Желиховская Вера Петровна - Подруги

gn="justify">   - Ну, Бог с тобой!

   Генерал направился к дверям. Наде вдруг почему-то стало совестно и жаль своего отца, Она сделала несколько шагов вслед за ним, взяла и поцеловала его руку. Молохов остановился, тронутый, и крепко поцеловал ее в голову.

   - Ты не сердись на меня, - сказала она. - Право, я не могу... Ты, ведь, знаешь, как я ее любила... Я лучше помолюсь о ней здесь одна...

   Слезы слышались в её голосе. Слезы навернулись и на глазах отца.

   - Как знаешь, моя душа... Я не неволю, только... видишь ли, не обвиняй их очень строго... Всякий по-своему... В них нет того... Что в тебе...

   Молохов затруднился дальнейшей речью.

   - О, папа! - возразила Надежда Николаевна более твердым голосом: - что мне за дело осуждать?.. Жаль, что дети растут такими... исковерканными... А, впрочем... Иди скорей: тебя ждут! И скажи, пожалуйста, что я больна, что y меня очень голова болит.

   Это была совершенная правда.

   Отец пошел в залу на панихиду, a дочь его опустила шторы и легла - не спать, a тихонько поплакать задушевными, искренними слезами над бедной маленькой девочкой, которую чрез несколько шагов от неё так громко оплакивали официальными слезами люди, от которых при жизни она не видела ни ласки, ни привета.

   На другой день Серафиму похоронили. Кортеж был очень богатым: y Молоховых так много было знакомых...

   Надежда Николаевна не шла с мачехой и сестрами, которые шествовали в глубоком трауре и пешком за парчовым гробом, a ехала в карсте. Когда своя и гостя разъехались, она попросила отца отвезти ее к Вере Алексеевне. Ельникова не была на похоронах, потому что была не совсем здорова, т.е. попросту порядочно-таки больна сильной простудой горла, что с умыслом скрывала от двоюродной сестры, чтоб еще не увеличить её забот и печали. У неё Надя провела целый день, a вечером, вернувшись, прошла прямо к себе и легла.

   Несколько дней потом она усердно избегала встреч и разговоров со своими домашними, кроме, впрочем, отца, да отчасти Клавы. Клавдия непритворно скучала по Фимочке и приходила побеседовать с ней, помянуть прошлое со старшей сестрой. Они вообще теперь были друг другу ближе, чем остальные дети Молоховых.

   Пошло все своим чередом, - дни за днями, месяца за месяцами, для кого - в однообразия постоянных занятий, в строгом исполнении обязанностей, возложенных жизнью на каждого человека, для других - в бесконечной цепь удовольствий, мелочных забот и праздности. Надежда Николаевна старалась наполнить свои дни занятиями, особенно в первое время после смерти Серафимы, когда ей было необходимо лихорадочной деятельностью заглушать печаль и чувство одиночества. Не стесняясь более неудовольствиями мачехи, она еще взяла несколько уроков и все выручки свои употребляла на семью Савиных, a не то на подарки бедным воспитанницам, на плату за их учение в гимназию. Сама она, к величайшему отчаянию мачехи, была до того неприхотлива в туалете, что y неё на себя не выходило даже половины того, что давал ой отец. От выездов она упорно отказывалась. Она терпеть не могла этих выставок нарядов и веселья по заказу; танцев же она с детства не любила.

   Софья Никандровна, наконец, махнула рукой и открывала свое горе только в беседах с близкими ей, горько жалуясь на своеволие, избалованность падчерицы и на сильное потворство её мужа. Тем не менее жизнь их все более шла врозь. Надежда Николаевна утром рано виделась с отцом и по вечерам иногда по несколько часов проводила с ним, когда мачехи не было дома; но с остальными членами семьи часто не виделась по целым дням, обедая то y Ельниковой, то y Савиных, то проводя целые дни в гимназии, помогая начальнице в какой-нибудь большой работе. Часто она оставалась y Юрьиных, с которыми все ближе сходилась, и y Соломщиковой бывала нередко. Она вообще избегала проводить время в семье, чувствуя себя в ней все больше чужого. Аполлинария Фоминична часто выговаривала своей внучке: зачем, она отдалила детей своих от старшой сестры. Старшая сестра им хороший пример, и едва ли бы девочки не выиграли больше от её влияния, чем от наставлений своей француженки... Госпожа Молохова, из уважения к бабушке, не спорила, но втайне считала ее выжившей из ума старухой и презрительно относилась к её советам. Она вообще не могла попять людей, которые находили в её падчерице какие-то особенные достоинства. "Глупая, самонадеянная девчонка, с самыми грубыми вкусами и страстью рисоваться своими серьезным направлением" - вот какого мнения она сама была о старшей дочери своего мужа. "Но дай Бог, чтоб мои дочери были такие педантки ил деревяшки", - прибавляла госпожа Молохова. Почему она вообразила, что Надежда Николаевна деревяшка - трудно сообразить; разве только потому, что она не выказывала ей особой благодарности за её заботы по части её туалета и, очевидно, тяготилась её ценными подарками. Во всем другом трудно было найти человека отзывчивее и впечатлительнее Нади Молоховой. В ту весну она давала уроки в гимназии за свою кузину, которая неожиданно уехала в начале марта за границу. Дело было так. Вера Алексеевна, простудившись зимой, никак не могла поправиться. Её доктор, Антон Петрович, боялся серьезных последствий этой простуды и горячо ухватился за возможность отправить ее от нашей северной распутицы на юг. Ее упрашивала поехать с ней Юрьина, уезжавшая в Италию и южную Францию; её собственное здоровье вынуждало ее расстаться с дочерью, которую она поручила заботам самой начальницы гимназии. После экзаменов Александра Яковлевна сама выезжала за границу и должна была привезти Олю к её матери. Но бедная женщина заранее приходила в отчаяние от мысли, что она расстанется с дочерью, да еще должна будет одна-одинешенька жить с чужими людьми, в чужой земле. Она искала какую-нибудь спутницу, но, тихая и очень застенчивая от природы, она очевидно боялась сообщества неизвестной ей особы и несказанно обрадовалась предложению доктора переговорить с Ельниковой. С ней они были уже знакомы. Она ей правилась и была бы очень счастлива ехать именно с ней. Антов Петрович знал, где ему искать союзника, и тотчас же обратился к Наде Молоховой. У той живо загорелось дело.

