Чарская Лидия Алексеевна - Щелчок

вств.

   - Барыня, милая... дорогая... спасите Гальку! - опять раздался голос Орли.

   - Хорошо, вы останетесь с нами, и ты, и эта девочка, - чуть слышно проронила Валентина Павловна, - и я обещаю сделать все возможное, чтобы вылечить и по­ставить на ноги девочку.

   Едва она успела проговорить это, как восторженный крик огласил сад.

   Орля обвил руками колени Валентины Павловны и замер на минуту, смеясь и плача...

  

   Жаркий, душный июльский полдень. Солнце палит вовсю.

   В большой светлой комнате выдвинут стол на се­редину. На конце стола сидит Аврора Васильевна и дик­тует детям.

   Валентина Павловна просила ее, Мик-Мика и мосье Диро заниматься по часу в день с мальчиками, чтобы дети не забыли за летнее время каникул то, что прохо­дили в классах зимой.

   За компанию с мальчиками занимается и Симочка. Тут же, на конце стола, сидят Орля и Галя.

   Орлю нельзя узнать. За месяц, проведенный в Раевке, мальчик круто изменился.

   Начиная с его имени - его зовут теперь Шурой, то есть настоящим его именем, данным ему при крещении, а не прежней кличкой, - все в нем переменилось к луч­шему.

   Постоянное пребывание среди людей, не имеющих ни­чего общего с грубыми и вороватыми обитателями табо­ра, сделало свое дело.

   Правда, маленький дикарь, Щелчок, как его тихонько между собой называют дети, не мог исчезнуть вполне в лице цыганенка, но он уже не был тем безудержным диким волчонком, каким попал в этот дом.

   В душе мальчика пробудилась невольная благодар­ность к людям, тепло приютившим у себя в доме его а Гальку.

   Вот она сидит, поздоровевшая, розовенькая, пополнев­шая за этот месяц, сидит между ним и Алей Голубиным, самым тихоньким из мальчуганов, и старательно выводит €буквы на аспидной доске.

   Пишет их и Орля, так как Валентина Павловна вы­разила желание, чтобы оба они с Галькой, как можно скорее, выучились читать и писать.

   К Валентине Павловне и к Ляле, выходившим Гальку точно так же, как они выходили и его, Орлю, у Орли ка­кая-то необыкновенная преданность. Ради "барыни-ба­бушки" и "барышни Ляли", как он называет обеих, он готов в огонь и в воду.

   Любит он и Счастливчика, потому что изящного, ма­ленького, как игрушка, хрупкого и доброго сердцем мальчика любят все: его нельзя не любить.

   Любит веселого Мик-Мика, своего первого заступ-пика.

   Алю же Голубина Орля втайне презирает за голуби­ную кротость и еще за то, что Аля очень подружился с Галькой за последнее время, и Орля боится, что Аля совсем отнимет у него сестру.

   Но кого он положительно не выносит, так это Аврору Васильевну, няню Степановну, Франца и Ваню с Ивасем.

   Первая очень требовательна, придирчива и строга; няня Степановна и Франц не могут никак примириться с тем, что цыганские нищие ребята сидят за одним сто­лом с их господами, а они, в качестве прислуги, должны им подавать и служить.

   - У-у! Чего пялишь цыганские буркалы, волчо­нок? - часто, встретив горящие глаза Орли, ворчит ня­ня.- Того и гляди, наживешь с тобою бед.

   А Франц, брезгливо подбирая губы, убирает тарелки после Орли и Гали и насмешливо шипит, неслышно для хозяев:

   - Вы бы хоть вылизали языками соус получше... А то не больно чисто и все же вымыть придется после вас...

   Дело объяснялось тем, что наголодавшиеся в таборе дети не оставляли ни кусочка от своих порций за столом. А куски с господского стола Франц особенно любил до­едать.

   В свою очередь, Ивась и Ваня дразнили Орлю ти­хонько от других. Впечатлительный, необузданный маль­чик платил им, чем мог, и не добром, конечно.

   - Покажи, Шура, что ты написал! Дай твою рабо­ту, - внезапно огорошил Орлю знакомый резкий голос Авроры Васильевны, и ее костлявая высокая фигура вы­росла за его плечами.

   Он молча протянул свою аспидную доску. Там не ,,. было ни единой буквы.

   - Одна святая чистота! - сострил синеглазый Ивась, заглянув через плечо Орли.

   Орля стоял потупившись.

   - Что ж это такое? За целый час ты не сделал ни­чего. Ведь тебе сказано было написать буквы все по по­рядку! - повысив голос, произнесла Аврора Василь­евна.

   Угрюмое молчание было ей ответом.

   - Шуре жарко, оттого он не мог писать, - вступил­ся за товарища Кира.

   - Просто оса ему нос укусила... И он все думал, как бы ее поймать и казнить, - пошутил добродушный Ваня.

