|
|
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18841885 гг. Драма на охоте, Страница 3
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18841885 гг. Драма на охоте
ним тут поделаете?
Философствует! Я, знаете ли, молчу, терплю... Болтай, думаю, болтай... Язык без
костей... Вдруг на беду машина заиграла... Расчувствовался он, хам, поднялся и
говорит своим приятелям: "Выпьем, говорит, за процветание! Я, говорит, сын
своего отечества и славянофил своей родины! Положу свою единственную грудь!
Выходите, враги, на одну руку! Кто со мной не согласен, того я желаю видеть!" И
как стукнет кулаком по столу! Тут уж я не вытерпел... Подхожу к нему и говорю
деликатно: "Послушай, Осип... Ежели ты, свинья, ничего не понимаешь, то лучше
молчи и не рассуждай. Образованный человек может умствовать, а ты смирись. Ты
тля, пепел..." Я ему слово, он мне десять... Пошло и пошло... Я ему, конечно, на
пользу, а он по глупости... Обиделся - вот и подал мировому...
- Да, - вздохнул Калякин. - Плохо... Из-за каких-нибудь
пустяков и черт знает что вышло. Человек вы семейный, уважаемый, а тут суд этот,
разговоры, перетолки, арест... Покончить это дело нужно, Досифей Петрович. Есть
у вас один выход, на который соглашается и Деревяшкин. Вы пойдете сегодня со
мной в трактир Самоплюева в шесть часов, когда собираются там писаря, актеры и
прочая публика, при которой вы оскорбили его, и извинитесь перед ним. Тогда он
возьмет свое прошение назад. Поняли? Полагаю, что вы согласитесь, Досифей
Петрович... Говорю вам, как другу... Вы оскорбили Деревяшкина, осрамили его, а
главное заподозрили его похвальные чувства и даже... профанировали эти чувства.
В наше время, знаете ли, нельзя так. Надо поосторожней. Вашим словам придан
оттенок этакий, как бы вам сказать, который в наше время, одним словом, не
того... Сейчас без четверти шесть... Угодно вам идти со мной?
Градусов замотал головой, но когда Калякин нарисовал ему в
ярких красках "оттенок", приданный его словам, и могущие быть от этого оттенка
последствия, Градусов струсил и согласился.
- Вы, смотрите же, извинитесь как следует, по форме, -
учил его адвокат по пути в трактир. - Подойдите к нему и на "вы"...
"Извините... беру свои слова назад" и прочее тому подобное.
Придя в трактир, Градусов и Калякин нашли в нем целое сборище.
Тут сидели купцы, актеры, чиновники, полицейские писаря - вообще вся "шваль",
имевшая обыкновение собираться в трактире по вечерам, пить чай и пиво. Между
писарями сидел и сам Деревяшкин, малый неопределенного возраста, бритый, с
большими неморгающими глазами, придавленным носом и такими жесткими волосами,
что, при взгляде на них, являлось желание чистить сапоги... Его лицо было так
счастливо устроено, что, раз взглянувши на него, можно было узнать все: что он и
пьяница, и поет басом, и глуп, но не настолько, чтоб не считать себя очень умным
человеком. Увидев входящего регента, он приподнялся и, как кот, пошевелил усами.
Сборище, по-видимому предуведомленное о том, что будет публичное покаяние,
навострило уши.
- Вот... Господин Градусов согласен! - сказал Калякин,
входя.
Регент кое с кем поздоровался, громко высморкался, покраснел и
подошел к Деревяшкину.
- Извините... - забормотал он, не глядя на него и пряча
в карман платок. - При всем обществе беру свои слова назад.
- Извиняю! - пробасил Деревяшкин и, победоносно взглянув
на всю публику, сел. - Я удовлетворен! Господин адвокат, прошу прекратить мое
дело!
- Я извиняюсь, - продолжал Градусов. - Извините... Не
люблю неудовольствий... Хочешь, чтоб я тебе "вы" говорил, изволь, буду...
Хочешь, чтоб я тебя за умного почитал, изволь... Мне наплевать... Я, брат, не
злопамятен. Шут с тобой...
- Да вы позвольте-с! Вы извиняйтесь, а не ругайтесь!
- Как же мне еще извиняться? Я извиняюсь! Только что вот
не "выкнул", так это по забывчивости. Не на коленки же мне становиться...
Извиняюсь и даже благодарю бога, что у тебя хватило ума это дело прекратить. Мне
некогда по судам шляться... Век я не судился, судиться не буду и тебе не
советую... вам то есть...
- Конечно! Не желаете ли выпить для сан-стефанского миру?
- И выпить можно... Только ты, брат, Осип, свинья... Это
я не то что ругаюсь, а так... к примеру... Свинья, брат! Помнишь, как ты у меня
в ногах валялся, когда тебя из архиерейского хора по шее? А? И ты смеешь на
благодетеля жалобу подавать? Рыло ты, рыло! И тебе не стыдно? Господа
посетители, и ему не стыдно?
- Позвольте-с! Это опять выходит ругательство!
- Какое ругательство? Я тебе только говорю, наставляю...
Помирился и в последний раз говорю, я ругаться не думаю... Стану я с тобой, с
лешим, связываться после того, как ты на своего благодетеля жалобу подал! Да ну
тебя к черту! И говорить с тобой не желаю! А ежели я тебя сейчас свиньей
нечаянно обозвал, так ты и есть свинья... Вместо того, чтоб за благодетеля вечно
бога молить, что он тебя десять лет кормил да нотам выучил, ты жалобу глупую
подаешь да разных чертей адвокатов подсылаешь.