   Прежде всего она переговорила с начальницей гимназии и, только устроив все с ней, убедясь, что Вера не потеряет места из-за этой поездки, отправилась уже к кузине. Вера Алексеевна, разумеется, с первых слов стала на дыбы против этих фантазий. Она совершенно здорова, совсем не хочет терять своего места, катаясь по Венециям и Ниццам, предоставляет это богатым барышням, которым больше нечего делать, и т. д. Но, окруженная такими тонкими дипломатами, как Надежда Николаевна, доктор и Александра Яковлевна, она должна была уступить общим настояниям. К величайшей радости Нади, еще снег не сошел с окрестных полей, как обе путешественницы уехали, сопровождаемые пожеланиями своих немногих, но искренних друзей.

   - Теперь ты будешь каждое утро проводить в гимназии за Веру Алексеевну; ты очень будешь занята, - сказала Наде Маша Савина, возвращаясь с ней вместе с проводов, - тебе невозможно оставить за собой утренние уроки...

   - Это мое дело! - решительно возразила Надя. - Пожалуйста, не вмешивайся в то, что тебя не касается.

   - Но, воля твоя, это невозможно! Я скажу маме...

   Надежда Николаевна сердито обернулась к ней и, не дав досказать фразы, резко отвечала:

   - Если ты ей скажешь хоть слово, если ты помешаешь мне докончить мое дело, ты мне не друг, a враг на всю жизнь.

   Савина никогда не видела ее такой злой. Она молчала, озадаченная.

   - Посягать на исполнение чужого слова - это все равно, что самой своих обещаний в грош не считать, - продолжала через минуту Молохова, немного спокойней. - Честный человек этого никогда не сделает... Осталось всего каких-нибудь месяца два, было бы о чем разговаривать! Смотри, Маня, ни полслова не смей говорить матери до того дня, как ты получишь диплом, иначе я знать тебя не хочу!.. Потом увидим, что будет... Сдам тебе своих учениц, тогда, может быть, буду веселиться: в свет и в пляс пущусь, к удовольствию Софьи Никандровны, - добавила она, улыбаясь.

   Итак, все осталось в прежнем порядке. Марья Ильинична продолжала получать субсидию, даже не подозревая, что новые занятия Надежды Николаевны не позволяют ей более давать уроков по утрам. Как она справлялась с принятыми обязанностями - осталось её секретом. Достаточно сказать, что все шло благополучно, и никто не был недоволен, кроме опять-таки Софьи Никандровны, которая не могла переварить спокойно мысли, что её падчерица окончательно поступила в гимназию учительницей.

  

  

   В занятиях время летело незаметно. Весна пришла, и с ней обычные тревоги учащихся и учащих. Хлопоты и труды Надежды Николаевны за Савину увенчались полным успехом: она получила диплом, и, кроме того, ей была обещана первая вакансия учительницы в гимназии.

   По окончании экзаменов, начальница гимназии уехала с Ольгой Юрьиной к её матери, в Тироль, куда та с Верой переехала на жаркое время. Ельникова писала самые счастливые письма; она очень поздоровела; чужие края, особенно Италия, ей правились чрезвычайно, a с матерью Оли она сошлась дружески. Надежда Николаевна не могла нарадоваться. Ей иногда только вздыхалось при мысли о том, когда-то ей придется видеть диковинки, которые описывала ей Вера?.. Ей очень бы хотелось повидать белый свет...

   Раз она невольно высказалась перед отцом.

   - A вот, подожди, голубка моя, - ответил тот, - вернусь, Бог даст, в июле из командировки, приеду за тобой в деревню, и съездим мы вдвоем в Англию и в Париж. Мне надо будет поехать по делу...

   Николай Николаевич со времени смерти Серафимы ещё более любовно относился к старшей дочери. Он ехал на месяц или полтора по делам на север России, a семья выезжала в подгородное имение, куда, скрепя сердце, ехала на время вместе с мачехой и Надежда Николаевна.

   "Переживу как-нибудь шесть недель, - думалось ей, - потерплю, a зато потом какое удовольствие! В три месяца ведь всю Европу объехать можно, a папа может проездить до октября!"

   И, полная розовых грез, она уверенно смотрела в будущее.

   В половине мая Молохов уехал в командировку. Дня через три вся семья должна была оставить город, но, за сборами и прощальными визитами, замешкались до первых дней июня.

   Накануне отъезда, Софья Никандровна со всеми детьми, кроме маленького Вити, не совсем здорового, проводила день на даче y княгини Мерецкой. Надя, по обыкновению, не ездила. Она целый день укладывалась, разбирала свои вещи с помощью Маши Савиной, a потом пошла проводить ее и проститься с её домашними, но пробыла недолго. Вернувшись домой часу в девятом, она пошла было проведать маленького брата, как вдруг заслышала движение в комнате девочек: ей показалось чей-то не то плач, не то кашель. Она очень удивилась.

