Желиховская Вера Петровна - Подруги

ту минуту раскрасневшаяся, счастливая Поля остановилась в двух шагах от них, и Риада, только что поблагодарившая своего кавалера особенно изысканным реверансом, тоже подошла к ней и начала что-то оживленно рассказывать. У обеих в волосах и на груди белелись уже поблекшие пучки ландышей...

   Старшая Молохова не могла сдержать горестного восклицания. Она не сомневалась, что это были её милые, дорогие ей цветы, взращенные для неё её любимой подругой... Она пожалела сорвать из них один или два в свой букет, рассчитывая, что они будут доставлять ей удовольствие долгое время, и вот теперь они все сорваны и погибли ради удовольствия двух тщеславных девочек, не успев даже никого порадовать своим чудным запахом, своей белоснежной свежестью! "Негодные! Злые девчонки!" - чуть не со слезами на глазах подумала Надя и, не сдержавшись, подошла к сестрам и гневно прошептала:

   - Как вы смели ходить в мою комнату и сорвать мои ландыши?.. Идите сейчас за мной!.. Вот я скажу папе, что вы осмелились сделать!

   Девочки переглянулись беспокойно. Им очень бы не хотелось послушаться, но её решительный тон и блестящие гневом глаза заставили их задуматься. Они хорошо знали, что им крепко достанется от отца, если дело дойдет до него, и потому, ни слова не говоря, насупившись, проскользнули вслед за сестрой.

   - Ага! Кажется, цветы-то были контрабандные! - засмеялась одна из дам, указавших Надежде Николаевне на ландыши.

   - Да, - отвечала ей другая, - очевидно, что старшая сестрица позвала их к ответу. Во всяком случае это делает честь m-me Молоховой, что падчерица пользуется таким авторитетом над младшими детьми.

   Но говорившая это дама сильно ошибалась; она изменила бы мнение, если бы могла видеть и слышать то, что произошло во внутренних комнатах.

   Случилось так, что в это самое время Софья Никандровна выходила сделать какое-то распоряжение, и все три сестры натолкнулись на неё...

   - Извольте сейчас же ложиться спать, негодные девчонки! - с пылающими от негодование щеками говорила Надя. - Не доставало еще, чтобы от вас нужно было запирать мои вещи!

   - Какие вещи? Эту-то дрянь? - возражали ей маленькие сестры. - Какая невидаль, подумаешь!

   - Ha тебе твои цветы! На! - злобно вскричала Аполлинария, срывая с себя ландыши и бросая ими в Надежду Николаевну.

   - Нет, мне их теперь не надо! Что мне в завялых цветах, которые теперь можно только выбросить?.. A вы посмели их трогать! Кто вам позволил идти в мою комнату? Как вы смели их рвать?.. За это вы не вернетесь в залу. Вам давно пора спать. Извольте идти и раздеваться.

   - Мы не пойдем! Мы не хотим спать!.. Вот еще! Ты не смеешь нами распоряжаться! С какой стати?.. - с азартом протестовали девочки.

   И вдруг, завидев мать, бросились отчаянно к ней.

   - Мама! Мамочка!.. Она гонит нас спать! A ведь ты говорила, что мы будем ужинать!.. Не вели ей!.. Позволь нам идти в залу!..

   - Что такое? Чего вы кричите?.. - говорила с неудовольствием, ранее чем-то раздраженная, Софья Никандровна. - Что тебе до них, Надя? У них есть гувернантка. Оставь их в покое!

   - Я прежде всего желала бы, чтобы они меня оставили в покое! - сердито возразила ей падчерица. - Им и вообще-то не место после полуночи в бальной зале...

   - Ну, это мое дело и моя воля! - резко перебила Молохова.

   - Нельзя же позволять им безнаказанно воровать чужие вещи?

   - Воровать?.. Что это значит?..

   - Она говорит, что мы y неё украли вот эти дрянные цветы! - закричала Ариадна. - Разве это воровство?.. Зачем она говорит на нас такие дурные слова?.. Мы просто сорвали y неё цветочек, не думая, что она его пожалеет.

   - Особенно после того, как ты, мамочка, ей сегодня столько дорогих вещей надарила, - нашлась практичная Полина.

   Надежда Николаевна ахнула от негодования.

   - Да разве это может оправдывать ваш поступков? - начала было она; но мачеха сердито ее прервала.

   Она доказывала, что дети совсем не думали, что это такой важный поступок - взять несколько цветочков, когда букетами завалены все комнаты; что Надя их обижает и сама роняет свое достоинство, ни с того, ни с сего называя воровством самую извинительную шалость; что наконец она ей купит сколько угодно таких ландышей, но не может позволить ей распоряжаться своими детьми.

   - Как вам угодно! - холодно возразила ей Надежда Николаевна. - Вы вольны портить этих бедных девочек, но с этого дня я буду запирать свою комнату на ключ...

   - Но я же говорю, что завтра же куплю тебе цветов! - прервала опять Молохова.