- Позвольте же, Досифей Петрович, - обиделся Калякин. -
Не черти у вас были, а я был!.. Поосторожней, прошу вас!
- Да нешто я про вас? Ходите хоть каждый день, милости
просим. Только мне удивительно, как это вы курс кончили, образование получили, а
вместо того, чтоб этого индюка наставлять, руку его держите. Да я бы его на
вашем месте в остроге сгноил! И потом, чего вы сердитесь? Ведь я извинялся? Чего
же вам от меня еще нужно? Не понимаю! Господа посетители, вы будьте свидетелями,
я извинялся, а извиняться в другой раз перед каким-нибудь дураком я не намерен!
- Вы сами дурак! - прохрипел Осип и в негодовании ударил
себя по груди.
- Я дурак? Я? И ты можешь мне это говорить?..
Градусов побагровел и затрясся...
- И ты осмелился? На же тебе!.. И кроме того, что я тебе,
подлецу, сейчас оплеуху дал, я еще на тебя мировому подам! Я покажу тебе, как
оскорблять! Господа, будьте свидетели! Господин околоточный, что же вы стоите
там и смотрите? Меня оскорбляют, а вы смотрите? Жалованье получаете, а как за
порядком смотреть, так и не ваше дело? А? Вы думаете, что на вас и суда нет?
К Градусову подошел околоточный, и - началась история.
Через неделю Градусов стоял перед мировым судьей и судился за
оскорбление Деревяшкина, адвоката и околоточного надзирателя, при исполнении
последним своих служебных обязанностей. Сначала он не понимал, истец он или
обвиняемый, потом же, когда мировой приговорил его "по совокупности" к
двухмесячному аресту, то он горько улыбнулся и проворчал:
- Гм... Меня оскорбили, да я же еще и сидеть должен...
Удивление... Надо, господин мировой судья, по закону судить, а не умствуя. Ваша
покойная маменька, Варвара Сергеевна, дай бог ей царство небесное, таких, как
Осип, сечь приказывала, а вы им поблажку даете... Что ж из этого выйдет? Вы их,
шельмов, оправдаете, другой оправдает... Куда же идти тогда жаловаться?
- Приговор может быть обжалован в двухнедельный срок... и
прошу не рассуждать! Можете идти!
- Конечно... Нынче ведь на одно жалованье не проживешь,
- проговорил Градусов и подмигнул значительно. - Поневоле, ежели кушать
хочется, невинного в кутузку засадишь... Это так... И винить нельзя...
- Что-с?!
- Ничего-с... Это я так... насчет хапен зи гевезен... Вы
думаете, как вы в золотой цепе, так на вас и суда нет? Не беспокойтесь... Выведу
на чистую воду!
Закипело дело "об оскорблении судьи"; но вступился соборный
протоиерей, и дело кое-как замяли.
Перенося свое дело в съезд, Градусов был убежден, что не только
его оправдают, но даже Осипа посадят в острог. Так он думал и во время самого
разбирательства. Стоя перед судьями, он вел себя миролюбиво, сдержанно, не
говоря лишних слов. Раз только, когда председатель предложил ему сесть, он
обиделся и сказал:
- Нешто в законах написано, чтоб регент рядом со своим
певчим сидел?
А когда съезд утвердил приговор мирового судьи, он прищурил
глаза...
- Как-с? Что-с? - спросил он. - Это как же прикажете
понимать-с? Это вы о чем же-с?
- Съезд утвердил приговор мирового судьи. Если вы
недовольны, то можете подавать в сенат.
- Так-с. Чувствительно вас благодарим, ваше
превосходительство, за скорый и праведный суд. Конечно, на одно жалованье не
проживешь, это я отлично понимаю, но извините-с, мы и неподкупный суд найдем.
Не стану приводить всего того, что Градусов наговорил съезду...
В настоящее время он судится за "оскорбление съезда" и слушать не хочет, когда
знакомые стараются объяснить ему, что он виноват... Он убежден в своей
невинности и верует, что рано или поздно ему скажут спасибо за открытые им
злоупотребления.
- Ничего с этим дураком не поделаешь! - говорит соборный
настоятель, безнадежно помахивая рукой. - Не понимает!
Примечания
Маленький, заштатный городок, которого, по выражению местного
тюремного смотрителя, на географической карте даже под телескопом не увидишь,
освещен полуденным солнцем. Тишина и спокойствие. По направлению от думы к
торговым рядам медленно подвигается санитарная комиссия, состоящая из городового
врача, полицейского надзирателя, двух уполномоченных от думы и одного торгового
депутата. Сзади почтительно шагают городовые... Путь комиссии, как путь в ад,
усыпан благими намерениями. Санитары идут и, размахивая руками, толкуют о
нечистоте, вони, надлежащих мерах и прочих холерных материях. Разговоры до того
умные, что идущий впереди всех полицейский надзиратель вдруг приходит в восторг
и, обернувшись, заявляет:
- Вот так бы нам, господа, почаще собираться да
рассуждать! И приятно, и в обществе себя чувствуешь, а то только и знаем, что
ссоримся. Да ей-богу!
- С кого бы нам начать? - обращается торговый депутат к
врачу тоном палача, выбирающего жертву. - Не начать ли нам, Аникита Николаич, с
лавки Ошейникова? Мошенник, во-первых, и... во-вторых, пора уж до него
добраться. Намедни приносят мне от него гречневую крупу, а в ней, извините,
крысиный помет... Жена так и не ела!
- Ну что ж? С Ошейникова начинать, так с Ошейникова, -
говорит безучастно врач.