   - Что такое? - спросила она горничную. - Дети вернулись? Кто-нибудь болев?..

   - Да, мамзель барышню Клавдию Николаевну привезли из гостей: горло им схватило. Так и горят все, и даже плачут, так им больно!

   - А... барыня не вернулась?

   - Нету-с. Они куда-то еще дальше, на лодках кататься поехали, a только барышню отослали... Им тогда, мамзель говорят, не так дурно было; теперь хуже стало... A мамзель-то такие сердитые, не дай Бог, - как бы про себя, прибавила горничная.

   Надежда Николаевна, не слушая далее поспешила в комнату сестер.

   Клавдия сидела, уже раздетая, в постели. Лицо её было красно-багровое, искаженное плачем и злостью. Она отчаянно срывала с себя платки и одеяла, которыми ее окутали, хрипло кричала, что ей жарко, что ее душит, чтоб ей дали пить, задыхалась и выходила из себя, напрасно призывая гувернантку, хладнокровно снимавшую свой наряд в смежной комнате.

   - Что с тобой, Клавочка? Ты больна? - вскричала Надя, быстро подходя к сестре. - Что y тебя болит?

   - Здесь... горло... Душит меня... Режет... Ой-ой-ой... - всхлипывая, отвечала девочка, хватаясь за шею. - Воды! Воды!..

   Надежда Николаевна с первого взгляда поняла, что Клава больна серьезно. Она быстро налила ей воды, коснулась губами стакана, чтоб убедиться, что она не холодна, и, дав ей напиться, не задумываясь, прошла в комнату m-lle Наке, где не бывала чуть ли не несколько лет.

   - Прошу вас сейчас же вернуться к сестре и посидеть возле неё, пока я распоряжусь послать за доктором! - сказала она озадаченной гувернантке. - У неё чуть ли не дифтерит или, может быть, круп, я не знаю, но она очень больна... Ей нельзя позволять плакать и кричать.

   - Je n'y puis rien! (Я ничего не могу с этим поделать!)- кисло возразила француженка. - Что ж я сделаю? Ее уговаривать невозможно. Во весь путь она ревела...

   - Я только хочу, чтоб в отсутствия её матери было все сделано для её спасения. Я повторяю вам, что она очень больна!

   И молодая девушка вышла распорядиться, чтобы сейчас же ехали за Антоном Петровичем, a другой человек шел бы к другому доктору и к третьему, одним словом - чтоб доктор был, не тот, так другой!.. У Надежды Николаевны была дорогая и очень редкая, особенно в молодости, способность не терять головы. Возвращаясь к сестре, она вспомнила, что в этих случаях самое лучшее средство согревательные компрессы. Она побоялась взять лед, увидев на лице Клавдии какие-то подозрительные красные пятна, a приказала принести горячей воды и две губки и, сев возле сестры, начала сама прикладывать ей к горлу и беспрерывно менять горячие припарки. Это сейчас же остановило острую боль и девочка немного успокоилась. Через полчаса приехали один за другим два доктора и немедленно приняли самые решительные меры. У Клавдии оказались дифтерит и какая-то сыпная болезнь, которая еще недостаточно выяснилась, чтобы ее можно было тотчас определить. Доктора сказали, что больную необходимо отделить от других детей. Услышав, в чем дело, гувернантка пришла в страх и ужас неописуемые. Дифтерит? Сыпная болезнь? Скарлатина? Быть может, оспа?.. Боже мой! Но ведь это зараза, эпидемия, смерть!.. Что же делать? Куда деваться?.. Как спастись?!.

   - Да успокойтесь, Бога ради! Чего вы из себя выходите! - сказала раздосадованная Надежда Николаевна. - Вы слышите: мы сейчас отделим ее от детей... Мы вынесем кровати Риады и Поли...

   - Вынести их кровати? Voila qui est bien (Это возможно.) . A остальные?.. A я сама?.. Я совсем не хочу схватить заразу!

   - Мне до вас нет никакого дела, - презрительно отвечала ей Надя, - но дело в том, что я нс знаю, куда перенести всех троих детей?.. Легче ее одну... Антон Петрович, вот что я вам скажу: как вы думаете?

   Она передала ему свои соображения, с которыми доктор вполне согласился, и через десять минут m-lle Наке с несказанным облегчением видела, что больную переносят совсем, и с её кроваткой, из общей спальни сестер. Гувернантка сейчас же поотворяла все двери и окна и принялась энергично окуривать эту комнату и свою уксусом и всякими снадобьями, чтобы дезинфицировать ее от заразы. Предосторожность эта, впрочем, была не лишняя в виду страшной заразительности дифтерита, но только личная боязнь, доведенная до крайности в сорокалетней женщине, не могла расположить к ней окружающих.

   После первых забот о сестре, Надя вспомнила, что и Вите целый день нездоровилось. Она попросила доктора взглянуть и на него. Ребенок лежал, разметавшись, весь в жару и в красных пятнах.

   - У него ветряная оспа, - объявил доктор. - Почему за мной не прислали утром?.. Вероятно, то же самое будет y Клавдии, a ее возили за город!

   Доктор покачал головой.

   - Я заеду еще часа через два, посмотреть... Вы ведь не ляжете, пока не вернется Софья Никандровна.

   - Я думаю, придется и совсем не ложиться... Кто же будет давать лекарство?.. Вы видите, что гувернантка заперлась, a няня возле Виктора...