   - Ха, ха, ха! Оса нос укусила! - залилась веселым смехом Симочка. - Покажи скорее, где укусила. Щел­чок.

   - Ах!

   Симочка и сама была не рада, что с губ ее сорвалось это слово, от которого Орля приходил в бешенство.

   Но было уже поздно.

   С загоревшимися глазами цыганенок вскочил с места и взмахнул рукою.

   Трррах! От аспидной доски, изо всей силы брошенной на пол, посыпались осколки.

   - О, негодный мальчик! Как ты смел? Как ты смел? - сердито накинулась на него гувернантка.

   - Он склеит, Аврора Васильевна! Он склеит! - писк­нул Ивась.

   - Нет, он напишет на каждом осколке по одной: букве и, таким образом, составит азбуку! - заметил Ваня.

   Симочка, смущенная за минуту до этого, теперь уже смеялась снова.

   Вдруг с конца стола отделилась худенькая белокурая девочка а, волнуясь, заговорила:

   - Зачем вы обижаете Орлю?.. Не надо его обижать!

   Братик, возьми мою работу. Я написала А, Б и В. Пусть они будут твои. - И она трогательным движением про­тянула ему свою доску.

   - Господа! Не дразните Шуру! Я протестую! - кри­чал Счастливчик, поднимая свой голосок, похожий на колокольчик.

   - Тише, дети! Тише! У меня голова кругом идет. Я не могу заниматься при таком шуме, - унимала рас­ходившуюся детвору Аврора Васильевна.

   - Не надо их больше мучить при такой погоде! Гос­пода, я иду в лес! Кто за мной?

   Мик-Мик широко распахнул дверь комнаты, где за­нимались дети, и предстал на ее пороге, весь сияющий весельем, радостью и довольством.

   - Я!

   - Я!

   - И я!

   - Все мы! Вы отпускаете, Аврора Васильевна?

   - Ах! В лес! - невольно сорвалось с губ Орли. Лес! Нет, видно, никогда ему не отвыкнуть от воли.

   Так и тянет на простор лесов и полей из душных комнат усадьбы.

   - Нет, ты не пойдешь! - суровым приговором зву­чит над головою ненавистный ему голос. - Валентина Павловна велела подготовить тебя за лето к первому классу городской школы, а дело у нас не подвигается вперед. Ты почти ничему еще не научился. И потом, ты провинился: замахнулся на Симочку, разбил доску. И ты остаешься дома! - заключила гувернантка.

   Лицо Орли внезапно потемнело. Красивые глаза по­тухли.

   - Эх, прощелкался, видно, Щелчок, - шутливо за­метил ему Ивась.

   Мик-Мик нерешительно помялся у дверей.

   - Аврора Васильевна, простите на этот раз Шуру, - произнес он по-французски.

   - Нет! Я же сказала!

   - Ух! - вздохнул Мирский и скорчил комическое лицо.

   - Тогда я останусь с Орлей. Дозвольте, тетенька, - послышался робкий голосок Гали, и она, застенчиво потупясь, выступила вперед.

   - Этого еще недоставало! Ты пойдешь с остальны­ми! - сурово остановила девочку гувернантка. - И, пожалуйста, называй меня так, как другие. Я не тетенька, а Аврора Васильевна.

   - Злюка Сердитовна! - шепотом произнес Ивась своему другу Симочке.

   - Ну, делать нечего, идем без Шуры, - произнес, вздохнув, Мирский и, быстрыми шагами приблизившись к мальчику, произнес ласково:

   - Возьми-ка Галину доску, мой друг, да напиши ско­рее свой урок. А кончишь - нас догонишь!

   - Против этого я ничего не имею! - отозвалась гу­вернантка.

   - Ну, команда, рысью марш! В галоп!

   И Мик-Мик помчался, как резвый мальчик, по длин­ному ряду комнат.

   За ним помчались дети.

   Аля Голубин схватил по дороге Галю за руку и увлек ее за собою. Девочка, зараженная общим потоком дет­ского веселья, побежала вперед, оглянувшись, однако, сначала на Орлю и крикнув ему на прощание:

   - Кончай скорее, братик, и приходи. Я тебя жду!

  

   Как бы не так! Кончу! Ждите! Дурака нашли! - Орля взял доску, плюнул на нее и с размаха от­швырнул ее обратно на стол.

   Потом, убедившись, что в комнате никого нет и все отошли далеко, он на цыпочках вышел из классной, про­шел в общую спальню мальчиков и, нагнувшись, полез под одну из пяти кроватей, стоявших в комнате. В углу под этой кроватью (это была постель его, Орли) находи­лась небольшая корзина.

   Тайна этой корзины была известна ему одному. Два дня тому назад, гуляя в отдаленной части сада, Орля наткнулся на небольшой серый комочек, свернувшийся на солнце.

   При виде странного комочка глаза мальчика вспыхну­ли радостным огоньком. Он схватил серый комочек и, всячески избегая попасться кому-либо на глаза, пронес его в спальню и положил в пустую корзину с крышкой, сунув последнюю в угол под кровать.

