|
|
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18841885 гг. Драма на охоте, Страница 9
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18841885 гг. Драма на охоте
ительно потянул к себе нумер "Современника" 1859 года и начал его
перелистывать...
- "Дворянское гнездо"... Чье это? Ага! Тургенева!
Читал... Помню... Забыл, в чем тут дело, стало быть, еще раз можно почитать...
Тургенев отлично пишет... мда...
Шмахин разлегся на софе и стал читать... И его тоскующая душа
нашла успокоение в великом писателе. Через десять минут в кабинет вошел на
цыпочках Илюшка, подложил под голову барина подушку и снял с его груди раскрытую
книгу...
Барин храпел...
Примечания
Недавно, во время половодья, помещик, отставной прапорщик
Вывертов, угощал заехавшего к нему землемера Катавасова. Выпивали, закусывали и
говорили о новостях. Катавасов, как городской житель, обо всем знал: о холере, о
войне и даже об увеличении акциза в размере одной копейки на градус. Он говорил,
а Вывертов слушал, ахал и каждую новость встречал восклицаниями: "Скажите,
однако! Ишь ты ведь! Ааа"...
- А отчего вы нынче без погончиков, Семен Антипыч? -
полюбопытствовал он между прочим.
Землемер не сразу ответил. Он помолчал, выпил рюмку водки,
махнул рукой и тогда уже сказал:
- Упразднили!
- Ишь ты! Ааа... Я газет-то не читаю и ничего про это не
знаю. Стало быть, нынче гражданское ведомство не носит уже погонов? Скажите,
однако! А это, знаете ли, отчасти хорошо: солдатики не будут вас с господами
офицерами смешивать и честь вам отдавать. Отчасти же, признаться, и нехорошо.
Нет уже у вас того вида, сановитости! Нет того благородства!
- Ну, да что! - сказал землемер и махнул рукой. -
Внешний вид наружности не составляет важного предмета. В погонах ты или без
погонов - это все равно, было бы в тебе звание сохранено. Мы нисколько не
обижаемся. А вот вас так действительно обидели, Павел Игнатьич! Могу
посочувствовать.
- То есть как-с? - спросил Вывертов. - Кто же меня
может обидеть?
- Я насчет того факта, что вас упразднили. Прапорщик хоть
и маленький чин, хоть и ни то ни се, но все же он слуга отечества, офицер...
кровь проливал... За что его упразднять?
- То есть... извините, я вас не совсем понимаю-с... -
залепетал Вывертов, бледнея и делая большие глаза. - Кто же меня упразднял?
- Да разве вы не слыхали? Был такой указ, чтоб
прапорщиков вовсе не было. Чтоб ни одного прапорщика! Чтоб и духу их не было! Да
разве вы не слыхали? Всех служащих прапорщиков велено в подпоручики произвести,
а вы, отставные, как знаете. Хотите, будьте прапорщиками, а не хотите, так и не
надо.
- Гм... Кто же я теперь такой есть?
- А бог вас знает, кто вы. Вы теперь - ничего,
недоумение, эфир! Теперь вы и сами не разберете, кто вы такой.
Вывертов хотел спросить что-то, но не смог. Под ложечкой у него
похолодело, колени подогнулись, язык не поворачивался. Как жевал колбасу, так
она и осталась у него во рту не разжеванной.
- Нехорошо с вами поступили, что и говорить! - сказал
землемер и вздохнул. - Все хорошо, но этого мероприятия одобрить не могу.
То-то, небось, теперь в иностранных газетах! А?
- Опять-таки я не понимаю... - выговорил Вывертов. -
Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль? Стало быть, ежели я
вас понимаю, мне может теперь всякий сгрубить, может на меня тыкнуть?
- Этого уж я не знаю. Нас же принимают теперь за
кондукторов! Намедни начальник движения на здешней дороге идет, знаете ли, в
своей инженерной шинели, по-нынешнему без погонов, а какой-то генерал и кричит:
"Кондуктор, скоро ли поезд пойдет?" Вцепились! Скандал! Об этом в газетах нельзя
писать, но ведь... всем известно! Шила в мешке не утаишь!
Вывертов, ошеломленный новостью, уж больше не пил и не ел. Раз
попробовал он выпить холодного квасу, чтобы прийти в чувство, но квас
остановился поперек горла и - назад.
Проводив землемера, упраздненный прапорщик заходил по всем
комнатам и стал думать. Думал, думал и ничего не надумал. Ночью он лежал в
постели, вздыхал и тоже думал.
- Да будет тебе мурлыкать! - сказала жена Арина
Матвеевна и толкнула его локтем. - Стонет, словно родить собирается! Может
быть, это еще и неправда. Ты завтра съезди к кому-нибудь и спроси. Тряпка!
