Новицкая Вера Сергеевна - Первые грезы

ой кровати лежит Вера. Серые стены, сероватый полусвет, царящий в комнате, бросают какие-то серые тени на ее тонкое бледное лицо.

   - Вот спасибо, что пришла, - радостным, но совсем слабым голосом говорит она.

   Я уже сижу на ее постели, крепко обнимаю ее.

   - Ну, как же ты себя чувствуешь? Что собственно с тобой? Видел тебя доктор? - допытываюсь я.

   - Да, вчера папа приводил доктора. "Что же, говорит, нужен полный отдых, сейчас же уехать куда-нибудь в горы или на юг". Так разве ж все это мыслимо?

   - Но что именно нашел он y тебя?

   - Общее истощение, сильное переутомление и небольшой катар легких. Говорит, что на свежем воздухе, при хорошем питании и полнейшем отдыхе, это скоро прошло бы.

   - Ну, a здесь, если никуда не ехать, чем же тогда помочь? Дал он какое-нибудь лекарство?

   - Да, пилюли вот и велел молоко с коньяком пить.

   - И ты принимаешь?

   - Пилюли, да.

   - A молоко с коньяком?

   - Буду и молоко пить, a коньяк, это неважно, пустяки. "Ну, понятно, коньяк слишком дорого стоит", - соображаю я мысленно, но, конечно, ничего не говорю.

   Мне тяжело на душе; меня давит эта холодная, сырая, маленькая, почти пустая комнатка: два простых деревянных стула, этажерка, с аккуратно расставленными книгами - единственным сокровищем Веры - стол перед окном и та короткая, узкая кровать, на которой под серым байковым одеялом лежит больная. Все это гнетет меня. Я отвечаю на вопросы Веры, рассказываю то, что интересует ее, но мне не говорится. Вера чувствует это.

   - Что, Муся, тебе, верно, в первый раз в жизни приходится быть в такой обстановке? - спрашивает она.

   Я не знаю, что ответить, и пробую протестовать:

   - Нет, почему же?.. Что же тут особенного?

   Вера грустно полуулыбается.

   - Да и я не сразу привыкла; не всегда и я так жила. A теперь даже и не замечаю. Вот сейчас только потому обратила внимание, что ты пришла, я за тебя подумала, каково все это тебе казаться должно. A когда-то y нас была приличная квартирка, маленькая, но светлая, уютная, в доме было так отрадно, так дружно, отец и мать крепко любили друг друга, но... не стало мамы, и все изменилось...

   Вера минуточку помолчала.

   - Нет, раз уж ты здесь, пришла, все увидала, так я совсем все и расскажу тебе. Ты добрая, чуткая, ты душой поймешь и взглянешь надело именно так, как надо, - продолжала она. - Да, началось со смерти мамы. Отец служил тогда в управлении железной дороги, имел приличное место, жили мы мирно, тихо, душа в душу. Моя мать была еще совсем молодая, красивая, здоровая, всегда веселая женщина. Однажды она вышла из дому за покупками в одиннадцать часов утра, a в половине первого ее... уже мертвую, принесли домой: споткнулась, переходя улицу, попала под лошадь, и та ударила ее подковой прямо в висок... Смерть была мгновенная... С той минуты, как отлетела ее душа, смех, радость, даже душевный покой тоже навсегда отлетели из нашего дома. Отец чуть не помешался. Удар был слишком силен и неожидан. Про себя не говорю: в те печальные дни я выплакала, кажется, все свои слезы, с тех пор я и плакать разучилась. Едва потеряв мать, я дрожала за отца; больше двух месяцев он был точно в столбняке; в противоположность мне, он не проронил тогда ни единой слезинки, он молчал, будто каменный, и упорно смотрел в одну точку. Наконец, он заговорил, заметил меня, приласкал и в первый раз горько зарыдал. Мне стало легче; я не была так одинока; я ластилась к нему, как могла, заботилась о нем - ведь нас всего было двое ! Прежняя апатия сменилась y него тихой грустью, но, видимо, тоска и печаль становились непосильными. Наконец, чтобы хоть немного облегчить себя, немного забыться, он... прибегнул к пагубному, печальному способу... он, никогда в жизни не бравший ничего в рот, такой прежде выдержанный, энергичный, такой работник, заботливый семьянин, вечный труженик, - он пытался забыться вином; только оно разгоняло тяжелый душевный гнет. Дело валилось y него из рук; по службе пошли недочеты, и он потерял должность. A что душою выболел бедняжка? Он мучился от сознания своей слабости, сколько мог боролся с ней и, не в силах одолеть гнетущего его горя, опять поддавался ей. Как страдал он за меня! С какою глубокой нежностью обнимал меня, и в глазах его блестели слезы: "Моя бедная маленькая страдалица! Как много, как безгранично виноват я перед тобой. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?" - Его простить?! Когда сердце разрывалось на части, глядя на эту бедную, любящую, изнемогшую под бременем непосильного горя душу. Его винить?.. За что? За то, что отдал всего себя любимому человеку, и когда человека того не стало, - не стало, как бы, и его самого: умерла сила, воля, способность жить и работать. A я ничем, ничем не в состоянии была поддержать его. Что могла сделать двенадцатилетняя девочка? Вот уже пять лет тянется эта тяжелая, печальная жизнь, без улыбки, без радости. У меня только один просвет, один источник света - гимназия; в ней прожиты мои лучшие минуты, с ней связаны проблески более светлого будущего; стать скорее на ноги, хоть материально поддержать другого, если я бессильна помочь ему в нравственном отношении, да теперь уж и поздно, - это глубоко несчастный, неизлечимо больной. Хоть бы доставить ему средства к существованию! Ведь он, бедный, не всегда в силах выполнить даже ту случайную работу, что перепадает на его долю. Прежде я помогала ему, зарабатывала и сама немного, и вдруг теперь эта болезнь моя; приковывающая меня к кровати, когда столько работы, столько дела, когда дорог каждый день...