   Сейчас он вытащил снова корзину и, с величайшей осторожностью приоткрыв крышку, сунул в нее пальцы.

   В ту же минуту что-то холодное со свистом обвилось вокруг них.

   Орля быстро выдернул руку.

   Серая змейка с темной головкой обвила несколькими обручами кисть его правой руки. Левой, свободной рукой мальчик достал из кармана пузырек с молоком, зубами открыл пробку и подставил бутылочку к голове змеи.

   Последняя не заставила повторить приглашение и, просунув сплющенную головку в банку, стала с жадно­стью пить молоко.

   Это был безвредный уж, единственная порода змей, которые не жалятся и не приносят ни малейшего ущерба людям.

   Такие ужи часто встречаются под полом крестьянских изб. Они совсем не ядовиты и почти ручные, вполне сжи­ваются с людьми, даже пьют молоко с крестьянскими ребятишками, которые умышленно, чтобы привлечь ужей, ставят кринку на пол. Заслышав вкусный запах, ужи, большие любители молока, выползают из своих нор.

   Вот такую-то змейку и удалось раздобыть Орле.

   Пока змейка, погрузившись своей сплющенной голов­кой в молоко, с наслаждением предавалась вкусному уго­щению, Орля, чуть касаясь пальцами, гладил ее грациоз­но изгибающееся тельце и говорил уныло:

   - Видно, одна у меня и осталась радость - ты, уженька... Никому больше не нужен Орля. Вишь, и Галька, верно, забыла обо мне, убежала с другими, и го­ря ей мало. Небось с Алькой, этим воробьем ощипанным, дружбу водит теперь... Забыла про Орлю, точно и нет меня в живых больше... А все ведьма, эта, Аврорка... Ну, постой же... Отплачу я тебе... Уженька, друг ты мой, скажи ты мне на милость, как мне ей отплатить?

   Но "уженька" даже и головы не повернул в сторону мальчика. Он весь ушел в дело удовлетворения своего аппетита и с тихим посвистыванием пил молоко.

   Вдруг Орля неожиданно подскочил на месте так, что испуганный уж выдернул голову из горлышка бутылки и проворно уполз мальчику в рукав.

   - Ага! Нашел! - воскликнул Орля. - Знаю, как отплатить старой злюке! Будет долго помнить! Ха, ха, ха!

   И с неожиданно засверкавшими глазами Орля впри­прыжку выскочил из спальни, промчался длинным кори­дором в гостиную и остановился у крайнего окна.

   Здесь стоял рабочий столик и кресло, за которыми все свободное время проводила Аврора Васильевна. Здесь же на столе стоял рабочий ящик гувернантки.

   Глаза Орли остановились на ящике. Одною рукою он поднял его крышку, другою опорожнил дочиста, выкинув бесцеремонно за окошко длинную полоску кружевного , вязания и крючок.

   Затем запустил левую руку в рукав правой, вынул от­туда приютившегося там ужа и, сунув его в ящик вме­сто выброшенной работы, плотно закрыл его.

   - Ладно теперь! Сработано чисто! - произнес оп, сверкнув лукавыми глазами и двумя рядами ослепитель­но белых зубов. Затем, повернувшись на каблуках, он уже направился было к выходу, когда внезапный храп сразу привлек внимание мальчика. Он живо обернулся.

   В спокойном удобном кресле, уронив на колени французскую газету, спал сладчайшим сном, всхрапывая, monsieur Диро.

   В то время как приятные сонные грезы носились в го­лове добродушного француза, самую голову, ради летней жары коротко остриженную, вернее, обритую, голую, как ладонь, осаждали мухи. На розовой коже черепа они пол­зали черными бегающими точками, грозя каждую минуту разбудить своим несносным жужжанием старика.

   "Эге! Это не годится! - произнес про себя Орля, вне­запно весь преисполняясь чувством жалости к спящему гувернеру. - Накрыть бы его чем, что ли?"

   Живые черные глаза мальчика быстро обежали ком­нату, выискивая, что бы могло ему послужить покрышкой для старой учительской головы.

   И вот они остановились на прекрасном пурпурового цвета абажуре, в виде огромного цветка мака, накрывав­шего лампу.

   - Ну, вот и нашел! - весело, шепотом произнес Орля и, быстрым движением сорвав бумажный абажур с лампы, неслышно подкрался с ним к спящему и со все­возможною осторожностью опустил его на голову спяще­го Диро.

   - Вот и ладно! Спи, старичок, с миром. Теперь не­бось мухи не больно-то разгуляются на твоей маковке,- произнес он, очень довольный своей выдумкой, и отошел к другому окну подождать прихода детей.

  

  

   - Ах, как хорошо было в лесу! Что ж ты не шел? Мы тебя ждали! - послышались под окнами веселые голоса.

   - Кончил работу? Да?