   - Не понимаю я вашей маменьки, - снова покачав головой, резко заметил Антон Петрович. - Она так убивается, падает в обмороки по умершим детям, a между тем так мало заботится о сохранении их, пока они живы! Я уверен, что начало болезни уже вчера можно было заметить...

   - Да, гувернантка говорит, что Клавдия с утра жаловалась, что ей больно глотать...

   - Так зачем же она матери-то не сказала?

   - Забыла, говорит. Клавдия, как услышала, что едут в гости, перестала жаловаться... Да еще, y княгини за обедом, она ела мороженое...

   Доктор только рукой махнул.

   - Наблюдайте, пожалуйста, за мальчиком, - сказал он, уходя, - он, вероятно, сестру наградил оспой, a она вряд ли не передаст ему дифтерита. Такие болезни в семьях всегда почти всех лоском кладут. И чего здесь сидели!.. Говорил: уезжайте скорей на чистый воздух, от всех городских прелестей, - так нет. Вот и дождались. Теперь ждите, когда в деревню попадете!

   Доктор, сердито ворча, уехал, но в полночь приехал снова. Он застал старшую Молохову над больной Клавдией, сильно страдавшей; Витя тоже плакал: и y него, как и предвидел доктор, опухло горло и затягивалось зловещей белизной, как y сестры. A генеральши, с остальными детьми, все еще не было дома...

   - Она и к другим дифтерит завезет! Вот увидите, - ворчал Антон Петрович, и приказал перенести и Виктора в дальнюю комнату, приемную Молохова, за отъездом его совершенно свободную, куда перенесли уже Клавдию.

   Наконец, во втором уже часу, вернулась Софья Никандровна и пришла в ужас и отчаяние неописанные. Как, дифтерит, - эта мучительная, заразительная, смертельная болезнь, - y её детей?.. У двоих разом!!. Боже мой! За что такие на неё несчастья? За что на неё именно обрушилась такая беда?..

   - Я полагаю, не на вас одних, когда в городе вот уже три месяца, как дети мрут от горловых болезней, как мухи, - заметил ей доктор, очевидно недовольный. - Надо было раньше заботиться.

   - Да как заботиться? Что я могла, почем я знала?

   - Предусмотрительные родители знают. Клавденька, говорят, с утра жаловалась... Впрочем, что уж теперь!.. Других-то поберегите: плачем мало поможете...

   - Других?.. Дети, уходите, уходите прочь отсюда! - спохватилась Молохова. - Ах, Антон Петрович, научите, что делать?.. Не сердитесь, пожалейте меня! Я такая несчастная!..

   - Жалость не наше дело, сударыня; нам нужны распорядительность и благоразумие в матерях, a не истерики и слезы... Удалить надо детей из дому, пока еще не все заразились.

   - Мне кажется, их надо бы сейчас же увезти из дому, - отозвалась Надежда Николаевна из-за изголовья больной сестры, от которой она не отходила.

   - Все-то бы лучше. Дифтерит не шутит, - согласился доктор.

   - Из дому? Но куда?.. В деревню я боюсь отправлять их одних...

   - Да теперь и невозможно, пока мы не уверены, что они тоже не заражены. В деревне нет ни доктора, ни аптеки, a без них в этих болезнях не обойтись...

   - Я думаю, всего лучше сейчас же переселить их к бабушке, к Аполлинарии Фоминичне, - сказала Надя. - Пусть едет и m-lle Наке: она, все равно, здесь бесполезна.

   - К бабушке?.. Но беспокоить старуху среди ночи...

   - Аполлинария Фоминична не из таких, чтоб не понять необходимости; я уверена в этом, - настаивала Надя.

   - И я уверен, что она своим внучатам не враг, - сказал доктор. - Разговаривать некогда; я вам советую сию минуту свезти их самой, благо, вы еще возле больных не бывали, - прибавил он с оттенком насмешки в голосе, которой госпожа Молохова не заметила.

   Она сейчас вышла распорядиться переселением троих детей, приказала гувернантке сбираться и направилась в комнату старшего сына, которого застала в постели, за чтением переводного французского романа. Выслушав мать, позевывая, Елладий отнесся очень равнодушно к её отчаянным возгласам и объявил наотрез, что не перейдет к бабушке, a преспокойно останется в своей комнате.

   - Какая мне охота жить y этой староверской игуменьи? - заявил он. - И к чему?.. Вы там себе хоть помирайте на том конце дома, - я туда я не загляну! Откуда мне заразиться?.. Пожалуйста, не беспокойся!.. Да я и тебе советую поменьше там бывать. Возьми хоть трех сиделок и сестер милосердия, a самой зачем рисковать?

   Сколько ни упрашивала его мать переменить решение, он твердо стоял на своем и наконец даже рассердился и очень неучтиво попросил не мешать ему спать. В сущности, Елладий, оставшись, за отъездом отца, полноправным распорядителем своих поступков, был даже очень рад подолее побыть в городе. Заболеть он не боялся: комната его была наверху, в боковом мезонине, с окнами в сад и на улицу и совершенно отдельным входом.

   "Я прикажу совершенно запереть дверь в коридор, - думал он по уходе матери, - даже Левке своему не велю с их прислугой говорить и видеться, a сам не сойду даже в залу. Зачем?.. Если кто ко мне придет, я здесь же, в бильярдной, приму. Еще лучше!.. И обедать мне сюда будут подавать... Да, впрочем, я так редко бываю дома!"