   Судорога сжимала мне горло, слезы текли неудержимо по моим щекам. Но Вера не плакала; правду сказала она, что прежде еще выплакала все свои слезы, только щеки ее теперь стали совсем-совсем розовые, глаза блестящие, лучистые, темные, горели глубоким светом...

   - Теперь, Муся, ты поймешь, почему не хотела я, чтобы кто-нибудь приходил ко мне, чтобы кто-нибудь осмелился бросить пренебрежительный или укоризненный взгляд на этого несчастного, исстрадавшегося человека. Разве поняли бы? Разве дали бы себе труд вдуматься, заглянуть в его душу? Безжалостно, равнодушно бросили бы обидное слово, оскорбительное прозвище, не вникнув, не поняв, a я уже слишком часто, слишком много и глубоко страдала из-за этого. Но ты все знаешь, ты не отвернешься, не осудишь, ведь правда? Ты поймешь, пожалеешь - он такой несчастный! Видишь, как я поторопилась в первую же минуту твоего прихода высказать все, чтобы ни одного взгляда, ни одного обидного, жестокого помысла не успело зародиться y тебя по отношению к этому страдальцу...

   - Верочка, моя дорогая, моя родная! Да разве можешь ты сомневаться? Что кроме сострадания, теплого, живого сострадания, можно чувствовать к этому человеку? Мне так, так жаль и его, и тебя, так хочется помочь, и... не знаю как...

   - Знаешь, Муся, - приподнявшись на локте, со все сильнее разгорающимся лицом, через минуту продолжала Вера, - ведь из всех людей, с кем судьба сталкивала нас за эти года, один только Светлов своей большой, тоже много перестрадавшей душой, только он один понял, пожалел, всем сердцем отозвался на скорбь отца; в его отношении не было ни обидного пренебрежения, ни снисходительности высшего к низшему, слабому, - он видел в нем только страдающего, несчастного человека и шел навстречу с протянутой рукой, просто, открыто, тепло, - он понимал.

   - Так отец твой хорошо знаком с Дмитрием Николаевичем?

   - Да, мы знали его, еще когда мама была жива; мы жили тогда в одном доме. Дмитрий Николаевич был в те поры студентом последнего курса и только что женился...

   - Как? Дмитрий Николаевич женат? - удивленная воскликнула я.

   - Да, был тогда. Господи, какой он был веселый! Как сейчас вижу его вечно смеющееся, свежее лицо, блестящие белые зубы; бывало, никогда не пройдет, чтобы по пути не пошутить или не поддразнить кого-нибудь. Жена его была совсем молоденькая, веселая и очень хорошенькая, только лицо y нее было капризное и недоброе; нам она никогда не нравилась. Зато он боготворил ее, наряжал, как куколку, холил, баловал, лакомил чем только мог, постоянно брал ей билеты в театр, - она ужасно любила, - но сам не всегда с ней ходил, очень уж он работой был завален: днем университет, беготня по урокам, a вечером частные занятия в управлении дорог, где и отец мой служил; там они и познакомились. Особенных средств ни y него, ни y нее не было, ну, a все ее прихоти, кружева, ленты, перья стоили невероятно много. Он работал, как вол, только бы ей всего хватало, и она была весела, - это была его жизнь. Но однажды, возвратясь вечером со службы, он больше не нашел ее: она ушла с одним его товарищем, объяснив, что больше не вернется. Месяца через три она потребовала развода, так как собиралась вторично замуж. Он беспрекословно исполнил ее волю; еще немного погодя, она умерла где-то на юге от свирепствовавшей там холеры. Весь этот печальный конец мы узнали уже со стороны, от одной ее дальней родственницы.

   - Давно это было? - спрашиваю я.

   - Да, приблизительно, за полгода до смерти мамы.

   - Ну, a что же потом?

   - Потом прежнего весельчака Дмитрия Николаевича я больше не видала. Конечно, в то время я всего не понимала, мне только было так жаль видеть его, словно удлинившееся, прежде веселое лицо, - я ужасно любила его. И после постигшего его горя он все же был всегда ласков, приветлив, a потом, когда на нас обрушилось наше громадное несчастье, как хорош он был с отцом! За одно это я всю, всю свою жизнь буду считать себя его неоплатной должницей, - глубоко прочувствованно закончила она.

   - A теперь вы видитесь?

   - Нет; отец иногда случайно встречает его; тот, что может, всегда делает. Но отец не любит, не умеет просить, последнее же время он сделался такой робкий, точно запуганный, стесняется людей, избегает их, особенно старых знакомых. С некоторых пор он и Дмитрия Николаевича избегать стал: говорит, бедный, что... стыдится... - A ты что, Муся? - помолчав немного, спрашивает Вера. - Как ты себя чувствуешь? Последний раз, когда мы виделись, ты была очень грустная, я никогда не видала тебя такой расстроенной. Или, может, тяжело, не хочется говорить?..

   Я настолько глубоко потрясена всем слышанным сейчас, тем действительно крупным, непоправимым горем, которое пережили другие, что мои собственные горести, неудачи, разочарования, и сама я, и виновник их, Николай Александрович, кажутся такими ничтожными, мелкими, вздорными.