   - Это я тебе набрала! - застенчиво протягивая бра­ту в окошко пучок земляники, произнесла Галя.

   - А мы тебе хлыст вырезали! Гляди какой! - приба­вил Счастливчик и, в свою очередь, просунул в окно гибкую, тщательно обструганную от ветвей, лозу.

   - Дай, душенька Шуренька, я его на твоей спине попробую! - дурачась, присовокупил Ивась.

   - Принеси твою работу, Шура! Я ее посмотрю. Все буквы написал?

   И Аврора Васильевна первая появилась на пороге гостиной. За нею толпились Мик-Мик и дети.

   - Ах, что это такое? Посмотрите!

   - Боже мой! Monsieur Диро! Что за странный голов­ной убор! - неслось дружным хором с порога комнаты. И вдруг неудержимый взрыв хохота огласил стены гос­тиной.

   Действительно, глядя на спящего Диро, нельзя было удержаться от смеха. Над красным потным лицом фран­цуза высился огромный бумажный цветок пурпурового абажура. Лепестки мака спускались, в виде бахромы, на его нос и уши. Только самый кончик носа комически вы­совывался из-под одного из них, и на этом кончике сиде­ла, широко воспользовавшаяся предоставленным ей от­носительным простором, муха.

   От голосов и смеха француз проснулся и спросонок, плохо сознавая, что делает, машинально приложил руку к голове, приподнял свой колпак-абажур как шляпу и самым галантным образом раскланялся перед детьми.

   - Bon jour! Bon jour! С добрым утром, Мик-Мик! Ви уже вернуль? - говорил он с сонной улыбкой хорошо выспавшегося человека.

   - Ах. monsieur Диро! Что это у вас за шляпа? - почти в ужасе прошептала Аврора Васильевна, единст­венная не смеявшаяся из всех.

   Француз, недоумевая, посмотрел на то, что держал в правой руке, и в тот же миг, вспыхнув багровым ру­мянцем, сердито закричал, далеко отшвырнув от себя злополучный абажур:

   - Фуй! Какой маленький негодник подшутиловал так глупи над старикашка Диро?!

   - Это Шура! Он один оставался дома! - вставила, не без ехидства, свое слово Аврора Васильевна.

   - О! - воскликнул monsieur Диро, шагнул по на­правлению к Орле и, схватив его за плечи, потряс, уста­вившись строгими глазами ему в лицо.

   - Это ти? Говори сей минутик, ти наплютоваль?

   - Ничего не плутовал! - грубо вырываясь, процедил сквозь зубы Орля. - Вас же жалеючи, накрыл! Ишь, голова-то у вас ровно колено, и мухи опять же по ней...

   - О... ты все навируешь...- произнес в сердцах monsieur Диро и слегка дернул за ухо Орлю. - И никто тебе не повериль... ти маленький негодник.

   - Орля правду говорит, не обижайте Орлю! - раз­дался тихий, трепетный Галин голос.

   - Действительно, правду, - подтвердил Мик-Мик.

   - Слуга покорный, я умываю руки, если Михаил Михайлович заступается за этого негодного мальчишку! - недовольным тоном произнесла Аврора Васильевна, с обиженным видом отошла к столу и заняла свое обыч­ное место в кресле.

   - Ну, а скажи, пожалуйста, ты кончил заданную работу? - нахмурив брови, строгим голосом обратилась Аврора Васильевна к Орле, в то же время открывая свой рабочий ящик.

   Но Орле не суждено было ответить. Что-то со свистом выскочило из ящика и поползло по столу.

   - Змея! - неистовым воплем вырвалось из груди гувернантки, и она с воплем: - Дурно, мне дурно! Змея! Змея! - откинулась, бледная как смерть, на спинку кресла.

   - Змея! Змея! - кричали дети, в испуге отступая в дальний угол комнаты.

   Мик-Мик в сопровождении Вани кинулся к столу.

   - Да это - уж! Не бойтесь! Безвредный уж. Отку­да он взялся? - послышались через минуту их ободря­ющие голоса.

   - Води... сюда капель... мадмуазель Аврор упал в не­чувствовании! - волновался Диро, хлопоча подле ис­пуганной гувернантки.

   Из внутренних комнат бежали Франц, няня, за ними спешили Валентина Павловна и Ляля.

   - Что случилось? Ах, змея! Гадюка! Убейте ее, убейте! - не своим голосом вскричала бабушка. - Эта змея всех детей пережалит. Ох, какой ужас! Кира, отой­ди! Отойди, Счастливчик! Тебе говорят, отойди!

   - Господи! Батюшки! Иисусе Христе! И подумать только, откуда взялась эта нечисть! - причитала няня, благоразумно пятясь к дверям.

   - Да успокойтесь же! Успокойтесь! Это уж, а не змея! У нее нет жала, нет яда! - подбегая к каждому отдельно, кричал им всем в уши Мик-Мик.

   Но его никто не слушал. Не хотели слушать. Все бе­гали, волновались.