- А вот как останешься без звания и титула, тогда тебе и
будет тряпка. Развалилась тут, как белуга, и - тряпка! Не ты, небось, кровь
проливала!
На другой день, утром, всю ночь не спавший Вывертов запряг
своего каурого в бричку и поехал наводить справки. Решил он заехать к
кому-нибудь из соседей, а ежели представится надобность, то и к самому
предводителю. Проезжая через Ипатьево, он встретился там с протоиереем Пафнутием
Амаликитянским. Отец протоиерей шел от церкви к дому и, сердито помахивая
жезлом, то и дело оборачивался к шедшему за ним дьячку и бормотал: "Да и дурак
же ты, братец! Вот дурак!"
Вывертов вылез из брички и подошел под благословение.
- С праздником вас, отец протоиерей! - поздравил он,
целуя руку. - Обедню изволили служить-с?
- Да, литургию.
- Так-с... У всякого свое дело! Вы стадо духовное пасете,
мы землю удобряем по мере сил... А отчего вы сегодня без орденов?
Батюшка вместо ответа нахмурился, махнул рукой и зашагал
дальше.
- Им запретили! - пояснил дьячок шепотом.
Вывертов проводил глазами сердито шагавшего протоиерея, и
сердце его сжалось от горького предчувствия: сообщение, сделанное землемером,
казалось теперь близким к истине!
Прежде всего заехал он к соседу майору Ижице, и когда его
бричка въезжала в майорский двор, он увидел картину. Ижица в халате и турецкой
феске стоял посреди двора, сердито топал ногами и размахивал руками. Мимо него
взад и вперед кучер Филька водил хромавшую лошадь.
- Негодяй! - кипятился майор. - Мошенник! Каналья!
Повесить тебя мало, анафему! Афганец! Ах, мое вам почтение! - сказал он, увидев
Вывертова. - Очень рад вас видеть. Как вам это нравится? Неделя уж, как ссадил
лошади ногу, и молчит, мошенник! Ни слова! Не догляди я сам, пропало бы к черту
копыто! А? Каков народец? И его не бить по морде? Не бить? Не бить, я вас
спрашиваю?
- Лошадка славная, - сказал Вывертов, подходя к Ижице.
- Жалко! Вы, майор, за коновалом пошлите. У меня, майор, на деревне есть
отличный коновал!
- Майор... - проворчал Ижица, презрительно улыбаясь. -
Майор!.. Не до шуток мне! У меня лошадь заболела, а вы: майор! майор! Точно
галка: крр!.. крр!
- Я вас, майор, не понимаю. Нешто можно благородного
человека с галкой сравнивать?
- Да какой же я майор? Нешто я майор?
- Кто же вы?
- А черт меня знает, кто я! - сказал Ижица. - Уж больше
года, как майоров нет. Да вы что же это? Вчера только родились, что ли?
Вывертов с ужасом поглядел на Ижицу и стал отирать с лица пот,
предчувствуя что-то очень недоброе.
- Однако позвольте же... - сказал он. - Я вас все-таки
не понимаю... Майор ведь чин значительный!
- Да-с!!
- Так как же это? И вы... ничего?
Майор только махнул рукой и начал рассказывать ему, как подлец
Филька сшиб лошади копыто, рассказывал длинно и в конце концов даже к самому
лицу его поднес больное копыто с гноящейся ссадиной и навозным пластырем, но
Вывертов не понимал, не чувствовал и глядел на все, как сквозь решетку.
Бессознательно он простился, влез в свою бричку и крикнул с отчаянием:
- К предводителю! Живо! Лупи кнутом!
Предводитель, действительный статский советник Ягодышев, жил
недалеко. Через какой-нибудь час Вывертов входил к нему в кабинет и кланялся.
Предводитель сидел на софе и читал "Новое время". Увидев входящего, он кивнул
головой и указал на кресло.
- Я, ваше превосходительство, - начал Вывертов,
- должен был сначала представиться вам, но, находясь в неведении
касательно своего звания, осмеливаюсь прибегнуть к вашему превосходительству за
разъяснением...
- Позвольте-с, почтеннейший, - перебил его предводитель.
- Прежде всего не называйте меня превосходительством. Прошу-с!
- Что вы-с... Мы люди маленькие...
- Не в том дело-с! Пишут вот... (предводитель ткнул в
"Новое время" и проткнул его пальцем) пишут вот, что мы, действительные статские
советники, не будем уж более превосходительствами. За достоверное сообщают-с!
Что ж? И не нужно, милостивый государь! Не нужно! Не называйте! И не надо!
Ягодышев встал и гордо прошелся по кабинету... Вывертов
испустил вздох и уронил на пол фуражку.