   - Дело не в цветах; хотя вы не найдете ни за какие деньги в сентябре месяце ландышей...

   - Откуда же вы их достали?

   - Мне их подарила Савина. Они были нарочно для меня взращены... Ho не в них дело...

   - Ну, уж, конечно, главное дело в том, что это подарок вашей драгоценной подруги, этой высокопоставленной девицы.

   - Прошу не оскорблять людей, которых я уважаю, - побледнев, воскликнула Надя. - Для меня высокопоставленны все те, кого я люблю, все честные и порядочные люди, какими никогда не будут ваши дети при таком милом воспитании! - добавила она, но тут же раскаялась в своих необдуманных словах: они, без всякой пользы, только рассердили её мачеху.

   Надя иногда была несдержанна по молодости и неумению справляться со своими возмущенными чувствами; мачеха же её, несмотря на свои годы, еще меньше могла, да и нужным не считала, владеть собой. Как все плохо воспитанные люди, она не знала меры своим речам. Из-за этого происходили неприятные сцены, в которых потом очень раскаивалась Надя, сознавая, что ей не должно было возбуждать их.

   К несчастью, это всегда бывало позднее раскаяние. Оно приносило большую нравственную пользу ей самой, но не могло уже исправить раз сделанного. Так и теперь. Софья Никандровна вышла из себя и наговорила много жестокого и несправедливого. Девочки давно убежали обратно в залу, a старшая сестра их решила, что сама туда не вернется, о чем и сказала мачехе.

   Софье Никандровне такое решение было крайне неприятно ввиду неудовольствия мужа, но она уж не хотела ни переменять намерения на счет своих дочерей, ни урезонивать падчерицы.

   - Хочешь дурить и всему миру выказывать свой милый характер?.. Что ж, делай, как хочешь, - отвечала Софья Никандровна Наде, - только изволь звать, что если отец рассердится, так ты на себя пеняй, a я детей своих, в угоду твоим прихотям, обижать не буду.

   - Вы их гораздо больше обижаете в угоду их собственным капризам! - отвечала Надежда Николаевна и, очень огорченная и сердитая, ушла к себе в комнату, с намерением сейчас же раздеться и лечь спать. Но ей не привелось этого сделать. Едва она заперла свою дверь, как её горничная Марфуша постучалась в неё.

   - Не надо! Я сама разденусь! - откликнулась она.

   - Да нет, барышня, я не затем...Письмо к вам.

   - Письмо?.. - удивилась Надя, поспешно отворила дверь, схватила письмо, разорвала конверт и прочла:

   "Бога ради, дорогая Надя, нет ли y вас на балу какого-нибудь доктора?.. К вам привезли Пашу, сильно разбитого: он увал со стены, на пожаре. Кажется, умирает... Два часа отец и Степа бегают в напрасных поисках за доктором. Ради Бога помоги! Твоя М. Савина".

   - Кто принес? - спросила Надежда Николаевна.

   - Мальчик небольшой. Брат, никак, барышни Савиной.

   - Степа?.. Зови его сюда! Скорей, Марфуша! Скажи ему, чтобы он подождал меня здесь: я отвезу его сейчас вместе с доктором. Я сейчас!

   В одну минуту Надежда Николаевна была уже в приемных комнатах и вопросительно окидывала их взглядами. Она искала Антона Петровича, их доктора и большого друга её с самого детства. Она с трудом отыскала его в бальной зале, и в самую пору. Доктор, окончив играть в карты, пришел поглядеть на танцующих и уже намеревался незаметно улизнуть домой.

   Услыхав, в чем дело, он стал расспрашивать, как найти Савиных, но Надя ему и договорить не дала.

   - Вы поедете?.. Добрый Антон Петрович! Спасибо вам!.. Погодите, здесь брат этого бедного мальчика... Я сейчас приведу его... Идите и ждите нас в передней...

   Велико было удивление доктора, когда, едва разыскав свою шинель, он увидел перед собой мальчика и Надежду Николаевну в теплой тальме и шляпке.

   - С нами крестная сила!.. Что вы это, голубушка, задумали? С бала-то?.. Бог с вами!.. Зачем?..

   - Не теряйте времени, Антон Петрович!.. Я все равно уж ушла с бала: Софья Никандровна знает и думает, что я легла спать... A я бы не могла заснуть, не успокоясь насчет Паши... Едемте!.. У вас есть экипаж?

   - Есть мои дрожки... Но как же так, право?.. Нам с вами достанется! - протестовал доктор.

   - Не вам, a мне, а я к этому привычна! - отвечала Надя, сходя торопливо с лестницы, не подобрав даже своего дорогого бального платья, не из небережливости, a потому, что забыла обо всем, кроме нового горя, постигшего Савиных.

   Едва они сели в крытые дрожки доктора и направились в дальнюю часть города, где жили родители Степы, она сейчас обратилась к последнему с расспросами. Оказалось, что он мало сам знал о подробностях случившегося со старшим братом несчастья; некогда было расспросить человека, который привез его с казенного сада полумертвым, a сам Паша ничего не мог передать. Было очевидно только что мальчик расшиблен крепко.