   - Франц, - кричала бабушка, - возьми палку и убей эту мерзость!

   - Сорок грехов тебе за это отпустится. мой батюш­ка, - вторила ей няня.

   - Да поймите же, это не змея, а уж! - надрывался Мик-Мик.

   И вот, в самый разгар суматохи, в то время, как Мик-Мик, monsieur Диро и Валентина Павловна возились подле все еще стонавшей Авроры Васильевны, а Франц и дети, окружив на почтительном расстоянии ковер с из­вивающейся на нем змейкой, не знали, что предпринять, Орля вынырнул из их толпы и, бросившись к ужу, схва­тил его рукой.

   Затем так же быстро он промчался в сад, в самый дальний угол его.

   - Ну, уженька, гуляй на свободе, - проговорил он, выпуская из рук змейку, - держать тебя дома больше нельзя. Доищутся, тогда и пиши, брат, пропало! Утекай, братец ты мой, откуда пришел.

   И он тихо свистнул, подражая свисту ужа. Последний поднял головку, огляделся и быстро за­скользил в высокой густой траве...

  

  

  

   - Кто посадил в мою рабочую корзинку эту гадость?

   Голос Авроры Васильевны звучит особенно суровыми нотками. На голове ее компресс. Под носом она держит пузырек со спиртом. Она едва пришла в себя от испуга. До сих пор, от времени до времени, дрожь пробегает у нее по телу при одном воспоминания о змее.

   Дети стоят молча перед нею, испуганные ее бледный лицом с заострившимися чертами.

   Все молчат. Молчит и Орля, угрюмо уставясь в землю.

   "Нет, дудки, шалишь, - думает он, - не признаюсь ни за что. Чего доброго, велит запереть в комнату. А главное, Гальке запретит играть со мною. Лучше уж молчать".

   - Напрасно виновный не сознается, - снова, после минутной паузы, повышает голос Аврора Васильевна.- Это сделал Шура. Никому другому в голову не придет так бессердечно поступить со мною, - неожиданно за­ключила она, переводя гневные глаза на цыганенка.

   "Вот оно! Начинается! Докопалась-таки эта злючка!" - тоскливо пронеслось в мыслях Орли, и оп еще угрюмее уставился в землю.

   - Шура будет за это строго наказан! - сделала не­ожиданный вывод гувернантка, обдавая Орлю пронзи­тельным взглядом своих строгих карающих глаз.

   Маленькая фигурка Счастливчика протискивается вперед.

   - Это сделал я! - слышится его смущенный голос, в то время как все устремляют на него изумленные гла­за. - Ради Бога, простите меня, Аврора Васильевна! - подхватывает он, не дав произнести никому ни слова.- Но я не нарочно... Я думал, что вы сразу поймете, какая это змея... не ядовитая... безвредная... и, шутки ради, по­садил ужа к вам в корзинку. И-и...

   Счастливчик совсем не умеет лгать. Он путается, крас­неет и замолкает.

   - Возможно ли? Нет! Вы не могли этого сделать, Кира, - говорит с отчаянием в голосе Аврора Васильев­на, - вы, наш Счастливчик, наша общая радость и уте­шение, вы не могли поступить так! Нет! Нот! Этому я не поверю никогда! Не поверю никогда!

   Глаза Авроры Васильевны наполнились слезами. Она так любила Киру, так надеялась на него, - и вдруг он поступает не лучше какого-то дикого цыганенка!

   - Не верю! Не верю! - стонет она и крутит голо­вою.

   - Так вот же ваша работа. Теперь вы поверите... и простите меня...

   С отчаянием в лице, в своих темных глазах-коринках, Счастливчик запускает руку в карман и вытаскивает от­туда работу: злополучный клубок ниток, полоску круже­ва и вязальный крючок, которые он подобрал в саду слу­чайно по дороге из леса.

   Последнее и самое веское доказательство Киры нали­цо. Аврора Васильевна подавлена, молчит с минуту, по­том неожиданно кричит:

   - Валентина Павловна!.. Лялечка!.. пожалуйте сю­да!.. Послушайте только, что выкинул наш любимчик!

   Старушка Раева и хроменькая Ляля поспешили на ее зов.

   - Что такое? Что?

   Аврора Васильевна с тем же дрожащим от обиды го­лосом рассказала, в чем дело.

   - Кира! Кирушка! Возможно ли? О, как это ужас­но! - восклицают в один голос и старая бабушка, и хро­менькая внучка.

   Да, это невозможно.

   И Счастливчик, поняв всю тяжесть возложенной им на себя чужой вины, прильнул к груди бабушки и за­лился слезами.

   - Кирушку и Шуру барышня к себе просит, - за­глядывая в спальню мальчиков, торжественно провозгла­сила няня.

   В это время Ивась только что успел запустить подуш­кой в Ваню Курнышова, который, в свою очередь, схва­тив с окна лейку с водой, предоставил своему маленько­му товарищу возможность познакомиться с холодным душем.