Санитары входят в "Магазин чаю, сахару и кофию и прочих
колоннеальных товаров А. М. Ошейникова" и тотчас же, без длинных предисловий,
приступают к ревизии.
- М-да-с... - говорит врач, рассматривая красиво
сложенные пирамиды из казанского мыла. - Каких ты у себя здесь из мыла
вавилонов настроил! Изобретательность, подумаешь! Э... э... э! Это что же такое?
Поглядите, господа! Демьян Гаврилыч изволит мыло и хлеб одним и тем же ножом
резать!
- От этого холеры не выйдет-с, Аникита Николаич!
- резонно замечает хозяин.
- Оно-то так, но ведь противно! Ведь и я у тебя хлеб
покупаю.
- Для кого поблагородней, мы особый нож держим. Будьте
покойны-с... Что вы-с...
Полицейский надзиратель щурит свои близорукие глаза на окорок,
долго царапает его ногтем, громко нюхает, затем, пощелкав по окороку пальцем,
спрашивает:
- А он у тебя, бывает, не с стрихнинами?
- Что вы-с... Помилуйте-с... Нешто можно-с!
Надзиратель конфузится, отходит от окорока и щурит глаза на
прейскурант Асмолова и К. Торговый депутат запускает руку в бочонок с гречневой
крупой и ощущает там что-то мягкое, бархатистое... Он глядит туда, и по лицу его
разливается нежность.
- Кисаньки... кисаньки! Манюнечки мои! - лепечет он. -
Лежат в крупе и мордочки подняли... нежатся... Ты бы, Демьян Гаврилыч, прислал
мне одного котеночка!
- Это можно-с... А вот, господа, закуски, ежели желаете
осмотреть... Селедки вот, сыр... балык, изволите видеть... Балык в четверг
получил, самый лучшшш... Мишка, дай-ка сюда ножик!
Санитары отрезывают по куску балыка и, понюхав, пробуют.
- Закушу уж и я кстати... - говорит как бы про себя
хозяин лавки Демьян Гаврилыч. - Там где-то у меня бутылочка валялась. Пойти
перед балыком выпить... Другой вкус тогда... Мишка, дай-ка сюда бутылочку.
Мишка, надув щеки и выпучив глаза, раскупоривает бутылку и со
звоном ставит ее на прилавок.
- Пить натощак... - говорит полицейский надзиратель, в
нерешимости почесывая затылок. - Впрочем, ежели по одной... Только ты поскорей,
Демьян Гаврилыч, нам некогда с твоей водкой!
Через четверть часа санитары, вытирая губы и ковыряя спичками в
зубах, идут к лавке Голорыбенко. Тут, как назло, пройти негде... Человек пять
молодцов, с красными, вспотевшими физиономиями, катят из лавки бочонок с маслом.
- Держи вправо!.. Тяни за край... тяни, тяни! Брусок
подложи... а, черт! Отойдите, ваше благородие, ноги отдавим!
Бочонок застревает в дверях и - ни с места... Молодцы налегают
на него и прут изо всех сил, испуская громкое сопенье и бранясь на всю площадь.
После таких усилий, когда от долгих сопений воздух значительно изменяет свою
чистоту, бочонок, наконец, выкатывается и почему-то, вопреки законам природы,
катится назад и опять застревает в дверях. Сопенье начинается снова.
- Тьфу! - плюет надзиратель. - Пойдемте к Шибукину. Эти
черти до вечера будут пыхтеть.
Шибукинскую лавку санитары находят запертой.
- Да ведь она же была отперта! - удивляются санитары,
переглядываясь. - Когда мы к Ошейникову входили, Шибукин стоял на пороге и
медный чайник полоскал. Где он? - обращаются они к нищему, стоящему около
запертой лавки.
- Подайте милостыньку, Христа ради, - сипит нищий, -
убогому калеке, что милость ваша, господа благодетели... родителям вашим...
Санитары машут руками и идут дальше, за исключением одного
только уполномоченного от думы, Плюнина. Этот подает нищему копейку и, словно
чего-то испугавшись, быстро крестится и бежит вдогонку за компанией.
Часа через два комиссия идет обратно. Вид у санитаров
утомленный, замученный. Ходили они не даром: один из городовых, торжественно
шагая, несет лоток, наполненный гнилыми яблоками.
- Теперь, после трудов праведных, недурно бы дрызнуть, -
говорит надзиратель, косясь на вывеску "Ренсковый погреб вин и водок". -
Подкрепиться бы.
- М-да, не мешает. Зайдемте, если хотите!
Санитары спускаются в погреб и садятся вокруг круглого стола с
погнувшимися ножками. Надзиратель кивает сидельцу, и на столе появляется
бутылка.
- Жаль, что закусить нечем, - говорит торговый депутат,
выпивая и морщась. - Огурчика дал бы, что ли... Впрочем...
Депутат поворачивается к городовому с лотком, выбирает наиболее
сохранившееся яблоко и закусывает.
- Ах... тут есть и не очень гнилые! - как бы удивляется
надзиратель. - Дай-ка и я себе выберу! Да ты поставь здесь лоток... Какие лучше
- мы выберем, почистим, а остальные можешь уничтожить. Аникита Николаич,
наливайте! Вот так почаще бы нам собираться да рассуждать. А то живешь-живешь в
этой глуши, никакого образования, ни клуба, ни общества - Австралия, да и
только! Наливайте, господа! Доктор, яблочек! Самолично для вас очистил!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . .
- Ваше благородие, куда лоток девать прикажете? -
спрашивает городовой надзирателя, выходящего с компанией из погреба.