"Уж ежели до них добрались, - подумал он, - то о прапорщиках
да о майорах и спрашивать нечего. Уйду лучше..."
Вывертов пробормотал что-то и вышел, забыв в кабинете
предводителя фуражку. Через два часа он приехал к себе домой бледный, без шапки,
с тупым выражением ужаса на лице. Вылезая из брички, он робко взглянул на небо:
не упразднили ли уж и солнца? Жена, пораженная его видом, забросала его
вопросами, но на все вопросы он отвечал только маханием руки...
Неделю он не пил, не ел, не спал, а как шальной ходил из угла в
угол и думал. Лицо его осунулось, взоры потускнели... Ни с кем он не
заговаривал, ни к кому ни за чем не обращался, а когда Арина Матвеевна
приставала к нему с вопросами, он только отмахивался рукой и - ни звука... Уж
чего только с ним не делали, чтобы привести его в чувство! Поили его бузиной,
давали "на внутрь" масла из лампадки, сажали на горячий кирпич, но ничто не
помогало, он хирел и отмахивался. Позвали, наконец, для вразумления отца
Пафнутия. Протоиерей полдня бился, объясняя ему, что все теперь клонится не к
уничижению, а к возвеличению, но доброе семя его упало на неблагодарную почву.
Взял пятерку за труды, да так и уехал, ничего не добившись.
Помолчав неделю, Вывертов как будто бы заговорил.
- Что ж ты молчишь, харя? - набросился он внезапно на
казачка Илюшку. - Груби! Издевайся! Тыкай на уничтоженного! Торжествуй!
Сказал это, заплакал и опять замолчал на неделю. Арина
Матвеевна решила пустить ему кровь. Приехал фельдшер, выпустил из него две
тарелки крови, и от этого словно бы полегчало. На другой день после
кровопролития Вывертов подошел к кровати, на которой лежала жена, и сказал:
- Я, Арина, этого так не оставлю. Теперь я на все
решился... Чин я свой заслужил, и никто не имеет полного права на него посягать.
Я вот что надумал: напишу какому-нибудь высокопоставленному лицу прошение и
подпишусь: прапорщик такой-то... пра-пор-щик... Понимаешь? Назло! Пра-пор-щик...
Пускай! Назло!
И эта мысль так понравилась Вывертову, что он просиял и даже
попросил есть. Теперь он, озаренный новым решением, ходит по комнатам,
язвительно улыбается и мечтает:
- Пра-пор-щик... Назло!
Примечания
- Послушайте, милейший! - набросилась на хозяина
багровая и брызжущая жилица 47-го номера, полковница Нашатырина. - Или дайте
мне другой номер, или же я совсем уеду из ваших проклятых номеров! Это вертеп!
Помилуйте, у меня дочери взрослые, а тут день и ночь одни только мерзости
слышишь! На что это похоже? День и ночь! Иной раз он такое выпалит, что просто
уши вянут! Просто как извозчик! Хорошо еще, что мои бедные девочки ничего не
понимают, а то хоть на улицу с ними беги... Он и сейчас что-то говорит! Вы
послушайте!
- Я, братец ты мой, еще лучше случай знаю, - донесся
хриплый бас из соседнего номера. - Помнишь ты поручика Дружкова? Так вот этот
самый Дружков делает однажды клопштосом желтого в угол и по обыкновению, знаешь,
высоко ногу задрал... Вдруг что-то: тррресь! Думали сначала, что он на бильярде
сукно порвал, а как поглядели, братец ты мой, у него Соединенные Штаты по всем
швам! Так высоко задрал, бестия, ногу, что ни одного шва не осталось...
Ха-ха-ха. А тут в это время дамы были... между прочим, жена этой слюни -
подпоручика Окурина... Окурин взбеленился... Как он, мол, смеет вести себя
неприлично при его жене? Слово за слово... знаешь, ведь, наших!.. Посылает
Окурин к Дружкову секундантов, а Дружков не будь глуп и скажи... ха-ха-ха... и
скажи: "Пусть он посылает не ко мне, а к портному, который шил мне эти штаны. Он
ведь виноват!" - Ха-ха-ха... Ха-ха-ха!
Лиля и Мила, дочки полковницы, сидевшие у окна и подпиравшие
кулаками пухлые щеки, потупили заплывшие глазки и вспыхнули.
- Теперь вы слышали? - продолжала Нашатырина, обращаясь
к хозяину. - И это, по-вашему, ничего? Я, милостивый государь, полковница! Муж
мой воинским начальником! Я не позволю, чтобы почти в моем присутствии
какой-нибудь извозчик говорил такие мерзости!