   - У соседей их крыша загорелась, он и полез тушить, да не досмотрел как-то, - балка что ли под ним подломилась, он и упал, - говорил мальчик.

   - Так он еще и обжегся, пожалуй? - спросила Надежда Николаевна.

   - Да, руки и лицо обожжены... Да он на это не жалуется, a вот спина должно быть y него сломана...

   - Ну, уж и сломана! Помилуй Бог!.. Просто, верно, расшибся очень сильно, - заметил доктор.

   У аптеки доктор велел остановиться, набрал там разных баночек да бинтов и поехал дальше.

  

  

   Невеселое зрелище ожидало доктора и Надю в крошечном доме, почти мазанке, где жили Савины. В первой комнате, самой большой, на кожаном диване лежал мальчик лет четырнадцати. Выражение страдания исказило его красивое лицо; смоченные потом вьющиеся черные волосы прилипли ко лбу и вискам; губы были плотно стиснуты, чтобы сдерживать стоны, невольно вырывавшиеся из стесненной груди, a глаза блуждали, словно ища помощи. Ему беспрестанно делалось дурно, и тогда бледность еще мертвеннее разливалась по лицу его, длинные ресницы полу опускались, еще страшнее оттеняя, в полусвете нагоревшей свечи, черные круги под ввалившимися глазами. В эти минуты двум женщинам, в страхе стоявшим возле него, казалось, что все уже кончено, что он умирает... Мать отчаянно ломала руки, обращала полные слез глаза в тот угол, где висели иконы. Другая, сестра больного, наша знакомая Маша Савина, вела себя сдержаннее. Она не давала воли слезам, смачивала уксусом виски и лоб брата, давала ему нюхать спирт, и только с возраставшим ужасом в душе порой прислушивалась, не приехал ли кто, не идет ли Степа, не вернулся ли отец, снова ушедший на поиски доктора... Но чем более уходило время, чем более ослабевал несчастный Павел, тем холоднее становилось на душе её, тем сильнее сдавливали ей горло сдерживаемые рыдания. Наконец, и она не могла долее выдержат... Брат её только что открыл глаза после обморока и попросил пить; она поднесла ему одной рукой воду, другой приподняла голову и напоила его; но, когда, напившись, он страшно застонал от боли, которую ему причинило это легкое движение, она с трудом сдержалась и, передав уксус и полотенце матери, выпила в сени, схватилась за голову и вся замерла, откинувшись всем телом к стене. Самые ужасные, болезненные мысли кипели в ней. "Когда же, когда же помощь?.. - выступал ясно один вопрос из вихря её мыслей. - Неужели ни отец, ни Надя - никто не добудет доктора?.. Надя... Да где же ей!.. Где ей заниматься ими!.. У них бал... Еще добился ли до неё Степа? Отдали ли ей записку?.. О! Боже мой, Боже!.. И за что он так страдает, Господи?.. За его же доброе дело... Хотел помочь, других спасти - и вот... Что ж доктор? Когда же помощь?!."

   И наконец-то, в ответ на её отчаянные вопросы, раздался стук колес по их тихой, давно заснувшей улице. Все собаки подняли лай на этот непривычный шум. Не к ним ли?.. Кому же ехать здесь ночью?.. Неужели доктор?.. И мигом разлетелись все черные мысли! На душе полегчало, будто уж один приезд доктора должен облегчить её Пашу; она бросилась к дверям.

   - Степа! Ты?..

   - Я, Маша! Скорее отворяй! Доктор!

   - Это мы, Манечка! Я привезла тебе Антона Петровича.

   Верить ли своим ушам?.. Сама Надя! В такой час и прямо с бала!..

   - О! Спасибо, спасибо тебе, милая!

   - Пойдем скорее! Где же бедный Паша?.. Вот сейчас его доктор осмотрит... Даст Бог, поможет ему. Пойдемте, Антон Петрович.

   Но Антона Петровича не к чему было торопить: он уже отворил двери в комнату.

   Один опытный взгляд на больного сказал ему, что времени терять нельзя.

   Павел лежал, как привезли его, совсем одетый.

   - Ножницы! - прежде всего потребовал доктор, и тут же, вспомнив, что все при нем, он вынул из кармана портфель с инструментами.

   - Кто здесь посильнее, - спросил он, нахмурясь, будто бы сердился, и тут же сурово прибавил, взглянув на Марью Ильиничну: - слез тут не нужно, слезы - лишняя помеха!.. Где отец его или старший брат? Кто-нибудь, чтоб поднять?..

   Говоря это, доктор без церемонии разрезывал в длину блузу и всю одежду больного.

   - У нас никого нет, - отвечала сестра Паши, Маша. - Отец ушел за доктором... Я помогу вам... У меня довольно силы.

   Доктор посмотрел на маленькую, худенькую девушку, на её суровое лицо, дышавшее уверенной решимостью, и не сказал ни слова, только будто с еще большим ожесточением стал кромсать платье больного мальчика.