   - Теперь уже ничего, a тогда больно было, - говорю я и вкратце передаю лишь самую суть происшедшего.

   - Ты любила его? - спрашивает Вера.

   - Н...нет; но, может быть, и полюбила бы. У меня было такое чувство, точно в душе что-то трепещет, бьется, словно крылышки расправляет, собираясь вспорхнуть, и вдруг - спугнули. Что-то скатилось вниз, стало так больно-больно и затихло. Мне и теперь еще больно, больно, что я обманулась, разочаровалась. Все было так красиво; я думала, y него и душа такая же красивая, и вдруг... Нет, я не любила его, наверно нет: если бы любила, то не могла бы распространяться об этом, даже тебе не сказала бы... Помнишь, как y Некрасова хорошо написано: "Так проникаем мы легко и в недоступное жилище, когда хозяин далеко или почиет на кладбище"...

   В эту минуту осторожно хлопнула дверь кухоньки, и в комнатке раздались тихие, робкие шаги. Я поднимаюсь навстречу входящему Смирнову.

   - Теперь вы вернулись, значит, я могу уйти, Верочка не одна, a завтра опять забегу, и так каждый день, пока Верочка совсем не оправится. Ну, до свидания.

   Я крепко-крепко целую, обнимаю мою дорогую Веру.

   - До скорого свидания, - протягиваю я руку Смирнову. - Всего-всего хорошего. Бог даст, она скоро поправится.

   Искренно, от души пожимаю я руку этого несчастного человека. Сначала он удивленно и растерянно смотрит на меня, не смея протянуть своей, потом, с просветленным лицом, с глазами полными слез, с глубоким, сердечным "Спасибо!" прижимает к губам мою руку. Мне хочется плакать... Мне так, так жаль их!..

  

  

   В тот вечер, когда я вернулась от Веры, мы много и долго беседовали с мамочкой по поводу слышанного и виденного там мною; все это произвело и на нее сильнейшее впечатление.

   - Да, много горя на свете. Во всякий самый маленький уголочек забрасывает его жизнь, куда ни взглянешь. Но в эту минуту меня больше всего заботит вопрос о здоровье самой Веры. Катар легких - ведь это ужасное слово, это начало чахотки. A в таком юном возрасте она безжалостна - месяц, два и унесет человека. При слабой организации этой девушки вообще, при тех условиях, в которых она живет, да еще при вечном душевном гнете, недолго поборется бедная Верочка со своим недугом. Для меня вопрос ясен: нужно во что бы то ни стало устроить ее поездку, нужно все сделать - такие светлые люди слишком редки и дороги, надо всеми силами отстаивать их y смерти. Вопрос только, как устроить. Я поговорю с папой; сколько будем в состоянии, мы поможем, но взять целиком все расходы на себя трудновато: ведь ее не одну отправлять надо, нужна еще толковая, подходящая спутница. Знаешь что, поговори ты в гимназии, обратись к Андрею Карловичу, это такой добрый человек, он что-нибудь да придумает. Конечно, можно было бы устроить спектакль, лотерею, но такие вещи требуют времени, a тут дорог каждый день. Посмотри, что висит в воздухе, это яд при грудных болезнях.

   Как хорошо мамочка придумала! Только одно смущает меня: придется обо всем рассказать Андрею Карловичу, Вере будет страшно неприятно.

   - Зачем же обо всем? - возражает мама, - ты скажешь только про ее болезненное состояние, про то, что средства не позволяют ей лечиться. Да, вероятно, про их материальное положение Андрей Карлович и так знает, предполагаю, что и учится она бесплатно. В том, что ты скажешь, обидного и тяжелого для Вериного самолюбия ничего не будет. Наконец, если бы ей данже немного и неприятно стало, - что делать? - вопрос слишком важен, это вопрос жизни.

   У Веры чахотка!.. A мне и в голову не пришло, наоборот, когда она сказала, что доктор нашел катар легких, я даже успокоилась, мне представлялось, что с катарами люди по сто лет живут, что это так обыкновенно, заурядно и совсем не опасно. Да, конечно, надо все, все сделать, чтобы спасти ее.

   На следующее утро, еще до начала первого урока, я говорю Клеопатре Михайловне, что имею личную просьбу к Андрею Карловичу, и отправляюсь в канцелярию. Я рассказываю все, прямо относящееся к делу. Он с живейшим сочувствием и интересом слушает меня.

   - О, конечно, конечно, FrДulein Starobelsky, мы сделаем все, от нас зависящее, я поговорю, поговорю. Как-нибудь устроим. Так жаль! Такая прекрасная девушка! Ну, ну, не надо только слишком огорчаться, ведь еще не так плохо - es ist nicht so schlimm! (все не так плохо!)- ласково глядя на мою, вероятно, расстроенную физиономию и дрожащие губы, утешает он. - Бог даст, ваша подруга, здоровая и веселая, возвратится к нам. Я надеюсь, надеюсь! - И, по обыкновению быстро-быстро кивая своей круглой головой, эта добрая душа, тоже глубоко взволнованная, уже торопится к поднимающейся по лестнице группе учителей, среди которых находится и Светлов. Я бегом лечу в класс. На душе y меня посветлело: возможность спасения Веры радостно мерещится впереди. Я говорю кое с кем из учениц, там тоже встречаю горячее, живое участие.

   - Будет, будет, все устроим! - отыскав меня на большой перемене, весело кивает мне Андрей Карлович. - Я уже переговорил, все с удовольствием помогут.