- Он, сударыня, не извозчик, а штабс-капитан Кикин... Из
благородных-с.
- Если он забыл свое благородство до такой степени, что
выражается, как извозчик, то он заслуживает еще большего презрения! Одним
словом, не рассуждайте, а извольте принять меры!
- Но что же я могу сделать, сударыня? Не вы одни
жалуетесь, все жалуются, - да что же я с ним сделаю? Придешь к нему в номер и
начнешь стыдить: "Ганнибал Иваныч! Бога побойтесь! Совестно!", а он сейчас к
лицу с кулаками и разные слова: "На-кося выкуси" и прочее. Безобразие! Проснется
утром и давай ходить по коридору в одном, извините, нижнем. А то вот возьмет
револьвер в пьяном виде и давай садить пули в стену. Днем винище трескает, ночью
в карты режется... А после карт драка... От жильцов совестно!
- Что же вы не откажете этому негодяю?
- Да нешто выкуришь этакого? Задолжал за три месяца, уж
мы и денег не просим, уходи только, сделай милость... Мировой присудил ему номер
очистить, а он и на апелляцию и на кассацию, да так и тянет... Горе да и только!
Господи, а человек-то какой! Молодой, красивый, умственный... Когда не выпивши,
лучше и человека не надо. Намедни пьян не был и весь день родителям письма
писал.
- Бедные родители! - вздохнула полковница.
- Известно, бедные! Нешто приятно иметь такого лодыря? И
ругают его, и из номеров гонят, и нет того дня, чтоб за скандалы не судился.
Горе!
- Бедная, несчастная жена! - вздохнула полковница.
- Он, сударыня, не женат. Где уж ему! Была бы цела одна
голова - и за то благодарить бога...
Полковница прошлась из угла в угол.
- Не женатый, вы говорите? - спросила она.
- Никак нет, сударыня.
Полковница опять прошлась из угла в угол и подумала немного.
- Гм!.. Не женат... - проговорила она в раздумье. -
Гм!.. Лиля и Мила, не сидите у окна - сквозит! Как жаль! Молодой человек и так
себя распустил! А все отчего? Влияния хорошего нет! Нет матери, которая бы... Не
женат? Ну, вот... так и есть... Пожалуйста, будьте так добры, - продолжала
полковница мягко, подумав, - сходите к нему и от моего имени попросите, чтобы
он... воздержался от выражений... Скажите: полковница Нашатырина просила... С
дочерями, скажите, в 47-м номере живет... из своего имения приехала...
- Слушаю-с.
- Так и скажите: полковница с дочерями. Пусть хоть придет
извиниться... Мы после обеда всегда дома. Ах, Мила, закрой окно!
- Ну, на что вам, мама, сдался этот... забулдыга?
протянула Лиля по уходе хозяина. - Нашли кого приглашать! Пьяница, буян,
оборванец!
- Ах, не говори, ma chere!.. Вы вечно так говорите, ну
и... сидите вот! Что ж? Какой бы он ни был, а все же пренебрегать не следует...
Всяк злак на пользу человека. Кто знает? - вздохнула полковница, заботливо
оглядывая дочерей. - Может быть, тут ваша судьба. Оденьтесь же на всякий
случай...
Примечания
На клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между вытянутыми
жирными пальцами огрызенное гусиное перо. Маленький лоб его собрался в морщины,
на носу играют пятна всех цветов, начиная от розового и кончая темно-синим.
Перед ним на рыжем переплете Цветной триоди лежат две бумажки. На одной из них
написано "о здравии", на другой - "за упокой", и под обоими заглавиями по ряду
имен... Около клироса стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом и с
котомкой на спине. Она задумалась.
- Дальше кого? - спрашивает дьячок, лениво почесывая за
ухом. - Скорей, убогая, думай, а то мне некогда. Сейчас часы читать стану.
- Сейчас, батюшка... Ну, пиши... О здравии рабов божиих:
Андрея и Дарьи со чады... Митрия, опять Андрея, Антипа, Марьи...
- Постой, не шибко... Не за зайцем скачешь, успеешь.
- Написал Марию? Ну, таперя Кирилла, Гордея, младенца
новопреставленного Герасима, Пантелея... Записал усопшего Пантелея?
- Постой... Пантелей помер?
- Помер... - вздыхает старуха.
- Так как же ты велишь о здравии записывать? - сердится
дьячок, зачеркивая Пантелея и перенося его на другую бумажку. - Вот тоже еще...
Ты говори толком, а не путай. Кого еще за упокой?
- За упокой? Сейчас... постой... Ну, пищи... Ивана,
Авдотью, еще Дарью, Егора... Запиши... воина Захара... Как пошел на службу в
четвертом годе, так с той поры и не слыхать...