   Мать Паши испуганно глядела на все происходившее. Помимо душевного страдания, она невольно прикидывала в уме, чего ей стоило заработать то, что доктор так беспощадно превращал в клочки. Такое чувство в сердце матери в подобную минуту, пожалуй, многим показалось бы мелочным, но таким счастливцам мы только можем посоветовать поблагодарить Бога за свое великое счастье. Тот человек, чьих нравственных бед и страданий никогда не увеличивала бедность, беспощадная нужда, - не смеет считать себя несчастным... Потери и горести - для всех равны, но для бедных людей все они во сто крат увеличиваются невозможностью помочь, облегчить болезнь и страдания средствами, которые y людей обеспеченных всегда под рукой. Нет горше и обидней несчастья, как невозможность доставить необходимое существу, за которое охотно отдал бы всю жизнь свою, всю душу!.. И бедная Марья Ильинична не задумалась бы отдать за сына всю кровь свою и душу, и не пожалела бы о них, a платье его она жалела потому, что не знала - откуда ей будет достать другое...

   Надежда Николаевна могла, однако же, отчасти постигнуть, по той тоске, которая ce самое вчуже охватила при виде бедного страдальца, что должно было происходить в сердцах его матери и сестры. Она стояла бледная, крепко закусив губы, и следила за всеми движениями доктора, готовая помочь ему, служить, чем могла, по первому слову.

   Доктор осмотрел, ощупал, выслушал больного, расспросил его, па сколько это было возможно, ни с кем не делясь своими заключениями.

   - Его надо поднять, - скороговоркой вымолвил он наконец, снова окинув всех взглядом. - Поднять на простыне!.. Сбинтовать необходимо... Нет ли во дворе кого-нибудь? Мужчины?.. Вы не можете, - тут нужна сила.

   В эту минуту со двора послышались тяжелые поспешные шаги.

   - Папа! - прошептал Степа, который стоял, прижавшись к уголку.

   - Отец! Слава Богу!.. - сказала Маша, выбегая в сени.

   - Докторов разве добудишься? - послышался за дверьми суровый мужской голос. - Вот, спасибо, добрый человек, фельдшер из гошпиталя пришел со мной... То же, чай, не хуже другого доктора управится...

   - Доктор есть! - отвечала Савину дочь его. - Идите скорей! Ему нужна помощь: одному невозможно...

   Действительно, приход Савина с фельдшером был как нельзя более кстати. Едва через час они вдвоем с доктором управились над мальчиком, y которого ключица и позвонок оказались сломанными. Доктор приказал всем трем женщинам уйти из комнаты. Увидев, что она не может быть теперь нужна, Надя ушла в самый дальний уголок и даже заткнула уши, чтобы не слышать стонов и криков Паши. Обессиленная горем, Савина беспомощно рыдала, охватив плакавшего Степу, прижимая к себе его голову. Одна Маня не поддавалась горю. Мужественно борясь со своими чувствами, она, казалось, окаменела y порога комнаты, в которой бинтовали больного. Она первая вошла, как только стоны его утихли, наклонилась к его помертвелому лицу, но не смела еще верить, что страдания его унялись. Радостно забилось её сердце, когда Паша ей слабо улыбнулся и прошептал:

   - Теперь лучше, славу Богу...

   - Лучше! Лучше! - поддержал его доктор. - Разумеется! A завтра, как спеленаем тебя в лубки, еще легче станет... Теперь, того... Надо бы его на кровать... Ему тут неловко. Есть кровать? - обратился он к Маше.

   - Есть! Я сейчас постелю... Только как же перенести?

   - Ну, это не ваша забота! Давайте сюда, рядом поставим, и на этой же простыне его переложим.

   - Какую же кровать-то? - в недоумении шепнула ей мать, которая прислушивалась из другой комнаты. - Нет, ведь, лишних-то...

   - Как нет? A моя! - отвечала ей Маня, поспешно вынимая из комода чистое белье.

   Через несколько минут Павел был осторожно переложен на постель сестры и закрыт её одеялом.

   - Ну, теперь хорошо! - отрывисто, по своему обыкновению, заявил Антон Петрович и вынул свои часы. - Завтра я буду часов в десять утра. Опять тебя помучу немножко, - ласково обратился он к больному, - по зато после хорошо будет. Ничего!..

   Оп отдал необходимые приказания фельдшеру, который оказался из той больницы, где он сам был доктором, и сказал Наде:

   - Ну, барышня, едемте по домам! Скоро белый день. Достанется нам завтра на орехи от Софьи Никандровны! - И широкая улыбка осветила обыкновенно серьезное, но добродушное лицо доктора.

   - Тебе и прилечь не на чем сегодня? Завтра-то я пришлю тебе кровать и постель, - на прощание шепнула Надя своей приятельнице.

   - Спасибо тебе! За все спасибо! - горячо отвечала Маша. - Мне ничего не нужно! Сегодня я и не прилягу: над ним буду сидеть, a потом я как-нибудь устроюсь, - не беспокойся.