   - Бесстыдники! Угомону на вас нету, - негодовала няня, - ни ночью, ни днем!

   - Холодные души рекомендуется принимать во вся­кое время суток, - деловым тоном заметил Ваня, в то время как мокрый, как утенок, Ивась отряхивался от во­ды, неистово хохотал и кричал:

   - Ну, постой же ты у меня!.. Я тебе такого гусара в нос запущу! Усни только!

   Когда Счастливчик в сопровождении Орли вошел в комнату Ляли, та сидела над книгой у стола.

   В ее небольшом уголке было тихо, тепло и уютно. У киота с образами горели лампады, и их мерцающие огоньки освещали суровые лица святых на иконах... И лицо Того, Кто смотрел из-под тернового венца печаль­ными кроткими очами, говорило без слов о всепрощении в любви.

   Ляля опустила книгу на колени и смотрела на вхо­дивших к ней мальчиков.

   - Кира! - произнесла она, лишь только маленький брат приблизился к ней. - Я все знаю. Это не ты поло­жил змею в корзинку Авроры Васильевны, а Шура...

   - Шура! - обратилась она к мальчику, в то время как вспыхнувший до корней волос Кира опустил свои правдивые глаза. - Зачем ты не сознался?

   Орля сурово сдвинул брови и потупился.

   - Она - злая! Она бы заела меня! И Гальке бы опять со мной якшаться запретила, - угрюмо пробурчал тот.

   - А если бы Киру наказали, что бы тогда сделал ты?

   Черные глаза Орли вспыхнули ярко.

   - Тогда бы я пошел и сказал, что это я.

   И так как Ляля все еще смотрела на него своими кроткими глазами, он прибавил, заливаясь румянцем по самую шею:

   - Или ты не веришь, барышня Ляля, что сказал бы?

   Рука калеки-девочки легла на плечо Орли.

   - Нет, верю, - проговорила она просто. - Но мне мало этого. Я бы хотела, чтобы ты чем-нибудь добрым и хорошим отплатил Кире за перенесенную им ради тебя неприятность.

   - Я? - глаза Орли зажглись новыми бойкими огонь­ками. - Да я за него, кажись... Кирушка, хочешь я тебе живьем белку из леса раздобуду? А не то лисенят при­волоку. Я их норы искать умею. Хочешь?

   - Нет... Не того от тебя надо, Шура, - остановила расходившегося мальчика Ляля, - обещай здесь, что ты для удовольствия Киры и моего начнешь хорошо учиться, прилежно заниматься, не грубить Авроре Ва­сильевне... Слушаться ее... Забыть своп резкие замашки... Обещаешь?

   - Да нешто надо это Кире? - искренне усомнился Орля.

   - И мне, и Кире, и всем нам. Не правда ли, Кира?- обратилась снова Ляля с вопросом к брату.

   Тот протянул свою крошечную ручку маленького че­ловечка Орле.

   - Да, Орля, ты должен исправиться, - сказал Ки­ра, - ведь я хочу тебя видеть хорошим, всеми любимым, добрым человеком!

   Странно прозвучали слова эти в душе Орли. Его лю­бят. Его, всем чужого, далекого всем, кроме Гальки... У него есть друзья, есть люди, которые ему хотят добра, которые его любят...

   В суровом одиноком сердечке закипало что-то... Свет­лый проблеск счастья зародился где-то глубоко на дне его...

   Орля взглянул на сестру и брата, и светлая улыбка озарила его лицо.

   - Ладно! - проговорил он. - Постараюсь... А толь­ко, чтобы она, эта злюка, гувернантка, ко мне зря не приставала...

   И умышленно громко, чтобы подавить свое волнение, стуча сапогами, он вышел из комнаты.

  

  

   Господи помилуй! Не узнать басурмана нашего! Тише воды - ниже травы, - говорила поутру няня Степановна, потягивая с блюдечка на кухне горячий чай вприкуску.

   - Уж и подлинно уходился мальчонок, по всему ви­дать, - вставил свое слово Франц.

   - Помилуйте, нынче приходит утром, ни свет ни заря. Дай, говорит, бабка, я тебе пособлю дом убирать к барынину празднику, пол помою и все прочее. Ну, я это ему в руки ведро, мыло, мочалку. Пущай поработает. Не барин. Потрудится для благодетелей своих.

   - Известно, потрудиться не худо. И то сказать, к барышнину рождению. Она у нас - ангел кроткий, печет­ся о всех, так на нее не грешно и поработать за это, - вставила свое слово толстая кухарка, угощавшаяся со­вместно с няней и Францем чаем.

   В это время тот, о ком шла речь, с ведром в руках, с мочалкой и мылом под мышкой, с засученными по ло­коть рукавами, стоял посреди гостиной, недоумевая, с че­го ему начать.

   Все стены комнаты, несмотря на летнее время, были увешаны картинами без чехлов, в золоченых рамах.