- Стало быть, он помер?
- А кто ж его знает? Может, помер, а может, и жив... Ты
пиши...
- Куда же я его запишу? Ежели, скажем, помер, то за
упокой, коли жив, то о здравии... Пойми вот вашего брата!
- Гм!.. Ты, родименький, его на обе записочки запиши, а
там видно будет. Да ему все равно, как его ни записывай: непутящий человек...
пропащий... Записал? Таперя за упокой Марка, Левонтия, Арину... ну, и Кузьму с
Анной... болящую Федосью...
- Болящую-то Федосью за упокой? Тю!
- Это меня-то за упокой? Ошалел, что ли?
- Тьфу! Ты, кочерыжка, меня запутала! Не померла еще, так
и говори, что не померла, а нечего в за упокой лезть! Путаешь тут! Изволь вот
теперь Федосью херить и в другое место писать... всю бумагу изгадил! Ну, слушай,
я тебе прочту... О здравии Андрея, Дарьи со чады, паки Андрея, Антипия, Марии,
Кирилла, новопреставленного младенца Гер... Постой, как же сюда этот Герасим
попал? Новопреставленный, и вдруг - о здравии! Нет, запутала ты меня,
убогая! Бог с тобой, совсем запутала!
Дьячок крутит головой, зачеркивает Герасима и переносит его в
заупокойный отдел.
- Слушай! О здравии Марии, Кирилла, воина Захарии... Кого
еще?
- Авдотью записал?
- Авдотью? Гм... Авдотью... Евдокию... - пересматривает
дьячок обе бумажки. - Помню, записывал ее, а теперь шут ее знает... никак не
найдешь... Вот она! За упокой записана!
- Авдотью-то за упокой? - удивляется старуха. - Году
еще нет, как замуж вышла, а ты на нее уж смерть накликаешь!.. Сам вот,
сердешный, путаешь, а на меня злобишься. Ты с молитвой пиши, а коли будешь в
сердце злобу иметь, то бесу радость. Это тебя бес хороводит да путает...
- Постой, не мешай...
Дьячок хмурится и, подумав, медленно зачеркивает на заупокойном
листе Авдотью. Перо на букве "д" взвизгивает и дает большую кляксу. Дьячок
конфузится и чешет затылок.
- Авдотью, стало быть, долой отсюда... - бормочет он
смущенно, - а записать ее туда... Так? Постой... Ежели ее туда, то будет о
здравии, ежели же сюда, то за упокой... Совсем запутала баба! И этот еще воин
Захария встрял сюда... Шут его принес... Ничего не разберу! Надо сызнова...
Дьячок лезет в шкапчик и достает оттуда осьмушку чистой бумаги.
- Выкинь Захарию, коли так... - говорит старуха. - Уж
бог с ним, выкинь...
- Молчи!
Дьячок макает медленно перо и списывает с обеих бумажек имена
на новый листок.
- Я их всех гуртом запишу, - говорит он, - а ты неси к
отцу дьякону... Пущай дьякон разберет, кто здесь живой, кто мертвый; он в
семинарии обучался, а я этих самых делов... хоть убей, ничего не понимаю.
Старуха берет бумажку, подает дьячку старинные полторы копейки
и семенит к алтарю.
Примечания
(ПОКУШАЮЩИМСЯ НА САМОУБИЙСТВО)
Жизнь пренеприятная штука, но сделать ее прекрасной очень
нетрудно. Для этого недостаточно выиграть 200 000, получить Белого Орла,
жениться на хорошенькой, прослыть благонамеренным - все эти блага тленны и
поддаются привычке. Для того, чтобы ощущать в себе счастье без перерыва, даже в
минуты скорби и печали, нужно: а) уметь довольствоваться настоящим и б)
радоваться сознанию, что "могло бы быть и хуже". А это нетрудно:
Когда у тебя в кармане загораются спички, то радуйся и
благодари небо, что у тебя в кармане не пороховой погреб.
Когда к тебе на дачу приезжают бедные родственники, то не
бледней, а торжествуя восклицай: "Хорошо, что это не городовые!"
Когда в твой палец попадает заноза, радуйся: "Хорошо, что не в
глаз!"
Если твоя жена или свояченица играет гаммы, то не выходи из
себя, а не находи себе места от радости, что ты слушаешь игру, а не вой шакалов
или кошачий концерт.
Радуйся, что ты не лошадь конножелезки, не коховская "запятая",
не трихина, не свинья, не осел, не медведь, которого водят цыгане, не клоп...
Радуйся, что ты не хромой, не слепой, не глухой, не немой, не холерный...