   - До свидания, Паша! - ласково сказала Надежда Николаевна больному. - Завтра приеду, наведаюсь о тебе... Даст Бог, скоро поправишься!

   Мальчик перевел свои большие удивленные глаза па барышню, которой бальный наряд казался столь странным в этой бедной комнатке. Он, казалось впервые ее заметил.

   - Надежда Николаевна тебе доктора привезла! - пояснила ему сестра, поняв его вопросительный взгляд.

   - Благодарю вас, - прошептал Павел, все еще не совсем понимая в чем дело.

  

  

   Молохова и доктор уехали. Домик Савиных погрузился в тишину. С полчаса еще слышался недовольный голос старика Савина, ворчавшего на жену, на судьбу, на неосторожность сына, навлекшего на себя и их такую беду, но скоро равномерный храп сменил его воркотню. Степа свернулся на своей кровати, не раздеваясь, и даже сама Марья Ильинична, измученная горем, истомленная за весь день-деньской работой, прикорнула на диване, возле сына. Не спала одна Маша. Она села к столу, на котором они обыкновенно обедали, тут же, возле брата, затемнила от него маленькую лампу и усердно принялась кончать к завтрашнему дню урок, прерванный давеча приездом больного. Она оставляла свое занятие только затем, чтобы поглядеть на него, дать ему напиться, поправить на нем одеяло. Поила она его осторожно, с ложечки: доктор приказал не поднимать ему голову. Павел лежал, как пласт, по временам забываясь; но скоро y него сделался жар и бред, не дававший им обоим покою до самого белого дня. Когда, часам к семи, он задремал, Маша вышла в их кухоньку, вздула углей, поставила самовар, умылась и, уже совсем готовая идти из дому, разбудила мать.

   - Вы уж не посылайте Степу в училище, - шептала она ей, - может быть, не обойдетесь без меня, так пусть добежит до гимназии и скажет швейцару, a он меня вызовет. Может и послать его куда придется... Папа ведь на службу уйдет... Я бы не пошла, да уж очень важные y нас сегодня занятия. К полудню вернусь.

   Она уже хотела идти, когда мать нагнала ее в сенцах.

   - Ах, что ж это я, совсем голову потеряла?.. Ведь y меня ни гроша! Ты говорила, y тебя еще есть пять рублей?

   - Есть, - затаив вздох, ответила Маша. - A разве... У него уж ничего нет?

   - Не знаю, милая! Ты знаешь, каково мне y него выспрашивать, да просить... Говорил вечор, что этот месяц до жалованья страсть как трудно дотянуть будет; больше, говорит, как по рублю на день никак не могу давать... A тут вот какой грех вышел!.. Приедет доктор, что-нибудь понадобится, лекарство, али что... Не стал бы отец артачиться... Крутой он стал ныне, сердитый... Чтоб не потревожить еще Павлушу...

   - Не дай Бог, маменька!.. Нет, уж вы не допускайте. Я вам сейчас отдам пять рублей. Вы их так для Паши и держите. A если что... Я после... достану... "Надо будет Надин подарок продать! - шевельнулось в уме её. - Что ж делать? И браслет продам, и без теплого останусь, лишь бы брат выздоровел".

   Она достала из своей шкатулочки деньги, которые копила себе на теплый бурнус, и отдала их матери.

   - Будить, что ли, отца-то? - спросила шепотом Марья Ильинична, косясь на спавшего мужа.

   - Да, ведь и ему скоро в должность, - пора.

   Маня разбудила отца, остановила его сердитый возглас спросонку, напомнив о болезни Паши, о позднем часе и службе; и только уверившись, что все благополучно, отец не сердит, a больной продолжает дремать спокойно, наконец вышла из дому.

   Гимназия была в центре города, далеко; но Савина шла быстро и поспела вовремя, к первому звонку. В коридоре ce встретила высокая, полная дама, начальница гимназии, и очень удивилась.

   - Вы пришли, Савина? - сказала она. - Как же так? A брат?.. Лучше ему?

   - Он стал спокойнее после того, как его сбинтовали, благодарю вас Александра Яковлевна. Но...

   Она остановилась на полуслове.

   - Но - откуда я знаю? - догадалась начальница. - Мне написала Наденька Молохова.

   - Написала?.. Так она не пришла?

   - Нет, она нездорова, но так, пустяки!.. Идите же, идите, пора!

   "Надя нездорова! Чем?.. Александра Яковлевна говорит - пустяки!.. Чтобы это значило?" - Эти мысли, заодно с беспокойством о брате, все время не давали покою Савиной. Никогда не бывала она так рассеянна в классе, как теперь.