   И точно. Рассвет обыкновенно загонял Елладия Николаевича домой; вставал он поздно, завтракал и уходил из дому до следующей зари. У "староверки" бабушки, без сомнения, ему не было бы такой безотчетной свободы...

   В эту ночь Софья Никандровна не входила больше к своим больным детям - ради здоровья остальных. Риада с Полей провели дочь y неё в комнате, a рано утром гувернантка переехала с ними к Соломщиковой. Бабушка очень удивилась и испугалась за детей. Она сейчас послала вынуть части за их здоровье просила приходского священника прийти к ней на дом отслужить молебен о здравии отроков Клавдии и Виктора и девицы Надежды.

   - На что же это, бабушка, - удивленно заметила ей старшая правнучка, - ведь Надя совершенно здорова?

   - Здорова до поры до времени .. Знаю я эти болезни: они злющие, переходные, a Надежда-то Николаевна, чай, и не отойдет теперь от сестры с братом, больше матушки родной убиваться над ними будет... Видела я ее над покойницей Серафимушкой...

   - Серафима была её любимицей, - заметила Ариадна, сложив губки бантиком.

   - Это все одно! - строго возразила бабушка, - Она таковская, что кто из вас болен, тот и любимец! Это вы только бесчувственные такие, что не цените, какова она y вас сестра есть!

   Девочки отошли, будто обиженные, а бабушка, после молебна, приказала запрячь карету и поехала проведать внучку. Она застала Софью Никандровну в своей чанной за кофеем, окруженную модными журналами. В углу сидела модистка, в ожидании приказаний. Софья Никандровна сейчас же ее прогнала и очень горько расплакалась на груди y бабушки над своим несчастьем.

   - Что говорить! Горе, великое горе послано на тебя Господом, - согласилась старуха. - Еще счастье твое, что y тебе такая помощница, такая разумная да жалостливая сестра y детей твоих, как Наденька ваша. Где она? Верно, так от их кроватей и не отходит? Пойду к ней, проведаю.

   - Ах, нет, бабушка! Что вы!.. Ради Бога не ходите, не касайтесь этой заразы, хоть ради Поли и Риады.

   - Эх-эх, Софьюшка!.. Как погляжу я на тебя, ты что малый ребенок!.. Без воли Божией ничего не будет. Ведь, вот, падчерица твоя - молодой человек, сама почти что дитя, a не боится же!..

   - Ну, она так создана, это её счастье...

   - Нет, не счастье, a заслуга, - великая заслуга, пред Богом и пред людьми, что с этих лет она долг христианский выше всего ставит... Благой пример подает нам всем и ближним великую пользу приносит. Если выходит она тебе детей твоих, - ты ей всю жизнь должна помнить это и пуще родной дочери любить ее должна и холить. Так-то!.. Она - редкая девушка, a ты ее, Софьюшка, я вижу, по заслуге не ценишь.

   Софья Никандровна начала горячо оправдываться и доказывать, что очень любит свою падчерицу, отдает ей полную справедливость, что, напротив, та часто несправедливо относится к её заботам и не хочет принимать их... Софья Никандровна была растрогана. Ей в эту минуту в самом деле казалось, что она очень любить Надю.

   - Ну, a что ж Елладий? - осведомилась бабушка.

   - Елинька только что вышел; купаться пошел... Он так много занимается, читает; просто, ночи все напролет над книгами...

   - Давай Бог! По ночам незачем глаз портить: и днем время есть... A что учится - это хорошо... Не хотел ко мне?

   - Нет, бабушка: боится за меня. Отец, говорит, уехал, как ты одна в доме справишься?.. Лучше я уже с тобой... Такой любящий, заботливый мальчик...

   Приезд доктора прервал разговор их. Софье Никандровне необходимо было пойти с ним к детям, и бабушка пошла за ней. В угоду ей, она только не входила в приемную, обращенную в больницу, a осталась в кабинете мужа и просила выслать к ней Наденьку, когда y неё будет минутка свободная. Но такая минутка нашлась не скоро. В ожидании её, Аполлинария Фоминична успела наслушаться детских стонов и плача и отчаянных воплей Вити, когда ему спринцевали горло; успела также поухаживать за рыдавшей внучкой своей, Софьей Никандровой, ушедшей от этих воплей и криков и не знавшей, как лучшие упрятать голову в подушки мужнина дивана. Софья Никандровна была в самом деле очень жалка своим беспомощным отчаянием; однако Антон Петрович, выйдя провисать что-то новое, не обратил на нее никакого внимания, a только очень сурово попросил ее успокоиться и выслушать его слова. Он сказал, что дети очень опасны, особенно Виктор; что вечером, если не будет лучше, он привезет еще доктора, специалиста по детским болезням, a между тем сейчас же пришлет хорошую сиделку, которая y них останется, не столько для детей, за которыми никто лучше Надежды Николаевны ухаживать не может, сколько для неё самой, потому что ей необходим сон и отдых, для того, чтобы не заболеть...

   - Неужели она уже успела так утомиться в одну ночь? - слабо спросила Молохова. - Мы все сегодня не спали...

   - Я не разбираю, кто спал или не спал, - возразил доктор, - но, зная Надежду Николаевну и предвидя, что её услуги ещё долго будут нужны больным, я хочу с самого начала сберечь её здоровье... для ваших же детей...

   Молохова ничего не отвечала. Она не отрывала платка от глаз. Соломщикова начала было расспрашивать доктора, но тот, с обычной ему в такие трудные минуты резкостью, извинился недосугом и пошел снова к больным.