   Теперь еще одна крупная задача: убедить Веру согласиться ехать. Я опять отправляюсь к ней, захватив на сей раз с собой бутылочку хорошего коньяку, винограду и еще кое-чего, чем снабдила меня мамочка. Теперь я храбро везу эти вещи, я спокойна, что они не оскорбят, не заденут Веру: вчерашний разговор слишком сблизил нас.

   - Ну, как же ты себя чувствуешь сегодня? - спрашиваю я, здороваясь с нею.

   - Нехорошо. Голова сильно болит, все время знобило, вероятно, начался маленький жар.

   Действительно, лоб y нее горячехонький, глаза лихорадочно горят, a под ними легли темные, широкие круги. Губы совершенно сухие, и она поминутно проводит по ним языком.

   - Это нехорошо, - говорю я, в голове же одна упорная мысль: убедить Веру ехать.

   Я сразу приступаю к ней:

   - Все тебе очень-очень велели кланяться, спрашивали о твоем здоровье, и знаешь, Вера, что все высказывают, то есть прямо в один голос? - Говорят, что при катаре легких, если только сыро и холодно, прежде всего необходимо уехать, что от одной перемены климата сразу становится лучше, понимаешь, болезнь точно прерывается, останавливается, ну, a тогда поправиться уже недолго, поглотать там каких-нибудь пилюль, порошков, отдохнуть на чистом воздухе, и делу конец. A так, в сырости, будет тянуться, тянуться, и из-за пустячной, в сущности, болезни придется и уроки лишние пропускать, и силы терять. Все решительно говорят, что тебе необходимо уехать.

   - Да разве я сама этого не знаю? Солнце, юг, горы!.. Еще бы там не поправиться! Я думаю, только глядя на все это, сразу почувствуешь прилив сил, вздохнешь глубоко-глубоко, и этот живительный воздух излечит в груди всякую боль, всякие катары. Но ведь это невозможно, Муся, ты же знаешь наше положение.

   Вот оно самое страшное. Господи, помоги!

   - Знаю, конечно. Ну, так что же? - сразу с головой в воду кидаюсь я. - Ты, может быть, думаешь, что бедным людям и лечиться нельзя? Великолепно лечатся и ездят куда надо. Вот мама рассказывала, когда она еще в гимназии училась, с одной ее подругой было как раз, как с тобой. Ну, все сложились, одолжили ей денег, она поехала и вылечилась, вернулась толстая, красная, веселая, получила прекраснейшее место и постепенно выплатила свой долг, - точно по наитию свыше, не запинаясь, вру я. - Отчего же ты не можешь так поступить? Ведь мы все с радостью, с величайшей радостью все для тебя сделаем. Верочка, милая! Тебя так любят, так сочувствуют тебе. Подумай сама. Ты будешь лежать, сама говоришь - сегодня тебе хуже, - вдруг, не дай Бог, еще хуже станет? Что помогут лекарства - попортит этот ужасный климат. A время летит, уроки идут, потом трудно будет нагнать. A так, ты бы поехала дня через два-три, после Рождества вернулась бы здоровая, бодрая, на свежие силы курс легонько подогнала бы, запаслась бы здоровьем для экзаменов, для будущего ученья. Милая, согласись! Скажи вот совсем, совсем по совести скажи: если бы больна была не ты, a другой кто-нибудь, скажи, разве ты не сделала бы все, от тебя зависящее, чтобы помочь ему? Ведь да?..

   - Ну, конечно...

   - Вот видишь! A какое же ты имеешь право лишать других этого громадного-громадного удовольствия ? Сама говоришь: "столько горя, страданий и муки, столько слез облегчения ждет", между тем, когда люди рвутся, всем сердцем рвутся осушить хоть несколько этих слезинок, хоть чуточку помочь, ты не позволяешь им. Мы так хотим, и я, и подруги, и Андрей Карлович, и Дмитрий Николаевич, и...

   - Разве он тоже знает, что я больна и что доктор посылает меня на юг? - быстро, даже приподнявшись с подушки, спросила Вера.

   - Ну, да, все знают. Я передавала от тебя поклоны, спрашивали о здоровье, ну, и... - опять немилосердно вру я.

   По счастью, она, не слушая меня, следует за течением собственных мыслей.

   - Так это он, конечно он, я сразу так и подумала.

   - Что такое?

   - Видишь ли, сегодня, часов этак около трех, приходит посыльный, вручает мне конверт, безо всякой надписи, спрашивает, я ли Вера Михайловна Смирнова, и просит расписаться; в конверте 50 рублей. Я сразу подумала, что это от Светлова, он почти всегда так же делает.

   - Значит, это не первый раз?

   - Нет, не первый. Первый раз это случилось около трех лет, года этак два с половиной, тому назад. Положение наше в то время было страшно тяжелое: отец совершенно не мог работать, находился в угнетеннейшем нравственном состоянии. A тут время подоспело вносить плату в гимназию...

   - Как, разве ты не на казенный счет учишься? - перебиваю я.

   - Нет... Видишь ли, чтобы освободили от платы, нужно подавать прошение, разъяснять свое материальное положение, свою нужду, это слишком тяжело и больно, наконец, до тех пор кое-как справлялись, тут же нашла такая темная полоса: отец опять потерял работу и окончательно пал духом. Знаю, что где-то незадолго до того он случайно встретил Дмитрия Николаевича, спрашивал, не может ли тот еще раз попытаться достать ему занятий. Работу он через некоторое время получил, правда и эту ненадолго, на мое же имя в середине января пришел денежный пакет; с тех пор ежегодно, в начале сентября и января получается по почте конверт, надписанный незнакомой рукой, в нем полугодовая плата за учение и еще десять рублей, вероятно на книги и тетради. Кто же, как не он? Я, конечно, не знаю, но думаю так. Сам всегда в тени, нельзя даже показать, что знаешь, нельзя поблагодарить... Вот и сегодня. Но тут, видимо, поторопился, послал через рассыльного. Видишь, теперь сама видишь, какой добрейшей души этот человек.