   Орля знал, что чехлы сняли ради приближающегося праздника. Знал, что ко дню Лялина рождения съедется много гостей, детей и подростков из соседних помещичьих усадеб и имений. Знал, что Ляля упросила бабушку сде­лать детский вечер с танцами для брата, Симочки и их друзей.

   Лялю Орля любил беззаветно. Она сама занималась с ним теперь, избавив его, таким образом, от уроков свар­ливой и строгой гувернантки. И вот, ради нее, он готов Бог весть на какой труд пойти, лишь бы угодить милой барышне Ляле.

   Сейчас он стоит с разинутым ртом посреди гостиной. - Окна, двери, сначала... пол... А потом всю эту бес­толочь хорошенько отмыть надо... Небось мухами позасижено вдоволь, - решает он и, внезапно одушевившись, принимается за уборку и мытье.

   Еще рано. Всего семь часов. Раньше девяти никто не встает в этом доме. О, он успеет, конечно, успеет по­кончить со всем этим. То-то неожиданность будет для всех!

   В какие-нибудь три четверти часа Орля поканчивает с полом, окнами и дверью, ставит на место отставлен­ную мебель и, тщательно намылив мочалку мылом с водою из грязного ведра, лезет с ногами на шелковый ди­ван, затем ожесточенно принимается тереть грязной мо­чалкой одну из картин, с изображением усадьбы.

   Но что это? Чем больше трет он, тем грязнее делает­ся картина. Часть водяных красок остается на мочалке, часть расползается по всему фону. Теперь уже на кар­тине не вид усадьбы как будто, а целое разливное мо-I ре - к довершению всего - черное море.

   Орля поражен. Но рассуждать ему времени мало; он изо всей силы принялся уничтожать грязные потоки на картине, отчего последние следы деревьев, крыши дома, кустов и скамейки остались на мочалке.

   После этого Орля перешел ко второй акварели - портрету какого-то почтенного старика.

   На бороде и усах этого старика чернели некрасивые пятна от мух, и на эти-то пятна обратил особенное вни­мание Орля.

   Он обмакнул свою грязную мочалку в не менее гряз­ную воду и, поднеся ее к портрету, стал старательно тереть его до тех пор, пока от почтенного старичка на по­лотне картины остался лишь один нос и половина щеки... - Стерлось маленько, зато чисто. Ишь ты - ровно зеркало! - очень довольный собою, проговорил Орля, полюбовавшись на свою работу.

   Еще несколько картин, к несчастию написанных во­дяными красками, имеющими способность растворяться в воде, привлекают внимание Орли, и все они так же "вычищены", как первые. Затем Орля направляется к ле­жащим на столе альбомам.

   Взмах мочалки... Еще один и еще... И изящные вещицы из кожи с плюшевой и атласной отделкой превращены в грязное тряпье.

   Вода льется с них по бархатной салфетке мутными ручьями па ковер, оставляя на нем грязные пятна...

   Не смущаясь, однако, Орля тащит на ковер ведро с грязной водой. По дороге он зацепляет ногою кресло и летит вместе с ведром на гладкий блестящий пол.

   Мутный поток в ту же минуту, с головы до ног, ока­чивает его, но мальчик чувствует себя в грязной луже так же, как утенок в пруду.

   Дело сделано. Он все-таки сделал уборку.

   - Ах, разбойник! Ах, убивец ты мой! Ах, батюшки-светы, умираю! Спасите! Помогите! Умираю! Моченьки моей нет! - и няня, случайно заглянувшая в комнату, исполненная тихого ужаса, останавливается как вкопан­ная у порога с широко раскрытыми глазами.

   На ее крики сбегается весь дом.

   - Няне дурно! С няней припадок! - слышатся ис­пуганные расспросы.

   У всех бледные расстроенные лица, широко раскры­тые глаза. Все смотрят, преисполненные тревоги, то на няню, в отчаянии раскачивающуюся у порога с таким видом, точно у нее болят зубы или живот (такое у нее страдальческое лицо в эти минуты!), то на Орлю, остано­вившегося перед разлитым ведром с растерянным и глу­пым видом. И вдруг чей-то веселый голос крикнул на всю комнату:

   - Нос! Посмотрите-ка, нос!

   Чья-то рука показала на картину, и все стало сразу понятным и ясным.

   - Нос! Нос дяди Пети! А где же брови, глаза, губы и его великолепные усы? - кричал Счастливчик, широко раскрывая свои глаза-коринки.

   - Они там! - патетически воскликнул Мик-Мик, ука­зывая на ведро. - Они в ведре!

   - И деревья в ведерке, и крыша дома, и сад с другой картины! Ах, все, все!

   - Ха, ха, ха, ха!

   - Ха, ха, ха, ха!

   Взрыв хохота огласил залу. Как пи жаль было порчи хороших вещей, но трудно было не смеяться.