   Только когда доктор уехал и бедные дети немного притихли, забывшись непродолжительным горячечным сном, Надя выскользнула на минуту к Аполлинарии Фоминичне. Если б не утомленное выражение, не сдвинутые брови над немного припухшими глазами, можно бы думать, что она совершенно спокойна. Устала ли она? О, нет! С чего же устать. Тяжело только смотреть на бедных детей. Еще Клавдия - большая девочка: можно ей и растолковать и уговорить; сама понимает опасность, и хоть очень ей больно, но все же таки она делает все, что нужно, a бедняжке Вите не растолкуешь и не научишь его ни полоскать горла едким полосканием, ни глотать лекарство, когда глотать так больно, ни смирно давать прижигать ранки. Он очень изменился, очень опасен... Болезнь гораздо сильнее развивается в нём, чем в Клаве... За Клаву она надеется, но за Витю очень боится... Она простить себе не может, что вчера утром не обратила внимания на его здоровье. Правда, что болезнь определилась только вечером, но все же жар и беспокойство были с утра, a она не догадалась послать за доктором... Что такое? Ей отдыхать?.. Да с чего же?.. Она совсем не устала, и напрасно Антон Петрович выдумал брат эту сиделку. Все равно дети ничего не возьмут от чужой, её присутствие только раздражит их. A ей, все равно, не заснуть. Разве она может спать, пока им так дурно, если б даже и ушла от них? Никогда!.. Да она и не уйдет, что бы там Антон Петрович ни говорил... Чу! Кажется Клава зовет ее?.. Да!..

   - До свиданья, Аполлинария Фоминична!

   И, не успев проститься, не дав глубоко растроганной старухе, поднявшей было руку, благословить себя на прощанье, Надежда Николаевна выскользнула в полутемную большую комнату, где в разных концах лежали больные дети. Клавдия разбросалась в страшном жару и, полу бредя, призывала ее, a Витя водил кругом воспаленными, широко открытыми глазами. Дыхание с трудом, с каким-то глухим шипением и свистом вырывалось из опухшего горла, и он то и дело бессознательно хватался за него ручонками и отчаянно отмахивался от чего-то, словно отгоняя от себя боль. Трудно было отогнать ее! Ей суждено было замереть вместе с жизнью бедного мальчика ..

   Несколько дней спустя, генеральша Молохова, и на этот раз с искренне глубоким горем, хоронила еще одного ребенка, пятилетнего сына своего. Теперь она была одна со своими знакомыми и престарелой бабкой. Муж её был далеко; детей она побоялась взять на похороны, a старшая Молохова не могла отойти ни на секунду от больной сестры, на которой теперь сосредоточились все её заботы.

  

  

   Главная опасность миновала: от дифтерита Клавдия была спасена. Ho y неё оказалась необыкновенно сильная, хотя и ветряная оспа. Это чрезвычайно затянуло её выздоровление. Между тем, дифтерит, скарлатина и всякие горловые болезни продолжали свирепствовать в городе. Софья Никандровна непритворно боялась за старших детей, a меньшую невозможно было еще везти в деревню. Доктор советовал ей отправить их с гувернанткой, но она отговаривалась ненадежностью гувернантки, утверждая, что боится ей доверить дочерей.

   - Помилуй Бог! Зачем же вы такую особу держите? - удивлялся Антон Петрович. - Десять лет она в доме, и ей на десять дней нельзя детей доверить?..

   - Я не понимаю, - вмешалась раз Надя в такой разговор, происходивший в кабинете её отца, - я решительно не понимаю, зачем вам здесь оставаться?.. Клаве теперь ничего не нужно, кроме внимательного ухода и присмотра, a на это, я надеюсь, меня одной хватит; на что же вам жариться в этой духоте и рисковать здоровьем детей?..

   - Как? Ты думаешь... Ты хочешь, чтоб я уехала с ними без вас? - нерешительно спросила Молохова; но блеснувшие удовольствием глаза её выдали, что и ей уже приходило такое соображение, и что она рада предложению падчерицы. - Как вы думаете, доктор?..

   Доктор молчал, не глядя на нее.

   - И уверена, что Антон Петрович не побоится доверить мне одной Клавочку, - заметила Надежда Николаевна.

   Доктор взглянул на неё вскользь, со странной усмешкой.

   - Не побоюсь, - процедил он и снова нахмурился, встретив просящий взгляд молодой девушки.

   - Нет, так как же вы в самом деле думаете? - повторила генеральша, выжидая его прямого ответа.

   Доктор махнул рукой, открыл рот, будто сбираясь сказать что-то решительное и, быть может, не совсем учтивое, но, повстречавшись снова нечаянно с серыми честными глазами, так выразительно на него устремленными, вместо резкого ответа, снова махнул рукой и очень тихо промолвил:

   - Ну, что ж?.. Уезжайте себе с Богом... Справлялись без вашей помощи до сих пор, справимся и до конца...

   Последнюю фразу он пробурчал едва внятно, отвернувшись к окну, будто бы рассматривал на свет склянку с микстурой, и тут же прибавил:

   - Прикажите переменить! Она застоялась... Лучше брать свежую, каждый день.

   Госпожа Молохова между тем тот час же приняла к сведению новое положение дела, шумно встала и вышла, чтобы сделать распоряжения.

   Когда мачеха вышла из комнаты, Надежда Николаевна, что-то усердно складывавшая на диване, какое-то белье или платье больной, вдруг разогнулась и с улыбкой посмотрела на доктора.

   - Вы заставили меня поступить против совести, - сердито сказал он. - Честно ли это одобрить?.. Какая мать может позволить себе оставить больного ребенка?!.

   - Такая именно, которой присутствие ему не приносит никакой пользы, - тихо сказала Надя. - Зачем ее стеснять и детей подвергать опасности?.. Бог с ней!.. Пусть себе едут, a я, по правде сказать, этому буду и за себя рада.

   - Чего тут радоваться? - буркнул Антон Петрович. - Одиночеству?.. Ответственности?

   - Ответственность - вы со мной разделите. Я ведь только послушный инструмент в ваших руках... A одиночества я не боюсь: общество, если оно мне не по душе, для меня гораздо неприятней, - прибавила она с печальной улыбкой. - Да я и не буду одна: Маша Савина целые дни тогда будет со мной.

   - Ох! Все бы вам по душе.. A много ли задушевных-то людей найдется? - сам особенно задушевным голосом сказал Антон Петрович, поглаживая её руку в своих.

   - A вот вы самый задушевный y меня человек, - лукаво заметила девушка.

   - Гм! Гм!.. - крякнул доктор и тот час же, нахмурившись, распрощался, посоветовав ей не забывать каждый день выходить прогуляться.

   Молоховы уехали в деревню все, кроме Нади и Клавы. С первого же дня их отъезда, как и говорила Надежда Николаевна, Савина стала проводить все свободные часы y подруги. Эта подмога была как раз кстати, потому что Клавдия, выздоравливая, была ужасно требовательна и капризна, a сестра её выбилась из сил и, вместе с физической слабостью, следствием усталости от неправильной жизни и продолжительного недостатка сна, явился упадок нравственных сил. Смерть маленького Вити с новой силой воскресила в её воспоминании Серафиму, её последние дни, её несбывшееся желание - видеть расцвет нового лета, ту самую зелень, те самые цветы, которые теперь всем били в глаза своей пестротой и изобилием. Бедные дети! Они не дождались их, a уж как бы теперь они были им рады! Как бы играли в тени этих развесистых деревьев в саду, как бы забавлялись роскошными цветами на клумбах!.. Здесь все раздражало горе Надежды Николаевны, напоминая о потерянных сестре и брате, - об этом, всегда веселом, толстом мальчугане, которого она при жизни как-то мало замечала, a теперь не могла себе простить этого равнодушия и того, что она не обратила вовремя внимания на начало его болезни. Это ее мучило несказанно. Она положительно обвиняла себя в смерти ребенка, как ни старался ее разуверить в этом доктор.

   О переезде в деревню Надя не могла и думать. Она шагу там не сделает, не вспомнив, как наслаждалась бы этим Фима, и как она, бедняжка, страдала здесь без неё прошлым летом, тогда как, если бы не эгоизм её, если б она поехала с ней в деревню, так, может быть, её болезнь не развилась бы с такой силой, ее можно было бы вылечить, и теперь она была бы жива, могла бы пользоваться ясным Божьим светом вместо того, чтоб лежать в могиле, рядом со своим бедняжкой, недолго ее пережившим, братом...

   Все это было просто сильное нервное расстройство. Антон Петрович все это знал и не особенно тревожился. "Молодость и природное здоровье скоро осилят это временное страдание", - думал он и возлагал все надежды в этом случае на возвращение генерала и их поездку за границу. К тому же, зная с детства прекрасное здоровье Надежды Николаевны, ему не приходило в голову, что нравственное расстройство и её, как всякого другого человека, должно было сделать восприимчивее ко всякой болезни...

   Оспенные нарывы Клавдии сходили; благодаря заботам сестры, никогда не дававшей ей возможности трогать лица, на нем не осталось ни одной рябинки. Период шелушения, как известно, самый опасный для окружающих больных сыпными болезнями. Доктор предупреждал об этом Надю и просил ее быть осторожной и всегда вымываться уксусом и курить им в комнатах. Кроме того, он нс позволял ей спать возле Клавдии, но этого она не исполняла: ей было жаль девочки, умолявшей не оставлять ее и, к тому же, она не верила заразе. Через неделю или дней десять, Клавдии уже можно было ехать в деревню, но Надя мечтала отправить ее туда с няней, a самой уж не ездить: зачем, когда уж был конец июня, и отец её должен был на днях вернуться?.. Он писал своей старшей дочери всегда отдельно от жены и часто телеграфировал. В последнем письме он говорил, что надеется к десятому числу быть дома.

   Но еще не наступил желанный июль, как в одно утро Надежда Николаевна проснулась с сильной головной болью и ломотой во всех членах. Мысль о болезни никогда ее не тревожила; она встала, как всегда, и только решила, что сегодня надо непременно прогуляться после обеда, чтоб расходить головную боль. Так она сказала и Маше Савиной, когда та пришла к ней, по обыкновению, в полдень.

   - Мы с тобой, как жар спадет, сходим сегодня на кладбище. Мне надо посмотреть, как идут посаженные на той неделе цветы.

   - A мне кажется, если уж гулять и для здоровья, так совсем не надо ходить на могилки, - возразила Маша. - Там тебе лучше не станет; уж лучше просто прогуляться за город...

   - Не в сад ли прикажешь?.. Музыку слушать и со знакомыми развлекаться? - раздражительно прервала Надя. - Кроме кладбища, я никуда не пойду!

   - Как хочешь; я для тебя же...

   Савина замолчала, не без удивления заметив её раздражительность. Доктор теперь наведывался к ним не каждый день; выходя из дому, они с ним повстречались на подъезде. Он был очень озабочен и спросил торопливо:

   - Ну, что, как?.. Хорошо?.. Гулять идете?.. Ну, отлично. Так уж я не зайду... До завтра.

   - До завтра, Антон Петрович! Клаве сегодня совсем хорошо. Она ела бульон и цыпленка и еще просила сладкого. Я ей велела сделать желе. Можно?

   - Можно. А?.. Просила кушать?.. Это хорошо, - улыбаясь, говорил доктор, направляясь к своим дрожкам. - Значит, к своим нормальным вкусам возвращается? Это хорошо...

   - Клавдии хорошо, - собралась с духом заметить Савина, - но посмотрите, Антон Петрович, на Надю... Мне что-то кажется ей не ладно...

   - Что-с? - быстро обернулся доктор. - Кому не ладно? Вам, Надежда Николаевна?

   - Ах, какие пустяки! - укоризненно вскричала Молохова. - Ну, что ты городишь, Маня! Просто, я сказала ей, что y меня голова болит, a она уж и Бог знает, что сочинила.

   - A нет, в самом деле?.. Дайте-ка руку... Постойте! Куда вы бежите?.. Ах, беспокойная, ах, своевольная какая!..

   - Да, уж не вам меня укрощать! - засмеялась Надя, убегая от пытливого взгляда доктора и его протянутой руки, готовой взять её пульс.

   Сделай он это - все бы ограничилось, может быть, легкой болезнью; но молодая девушка так быстро увернулась и, замахав на него руками, так искренно рассмеялась, что озабоченный, спешивший к опасным больным доктор только покачал головой и, проговорив:

   - Ну, смотрите! Уложу я вас, чуть что, в постель, до возвращения Николая Николаевича! - поехал себе дальше, никак не думая, что его пожелание так скоро сбудется.

   Девушки пошли за город, на кладбище.

   Вечер был облачный, но очень тихий. Кладбище было красивое, на высоком берегу реки. Осмотрев цветы, посаженные вокруг общего памятника детей, посидев на скамеечке y могилы и не чувствуя облегчения, Молохова предложила пройтись к краю обрыва.

   Савина следила давно с беспокойством за воспаленными глазами подруги, за необыкновенным её лихорадочным оживлением и несколько раз предлагала вернуться домой, пугая тяжелыми тучами, надвигавшимися с запада. Но Надей овладел дух упрямства, a Савина к тому же не противоречила ей слишком решительно, боясь её раздражать. Надя сняла шляпу; ей хотелось, чтоб ветерок обвевал её горячий лоб, но в воздухе не было ни малейшего движения, напротив: чем более небо заволакивалось, тем становилось тише и душнее. Они посидели на выступе берега, a потом Надя легла на высокую траву, доложив голову на маленький надгробный памятник, вполовину ушедший в землю, и промолвила:

   - Славно тут!.. Тихо... Иногда, право, так и тянет полежать вот так...

   И она сложила руки на груди, закрыв глаза и вытянувшись.

   - Это глупые шутки и бессмысленные слова, Надя! - с неудовольствием возразила Савина. - Перестань!.. Все успеем там належаться, a таким, как ты, надо думать не о смерти, a жить как можно дольше.

   - Жить?.. Кабы так жилось, как хочется!

   - И это пустые слова; кому живется, как хочется? Нет таких людей... Тебе лучше, во всяком случае, жить, чем многим, чем огромному большинству. Пожалуйста, не выдумывай хандрить!..

   - Я?.. Хандрить!.. Вот уж вздор!.. Нет, душа моя. Я иногда могу побалагурить вздор; пожалуй, и в самом деле погоревать, если, как теперь, печаль на сердце заведется, a уж хандрить да скучать - спасибо! Таких слов в моем лексиконе не полагается. Вот, когда бы я себя навеки несчастной сочла, если б ко всем удовольствиям жизни я бы еще приобрела милую способность скучать... Не дай Бог! Ты знаешь, как я терпеть не могу это бессмысленное, унизительное, по-моему, чувство в других...

   Надежда Николаевна протестовала с необычайным, собственно говоря, не стоившим дела, жаром. Она говорила скоро и долго, смотрела по сторонам как-то беспокойно. Странные манеры её и вид не на шутку начали пугать Савину. Она заметила на лице и руках Молоховой какие-то неровности, красные пятна. Прежде y неё не было этих пятен...

   - Ну, право же, Надечка, ты нездорова! - говорила ода несколько раз. - Право, пойдем лучше...

   - Вздор! Ну, что ты заладила: пойдем да пойдем! Я рада, что вырвалась на свежий воздух из больничной комнаты, рада подышать вольным воздухом... Какое там нездоровье! Голова, правда, болит и глаза что-то режет; да ведь головная боль скорей пройдет на свежем воздухе, чем дома... Ах, как хорошо! Ведь это же прелесть, как пахнет сеном. Ты чувствуешь? Это из-за реки, с лугового берега... Там стога, покосы... И как это красиво, это солнце там, вдали... Погляди!

   Она с наслаждением втягивала в себя воздух, пропитанный ароматами лугов, и показывала за реку. На том берегу было очень живописно. Солнечные лучи прорвались сквозь густые тучи и, как золотые стрелы, прорезав наискось воздух, вонзались в землю, играя на зелени, мимоходом задевая вершины деревьев, стога сева, озлащая береговой кустарник и дальние нивы. Янтарем, изумрудом и пурпуром горело все, к чему прикасались лучи по берегам; яркой бирюзой отливала под ними спокойная река, и все эти яркие пятна, все это волшебное освещение выступало еще красивей по сравнению с однообразно-серой пеленой, затянувшей все окрестности и все небо.

   Надежда Николаевна стояла под руку со своей под