   Да, действительно, я была тронута, умилена до глубины души. Как деликатно, как незаметно! Он верно рассчитывает, что его даже и не заподозрят. Какой же он хороший! Теперь я вполне, вполне понимаю то обожание, то преклонение перед ним, которое испытывает Вера. Бедная! Ведь это единственный светлый луч в ее жизни, единственный человек, который знает, понимает ее несчастного отца, по которому изболелось ее бедное сердце.

   - Ты, говоришь, поехать?.. - в раздумье через некоторое время начинает Вера. - A отец? Как же я его оставлю? Кто за ним присмотрит? Ведь это большой, несчастный, больной ребенок. Я по нем одном исстрадаюсь душой.

   - Милая, ведь это же недолго, совсем недолго, какие-нибудь полтора-два месяца. A если ты хуже заболеешь, если неспособна будешь потом дальше трудиться? Верочка, y тебя впереди такая большая задача, ты пойдешь на медицинские курсы, будешь доктором. Помнишь, ты мечтала приносить пользу, облегчение, отраду; видишь, ты нужна, очень нужна, здоровье все для тебя, не только для тебя, и для других всех, и для него, для твоего бедного отца. Ты необходима ему! Так лучше же теперь, вовремя подумай о себе, пока болезнь не запущена, пока легко помочь. A отец твой ни в чем нуждаться не будет, мы о нем позаботимся, я буду навещать его, сообщать тебе все о нем подробно. Милая, согласись! Посмотри на эту ужасную погоду, эту темень. A там солнце, розы цветут, синее море - подумай! Ты сразу воскреснешь, сразу оживешь. Поедешь, да? Ну, если любишь меня, если любишь всех нас, кто так хочет тебе добра...

   И Вера согласилась.

   - Теперь все слава Богу, и вы не должны больше грустить, наша Верочка вернется здоровая, сильная, веселая, - крепко пожимая на прощанье руку Смирнова, говорю я.

   Что-то в роде бледной, печальной улыбки на минуту осветило это поблекшее, безжизненное лицо, глаза его с глубоким чувством смотрели на меня.

   - Как, чем смогу я когда-либо отблагодарить вас за все, что вы делаете для моей бедной девочки? - Опять слезы туманили ему глаза.

   Мне стало совсем хорошо на душе, как давно уже не было. Теперь моя Верочка спасена; может быть, ее настоящая болезнь пришла даже кстати: благодаря ей все обратили внимание, приняли участие в Вере, и она раз навсегда совершенно поправит, подновит свое здоровье.

   В гимназию я пришла в самом радужном настроении; ученицы тоже радуются, что все благополучно улаживается, так как никто не был особенно убежден, что Вера согласится. Нашлась и спутница, немолодая, небогатая девица, которая с радостью согласилась сопровождать больную в Крым.

   Наконец-то принес Дмитрий Николаевич наши сочинения. Хоть я все время была занята исключительно мыслью о Вере, но все же этот вопрос несколько смущал и тревожил меня. Как отнесется Светлов? Что подумает? Что скажет?

   - Считаю для себя приятным долгом сообщить вам, что на этот раз ваши домашние работы написаны весьма недурно, неудовлетворительных ни одной, есть же и совсем хорошие, по обыкновению, y госпожи Зерновой, госпожи Штоф, госпожи Снежиной и многих других... Я даже позволю себе не возвращать их, a сохранить y себя, как делаю обыкновенно с наиболее удачными сочинениями.

   Класс чувствует себя крайне польщенным, еще бы - Светлов на память сохранил! Но я - сама не своя. "Что же это? A мое?" - с ужасом думаю я, не слыша своего имени в перечне приличных сочинений.

   - Что же касается сочинения госпожи Старобельской, - продолжает он, - это, до некоторой степени, литературное произведение, - с последними словами он обращается непосредственно ко мне. - Красиво, поэтично и идейно. Можно, конечно, кое о чем поспорить, кое с чем не совсем согласиться, но это исключительно дело личного взгляда, и сейчас я, к сожалению, лишен возможности вступить с автором в маленький диспут, - при этих словах по лицу его пробегает та милая улыбка, которая сразу преображает все его лицо. - Мысль же, которую он желает провести, проходит вполне последовательно и логично. Вы, госпожа Старобельская, не пренебрегайте вашими способностями писать, они y вас безусловно есть, развивайте их понемножку. - Он уже совсем приветливо и ласково смотрит на меня.

   Что это? Чудится мне теперь его доброта и приветливость после всего того, что рассказывала Вера, как прежде мерещилась во всем его сухость и черствость, или он, на самом деле, иначе смотрит сегодня? Не знаю, но мне становится еще веселее и так приятно! Ему понравилось! А что хотел он возразить? Интересно. В каком отношении можно не согласиться? Неужели же y меня, действительно, есть хоть малюсенькая способность писать? Ведь это же не кто-нибудь, a Светлов похвалил, уж он-то понимает, он, который, как говорят, не сегодня - завтра сдаст свой профессорский экзамен.