- Ло... лоток? Который лоток? П-понимаю! Уничтожь вместе
с яблоками... потому - зараза!
- Яблоки вы изволили скушать!
- А-а... очень приятно! Послушш... поди ко мне домой и
скажи Марье Власьевне, чтоб не сердилась... Я только на часок... к Плюнину
спать... Понимаешь? Спать... объятия Морфея. Шпрехен зи деич, Иван Андреич.
И, подняв к небу глаза, надзиратель горько качает головой,
растопыривает руки и говорит:
- Так и вся жизнь наша!
Примечания
КОМИЧЕСКАЯ СТРАННОСТЬ В 3-х ДЕЙСТВИЯХ,
5-ти КАРТИНАХ, С ПРОЛОГОМ И ДВУМЯ ПРОВАЛАМИ
Граф Фалькони, очень толстый человек.
Графиня, его неверная жена.
Луна, приятная во всех отношениях планета.
Артур, художник-чревовещатель, поющий чревом.
Гессе, художник. Просят не смешивать со спичечным фабрикантом и
коробочным сатириком Гессе.
Сиротка, в красных чулочках. Невинна и добродетельна, но не
настолько, чтобы стесняться в выборе мужского костюма.
Лентовский, с ножницами. Разочарован.
Касса, старая дева.
Большой Сбор, Маленький Сбор, ее дети.
Барабанщики, факиры, монахини, лягушки, бык из папье-маше, один лишний
художник, тысяча надежд, злые гении и проч.
Начинается апофеозом по рисунку Шехтеля: Касса, бледная, тощая, держит
на руках голодного сына своего, Маленького Сбора, и с мольбою глядит на
публику. Лентовский заносит кинжал, стараясь убить Маленького Сбора, но
это ему не удается, так как кинжал туп. Картина. Бенгальские огни, стоны...
Через сцену пролетает вампир.
Лентовский. Убью тебя, о, ненавистный ребенок! Иван, подай мне
сюда другой нож! (Иван, похожий на Андраши, подает ему нож, но
в это время спускается Злой гений.)
Злой гений (шепчет Лентовскому). Поставь "Кавардак в
Риме" - и дело в шляпе: Маленький Сбор погибнет.
Лентовский (хлопает себя по лбу). И как это я раньше не
догадался! Григорий Александрович, ставьте "Кавардак в Риме"! (Слышен голос
Арбенина: "Шикарно!") С Прроцессией, черт возьми! (Засыпает
в сладких надеждах.)
Сиротка (сидит на камушке). Я влюблена в Артура...
Больше я вам ничего не могу сказать. Сама я маленькая, голос у меня маленький,
роль маленькая, а если я говорю большие длинноты, так на то у вас уши и терпение
есть. Я-то еще ничего, а вот подождите-ка, какой длиннотой угостит вас сейчас
Тамарин! Еще и не так поморщитесь! (Киснет.)
Луна. Гм! (Зевает и хмурится.)
Рафаэли-Тамарин (входит). Я сейчас вам расскажу... Дело,
видите ли, вот в чем... (набирает в себя воздуху и начинает длиннейший
монолог. Два раза он садится, пять раз утирает пот, в конце концов хрипнет и,
чувствуя в горле предсмертную агонию, умоляюще глядит на Лентовского).
Лентовский (звякая ножницами). Ужо надо будет урезать.
Луна (хмурясь). Не удрать ли? Судя по первому действию,
из оперетки одна только грусть выйдет.
Рафаэли (покупает у Сиротки картину Артура за тысячу
рублей). Выдам за свою картину.
Фалькони (входит с графиней). В первом действии не нужны
ни я, ни моя супруга, но тем не менее волею автора позвольте представиться...
Моя супруга, изменщица. Прошу любить и жаловать... Если не смешно, то извините.
Графиня (изменяет мужу). Беда быть женою ревнивого мужа!
(Изменяет мужу.)
Гессе. Я лишний на сцене, а между тем стою здесь... Куда деть
руки? (Не зная, куда деть руки, ходит.)
Сиротка (взяв от Рафаэли деньги, едет в Рим к
Артуру, в которого влюблена. Для неизвестной цели переодевается в мужское
платье. За ней едут в Рим все).
Луна. Какая смертоносная скучища... Не затмиться ли мне?
(Начинается затмение луны.)
Графиня (изменяет мужу). Артур душка...
Сиротка. Поступлю к Артуру в ученики. (Поступает и киснет.
Ей подносят венок honoris causa).
Артур. Я влюблен в графиню, но мне нужна не такая любовь... Я
хочу любить тихо, платонически...
Графиня (изменяет мужу). Какой хороший мальчишка
(заглядывается на Сиротку). Дай-ка я с ним поцелуюсь! (Изменяет мужу и
Артуру.)
Артур. Я возмущен!
Сиротка (переодевается в женское платье). Я женщина!
(Выходит за внезапно полюбившего ее Артура.)
Публика. Это и все? Гм...
Процессия: толпа людей, одетых лягушками, песет бумажного быка
и две бочки.
Оперетка (проваливаясь). Уж сколько на этом самом месте
разных разностей проваливалось!
Лентовский (хватая проваливающуюся Оперетку за шиворот).
Нет, стой! (Начинает урезывать ее ножницами.) Стой, матушка... Мы тебя
еще починим... (Урезав, пристально смотрит.) Только испортил, черт
возьми.
Оперетка. Уж чему быть, тому не миновать.
(Проваливается.)