   В перемену она, узнав от швейцара, что за ней из дому не присылали, разыскала Ельникову, чтоб расспросить о Молоховой. Она боялась, не простудилась ли Надя во время своей ночной поездки в бальном платье. Ельникова успокоила ее: Надя не больна, a крепко рассердилась и огорчилась сценой, которую ей сделала мачеха. Из-за этой домашней передряги она запоздала и решилась не прийти в гимназию. "Bo-первых, - писала она Вере Алексеевне, - потому, что от бессонницы y меня красные глаза, a я совсем не желаю, чтобы в гимназии думали, что я заплакана, a во-вторых, потому, что Маша Савина наверное одна в доме не управится, так уж я лучше пойду к ним".

   - Так она y нас?.. Ей опять достанется от мачехи! - воскликнула Савина.

   - Да, наверное, - согласилась Ельникова. - Она только так говорит, что глаза её покраснели от бессонницы, a сама просто плакала.

   - Вы думаете? - испуганно спросила Савина. - Значит, произошло что-нибудь особенно неприятное? Она, ведь, не любит плакать...

   Звонок прервал их раствор, и молодые девушки разошлись по классам.

   Между тем y Савиных все шли гораздо благополучнее, чем ожидала Маша и её мать, заранее тосковавшая в виду предстоявших больших расходов, которых, пожалуй, невозможно будет и сделать. От недостатка средств уже погиб её старший сын, этот бедный труженик, горько оплакиваемый ею до сих пор. Миша был бы, может быть, жив, если бы была возможность поберечь его, одеть потеплее в холодную зиму, взять хорошего доктора, когда он заболел, - и вот сгинул мальчик! При одной мысли о том, что, вероятно, и теперь доктор не захочет к ним ездить, увидав их бедность, тоскливо сжималось сердце бедной Марьи Ильиничны. Она сидела одна возле сына: муж ушел на службу, Степа вышел купить денную провизию. Савина, убрав посуду, взялась за изрезанное накануне Пашино платье, прикладывала куски к кускам, печально качая головой в напрасных соображениях над возможностью поправить беду.

   Надежда Николаевна застала ее над этой работой в слезах. Бедная женщина и удивилась, и обрадовалась ей, и совсем растерялась, рассыпаясь в благодарностях.

   - Доктор еще не был? - было первый вопросом Молоховой.

   - Нет еще, не бывал... Да, может, он и не будет, - как бы про себя проговорила Савина, торопливо сметая пыль с дивана, со стола, очищая место нежданной гостье.

   - Как можно!.. Непременно будет, Антон Петрович такой аккуратный...

   - Само собой, но... Может быть, им не охота тратить время на бедных людей, ведь они... Ведь мы... Рады бы душой, да что поделаешь?..

   Марья Ильинична совсем спуталась и бросилась к сыну, беспокойно застонавшему.

   - Что, Павлушенька, чего хочешь?.. Нету дома Маши, она сейчас с уроков вернется... A что тебе, голубчик? Болит что?

   - Пить хочу, - прошептал иссохшими губами больной, устремляя лихорадочно блестящий взгляд на молодую девушку, которая стояла неподвижно, соображая

   Пока Савина суетилась возле сына, Надя выскользнула в сени и на крыльцо. При её появлении привстал сидевший в сенях человек. Она узнала в нем фельдшера и спросила, принес ли он все нужное, - все, что приказывал ночью доктор.

   - Все есть, все привес, - успокоил он ее.

   - А... что это стоило? - осведомилась Надя, сама не зная почему, краснея.

   - Да я так взял, на имя Антона Петровича... По ихнему, значит, приказанию отпустили.

   - Хорошо... A вот вам за труды, - еще более краснея, прибавила девушка, подавая ему рубль. - Пожалуйста, смотрите за Павлушей хорошенько и все аккуратно делайте, что прикажет Антон Петрович... Вот, кажется, и он...

   Надя вышла на крыльцо и увидела доктора сходящим со своих дрожек.

   - A вы уж опять здесь? - изумился он, улыбаясь. - Неугомонная барышня!.. Что, крепко досталось за ночную прогулку, или скрыть удалось?

   - Это не в моих привычках! - отвечала Надежда Николаевна. - Я никогда ничего не скрываю... Всего было, - прибавила она, не совсем весело улыбаясь. - Да не в том дело!.. Антон Петрович, дорогой! Послушайте: вы ведь знаете, что Савины очень, очень бедные люди?

   Серенькие глазки доктора беспокойно забегали.

   - Ну, так что ж?.. Я им не наследник.

   - Нет, - засмеялась Надя, взяв его за обе руки, - вы не сердитесь!.. Я ведь знаю, что вы добрый... A дело в том, что, пожалуйста, делайте все, все, что нужно для Паши, не стесняясь, а... Им ничего не говорите, понимаете? Эго уж наше с вами будет дело... Хорошо?

   - Хороню, хорошо, прекрасно! Только не задерживайте меня, беспокойная барышня! - отшучивался доктор.

   - Нет, в самом деле! - настаивала вполголоса Надя, идя за ним в сени. - Вы его вылечите, милый, дорогой Антов Петрович?.. Да?... Для меня!

   - Для вас-с? - вдруг сердито обернулся к ней доктор, остановясь и глядя на нее в упор, нахмурив брови. - Совсем не для вас, a для него и... для себя самого! Чего вы пристали?..