Радуйся, что в данную минуту ты не сидишь на скамье подсудимых, не видишь пред
собой кредитора и не беседуешь о гонораре с Турбой.
Если ты живешь в не столь отдаленных местах, то разве нельзя
быть счастливым от мысли, что тебя не угораздило попасть в столь отдаленные?
Если у тебя болит один зуб, то ликуй, что у тебя болят не все
зубы.
Радуйся, что ты имеешь возможность не читать "Гражданина", не
сидеть на ассенизационной бочке, не быть женатым сразу на трех...
Когда ведут тебя в участок, то прыгай от восторга, что тебя
ведут не в геенну огненную.
Если тебя секут березой, то дрыгай ногами и восклицай: "Как я
счастлив, что меня секут не крапивой!"
Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а
не отечеству.
И так далее... Последуй, человече, моему совету, и жизнь твоя
будет состоять из сплошного ликования.
Примечания
День 1 мая клонился к вечеру. Шепот сокольницких сосен и пение
птиц заглушены шумом экипажей, говором и музыкой. Гулянье в разгаре. За одним из
чайных столов Старого Гулянья сидит парочка: мужчина в лоснящемся цилиндре и
дама в голубой шляпке. Пред ними на столе кипящий самовар, пустая водочная
бутылка, чашки, рюмки, порезанная колбаса, апельсинные корки и проч. Мужчина
пьян жестоко... Он сосредоточенно глядит на апельсинную корку и бессмысленно
улыбается.
- Натрескался, идол! - бормочет дама сердито, конфузливо
озираясь. - Ты бы, прежде чем пить, рассудил бы, бесстыжие твои глаза. Мало
того, что людям противно на тебя глядеть, ты и себе самому всякое удовольствие
испортил. Пьешь, например, чай, а какой у тебя теперь вкус? Для тебя теперь что
мармелад, что колбаса - все равно... А я-то старалась, брала чего бы получше...
Бессмысленная улыбка на лице мужчины сменяется выражением
крайней скорби.
- М-маша, куда это людей ведут?
- Никуда их не ведут, а они сами гуляют.
- А зачем городовой идет?
- Городовой? Для порядка, а может быть, и гуляет... Эка,
до чего допился, уж ничего и не смыслит!
- Я... я ничего... Я художник... жанрист...
- Молчи! Натрескался, ну и молчи... Ты, чем бормотать,
рассуди лучше... Кругом деревья зеленые, травка, птички на разные голоса... А ты
без внимания, словно тебя и нет тут... Глядишь и как в тумане... Художники
норовят теперь природу подмечать, а ты - как зюзя...
- Природа... - говорит мужчина и крутит головой.
- Пр-рирода... Птички поют... крокодилы ползают... львы... тигры...
- Мели, мели... Все люди как люди... под ручку гуляют,
музыку слушают, один ты в безобразии. И когда это ты успел? Как это я
недоглядела?
- М-маша, - бормочет цилиндр, бледнея. - Скорей...
- Чего тебе?
- Домой желаю... Скорей...
- Погоди... Потемнеет, тогда и пойдем, а теперь совестно
идти: качаться будешь... Люди смеяться станут... Сиди и жди...
- Н-не могу! Я... я домой...
Мужчина быстро поднимается и, качаясь, выходит из-за стола.
Публика, сидящая на других столах, начинает посмеиваться... Дама конфузится...
- Убей меня бог, ежели еще хоть раз с тобой пойду,
- бормочет она, поддерживая мужчину. - Один срам только... Добро бы
законный был, а то так... с ветру...
- М-маша, где мы?
- Молчи! Постыдился бы, все люди пальцами показывают.
Тебе-то, как с гуся вода, а мне-то каково? Добро бы законный был, а то... так...
Даст рубль и месяц попрекает: "Я тебя кормлю! Я тебя содержу!" Очень мне нужно!
Да плевать я хотела на твои деньги! Возьму и уйду к Павлу Иванычу...
- М-маша... домой... Извозчика найми...
- Ну, иди... Ступай по аллее прямо, а я пойду в
сторонке... Мне с тобой совестно идти... Иди прямо!
Дама ставит своего "незаконного" лицом к выходу и дает ему
легкий толчок в спину. Мужчина подается вперед и, покачиваясь, толкаясь о
проходящих и скамьи, спешит вперед... Дама идет позади и следит за его
движениями. Она сконфужена и встревожена.
- Палочек, сударь, не желаете ли? - обращается к
шагающему мужчине человек с вязанкой палок и тростей. - Самые лучшие...
перцовые... бамбук-с...
Мужчина глупо глядит на продавца палок, потом поворачивает
назад и мчится в противоположную сторону. На лице у него выражение ужаса.
- Куда это тебя нелегкая несет? - останавливает его
дама, хватая за рукав. - Ну, куда?
- Где Маша?.. М-маша ушла...
- А я-то кто?
Дама берет под руку мужчину и ведет его к выходу. Ей совестно.
- Убей меня бог, ежели хоть еще раз с тобой пойду...
- бормочет она, вся красная от стыда. - Последний раз терплю такой
срам... Накажи меня бог... Завтра же уйду к Павлу Иванычу!
Дама робко поднимает глаза на публику, в ожидании увидеть на
лицах насмешливые улыбки. Но видит она одни только пьяные лица. Все качаются и
клюют носами. И ей становится легче.
Примечания
ЖЕНЩИНА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПЬЯНИЦЫ
Женщина есть опьяняющий продукт, который до сих пор еще не
догадались обложить акцизным сбором. На случай, если когда-нибудь догадаются,
предлагаю смету крепости означенного продукта в различные периоды его
существования, беря в основу не количество градусов, а сравнение его с более или
менее известными напитками;
Женщина до 16 лет - дистиллированная вода.
16 лет - ланинская фруктовая.
От 17 до 20 - шабли и шато д'икем.
От 20 до 23 - токайское.
От 23 до 26 - шампанское.
26 и 27 лет - мадера и херес.
28 - коньяк с лимоном.
29, 30, 31, 32 - ликеры.
От 32 до 35 - пиво завода "Вена".
От 35 до 40 - квас.
От 40 до 100 лет - сивушное масло.
Если же единицей меры взять не возраст, а семейное положение,
то:
Жена - зельтерская вода.
Теща - огуречный рассол.
Прелестная незнакомка - рюмка водки перед завтраком.
Вдовушка от 23 до 28 лет - мускат-люнель и марсала.
Вдовушка от 28 и далее - портер.
Старая дева - лимон без коньяка.
Невеста - розовая вода.
Тетенька - уксус.
Все женщины, взятые вместе - подкисленное, подсахаренное,
подкрашенное суриком и сильно разбавленное "кахетинское" братьев Елисеевых.
Примечания
В один из апрельских полудней 1880 года в мой кабинет вошел
сторож Андрей и таинственно доложил мне, что в редакцию явился какой-то господин
и убедительно просит свидания с редактором.
- Должно быть, чиновник-с, - добавил Андрей, - с
кокардой...
- Попроси его прийти в другое время, - сказал я. -
Сегодня я занят. Скажи, что редактор принимает только по субботам.
- Он и третьего дня приходил, вас спрашивал. Говорит, что
дело большое. Просит и чуть не плачет. В субботу, говорит, ему несвободно...
Прикажете принять?
Я вздохнул, положил перо и принялся ждать господина с кокардой.
Начинающие писатели и вообще люди, не посвященные в редакционные тайны,
приходящие при слове "редакция" в священный трепет, заставляют ждать себя
немалое время. Они, после редакторского "проси", долго кашляют, долго
сморкаются, медленно отворяют дверь, еще медленнее входят и этим отнимают немало
времени. Господин же с кокардой не заставил ждать себя. Не успела за Андреем
затвориться дверь, как я увидел в своем кабинете высокого широкоплечего мужчину,
державшего в одной руке бумажный сверток, а в другой - фуражку с кокардой.
Человек, так добивавшийся свидания со мной, играет в моей
повести очень видную роль. Необходимо описать его наружность.
Он, как я уже сказал, высок, широкоплеч и плотен, как хорошая
рабочая лошадь. Все его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики,
грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под
сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый
триковый костюм. На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает
крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень. Но, что главнее всего и
что так немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или
повести, - он чрезвычайно красив. Я не женщина и не художник. Мало я смыслю в
мужской красоте, но господин с кокардой своею наружностью произвел на меня
впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На
этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие
голубые глаза, в которых светятся доброта и еще что-то, чему трудно подобрать
подходящее название. Это "что-то" можно подметить в глазах маленьких животных,
когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно
терпящее... У хитрых и очень умных людей не бывает таких глаз.
От всего лица так и веет простотой, широкой, простецкой
натурой, правдой... Если не ложь, что лицо есть зеркало души, то в первый день
свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он не умеет
лгать. Я мог бы даже держать пари.
Проиграл бы я пари или нет - читатель увидит далее.
Каштановые волосы и борода густы и мягки, как шелк. Говорят,
что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, "шелковой" души...
Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жесткие
волосы. Правда это или нет - читатель опять-таки увидит далее... Ни выражение
лица, ни борода - ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как
движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность,
легкость, грация и даже - простите за выражение - некоторая женственность. Не
много нужно усилий моему герою, чтобы согнуть подкову или сплющить в кулаке
коробку из-под сардинок, а между тем ни одно его движение не выдает в нем
физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку:
нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы.
Глядя на него, забываешь, что он могуч, как Голиаф, что одной рукой может
поднять он то, чего не поднять пяти редакционным Андреям. Глядя на его легкие
движения, не верится, что он силен и тяжел. Спенсер мог бы назвать его образцом
грации.
Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. Его нежную, чуткую
натуру, вероятно, шокировал мой нахмуренный, недовольный вид.
- Извините, ради бога! - начал он мягким, сочным
баритоном. - Я врываюсь к вам не в урочное время и заставляю вас делать для
меня исключение. Вы так заняты! Но видите ли, в чем дело, г. редактор: я завтра
уезжаю в Одессу по одному очень важному делу... Имей я возможность отложить эту
поездку до субботы, то, верьте, я не просил бы вас делать для меня исключение. Я
преклоняюсь перед правилами, потому что люблю порядок...
"Как, однако, он много говорит!" - подумали, протягивая руку к
перу и тем давая знать, что мне некогда. (Уж больно надоели мне тогда
посетители!)
- Я отниму у вас одну только минуту! - продолжал мой
герой извиняющимся голосом. - Но прежде всего позвольте представиться...
Кандидат прав Иван Петрович Камышев, бывший судебный следователь... К пишущим
людям не имею чести принадлежать, но, тем не менее, явился к вам с чисто
писательскими целями. Перед вами стоит желающий попасть в начинающие, несмотря
на свои под сорок. Но лучше поздно, чем никогда.
- Очень рад... Чем могу быть полезен?
Желающий попасть в начинающие сел и продолжал, глядя на пол
своими умоляющими глазами:
- Я притащил к вам маленькую повесть, которую мне
хотелось бы напечатать в вашей газете. Я вам откровенно скажу, г. редактор:
написал я свою повесть не для авторской славы и не для звуков сладких... Для
этих хороших вещей я уже постарел. Вступаю же на путь авторский просто из
меркантильных побуждений... Заработать хочется... Я теперь решительно никаких не
имею занятий. Был, знаете ли, судебным следователем в С-м уезде, прослужил пять
с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил...
Камышев вскинул на меня своими добрыми глазами и тихо
засмеялся.
- Надоедная служба... Служил-служил, махнул рукой и
бросил. Занятий у меня теперь нет, есть почти нечего... И если вы, минуя
достоинства, напечатаете мою повесть, то сделаете мне больше, чем одолжение...
Вы поможете мне... Газета не богадельня, не странно-приимный дом... Я это знаю,
но... уж вы будьте так добры...
"Лжешь"! - подумал я.
Брелоки и перстень на мизинце плохо вязались с письмом ради
куска хлеба, да и по лицу Камышева пробежала чуть заметная, уловимая опытным
глазом тучка, которую можно видеть на лицах только редко лгущих людей.
- Какой сюжет вашей повести? - спросил я.
- Сюжет... Как бы вам сказать? Сюжет не новый... Любовь,
убийство... Да вы прочтете, увидите... "Из записок судебного следователя"...
Я, вероятно, поморщился, потому что Камышев сконфуженно замигал
глазами, встрепенулся и проговорил быстро:
- Повесть моя написана по шаблону бывших судебных
следователей, но... в ней вы найдете быль, правду... Все, что в ней изображено,
все от крышки до крышки происходило на моих глазах... Я был и очевидцем и даже
действующим лицом.
- Дело не в правде... Не нужно непременно видеть, чтоб
описать... Это не важно. Дело в том, что наша бедная публика давно уже набила
оскомину на Габорио и Шкляревском. Ей надоели все эти таинственные убийства,
хитросплетения сыщиков и необыкновенная находчивость допрашивающих следователей.
Публика, конечно, разная бывает, но я говорю о той публике, которая читает мою
газету. Как называется ваша повесть?
- "Драма на охоте".
- Гм... Несерьезно, знаете ли... Да и, откровенно говоря,
у меня накопилась такая масса материала, что решительно нет возможности
принимать новые вещи, даже при несомненных их достоинствах...
- А уж мою-то вещь примите, пожалуйста... Вы говорите,
что несерьезно, но... трудно ведь назвать вещь, не видавши ее... И неужели вы не
можете допустить, что и судебные следователи могут писать серьезно?
Все это проговорил Камышев заикаясь, вертя между пальцами
карандаш и глядя себе ноги. Кончил он тем, что сильно сконфузился и замигал
глазами. Мне стало жаль его.
- Хорошо, оставьте, - сказал я. - Только не обещаю вам,
что ваша повесть будет прочтена в скором времени. Вам придется подождать...
- Долго?
| |