   И все смеялись - и бабушка Валентина Павловна, и суровая Аврора Васильевна, и бледненькая Ляля, и че­тыре мальчика, и веселая Симочка, и насмешник Мик-Мик.

   Одна Галя смотрела испуганно на своего брата, и маленькое сердечко девочки било тревогу.

   Она боялась за участь Орли. Она поняла, что все это опустошение, вольно или невольно, произвел ее назва­ный брат.

   Да еще няня Степановна не могла прийти в себя. Она все еще раскачивалась из стороны в сторону и не то жа­ловалась, не то сокрушалась, громко изливая свое горе:

   - Убивец ты мой! Душегуб ты мой! Погубил ты меня ни за грош! Экую уйму добра напортил!

   - Успокойтесь, няня, - неистово хохотал Мик-Мик.

   - "Успокойтесь!", "Успокойтесь!" - передразнива­ла его старушка, окончательно выйдя из себя. - Успоко­ишься тут, когда все перепорчено!..

   В это время мокрая жалкая фигура со стекающими с нее мутными потоками воды приблизилась к Валенти­не Павловне.

   - Барыня-бабушка! - произнес Орля, волнуясь. - Ты уж меня того... прости - не нарочно я, почистить малость ладил, а они... штоб их, разошлись и слиняли, ровно и не было их...

   И он так комично развел руками, до того потешна была его мокрая фигурка, что нельзя было удержаться от нового взрыва смеха, глядя на него.

   Первая успокоилась Валентина Павловна.

   - Не бойся, мой мальчик, никто за это не накажет Тебя, - проговорила она, положив руку на иссиня-черную голову.

   И, повинуясь внезапному порыву, Орля схватил ба­бушкину руку бессознательным жестом и поднес к губам.

   Это была первая потребность проявить при людях свою благодарность, зародившаяся в беспокойном сердце ма­ленького цыганенка.

   И хохот смолк, как по команде; все встали.

   Глаза бабушки с мягким ласковым блеском остано­вились на чумазой рожице маленького дикаря.

  

  

   Чудный теплый августовский вечер. Широко раскрыты окна раевского дома. Ярко освещенные комнаты сплошь увиты гирляндами из зелени и цветов. Это мальчики с Мик-Миком встали до восхода солнца и украсили дом в честь Ляли.

   Сама новорожденная, в новом платье, с перевитой лентой в длинной темной косе, ходит па своих костылях по комнатам и отдает последние распоряжения.

   В восемь часов начнут съезжаться гости, а надо еще так много сделать до них.

   Няня Степановна суетится у стола, приготовляя чай. Сколько тут разных вкусных вещей! Вазочки и тарелки наполнены фруктами, конфетами, всевозможным печень­ем и вареньем.

   В саду развешаны фонарики для иллюминации. Очи­щено место для фейерверка и бенгальских огней. На большой лужайке перед домом разложен огромный кос­тер. Дальше несколько костров поменьше. Это для куче­ров, которые привезут помещичьих детей на Лилии вечер, на случай, если ночь будет холодна. Им поступили не­вдалеке и стол с угощением: с окороком, ветчиною, пиро­гами и пивом.

   Валентина Павловна очень гостеприимная и заботли­вая хозяйка. Она печется обо всех.

   Мальчики - Кира, Ивась, Ваня и Аля давно оде­ты в одинаковые белые коломянковые (коломянка - шерстяная домотканина) блузы.

   У единственного из них - Киры только имеется вели­колепный новенький форменный мундирчик с серебряным шитьем и блестящими пуговицами; у других его нет. Мундир стоит дорого, и бедные люди не могут сделать его своим детям.

   Этого довольно, чтобы Счастливчик отказался наря­диться в мундир и остался, как все, в коломянковой блузе.

   - Господа, а где же Шура? - неожиданно спросил кто-то у присутствующих.

   - Надо Галю спросить! Вон она бежит сюда. Галя, Галя! Где твой брат?

   Маленькая Галя сегодня вся преобразилась. В наряд­ном светлом платьице, с тщательно расчесанными по плечам, вьющимися волосами, убранными старательны­ми руками Ляли, она кажется очень хорошенькой. Во­семь лет таборной жизни среди грязных и грубых цыган, в нищете и впроголодь, среди побоев и брани, совсем не оставили на ней следов.

   - Вы спрашиваете, где Орля?

   Галя, единственная изо всех в доме, не может при­учиться называть брата непривычным ей именем Шуры.

   - Я не видела его! - прибавляет Галя.

   - Шура! Шура! Где ты? - несутся через несколь­ко минут призывные крики по всему дому.

   Орля отлично слышит их, но не откликается.

   Все эти праздничные приготовления, бальное настрое­ние, суета и нарядные костюмы не по нему. Он заранее смущается приезда гостей, чужого народа, танцев и му­зыки, которые начнутся через полчаса.

   Он присел под окном в кустах сирени, не обращая внимания на то, что пачкает в сырой росистой траве свой новенький костюм, белые коломянковые штаны и блузу.

   Еще