Апофеоз. Лентовский на коленях. Добрый гений, защищая Кассу с
ребенком, стоит перед ним в позе проповедника... В перспективе стоят новые
оперетки и Большой Сбор.
Примечания
В одну скверную осеннюю ночь Андрей Степанович Пересолин ехал
из театра. Ехал он и размышлял о той пользе, какую приносили бы театры, если бы
в них давались пьесы нравственного содержания. Проезжая мимо правления, он
бросил думать о пользе и стал глядеть на окна дома, в котором он, выражаясь
языком поэтов и шкиперов, управлял рулем. Два окна, выходившие из дежурной
комнаты, были ярко освещены.
"Неужели они до сих пор с отчетом возятся? - подумал
Пересолин. - Четыре их там дурака, и до сих пор еще не кончили! Чего доброго,
люди подумают, что я им и ночью покоя не даю. Пойду подгоню их..." -
Остановись, Гурий!
Пересолин вылез из экипажа и пошел в правление. Парадная дверь
была заперта, задний же ход, имевший одну только испортившуюся задвижку, был
настежь. Пересолин воспользовался последним и через какую-нибудь минуту стоял
уже у дверей дежурной комнаты. Дверь была слегка отворена, и Пересолин, взглянув
в нее, увидел нечто необычайное. За столом, заваленным большими счетными
листами, при свете двух ламп, сидели четыре чиновника и играли в карты.
Сосредоточенные, неподвижные, с лицами, окрашенными в зеленый цвет от абажуров,
они напоминали сказочных гномов или, чего боже избави, фальшивых монетчиков...
Еще более таинственности придавала им их игра. Судя по их манерам и карточным
терминам, которые они изредка выкрикивали, то был винт; судя же по всему тому,
что услышал Пересолин, эту игру нельзя было назвать ни винтом, ни даже игрой в
карты. То было нечто неслыханное, странное и таинственное... В чиновниках
Пересолин узнал Серафима Звиздулина, Степана Кулакевича, Еремея Недоехова и
Ивана Писулина.
- Как же ты это ходишь, черт голландский, - рассердился
Звиздулин, с остервенением глядя на своего партнера vis-а-vis. - Разве так
можно ходить? У меня на руках был Дорофеев сам-друг, Шепелев с женой да Степка
Ерлаков, а ты ходишь с Кофейкина. Вот мы и без двух! А тебе бы, садовая голова,
с Поганкина ходить!
- Ну, и что ж тогда б вышло? - окрысился партнер.
- Я пошел бы с Поганкина, а у Ивана Андреича Пересолин на руках.
"Мою фамилию к чему-то приплели... - пожал плечами Пересолин.
- Не понимаю!"
Писулин сдал снова и чиновники продолжали:
- Государственный банк...
- Два - казенная палата...
- Без козыря...
- Ты без козыря?? Гм!.. Губернское правленье - два...
Погибать - так погибать, шут возьми! Тот раз на народном просвещении без одной
остался, сейчас на губернском правлении нарвусь. Плевать!
- Маленький шлем на народном просвещении!
"Не понимаю!" - прошептал Пересолин.
- Хожу со статского... Бросай, Ваня, какого-нибудь
титуляшку или губернского.
- Зачем нам титуляшку? Мы и Пересолиным хватим...
- А мы твоего Пересолина по зубам... по зубам... У нас
Рыбников есть. Быть вам без трех! Показывайте Пересолиху! Нечего вам ее,
каналью, за обшлаг прятать!
"Мою жену затрогали... - подумал Пересолин. - Не понимаю".
И, не желая долее оставаться в недоумении, Пересолин открыл
дверь и вошел в дежурную. Если бы перед чиновниками явился сам черт с рогами и с
хвостом, то он не удивил бы и не испугал так, как испугал и удивил их начальник.
Явись перед ними умерший в прошлом году экзекутор, проговори он им гробовым
голосом: "Идите за мной, аггелы, в место, уготованное канальям", и дыхни он на
них холодом могилы, они не побледнели бы так, как побледнели, узнав Пересолина.
У Недоехова от перепугу даже кровь из носа пошла, а у Кулакевича забарабанило в
правом ухе и сам собою развязался галстук. Чиновники побросали карты, медленно
поднялись и, переглянувшись, устремили свои взоры на пол. Минуту в дежурной
царила тишина...
- Хорошо же вы отчет переписываете! - начал Пересолин.
- Теперь понятно, почему вы так любите с отчетом возиться... Что вы сейчас
делали?
- Мы только на минутку, ваше-ство... - прошептал
Звиздулин. - Карточки рассматривали... Отдыхали...
Пересолин подошел к столу и медленно пожал плечами. На столе
лежали не карты, а фотографические карточки обыкновенного формата, снятые с
картона и наклеенные на игральные карты. Карточек было много. Рассматривая их,
Пересолин увидел себя, свою жену, много своих подчиненных, знакомых...
- Какая чепуха... Как же вы это играете?
- Это не мы, ваше-ство, выдумали... Сохрани бог... Это мы
только пример взяли...
- Объясни-ка, Звиздулин! Как вы играли? Я все видел и
слышал, как вы меня Рыбниковым били... Ну, чего мнешься? Ведь я тебя не ем?
Рассказывай!
Звиздулин долго стеснялся и трусил. Наконец, когда Пересолин
стал сердиться, фыркать и краснеть от нетерпения, он послушался. Собрав карточки
и перетасовав, он разложил их по столу и начал объяснять:
- Каждый портрет, ваше-ство, как и каждая карта, свою
суть имеет... значение. Как и в колоде, так и здесь 52 карты и четыре масти...
Чиновники казенной палаты - черви, губернское правление - трефы, служащие
но министерству народного просвещения - бубны, а пиками будет отделение
государственного банка. Ну-с... Действительные статские советники у нас тузы,
статские советники - короли, супруги особ IV и V класса - дамы, коллежские
советники - валеты, надворные советники - десятки, и так далее. Я, например,
- вот моя карточка, - тройка, так как, будучи губернский секретарь...
- Ишь ты... Я, стало быть, туз?
- Трефовый-с, а ее превосходительство - дама-с...
- Гм!.. Это оригинально... А ну-ка, давайте сыграем!
Посмотрю...
Пересолин снял пальто и, недоверчиво улыбаясь, сел за стол.
Чиновники тоже сели по его приказанию, и игра началась...
Сторож Назар, пришедший в семь часов утра мести дежурную
комнату, был поражен. Картина, которую увидел он, войдя со щеткой, была так
поразительна, что он помнит ее теперь даже тогда, когда, напившись пьян, лежит в
беспамятстве. Пересолин, бледный, сонный и непричесанный, стоял перед Недоеховым
и, держа его за пуговицу, говорил:
- Пойми же, что ты не мог с Шепелева ходить, если знал,
что у меня на руках я сам-четверт. У Звиздулина Рыбников с женой, три учителя
гимназии да моя жена, у Недоехова банковцы и три маленьких из губернской управы.
Тебе бы нужно было с Крышкина ходить! Ты не гляди, что они с казенной палаты
ходят! Они себе на уме!
- Я, ваше-ство, пошел с титулярного, потому, думал, что у
них действительный.
- Ах, голубчик, да ведь так нельзя думать! Это не игра!
Так играют одни только сапожники. Ты рассуждай!.. Когда Кулакевич пошел с
надворного губернского правления, ты должен был бросать Ивана Ивановича
Гренландского, потому что знал, что у него Наталья Дмитриевна сам-третей с Егор
Егорычем... Ты все испортил! Я тебе сейчас докажу. Садитесь, господа, еще один
робер сыграем!
И, уславши удивленного Назара, чиновники уселись и продолжали
игру.
Примечания
(ИЗ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЖИЗНИ)
1032
22 сентября в 10 часов вечера имеет быть затмение планеты луны.
Так как подобное явление природы не только не предосудительно, но даже
поучительно в том рассуждении, что даже и планеты законам природы часто
повинуются, то в видах поощрения предлагаю вам, ваше благородие, сделать
распоряжение о зажжении в этот вечер в вашем участке всех уличных фонарей, дабы
вечерняя темнота не мешала начальствующим лицам и жителям обозревать оное
затмение, а также прошу вас, милостивый государь, строго следить, чтобы на
улицах не было по сему поводу сборищ, радостных криков и прочее. О лицах,
превратно истолковывающих оное явление природы, если таковые окажутся (на что я,
впрочем, зная здравомыслие обывателей, не надеюсь), прошу доносить мне.
Верно: Секретарь Трясунов.
В ответ на отношение вашего высокоблагородия за 1032 имею честь
заявить, что в моем участке уличных фонарей не имеется, а посему затмение
планеты луны произошло при полной темноте воздуха, но, несмотря на это, многими
было видимо в надлежащей отчетливости. Нарушений общественной тишины и
спокойствия, равно как превратных толкований и выражений неудовольствия, не было
за исключением того случая, когда домашний учитель, сын дьякона Амфилохий
Бабельмандебский, на вопрос одного обывателя, в чем заключается причина сего
потемнения планеты луны, начал внушать длинное толкование, явно клонящееся к
разрушению понятий здравого смысла. В чем же заключалось его толкование, я не
понял, так как он, объясняя по предметам науки, употреблял в своих словах много
иностранных выражений.
В ответ на отношение вашего высокоблагородия за 1032 имею честь
донести, что во вверенном мне участке затмения луны не было, хотя, впрочем, на
небе и происходило некоторое явление природы, заключавшееся в потемнении лунного
света, но было ли это затмение, доподлинно сказать не могу. Уличных фонарей по
тщательном розыске оказалось в моем участке только три, кои после омытия стекол
и очищения внутренностей были зажжены, но все эти меры не имели надлежащей
пользы, так как означенное потемнение происходило тогда, когда фонари вследствие
дутия ветра и проникновения в разбитые стекла потухли и, следовательно, не могли
прояснять означенной в отношении вашего высокоблагородия темноты. Сборищ не
было, так как все обыватели спали за исключением одного только писца земской
управы Ивана Авелева, который сидел на заборе и, глядя в кулак на потемнение,
двухсмысленно улыбался и говорил: "По мне хоть бы и вовсе луны но было...
Наплевать!" Когда же я ему заметил, что сии слова легкомысленны, он дерзко
заявил: "А ты, мымра, чего за луну заступаешься? Нешто и ее ходил с праздником
поздравлять?" Причем присовокупил безнравственное выражение в смысле
простонародного ругательства, о чем и имею честь донести.
С подлинным верно:
Примечания
ябедничество, крючки, взятки?"
- Господа, ветер поднялся, и уже начинает темнеть. Не
убраться ли нам подобру-поздорову?
Ветер прогулялся по желтой листве старых берез, и с листьев
посыпался на нас град крупных капель. Один из наших поскользнулся на глинистой
почве и, чтобы не упасть, ухватился за большой серый крест.
- "Титулярный советник и кавалер Егор Грязноруков..." -
прочел он. - Я знал этого господина... Любил жену, носил Станислава, ничего не
читал... Желудок его варил исправно... Чем не жизнь? Не нужно бы, кажется, и
умирать, но - увы! - случай стерег его... Бедняга пал жертвою своей
наблюдательности. Однажды, подслушивая, получил такой удар двери в голову, что
схватил сотрясение мозга (у него был мозг) и умер. А вот под этим памятником
лежит человек, с пеленок ненавидевший стихи, эпиграммы... Словно в насмешку,
весь его памятник испещрен стихами... Кто-то идет!
С нами поравнялся человек в поношенном пальто и с бритой,
синевато-багровой физиономией. Под мышкой у него был полуштоф, из кармана торчал
сверток с колбасой.
- Где здесь могила актера Мушкина? - спросил он нас
хриплым голосом.
Мы повели его к могиле актера Мушкина, умершего года два назад.
- Чиновник будете? - спросили мы у него.
- Нет-с, актер... Нынче актера трудно отличить от
консисторского чиновника. Вы это верно заметили... Характерно, хотя для
чиновника и не совсем лестно-с.
Насилу мы нашли могилу актера Мушкина. Она осунулась, поросла
плевелом и утеряла образ могилы... Маленький дешевый крестик, похилившийся и
поросший зеленым, почерневшим от холода мохом, смотрел старчески уныло и словно
хворал.
- "забвенному другу Мушкину"... - прочли мы.
Время стерло частицу не и исправило человеческую ложь.
- Актеры и газетчики собрали ему на памятник и...
пропили, голубчики... - вздохнул актер, кладя земной поклон и касаясь коленами
и шапкой мокрой земли.
- То есть как же пропили?
- Очень просто. Собрали деньги, напечатали об этом в
газетах и пропили... Это я не для осуждения говорю, а так... На здоровье,
ангелы! Вам на здоровье, а ему память вечная.
- От пропивки плохое здоровье, а память вечная - одна
грусть. Дай бог временную память, а насчет вечной - что уж!
- Это вы верно-с. Известный ведь был Мушкин, венков за
гробом штук десять несли, а уж забыли! Кому люб он был, те его забыли, а кому
зло сделал, те помнят. Я, например, его во веки веков не забуду, потому, кроме
зла, ничего от него не видел. Не люблю покойника.
- Какое же он вам зло сделал?
- Зло великое, - вздохнул актер, и по лицу его разлилось
выражение горькой обиды. - Злодей он был для меня и разбойник, царство ему
небесное. На него глядючи и его слушаючи, я в актеры поступил. Выманил он меня
своим искусством из дома родительского, прельстил суетой артистической, много
обещал, а дал слезы и горе... Горька доля актерская! Потерял я и молодость, и
трезвость, и образ божий... За душой ни гроша, каблуки кривые, на штанах бахрома
и шахматы, лик словно собаками изгрызен... В голове свободомыслие и неразумие...
Отнял он у меня и веру, злодей мой! Добро бы талант был, а то так, ни за грош
пропал... Холодно, господа почтенные... Не желаете ли? На всех хватит... Бррр...
Выпьем за упокой! Хоть и не люблю его, хоть и мертвый он, а один он у меня на
свете, один, как перст. В последний раз с ним вижусь... Доктора сказали, что
скоро от пьянства помру, так вот пришел проститься. Врагов прощать надо.
Мы оставили актера беседовать с мертвым Мушкиным и пошли далее.
Заморосил мелкий холодный дождь.
При повороте на главную аллею, усыпанную щебнем, мы встретили
похоронную процессию. Четыре носильщика в белых коленкоровых поясах и в грязных
сапогах, облепленных листвой, несли коричневый гроб. Становилось темно, и они
спешили, спотыкаясь и покачивая носилками...
- Гуляем мы здесь только два часа, а при нас уже третьего
несут... По домам, господа?
Примечания
В синеве небесной, совершая свой обычный перелет, длинной
вереницей летели дикие гуси. Впереди летели старики, гусиные действительные
статские советники, позади - их семейства, штаб и канцелярия. Старики, кряхтя,
решали текущие вопросы, гусыни говорили о модах, молодые же гусаки, летевшие
позади, рассказывали друг другу сальные анекдоты и роптали. Молодым казалось,
что старики летят вперед не так быстро, как того требуют законы природы...
- Так нельзя лететь! - говорили они, когда истощался
запас сальных анекдотов. - Это черт знает на что похоже! Летим, летим и еще до
Черного моря не долетели! Эй, вы, ваше-ство! Будете вы по-божески лететь или
нет?
Рассудительные же старики рассуждали иначе:
- И не понимаю, зачем только мы летим, Гусь Гусич! -
говорил один старичок другому, записывавшему фамилии роптавших. - Летим на
Запад, в неведомую бездну, в страну опереток! Согласен, оперетка хорошая вещь,
даже необходимая, но поймите же, что мы для нее еще не созрели! Для нас с вами
куплет "Все мы невинны от рожденья", пожалуй, еще ничего, для ума же не
созревшего он гибель.
- Душевно рад, ваше-ство, что нахожу в вас соучастника в
своей скорби. Природа заставляет нас лететь, здравый же смысл вопрошает: ну, к
чему мы летим? Сидеть бы нам зиму здесь, где и места много, и яства изобильны, и
гусиная нравственность самобытна. Взгляните вы на этих свойских гусей! Сколь
завидна их доля! Живут оседло... Тут у них и даровой корм, и вода, и навоз, в
недрах коего заключается много богатств, и многоженство, освященное веками... И
сколькими важными поступками летописи их украшены! Не спаси они Рима, этого
рассадника римских тлетворных идей, они не знали бы себе в истории соперников!
