (моим, по крайней мере). От всезрящих глаз Пыльневой не укрылось это явление. Сначала она делилась своими впечатлениями по этому поводу только со мной, но однажды, вся внимание, участие и услужливость, слышу, она дружески заводит беседу на столь интимную тему с самой Грачевой:
   - Извини, Таня, за нескромный вопрос, но верь, что не любопытство, a искреннее желание быть тебе полезной побуждает меня к этому. Скажи, пожалуйста, зачем ты пудришь нос? Это так некрасиво.
   Грачева подозрительно вскидывает глаза на Иру, но, видя, что та не смеется, a выражение y нее участливое, Таня решается излить душу на больную тему:
   - Да, конечно, это некрасиво, но я не знаю, что последнее время делается с моим носом: постоянно горит и краснеет. Уж я и чай, и кофе, и какао, и суп, все горячее и горячительное перестала пить и есть - все равно.
   - Да разве ж все это может помочь? Для подобных случаев существует великолепнейшее специальное средство, я вот только забыла сейчас, как оно называется. Представь себе, - понижая голос, очень конфиденциально, продолжает Пыльнева: - в этом году летом вдруг y меня нос краснеть стал, ужас, как мак! Я в отчаянии, понимаешь ли, к папе за советом, вот он

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 381 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа