Чарская Лидия Алексеевна - Щелчок

y">   - Господа! О чем тут толковать? - внезапно раз­дался бодрый голос доброго волшебника, Мик-Мика, сра­зу нарушивший своими веселыми нотками тяжелую ми­нуту. - Едем в двух экипажах: в одной коляске все, кого перечислил Счастливчик, кроме Симочки, в другой мои головорезы со мною, и Шура с нами... А Симочка поскачет, в заключение, единичным номером, верхом на палочке, за то, что кофе разлила на скатерть сегодня, утром.

   - Ха-ха-ха! Неправда! Это вы разлили, Мик-Мик. Ха-ха-ха! - смеялась Симочка, а за нею и все дети.

   - Вам и ехать на палочке! Ха-ха-ха!

   - Ну, ладно, тогда Симочка на козлах.

   - Вот еще!

   - Господа! Не будем пререкаться. Золотое время уходит. Счастливчик, сбегай к Андрону, вели запрягать.

   - Галопом скачите, Счастливчик.

   - Скачу! Скачу! Меня нет! Уррра!

  

   Как дивно хороша осенняя дорога!.. Кругом разбега­ется желтое море убранных нив, дальше леса, чуть тронутые багрянцем, чуть посыпанные золотою пуд­рою едва пожелтевшей августовской листвы. В просветы начавших опадать деревьев мелькают синие воды реки... Приятное, ласковое и нежаркое августовское солнце.

   Звенят бубенчики под дугою. Первой тройкой правит Андрон, второй - парой - молодой конюх Ванюша,

   В первом экипаже чинно и тихо. Там бабушка, Ами, Ав­рора Васильевна, девочки.

   - Там старички, - подмигивает на передовых Ивась.

   - А самая древняя старушенция - Симочка! - вто­рит Ваня.

   - Тезка! - обращается он к молодому вознице Ва­нюше. - А ну-ка, перегони их!

   - Жарь, Ваня, в мою голову! - хохочет Счастливчик.

   - Слушаю, молодые господа!

   Ванюша-конюх немногим старше своих седоков - ему недавно минуло пятнадцать, - поэтому он не прочь порезвиться и пошалить.

   - Эй, родимые, выручай! - натянув вожжи, лихо вскрикивает он на лошадей.

   - Эй, берегись, кому жизнь дорога, сторонись!

   - Важно! Вот это важно! По-нашему - по-хохлацки! - визжит в восторге Ивась, в то время как робкий Аля Голубин хватается за руку Мик-Мика, исполнен­ный страха.

   - А мы не разобьемся? - испуганно шепчет он.

   - Аля, милая девочка, не бойся! Не посрами гимна­зии родной! - запевает басом Ваня Курнышов и, со­рвав в неистовстве фуражку, размахивает ею, как фла­гом, над головой.

   Лошади несутся рысью. Экипаж не катится, а летит по мягкой ровной дороге.

   Вот поравнялись с передовыми путниками.

   - Наше вам почтение! Вот мы!

   - Осторожнее! Осторожнее! Они разобьются на­смерть! Иван! Ванюша! Не смей гонять лошадей! - вол­нуется бабушка в своей коляске.

   - Симочка! Отменная девица! Не желаешь ли яб­лочка? - предлагает Мик-Мик, и румяный плод падает на колени Симе.

   - А вы сами без яблока, как же? - улыбается та.

   - Есть не могу! В этой бешеной скачке язык прогло­тил, - смеется Мирский.

   - Он шутит! Он шутит! Думает, что у нас нет боль­ше яблок! А у нас еще два десятка! - хохочут дети. - Мы с запасцем. Галя, Симочка, Ляля, ловите!

   Из одной коляски в другую летят в виде маленьких боевых гранат вкусные румяные плоды. Целый град их, целый запас. Девочки ловят их со смехом. Аврора Ва­сильевна волнуется и говорит, что это неприлично: так бросаются только уличные дети.

   Monsieur Диро очень беспокоится за участь своего пенсне:

   - О, мои оченки... Они разобьются... и я останься без оченков! - кричит он, невозможно ломая русский язык.

   Но вторая коляска уже промчалась, далеко опередив первую; из нее доносится веселый смех...

   Один Орля только грустен среди общего веселья. Не­вольно сорвавшаяся с губ Счастливчика фраза об исчез­нувшем Ахилле не дает ему покоя.

   Из-за него добрый, милый барчонок Кира, из-за него, Орли, лишился своего сокровища! А чем ему отплатили за его поступок? Его обули, одели, приняли, как родного,. в дом, человеком сулят сделать, "барином", и Галю тоже ровно барышню воспитают, а он-то... Эх! Правда, он вы­тащил из огня Киру... Да ведь он должен был это сде­лать, и нечего за это себя превозвышать. Не давать же было погибать человеческой жизни. Подумаешь, геройст­во какое! Нет, не стоит он всего этого счастья, так незаслуженно посыпавшегося на него и сестренку. Обездолил он Кирушку, обокрал его...

   И мрачно блуждают по сторонам глаза цыганенка. Хмурятся черные брови... Затихает он в своем уголке.

   Видя настроение Орли, никто не хочет его тревожить. Все делают вид, что не замечают грусти Орли, его тоски, чтобы не раздражать легко воспламеняющегося гневом мальчика.

   А лошади все мчатся вперед да вперед, и неистово заливаются колокольчики под дугой...

  

  

   Проехали верст восемь, еще две остаются... Миновали поля, въехали в лес.

   Здесь хорошо и привольно. Не пыльно, прохлад­но, тенисто. Пахнет смолою, грибами и тем, чуть замет­ным, запахом, который несет с собою осень.

   Глаза Орли жадным взором впиваются в чащу. Вдруг невольный крик, готовый вырваться от неожиданности, замирает на его губах.

   Среди начавшейся золотиться и багроветь по-осеннему чащи он видит грязно-серые пятна... Потом что-то вы­сится яркое над кустами. Одновременно слышится какая-то возня и как бы задавленное ржание лошади...

   Взор Орли зорче проникает в чащу... Что-то пестрое, ярко-красное, наполовину с желтым и зеленым, висит прицепленное к ветке дерева... Какие-то лохмотья...

   Едва сдерживая свое волнение, мальчик потянул но­сом. Так и есть - запах гари!..

   Поднял голову: чуть заметной струйкой вьется дымок над шатрами кустов и деревьев.

   - Цыгане! Табор! Наш табор! - вихрем пронеслась в голове Орли быстрая мысль.

   Его соколиные, по зоркости, глаза приметили все тог чего не видели другие. Неимоверно развитые жизнью сре­ди природы слух и обоняние подтвердили догадку.

   Мальчики и Мик-Мик не могли заметить там, далеко в чаще, ни спрятанных в кустах телег с навесами, ни су­шившихся на дереве цыганских лохмотьев, ни высокого шеста с красной тряпкой, который служил как бы фла­гом и знаменем дяди Иванки.

   Этот красный значок был значком их табора, и теперь в присутствии здесь дяди Иванки со всей его цыганской семьей Орля не сомневался больше.

   - Наконец-то!.. А я уж думала, не дождусь дорогих гостей!

   Натали Зараева стояла на крыльце своего домика, уто­нувшего в зелени акаций и сирени, окруженная детьми Сливинскими: веселой институткой Сонечкой, Катей, То­лей и Валером. Тут же, с трубкой во рту, находился сам полковник, под руку с женой.

   Тетя Натали была в простом темном платье. На ее печальном лице играла какая-то странная, загадочная улыбка. Она протягивала руки приезжим и издали кива­ла головою.

   - Добро пожаловать, дорогие гости!.. Пожалуйте в столовую!.. Обед на столе!

   Дети с шумом выскочили из экипажей и стали здоро­ваться с семьею Слививских.

   - Tante Natalie! Можно перед обедом обежать сад и показать его нашим друзьям? - ласкаясь, как кошечка, просила Сонечка.

   - Обед на столе, мы ждем вас! - успела только ответить та.

   Но шумная ватага, вырвавшись из гостиной, уже мча­лась по запущенным аллеям сада.

   - Господа! Я нарочно привела вас сюда, - говорила через минуту Сонечка, запыхавшись от быстрого бега, останавливаясь в отдаленном уголку сада, - сюда на эту площадку. Слушайте, нас ждет сегодня большой сюрприз.

   - Сонька подслушала его, когда tante Natalie гово­рила с маман, - вставил свое слово Валя.

   - Неправда! Неправда! -вспыхнула девочка.- Tante Natalie сама сказала мне, что сегодня поведет нас в таин­ственную комнату и - ах! - что мы там увидим! - и Сонечка на минуту даже зажмурила глаза.

   - Что? Что увидим? - заинтересовались дети.

   - Она и сама не знает, - заявил Толя.

   - Я и сама не знаю. Но... tante Natalie сказала, что мы увидим там что-то особенное, - проговорила его сестра.

   - А что же ты не говоришь, что tante Natalie обе­щала нам рассказать интересную историю после обеда? - напомнил Валя.

   - Да! Да! И историю расскажет, и в таинственную комнату поведет, - подхватили хором дети Сливинские.

   - Обедать, детвора! Суп простынет! - послышались голоса старших в открытые окна столовой.

   И вся ватага понеслась к дому.

   Какой вкусный был обед у tante Natalie! Каким оча­ровательным десертом угостила она своих гостей!

   Но странно. Г-жа Зараева не притрагивалась ни к од­ному блюду, и, когда раскладывала кушанья по тарелкам гостей, руки у нее дрожали как в лихорадке. А глаза подолгу останавливались на личике сидевшей подле нее Гали.

   Едва успел кончиться обед, как хозяйка поднялась с места.

   - Я попрошу вас. дорогое друзья, уделить мне несколько минут внимания. - произнесла она взволнован­ным голосом, проходя в гостиную впереди гостей. - Присядьте, господа, и выслушайте меня. Я хочу вам рассказать небольшую историю юности одной моей знако­мой, которая должна заинтересовать вас всех. Вы разре­шите?

   - Помилуйте! Мы очень рады, - отозвались взрос­лые.

   - Рассказывайте! Рассказывайте! Мы все внима­тельно слушаем, вас, tante Natalie! - неистово кричали дети.

   И несколько десятков глаз жадно уставились в ее лицо.

   Г-жа Зараева обвела своими печальными глазами слу­шателей и начала свой рассказ.

  

  

   В небольшом южном бессарабском городке, - так начала свой рассказ г-жа Зараева, - жили две сестры: одна из них - молодая вдова с ребен­ком - девочкой, другая - девушка, лет шесть перед тем окончившая институт.

   Обе сестры жили в своем имении в полном затишье, несмотря на то что были богаты. Смерть мужа старшей из них тяжело отозвалась на обеих, и их не манило уже больше к веселой светской жизни. Обе они всецело ушли в воспитание крошечной девочки, их единственной радо­сти и сокровища, дочери молодой вдовы.

   Эта крошка была прелестное кроткое существо со светлыми глазами и льняными волосами. Грациозная, изящная, она уже двух лет от роду утешала мать и тетку своим умом, послушанием, сообразительностью и ласка­ми. Сестры мечтали уже видеть ее счастливой, умной, красивой девушкой, как вдруг ужасное горе обрушилось на маленькую семью.

   Однажды летом девочка нечаянно вышла из сада на берег реки и исчезла... По следом на земле убедились, что она пошла к крутому берегу речки. Здесь следы теря­лись... Не было никакого сомнения, что девочка, подойдя к краю берега, оступилась, упала в воду и утонула. Так решили все в один голос.

   Обезумевшие от горя мать и тетка созвали всех окре­стных крестьян искать маленький трупик в реке... Его не нашли. Должно быть, малютку далеко унесло тече­нием...

   Горе так сразило мать девочки, что она вскоре умер­ла, а осиротевшая сестра ее поспешила уехать из ужас­ного места несчастия, продав усадьбу. Она решила - чтобы как-нибудь заглушить горе, - путешествуя, кочуя с места на место, утопить в постоянной смене впечатлений свою тоску.

   Прошло много лет. Усталость взяла свое. Девушка утомилась и, желая отдохнуть немного от кочевок, устро­илась неподалеку от своих друзей в крошечной усадьбе, окруженной лесами и полями.

   Как-то раз в одном из домов соседних с нею помещи­ков она встретила девочку, похожую на свою покойную племянницу настолько, что сразу полюбила ее, привяза­лась к ней. Эта девочка своими льняными волосами и светлыми кроткими глазками напомнила ей так живо дорогую покойницу, что она снова почувствовала себя счастливой в присутствии этой девочки.

   Tante Natalie умолкла на минуту, а затем вдруг, как бы опомнившись, прибавила, обводя странно заблестев­шими глазами присутствующих:

   - Дети, я обещала вам показать таинственную ком­нату! Эта комната находится в связи с моим рассказом... Пойдемте, дети, пойди и ты, Галя, дитя мое! Дай мне руку, я хочу пойти туда рядом с тобою.

   И, странно взволнованная, с непонятным трепетом в побледневшем лице, Натали поднялась с места.

   Поднялись и все остальные, недоумевающие, удивлен­ные, и последовали за нею.

   - Я знаю, она рассказывала случай из своей жиз­ни, - произнесла полковница шепотом мужу.

   - И эта маленькая цыганочка, по-видимому, на­поминает ей утонувшую племянницу, - ответил тем же шепотом тот, и они поспешили в таинственную комнату следом за остальными.

  

   Странное чувство охватило Галю с той минуты, как Натали начала свой рассказ. Темные глаза рассказ­чицы то и дело останавливались на ее лице. И эти глаза, полные тоски и грусти, напоминали девочке чьи-то ласковые, давно забытые взоры... Постепенно все яс­нее и яснее выступали эти взоры в памяти Гали... И еще другие, еще более дорогие, любящие... А за ними выступали деревья широко разросшегося фруктового сада, уютный маленький домик и река... И крошка-девочка в белом платьице с распущенными волосами в зелени сада и на берегу реки... Потом чей-то темный силуэт представлялся Гале... Черная женщина в ярких лох­мотьях, появившаяся внезапно и утащившая девочку в лес... А потом... нищие грубые цыгане... брань, крики, побои... и Орля... милый Орля, защитник и ангел-храни­тель девочки...

   - Вот мы и пришли! - внезапно послышался над головою Гали дрогнувший голос.

   Затем щелкнул замок в двери. Широко распахну­лась она, и все очутились в небольшой комнате, оклеен­ной светлыми обоями, с окном, завешенным кисейной за­навеской. В одном углу комнаты стояла детская кроватка под белоснежным кисейным пологом, в другом - стол с массою игрушек, разбросанных на нем и в углу, на ков­ре. Точно здесь только что находилась девочка, хозяйка этого уголка.

   Лишь только Галя переступила порог комнатки, свет­лое, как луч солнца, воспоминание прорезало маленькую головку...

   Ведь эту кроватку, эти игрушки, эту занавеску и ко­вер она помнит, знает, хорошо знает... И вот ту куклу с отбитым носом. Да, да, да, ведь это ее кукла Дуся, ее Дуся! Та самая Дуся, с которой она когда-то играла по целым дням!

   Все светлее, все яснее и настойчивее проникает вос­поминание в белокурую головку девочки... Прошлое под­нимается из недр души, воскресла память...

   Да, нет сомнения, это ее кровать, ее кукла, ее игруш­ки... А там... Она поднимает глаза на стену... Там над кроваткой каждый раз, прежде чем уснуть, она видела ее - портрет тон, которая сидела около ее кровати, пор­трет ее матери...

   Вот он! Так и есть! А с ним рядом другой...

   - Мама! - вырвалось громким неожиданным криком из груди девочки, и она протянула к портрету руки. - Мама! Мама! Мама!

   - Верочка! Крошка моя! Это я - твоя тетя!

   Натали бросилась к Гале, и град исступленных поце­луев посыпался на лицо, шею, волосы и руки девочки. Слезы ручьем полились из глаз Зараевой, смочили льняную голову и платье ребенка.

   И Галя плакала и прижималась к груди девушки. - Верочка! Моя Верочка!.. Племянница моя нена­глядная!.. - шептала Натали, смеясь и плача от сча­стья. - Крошечка моя!.. Я тебя узнала, узнала сразу!.. Ведь все эти восемь лет я жила мыслью о тебе!.. Я вери­ла в твою смерть, но... все же надеялась смутно, что увижу, встречу мою крошку... Как видишь, я все твои вещи привезла из старой усадьбы... окружила себя ими и среди них, твоих игрушек, подле твоей пустой кроватки, проводила взаперти целые часы, вспоминая свою Вероч­ку, тоскуя по ней... Бог видел мое горе и смилостивил­ся надо мною, вернул мне тебя... О, теперь я никогда не расстанусь с тобою, с моей бесценной, единственной, род­ной моей племянницей, сокровищем моим. Я заменю тебе покойную маму, я всю жизнь положу для тебя, счастье мое, дорогая, милая, родная моя деточка.

   И опять нежные руки обвивали шею Гали, а горячие трепещущие губы Натали осыпали градом поцелуев ее лицо.

   Девочка отвечала такими же поцелуями и ласками... Память ее пробудилась вполне и подсказывала картины детства одну за другою, одну за другою...

   - Тетечка! Наташечка! Тетечка моя! - лепетала она тихо, застенчиво прижимаясь к Натали и робко возвра­щая ей поцелуи и ласки.

   Все присутствующие были взволнованы, потрясены этой сценой. В глазах взрослых стояли слезы. Девоч­ки плакали. Растроганные, потрясенные, плакали и Сча­стливчик с Алей. Подозрительно долго сморкался Ивась. А Ваня Курнышов что-то очень усердно занимался мухой па стене и ожесточенно кусал себе губы.

   Никто не объяснил, как эта цыганочка Галя могла быть Верочкой, потерянной, погибшей племянницей tante Natalie. Но все догадались, что тогда, восемь лет назад, девочка, которую считали погибшей, не утонула в речке, а попала к цыганам, которые увели ее в табор и держали вместе со своими цыганскими детьми.

   Несколько минут в комнате все молчали.

   - Валентина Павловна! - произнесла, наконец, едва-едва подавив свое волнение, Натали. - Благодарю вас от души за Верочку... Спасибо, добрая душа, что приютили мою крошку, спасибо за все, за все, сделанное ей. Се­годня же я возьму ее к себе в дом. Вы понимаете мои чувства. Я нашла мое сокровище и не разлучусь с нею...

   - А Орля? - неожиданно прозвучал среди воцарив­шейся затем тишины нежный голосок Гали.

   - Какой Орля?

   - Шура! Мой братик! Ах, тетечка, я ни за что не расстанусь с ним! - и девочка, отбежав от тетки, броси­лась к угрюмо стоявшему в уголке Орле, схватила его за руку и вывела вперед. - Вот, тетечка, мой братик... Если бы не он, меня насмерть забили бы цыгане или я голод­ной смертью погибла бы в лесу.

   И Галя тут же, волнуясь, дрожа, бледнея и краснея, стала передавать всю историю своей тяжелой жизни у цыган.

   - Орля... С Орлей... Если бы не Орля... А Орля... - то и дело срывалось с ее губ.

   Пока она говорила, перед Натали развертывались ужасные обстоятельства жизни ее племянницы в таборе. Она поняла одно: если бы не этот курчавый, угрюмый па вид мальчик, ей бы не увидеть больше никогда своей Верочки. И она протянула руку курчавому мальчику, с глубоким захватывающим чувством сказав при этом:

   - Ты будешь у меня первым моим другом и племян­ником наравне с Верочкой. Я позабочусь о твоем буду­щем... Только попроси Валентину Павловну отпустить тебя ко мне навсегда.

   - О, что касается меня, - живо произнесла Раева,- я не могу держать Шуру насильно. Пусть решает сам, где ему лучше. Решай, мой друг, никто не принуждает тебя.

   Глубокое молчание воцарилось в комнате. Все глаза устремились на Орлю. Все с нетерпением ждали его слов.

   Но мальчик молчал. Жилы на лбу у него надулись, он потупился в землю, до боли закусил губы. Тяжелая непосильная работа происходила в его душе.

   Он не мог, с одной стороны, заплатить неблагодарно­стью добрым людям, с другой - не мог расстаться с Галькой, не мог ни за что. Последний довод ударился в его мысли с необычайной силой... Он до крови закусил губу, потом тряхнул головою, точно сбрасывая непосиль­ную тяжесть с плеч, и не то простонал, не то прокричал резко:

   - Я с Галькой хочу вместе.

   А затем круто повернулся на каблуках и стремитель­но выскочил за дверь.

  

  

   Орля не бежал, а мчался, едва касаясь земли. Мчал­ся по комнатам, по саду, по дороге. Мчался по лес­ной тропинке, начинавшейся сразу за домом, мчал­ся не оглядываясь, изо всех сил, точно огромная толпа преследователей гналась за ним по пятам. Стыд, мучительное чувство причиненной им неблаго­дарности гнало его куда-то. Куда - он и сам не знал. Мысли вихрем неслись у него в голове, мысли, бросавшие его в краску, стыд и негодование.

   "Хорош гусь - нечего сказать... Отплатил господам за хлеб, за соль!.. - слышал точно Орля чей-то голос.- Позвала другая благодетельница, а я и обрадовался!.. Возьмите, мол, меня с Галькой заодно. Уж куда как хо­рошо!.. Не щелчок я, а просто кошачья душа непривязчи­вая - и весь сказ тут!.."

   Но в то время, как эти мысли теснились в голове мальчика, сердце его расцветало от счастья.

   - Галька-то, Галька! Радость нашла какую! Тетку нашла, дом родной, семью. И меня, своего братика, в ра­дости не забыла. Эх, золото девчонка. Дай ей Бог...

   И лицо Орли, помимо воли, расползлось в улыбку.

   - А все ж таки домой не пойду, пока не уедут "наши"... Раевские... Стыдно глаза перед ними показать: пе­ред барыней-бабушкой, барышней Лялей... Перед Кирушкой тоже... Они меня за внука, за брата приняли, а я-то им отплатил...

   Нестерпимая усталость заставила наконец остановить­ся Орлю. Тяжело переводя дух, он стал как вкопанный, оглядываясь по сторонам.

   Что это? Шест с красной тряпкой в двадцати ша­гах от него!.. И пестрые лохмотья тоже!.. Вон и серые пятна холщовых навесов телег виднеются сквозь листву... Значит, он у табора... Около него... Орля вытянул шею, потянул носом. Так и есть - за­пах гари, неизбежный последок догоравшего костра. И от­куда-то смутно доносятся голоса, знакомые гортанные го­лоса, заглушённые расстоянием.

   Вдруг неожиданный звук прорезал тишину леса. Где-то поблизости заржала лошадь.

   Орля вздрогнул всем телом и насторожился.

   Новое ржание, молодое, задорное, сильного юного, коня.

   Это не таборные клячи, нет. Их голос Орля различит из тысячи лошадиных. Нет, это...

   "Ахилл!" - вдруг вихрем пронизала его голову острая, как жало, мысль... Это Кирочкин Ахилл! Его не сбыли, не продали, он еще в таборе! А раз он в таборе... О, не посылает ли судьба ему, Орле, возможность возвра­тить Ахилла старым хозяевам и хоть этим отплатить им за все их благодеяния и искупить свою вину перед ними?

   Все тело мальчика задрожало сильнее... Сердце зара­ботало с удвоенной силой... Глаза вспыхнули, как уголь­ки...

   - Ага! Знаю, что надо делать... - процедил он сквозь зубы и... как сноп, повалился на траву.

   ***

   Он лежал на спине долго, очень долго... Постепенно темнело в лесу, а на бархатном небе за­жигались звезды...

   Откуда-то издали доносились до него призывные кри­ки детских голосов:

   - Шура! Шура! Где ты? Пора ехать! Мы скоро уез­жаем... Шу-р-а-а! Ау!

   Мелькали красные огоньки фонарей между деревьев. Его искали... Но он не подавал вида, что слышит этот зов.

   Когда осенний вечер опустился на землю и в лесу стало темно, как в могиле, Орля перевернулся на живот и пополз, как змея, прячась в кустах и в высокой сухой траве.

   Он полз на запах гари, в ту сторону, откуда слыша­лись заглушённые расстоянием голоса... Вот они ближе, ближе; вон мелькает небольшое пламя... Это маленький костер...

   Дальше, дальше ползет мальчик, шурша опавшими листьями, извиваясь змеею. Теперь уже ему хорошо слышна знакомая цыганская речь... Сквозь деревья вид­ны сидящие у костра люди...

   Так и есть, это они. Дядя Иванка, подле длинный Яшка... Земфира... Мароя... Михалка... Денис... В руках Яшки ружье, очевидно приобретенное недавно... Он лю­буется им, поворачивая вправо и влево, прицеливаясь на верхушки деревьев, облитые светом костра... А там, по­дальше, другой костер, уже потухший, и около него пасутся таборные лошади и тот, чужой красавец Ахилл. Его Орля узнал сразу по стройному телу, по тонким по­родистым ногам и лебединой шее.

   В то время, пока мальчик, нащупывая темноту глаза­ми, измерял пространство между ним и конем, луна взо­шла на небе и осветила лесную лужайку.

   - Ахилл! - чуть не вырвалось из груди Орли радо­стным звуком, и он пополз вперед, туда, к погасшему ко­стру, стараясь как можно менее производить шума. Он был уже в десяти шагах от лошади, как глухое рычание послышалось за его плечами.

   - Это Шарик таборный. Эх, беда. Не узнает - загры­зет насмерть, - цепенея от ужаса, мысленно выговорил Орля.

   Что-то лохматое, огромное с диким рычанием рину­лось на него и в ту же минуту дрыгнуло с радостным ликующим визгом.

   - Шарик! Шарик! Это я - Орля! Не узнал, дурак! Громкий радостный лай собаки был ему ответом.

   В один миг Шарик облизал лицо, руки, голову Орле и с тихим визгом затормошил его.

   Лай, возня и визг собаки не прошли даром.

   Беспокойно заворочались цыгане у костров.

   - Никак кто-то прячется в кустах, - произнес дядя Иванка и первый тяжело поднялся со своего места.

   - К лошадям подбирается! - крикнул Яшка и тоже вскочил на ноги, держа наперевес ружье.

   - Воры! Грабители! Табор, поднимайся! - загре­мел в тот же миг голос дяди Иванки, и он кинулся в кусты.

   Орля понял одно: медлить больше нельзя! Быстрым движением вскочил он на ноги и, оттолкнув изо всей силы радостно кидавшуюся на него собаку, бросился бе­шеными прыжками к привязанному у дерева Ахиллу. Трепещущими руками рванул он повод, еще раз и еще. Но крепкий ремень не поддался усилию детских ручо­нок. Тогда, вспомнив, что в кармане его имеется перо­чинный нож, он выхватил его с лихорадочной поспешно­стью и перерезал поводья. Еще минута... и он на коне, на его лоснящейся спине, казавшейся серебряной при обманчивом свете месяца.

   - Гип! Гип! Вперед, Ахилл! Живее! Вперед!

  

  

   Сильными ногами Орля ударил Ахилла, обвил во­круг кисти руки поводья коня и рванул его на лес­ную тропинку в ту именно минуту, когда перед ним выросли темные силуэты цыган.

   - Это он, разбойник, предатель - Орля! Изменник! Это он! Я узнал его! - неистово заорал длинный Яшка и в один прыжок очутился на спине другого таборного коня.

   - Мазурик! Негодяй! Бездельник! Украл-таки! Украл! Тысячную лошадь из-под носа увел негодный! - с пеной у рта, с безумно вытаращенными от бессильной злобы глазами кричал дядя Иванка, вскакивая на дру­гую лошадь.

   - Скачи за ним. Яшка! Лови его, Михалка, Денис! Все ловите! Озолочу! Поймаете - награды не пожалею! Вернете мне лошадь! Озолочу!

   Крики дяди Иванки подняли весь табор. Со всех сто­рон бежали женщины, дети, испуганные, разбуженные среди ночи...

   - Что? Что такое? - вопили они.

   - Бесенок Орля появился, как из ада, и тысячного коня увел! - кратко поясняли им.

   - В погоню! В погоню!

   Эта погоня не замедлила собраться в одну минуту. Среди таборных кляч была одна хорошая быстроногая лошадь, и дядя Иванка, овладев ею, мчался теперь сле­дом за ускакавшим Орлей, держа наготове выхваченное им из рук Яшки, мимоходом, ружье.

   - Стой, бесенок! - насмерть хлеща своего коня плеткой, кричал он, задыхаясь от злобы, вслед летевше­му с быстротой урагана мальчику. - Стрелять буду! Стой!

   Но Орля в ответ только понукал Ахилла. Вдруг что-то щелкнуло за его плечами, и в тот же миг острая жгу­чая боль обожгла шею мальчика...

   Он тихо вскрикнул и схватился за шею рукою. Лип­кая, теплая красная жижица залила в тот же миг его рубаху. При свете месяца он увидел темные пятна, окра­сившие рукав и грудь.

   - Я ранен! Я умираю! - смутно пронеслось в по­мутившемся сознании мальчика, но он еще сильнее сжал ногами крутые бока лошади, судорожно ухватил повод. - Лишь бы уйти от них, доскакать... Вернуть Кире коня, а там хоть помереть... со спокойной душой...

   Кровь не сочилась теперь уже, а лилась ручьем из раны. Мутился мозг Орли, сознание уходило, но он все мчался и мчался, думая одно: нельзя ему умирать, не возвратив своим благодетелям лошади.

   С каждой минутой он дышал труднее. Холодный пот выступил у него на лбу. Силы уходили, а издали доноси­лись угрозы отставшего цыгана.

   С последними искрами сознания Орля, судорожно вцепившись в Ахилла, влетел на двор усадьбы. На крыльце стояли ее хозяйка и гости, взволнованные и встревожен­ные долгим отсутствием Орли.

   - Вот он! Шура! Шура и... Ахилл! Смотрите! Смотрите! - вскричал, первым узнав его, Счастливчик, кида­ясь ему навстречу.

   - Но он весь в крови! Он ранен! Шура! Шура! От­куда ты? Что с тобою?

   Чьи-то быстрые руки схватили за повод лошадь. Дру­гие протянулись к мальчику и сняли его с седла. Береж­но подняли его, понесли на крыльцо.

   Весь залитый кровью, белый, как его рубашка, маль­чик с усилием поднял голову, обвел всех помутившимися глазами, произнес коснеющим языком:

   - Я не хотел оставаться... неблагодарным... и должен был искупить свою вину... и... и... возвращаю Кирушке его Ахилла...

   Тяжелый стон вырвался из его груди, а минуту спу­стя он потерял сознание.

  

  

   К счастью, рана Орли оказалась неопасной, хотя маль­чик лишился чувств вследствие потери крови. При­глашенный в тот же вечер из уездного го­рода доктор подтвердил это. Рану забинтовали, Орлю положили в постель, напоили лекарством и всю ночь по­очередно дежурили у его кровати. А к утру он уже чув­ствовал себя настолько хорошо, что пожелал встать. Его, однако, не пустили и целую неделю продержали в посте­ли. А вокруг него в эту неделю теснились милые, лас­ковые лица, ухаживая за ним, заботясь о нем, напе­рерыв угождая ему, спеша удовлетворить каждое его желание.

   И впервые почувствовал маленький цыганенок, что жизнь прекрасна и что у него есть родные, семья и дру­зья.

   В день отъезда Раевых Натали с Галей-Верочкой и Орлей-Шурой приехали проводить их на станцию.

   - А скоро и мы за вами переберемся, - говорила Натали, сияя теперь уже не прежними печальными, а счастливыми глазами, - Шуру надо серьезно готовить в гимназию в Петербурге, а Верочке подыскать учитель­ницу-гувернантку.

   - Я уже умею читать малость, Ляля научила! - буркнул, по привычке под нос, застенчиво Орля и поту­пился.

   - Ан не очень-то! - подразнил его, смеясь, Счаст­ливчик. - Прочтешь, что я написал сегодня тебе? Ну-ка, попробуй?

   - Мне?

   Цыганенок поднял загоревшиеся любопытством глаза,

   - Вот чудно-то! Мне написал! Зачем же?

   Робким движением мальчик протянул руку и взял из рук Киры небольшой конверт.

   Неловкими пальцами он вскрыл его, вынул из него четырехугольный лист, бумаги и, смущенно держа его" перед глазами, прочел:

   - "Милый наш Шура! Мы все любим тебя, как род­ного... А я крепче всех... И прошу тебя принять от меня Ахилла. Он твой. Ты заслужил его. Твой друг Счаст­ливчик".

   Эти строчки запрыгали перед глазами Орли. Он вспыхнул, как зарево, и весь залился румянцем счастья и стыда.

   - Ахилл! Красавец Ахилл! Тысячный Ахилл - его конь! Его собственность! - ликовало и пело все внутри его. Он задыхался от счастья.

   Но природная стыдливость смущала душу, и он сно­ва буркнул под нос, застенчиво опуская глаза:

   - Зачем... Не надо... Он тебе самому дорог...

   - Твоя жизнь дороже. А ты дважды жертвовал ею ради меня.

   И Кира горячо обнял курчавую головку цыганенка, снова зардевшегося от счастья и стыда.