   Перед следующим уроком, гигиеной, я с наслаждением помогаю Пыльневой в ее, - не знаю, впрочем, особенно ли плодотворной, - работе. Дело в том, что y Иры сразу установились натянутые отношения с гигиеной и с представительницей ее, нашей докторшей Ольгой Петровной; благодаря этому, Ира считает "своей приятной обязанностью", - как выражается Дмитрий Николаевич, постоянно устраивать ей какие-нибудь неприятности. Сегодняшний очередной номер: привесить скелету руки на место ног и ноги на место рук. Вот он, бедный, стоит в самой недоступной для живого человека позе: ступни ног почти свешиваются к ладоням рук, - одним словом, бери ноги в руки и марш.

   "Штучка" возымела действие: Ольга Петровна доведена до "белого каления", a Ирин непорочно-святой вид и безмятежный взор выражают ее полную нравственную удовлетворенность. Дежурная водворяет по местам конечности скелета, и урок начинается.

   Веселая, радостная отправлялась я в этот день к Смирновым, по установившемуся обыкновению со всякой питательной и укрепительной всячиной, ежедневно посылаемой мамочкой Вере. Я шла поделиться с ней известием, что все почти готово, спутница найдена, так что через два, три дня можно двинуться в путь. Но едва переступила я порог комнаты, как всякое оживление мигом слетело с меня. Вся бледная, казалось, без кровинки в лице, вытянувшись на спине и закрыв глаза, лежала Вера; рядом совсем убитая, словно застывшая, сидела жалкая, согбенная фигура ее отца. При моем приближении он встал, a веки Веры, приподнявшияся на мгновение, снова замкнулись.

   - Ей хуже? - со страхом спросила я.

   Он только безмолвно, утвердительно кивнул головой.

   - Но что такое? Доктор был? Нет? Так надо послать скорей, сейчас. Впрочем, нет, погодите, я нашего, нашего всегдашнего доктора приведу, он такой хороший, он непременно поможет, - суетилась я.

   Смирнов, убитый, продолжал безмолвно стоять.

   - Не поможет и ваш доктор, - вдруг тихо, едва слышно заговорила Вера: - Кровь горлом хлынула... это... конец.

   - Вера, Верочка! Что ты, Бог с тобой! Что ты говоришь? Неправда, этого быть не может! - чуть не рыдая, бросилась я к ней. - Пройдет, все пройдет! Только бы уехать поскорей; понимаешь, уже все готово, все так хорошо складывается; барышня, которая с тобой поедет, такая милая. A там, ты сама говорила: море, солнце, горы...

   Она опять чуть слышно перебила меня:

   - Не увижу я всего этого... Поздно...

   - Неправда, неправда! не поздно, что ты говоришь! Ведь тебе всего семнадцать лет, и вдруг "поздно". Я сейчас же поеду за Перским, он такой знающий, он сразу тебя на ноги поставит. - Я уже хотела бежать.

   - Погоди, не уходи, посиди... - тихо прошептала Вера; ей, видимо, очень трудно было говорить.

   Она помолчала...

   - Муся, ведь это смерть... кровь горлом... это последнее... я знаю... я чувствую смерть... смерть в груди... - Она с трудом переводила дух. - Не перебивай... сил так мало... Я бы хотела с ним проститься... с Дмитрием Николаевичем... поблагодарить за все... сказать... - совсем ослабев, она не договорила.

   - Милая, родная, успокойся. Он придет, я попрошу, скажу, передам все... Только это неправда, ты поправишься, да, Бог не захочет, не позволит!.. - не помню, что говорила я, я теряла голову.

   В тот же вечер наш доктор, мамочка и я были все трое снова y Смирновых. Вера лежала совсем бледная, безжизненная, не говоря ни слова.

   - Пустяки, ничего опасного, - громко и твердо произнес Перский y самой ее постели. - Девица очень малокровная, сильно ослабела да еще и нервная страшно: показалась горлом кровь, она и перепуталась. A я скажу : слава Богу, что так, это очистило легкие, и теперь на свежем воздухе дело скорей пойдет к выздоровлению, - уверенным, убедительным тоном продолжал он. - В семнадцать лет с болезнью бороться еще не трудно.

   - Положение серьезное, - грустно произнес он, выходя с нами на улицу, - организм страшно истощен, сердце слабое...

   - Так неужели же нет надежды? - испуганно спросила мамочка.

   - Я не говорю, что нет, говорю - мало. Впрочем, отчаиваться рано, - молодость чудеса творит. Но скорей, скорей на воздух, в этой обстановке смерть неминуема.

   Боже мой, Боже, неужели?..

  

  

   Придя на следующий день в гимназию, я с самого утра стала караулить Светлова, чтобы исполнить желание Веры. Как назло, на этот раз урока y него в нашем классе не было, видно, и в других тоже, по крайней мере, в течение первых двух перемен поиски мои не увенчались успехом. Наконец, после третьего урока, едва выйдя из класса, я заметила его высокую, стройную фигуру уже на противоположном конце коридора, y самой лестницы. Стремглав полетела я за ним.

   - Дмитрий Николаевич! - немного не настигнув еще его, позвала я.

   Он поспешно повернулся; при виде меня лицо его изобразило крайнее удивление; не мудрено: за эти полтора года я, кажется, единственная ученица, которая ни разу не останавливала его где бы то ни было, ни разу не задавала никаких посторонних вопросов.

   - Дмитрий Николаевич, мне очень нужно поговорить с вами, - вполголоса заявляю я.

   Он, видимо, удивлен еще больше.

   - К вашим услугам.

   - Да, но мне надо сказать так, чтобы никто не слышал, чтобы ученицы не слышали... Можно мне спуститься вместе с вами по лестнице? Пока мы до самого низу дойдем, я вам все объясню.

   - Конечно, пожалуйста.

   - Смирнова, Вера, больна, очень больна... - начинаю я.

   - Да, я слышал. Ей нужно скорей ехать. Когда она собирается?

   - Завтра, но ей стало так плохо... я не знаю, поедет ли она... Она говорит... что умирает... сама чувствует... И вот она очень, очень хочет увидеть вас, очень просит... проститься...

   Меня начинают душить слезы; всякое напоминание о тяжелом положении Веры мне невыносимо.

   - Неужели так плохо?

   Я только утвердительно киваю головой.

   - Кровь горлом хлынула... - наконец поясняю я. - Ведь вы придете? Да? Пожалуйста, непременно. Сегодня же? Да? Так я ей скажу, порадую ее.

   - Приду, конечно; тут не может быть и вопроса, приду, как только освобожусь. Бедная девушка!.. A адреса вы мне не дали.

   Я говорю.

   - Благодарю вас.

   Он идет в учительскую, a я медленно бреду наверх.

   Едва закусив кое-чем по возвращении домой, я лечу к Смирновым. Что там сегодня? Да и надо поскорей передать Вере приятную новость, порадовать ее, что Светлов придет.

   В этот день ей как будто чуточку лучше, но слабость после вчерашней потери крови все еще очень сильна.

   - Верочка, я передала Дмитрию Николаевичу, он обещал прийти, непременно прийти, - говорю я. - Уже верно скоро, сказал: как только освобожусь.

   - Правда? - радостным вздохом вырывается из ее груди. - Вот спасибо... И тебе спасибо... - Она нежно сжимает мою руку. - Говоришь, скоро? Я не очень растрепана? - Она проводит рукой по волосам.

   - Нет, нисколько.

   Какая же она красивая! Темные, гладкие волосы, с пробором посредине, лежат двумя густыми, длинными косами на ее груди, темные же, словно нарисованные, брови, пушистые, почти черные ресницы еще больше оттеняют нежную, прозрачную кожу; тонкий, будто выточенный, небольшой нос, чуть приоткрытые красивые губы, большие, вдумчивые, печальные глаза, слишком блестящие, слишком живые, на этом бледном, будто камея, лице. Совсем тихо. Вера, видимо, напряженно прислушивается. Легкий звонок. Еще шире открываются громадные глаза девушки, что-то особенное, мягкое загорается в них, на щеках разливается легкий румянец. Дверь отворяется. Своей мягкой, почти бесшумной походкой входит Светлов. Чтобы не стеснять Веру, я отхожу к окну и смотрю во двор.

   Поздоровавшись со мной, Дмитрий Николаевич направляется к Вере.

   - Здравствуйте, Вера Михайловна. Я слышал, вы в дорогу собираетесь, так вот пришел пожелать вам счастливого пути, всего-всего хорошего.

   - Спасибо, спасибо вам, Дмитрий Николаевич... За все спасибо... - задушевно начинает Вера. - Я так хотела еще раз увидеть вас... поблагодарить... так боялась, что... умру, не сказав вам ничего...

   Я делаю все усилия, чтобы не слышать, но каждое слово, самое тихое, долетает до меня. Слезы опять подступают мне к горлу.

   - Полно, Вера Михайловна, Господь с вами! Что за мрачные мысли. Если бы люди так легко, из-за всякого небольшого недомогания, расставались с жизнью, мир совсем опустел бы. Просто ваши нервы гуляют, и наша пасмурная, серая погода навеяла на вас такие серые мысли. Вот посмотрите, как только немного спуститесь вы к югу и еще только в вагонное окошечко улыбнется вам жизнерадостное, южное солнце, все ваши хмурые мысли как рукой снимет; это такой верный, старый, испытанный целитель, он вас в одну неделю так преобразит, что вы сами себя не узнаете. Ну, конечно, немного и помочь ему надо: во-первых, верить ему, a во-вторых, ни о чем не беспокоиться, ни об уроках, ни об экзаменах, ни о доме, ни о папаше. В гимназии все уладится: при ваших способностях и усердии вы, поздоровев, шутя, все подгоните; о папаше еще меньше основания тревожиться, его уж мне поручите. Мы ведь с вашим отцом такие старые, такие добрые знакомые, он знает мое искреннее расположение, мое самое горячее участие к нему, мы всегда друг друга хорошо понимали, поймем и теперь... Не правда ли, Михаил Яковлевич? - обратился он к Смирнову, стоявшему несколько в стороне. - Он будет вам сообщать, не слишком ли я его обижаю, вы будете ему писать о себе. Потом вы приедете, здоровая, обновленная и телом, и духом, тогда вы увидите, что не все мрачно на свете, что есть и радость, и счастье, что оно иногда так неожиданно мелькнет, так ярко осветит все кругом.

   Как тепло, задушевно звучал его голос, как бодро, уверенно произнес он последнюю фразу! Кажется, слова его благотворно повлияли на Веру. Стоя все еще спиной, я не видала лица ее, но услышала голос:

   - Вы в самом деле думаете, что я поправлюсь? Смогу дальше учиться, жить, работать?

   - Да разумеется, конечно! Зачем бы иначе советовали вам ехать? Хворать и умирать можно и здесь, на юг едут здороветь, набираться сил для жизни, работы. - Опять звучала в голосе его неотразимая убедительность.

   Оба замолкли, и в комнате снова настала тишина. Я повернулась. Вера лежала, мечтательно, задумчиво устремив глаза перед собой; выражение лица ее казалось яснее, спокойнее. Вот опустились усталые веки, слабость брала свое.