Взгляните, какие они сытые, довольные, как нравственны их жены!
- Но, ваше-ство, - вмешался один гусак из породы молодых
да ранних, - за это видимое довольство с них берут слишком дорого. Они платят
своею независимостью. Из них, ваше-ство, приготовляют "гуся с капустой", гусиное
сало и гусиные перья!
- Вот если бы у тебя в голове было поменьше таких идей,
- огрызнулся старик, - то ты не говорил бы так со старшими! Как твоя фамилия?
И так далее. До места своего назначения гуси летели
благополучно. Особенного ничего не произошло. Раз только старики, увидев на
земле молоденькую свойскую гусыню, моргнули глазами, прищелкнули языками и,
забрав фуражные деньги, спустились вниз, но и то ненадолго. Гусыня деньги взяла,
но чувства стариков отвергла, сославшись на свою невинность.
Примечания
1-й. - Снять шапку! Здесь не приказано!
2-й. - У меня не шапка, а цилиндр!
1-й. - Это все равно-с!
2-й. - Нет, не все равно-с... Шапку и за полтинник купишь, а
поди-ка цилиндр купи!
1-й. - Шапку или шляпу... вообще...
2-й (снимая шляпу). - Так вы выражайтесь ясней...
(Дразнит.) Шапку, шапку...
1-й. - Прошу не разговаривать! Вы мешаете прочим слушать!
2-й. - Это вы разговариваете и мешаете, а не я. Я молчу,
брат... И вовсе молчал бы, ежели бы б меня б не трогали б.
1-й. - Тссс...
2-й. - Нечего тсыкать... (Помолчав.) Я и сам умею
тсыкать... А глаза нечего на меня пялить... Не боюсь... Не таких видывал...
Жена 2-го. - Да перестань! Будет тебе!
2-й. - Чего ж он ко мне пристал? Ведь я его не трогал? Ведь
нет? Так чего же он ко мне лезет? Или, может быть, вы хотите, чтоб я на вас
господину приставу пожалился?
1-й. - После, после... Замолчите...
2-й. - Ага, испужался! То-то... Молодец, как это говорится,
против овец, а против молодца сам овца.
В публике. - Тссс...
2-й. - Даже публика заметила... Для порядку поставлен, а сам
беспорядки делает... (Саркастически улыбается.) Еще тоже медали на
грудях... сабля... Народ, посмотришь!
(1-й уходит на минутку.)
2-й. - Стыдно стало, ушел... Стало быть, совесть еще не совсем
потеряна, если слов стыдится... Поговори он еще, так я бы ему еще и не то
сказал. Знаю, как с ихним братом обращаться!
Жена 2-го. - Молчи, публика глядит!
2-й. - Пущай глядит... Свои деньги заплатил, а не чужие... А
ежели разговариваю, так не выводи из терпения... Ушел тот... энтот самый, ну и
молчу теперь... Ежели меня никто не трогает, так зачем я стану разговаривать?
Разговаривать незачем... Я понимаю... (Аплодирует.) Бис! Бис!
1, 3, 4, 5 и 6-й (словно вырастая из земли). -
Пожалуйте! Идите-с!
2-й. - Куда это? (Бледнея.) За какое самое?
1, 3, 4, 5 и 6-й. - Пожалуйте-с! (Берут под руки
2-го.) Не болтайте ногами... Пожалуйте-с! (Влекут.)
2-й. - Свои деньги заплативши и вдруг... это самое...
(Увлекается.)
В публике. - Жулика вывели!
Примечания
И ПРЕКРАСНОЕ ДОЛЖНО ИМЕТЬ ПРЕДЕЛЫ
В записной книжке одного мыслящего коллежского регистратора,
умершего в прошлом году от испуга, было найдено следующее:
Порядок вещей требует, чтобы не только злое, но даже и
прекрасное имело пределы. Поясню примерами:
Даже самая прекрасная пища, принятая через меру, производит в
желудке боль, икоту и чревовещание.
Лучшим украшением человеческой головы служат волосы. Но кто не
знает, что сии самые волосы, будучи длинны (не говорю о женщинах), служат
признаком, по коему узнаются умы легкомысленные и вредоносные?
Один чиновник, сын благочестивых и добронравных родителей,
считал за большое удовольствие снимать перед старшими шапку. Это прекрасное
качество его души особенно бросалось в глаза, когда он нарочно ходил по городу и
искал встречи со старшими только для той цели, чтобы лишний раз снять перед ними
шапку и тем воздать должное. Натура его была до того почтительная и
уважительная, что он снимал шапку не только перед своим непосредственным и
косвенным начальством, но даже и перед старшими возрастом. Следствием такого
благородства души его было то, что ему каждую секунду приходилось обнажать свою
голову. Однажды, встретясь в одно зимнее, холодное утро с племянником частного
пристава, он снял шапку, застудил голову и умер без покаяния. Из этого явствует,
что быть почтительным необходимо, но в пределах умеренности.
Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие
прекрасные и полезные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, ежели
предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью,
законами природы и прочим? Горе тому, который... Но умолчу лучше...
Фельдшер Егор Никитыч, лечивший мою тетеньку, любил во всем
точность, аккуратность и правильность - качества, достойные души
возвышенной. На всякое действие и на всякий шаг у него были нарочитые правила,
опытом установленные, а в исполнении сих правил он отличался примерным
постоянством. Однажды, придя к нему в пять часов утра, я разбудил его и, имея на
лице написанную скорбь, воскликнул:
| |