   Если б Надя не знала его с детства, она могла бы сконфузиться, но, знакомая с его манерами, она только рассмеялась в ответ на его сердитое движение. Да доктор и сам улыбнулся, ласково взглянув из-под сдвинутых бровей, и спешно прошел в комнату. Он осмотрел Пашу, расспросил его и Марью Ильиничну, прописал лекарство, сделал на рецепте особую пометку и послал с ним вернувшегося с базара Степу, направив его в известную аптеку, где ему должны были выдать лекарство: - "пока даром, - объяснил он, - a после сочтутся через меня".

   - Да ты знаешь, молодец, садись-ка ты в мои дрожки и прикажи кучеру себя свезти... Федотов, - обратился доктор к своему фельдшеру, готовившему гипс, - скажите, пожалуйста, кучеру. Так-то скорее будет!.. A мы, пока он съездит, спеленаем больного.

   Павлушу обложили гипсом, лубками и сбинтовали ему плечо и спину так ловко, что он и голосу не подал. Савина и Надежда Николаевна, приготовившиеся снова слышать стоны, были очень удивлены и обрадованы тем, что дело обошлось на сей раз так счастливо.

   Доктор сам дал лекарство мальчику, объяснил матери, как с ним обращаться, как его поворачивать с одного боку на другой - не иначе, как на простыне, чтоб сам он не делал ни малейшего движения, и то не часто, потому что ему всего полезнее лежать на спине.

   - Я буду заезжать каждое утро, - сказал он на прощание - но если что заметите особое, если он будет жаловаться или беспокоиться, присылайте немедленно за мной.

   Доктор сказал свой адрес и затем обратился к Надежде Николаевне:

   - Прикажете отвезти вас домой? - спросил он. Она рассмеялась, не очень, впрочем, весело.

   - Нет, уж благодарствуйте!.. Меня сегодня и то вашим помощником окрестили и в сестры милосердия советовали идти, a уж если я с вами кататься еще стану, так Софья Никандровна мне окончательно проходу не даст.

   Антон Петрович покачал головой.

   - Я сказала папе, что вернусь только к обеду - и так я сделаю, - добавила Надя.

   - Ну, a он что, Николай-то Николаевич, не сердился?

   - Когда я объяснила ему, в чем дело, разумеется, он не сердился... Но прежде ему так представили все, что он очень встревожился... Э, впрочем, все равно! - махнула она досадливо рукой. - Не привыкать мне к домашним удовольствиям, вы это знаете, Антон Петрович!

   - Знаю я, знаю, что одна моя знакомая барышня - очень беспокойного характера особа: нетерпеливая, непокорная, своевольная, - шутил доктор.

   - Ну, и знайте себе па здоровье, если уж вы обидчик такой несправедливый! - возразила ему Надежда Николаевна.

   Доктор уехал, a Надя, уговорив Савину уйти и заняться, как всегда, своим хозяйством, села y окна - сторожить больного и поджидать возвращения подруги. Павлуша очень ослабел и все время почти дремал. Степа то уходил к матери на кухню, то принимался твердить свой урок; разговаривать с ним не приходилось, так что волей-неволей молодой девушке нечем было рассеять своих грустных размышлений. Впрочем, они были скоро прерваны появлением её горничной Марфуши с целым транспортом: она привезла железную кровать с тюфяком и постелью для Маши Савиной, и они принялись её устанавливать. На все восторженные благодарности Марьи Ильиничны Надя только повторяла:

   - Какой вздор! Стоит ли говорить об этом?.. У нас в кладовой еще две таких стоят без употребления!

   Это была сущая правда, но только те кровати с постелями так и продолжали стоят в кладовой генеральши Молоховой: она не позволила падчерице их тронуть, a кровать с постелью, привезенная Марфушей, Надежда Николаевна просто купила на собственные деньги... Когда Маша вернулась домой, она нашла уже все в порядке в своем углу, и даже гораздо лучше и нарядней. Благодарить словами она не умела, но горячее поклонение её подруге еще более усилилось с того времени.

  

  