   Светлов неслышно прошел через комнату и приблизился к Смирнову, который все время неподвижно стоял невдалеке от двери. Вся, точно застывшая, фигура несчастного изображала глубокую, тихую, безысходную печаль.

   Казалось, это новое горе окончательно придавило, пришибло его; он стоял такой безропотный, беспомощный, безответный. Опять, опять сжимают мне горло слезы, так бесконечно жаль этого страдальца. Дмитрий Николаевич дружески кладет ему руку на плечо, начинает убедительно говорить что-то. Я не слышу ни звука, он говорит шопотом, я вижу только, что лицо Смирнова остается сперва все таким же безжизненным, безотрадным, только раз, возражая на какие-то слова Светлова, он отчаянно, безнадежно машет рукой.

   - Я, я, один я, виноват!.. - доносится до меня его скорбный возглас.

   Опять что-то говорит Дмитрий Николаевич; лицо y него хорошее, светлое, глаза так мягко светятся. Под влиянием его слов что-то, будто, оживает и на том бледном, изможденном лице; опущенная голова немного приподнимается, глаза не смотрят уже равнодушно на пол, они устремлены на лицо говорящего; теперь Смирнов слушает внимательно, жадно слушает каждое его слово; что-то будто загорается в этом потухшем взоре, что-то дрожит, пробуждается в этих поблекших чертах. Что нашел ему сказать Светлов? Чем утешил, подбодрил он этого несчастного? A ясно, что оно именно так.

   - Спасибо, большое, громадное спасибо! - вырывается из глубины души отца Веры, и он крепко с влажными глазами сжимает руку Дмитрия Николаевича. - Как отблагодарить, чем? - бормочет он растроганно.

   - Ничем и не за что. Я всего только эгоист, - улыбаясь, отвечает тот.

   Опять в комнате тихо-тихо. Вера, видимо, задремала.

   - Мне пора, - шопотом обращаюсь я к Смирнову. - Завтра приду, как можно раньше. Пусть Верочка спит теперь, она еще так слаба.

   Следом за мной собирается и Светлов. Мы бесшумно направляемся в кухню. Крепко пожав руку хозяина, я уже вышла на лестницу.

   - Виноват, одну минуточку, - извиняется Дмитрий Николаевич, и возвращается в кухню.

   Я вижу сквозь полуотворенную дверь, как этот молодой, высокий, изящный, такой сильный, такой большой души человек, подходит к Смирнову, крепко, горячо обнимает его жалкую, бессильную, изможденную фигуру.

   - Так помните, вы дали мне слово. Правда, друг мой? Увидите, как хорошо заживем мы с вами. Ведь и я совсем, совсем один! - и что-то бесконечно грустное, как показалось мне, прозвучало в его последних словах. Еще раз крепко обняв Смирнова, он поспешно вышел на лестницу.

   Вот он стоит передо мной и, застегивая пальто, что-то говорит. Но я не слышу, не могу вслушаться, что именно; на мою душу нахлынуло так много чего-то, столько сильных впечатлений, весь этот день, все, что слышала, видела я, эта последняя сцена, сейчас там за дверями... Мне и плакать хочется и высказать ему, Светлову, все большое, накопившееся на моем сердце; но я только молча смотрю на него, слезы застилают мне глаза.

   - Господи, какой, какой вы хороший! - вдруг невольно срывается с моего языка. Я поспешно достаю из муфты носовой платок и вытираю глаза.

   - Благодарю за доброе слово, - тепло говорит он. - Но, право, я ничем не заслужил его. Я давно знаю и искренно люблю Смирнова. Что это был за чудный человек! Добрый, чуткий, неподкупно честный. Впрочем, все это он сохранил и теперь, но перенесенное горе прибило, уничтожило его. Вы, конечно, знаете их печальную повесть; после этого несчастья жизнь замерла в нем, силы исчезли и, беспомощно опустив руки, он дал мутному потоку постепенно убаюкивать и увлекать себя.

   Я слушаю, медленно спускаясь с лестницы, a в голове моей бегут мысли: ведь и его, Светлова, жизнь тоже обидела, и y него было горе, верно, есть еще теперь: как скорбно звучали только что слова: "Я ведь совсем, совсем один"!.. Но он не опустил рук, наоборот, он тянулся вверх, ввысь, работал, не сегодня - завтра он профессор, y него хватает силы не только для себя, но и утешать, поддерживать других. Все это хочется мне сказать Светлову. Словно подслушав мои мысли, он продолжает:

   - Конечно, есть счастливцы, которым, в конце-концов, удается справиться со своим горем, но тем глубже, тем сильнее жаль тех несчастных, обойденных судьбой. Разве виноваты они, что она наделила их меньшими силами? Так ли уж велика заслуга тех, более крепких, смогших устоять? Что глубоко ценю я в Смирнове, это то, что он сберег свою чистую, незлобивую, ясную душу; воля ослабла, a в душе ясно теплится сохранившаяся искра Божья. Мне почему-то кажется, вернее чувствуется, что новое горе, - болезнь дочери, которую он обожает, сильней раздует эту искру, что душа вырвется из того оцепенения, в которое она словно закована. Первое горе чуть совсем не убило в нем человека, второе - должно разбудить его, конечно, только в том случае, если дочь его останется жить; не дай Бог, нет, тогда все будет безвозвратно кончено для него, он неудержимо покатится вниз по наклонной плоскости.

   - A вы думаете она поправится?

   - Я надеюсь. Я так искренно, так горячо желаю этого ради несчастного отца, ради нее самой, ради всех вообще: жалко, когда уходят хорошие люди, их немного...

   Мы идем по чистой, словно выбеле