   В течение долгой болезни и медленного выздоровления брата ей пришлось, действительно, многим быть обязанной Наде, - так многим, что и половины услуг её Савины сами не знали. В продолжение полутора месяца почти не проходило дня, чтобы молодая девушка не навещала семьи своей подруги и чтобы она не старалась делать все, что было в её возможности, для устройства и удовольствия их. Сначала мальчики и сам старик Савин дичились её немного, стеснялись её присутствием; но она всегда была так проста и ласкова в обращении, так непритязательна, что вскоре все к ней привыкли. Кроме того, что дружба её имела в материальном отношении самое благотворное влияние на жизнь семьи, - влияние, которое она умела распространить так деликатно, что оно не только не оскорбляло ничьей гордости, но в большей части случаев не замечалось Савиными, - частые посещения Молоховой хорошо отзывались на внутреннем быте семьи и в другом, нравственном отношении. Она развлекала и ободряла в больного мальчика, и забитую горестями жизни мать его; она облегчала многие заботы её и Маши, незаметно снимая с них множество домашних работ и обязанностей, - то занималась с меньшим Савиным, то отбирала y них шитье, уверяя, что дома пропадет со скуки от безделья, то, покончив свои занятия ранее подруги, приходила, садилась за её рабочий столик и переписывала за нее бумаги для старика Савина. A уж чтения её, вечерние её чтения y кровати Павлуши, вокруг которой собиралась вся семья его послушать, - сколько удовольствия они приносили! Когда был досуг, и Маша, оставляя уроки и переписку, садилась с шитьем возле матери и слушала часто давно ей знакомые вещи с таким удовольствием, как будто не имела понятия о произведениях наших славных писателей. Дело в том, что обе подруги не столько следили за бессмертными рассказами Гоголя, Пушкина, Лермонтова, сколько за тем впечатлением, которое они производили на мальчиков, не имевших о них представления, и на старших, быть может, и слышавших из них что-нибудь когда-то, но успевших утратить о них воспоминание в жизненных дрязгах и печалях. Удивительно освежающее, благотворное впечатление производили эти чтения Надежды Николаевны! Она охотно их возобновляла бы чаще, но не всегда хватало времени. Все же раза два в неделю ей удавалось соединять ими всю семью, к величайшему своему удовольствию и несказанному счастью старшей сестры. Разделяла его до известной степени и мать Савиных. Она, помимо всех других обязательств, была втайне более всего благодарна Молоховой за то спокойствие и душевный мир, которые частое присутствие девушки как бы внесло во внутренний их быт.

   - Дай Бог ей здоровья, голубушке! - часто говорила она дочери. - С ней будто бы все y нас посветлело... И Пашина болезнь не в горе! Я уж об нем, об Паше-то, и говорить не хочу, a ты погляди на отца, на Михайло Маркелыча, что с ним сталось!.. Особливо, как барышня тут: - и не слыхать его голосу!.. Я прежде думала: это он сдерживается, невмоготу ему будет, что так она y нас изо дня в день, и ему себя смирять нужно, a теперь - посмотри! Уж отец и без неё куда мягче стал. Редко когда рассердится; a чтобы все срыву, да с маху, по-прежнему, - этого и ни Боже мой!.. A уж как выдастся ему часок послушать, что она читает, - он и вовсе повеселеет... Давно я его таким не видывала... Это смолоду, когда лучше жилось нам, не бывало такой нужды, хаживал он изредка в театр; таки вот, бывало, такой возвращался... Третьего дня, как начал он после этой ярмарки, - как ее? Сорочинской, что ли, - что Надежда Николаевка читала... Как начал свою Малороссию да молодые годы вспоминать, - так так-то и я-то счастливое времечко вспомнила! Дай, Господи, здоровья барышне!..

   "Барышней" Савина, несмотря на неудовольствие Молоховой и на постоянные замечания дочери, продолжала упорно называть Надю. Марья Ильинична была простая, еле грамотная женщина; богатая девушка, дочь генерала, занимавшего одно из первых мест в их городе, как бы просто себя ни держала, не могла казаться ей ровней и своим человеком.

   Надю радовало сознание пользы, приносимой ею, и радость, с которой все в доме Савиных встречали её приход. Но, помимо желания оказать помощь семье искренно любимой ею подруги, ей самой приятно было находиться в этом тесном домашнем кругу, где все было неказисто и бедно, но за то вполне искренно, мирно и просто. Непритязательную и прямодушную от природы девушку, одаренную горячим сердцем, готовым к искренней привязанности, очень тяготил её извращенный домашний круг. Натянутые отношения её к мачехе, да отчасти и к отцу, с которым она не могла быть вполне правдива, ради его же спокойствия, враждебные чувства старших детей, её собственные недоверчивые к ним отношения, вообще - вся фальшь их жизни претила её в высшей степени правдивой натуре и делала ее, несмотря на глубокую любовь отца и даже баловство, которым она была окружена, часто очень несчастной. К дому ее привязывали исключительно отец и двое меньших детей, в особенности беспомощная, нелюбимая матерью Серафима. У Савиных Надя положительно отдыхала от всякого стеснения; тут ей было больше по душе, чем в доме мачехи.

   Время быстро летело; шесть недель промелькнули так скоро, что никто не заметил, как пришло время снять гипсовую повязку с Павлуши Савина. И сам он даже не особенно тяготился временем своей болезни, благодаря заботам Надежды Николаевны и в особенности книгам, которые она доставляла ему во множестве. В конце октября как раз был день рождения мальчика, и в то же время доктор позволил ему сидеть в кресле, хотя он был еще так слаб, что совсем еще не мог ходить. С утра погода была дурная и довольно холодная. Павлуша сидел, весь обложенный подушками, и печально смотрел в окно, размышляя о том, что вряд ли Надежда Николаевна приедет сегодня. Еще за несколько дней он просил своего товарища, пришедшего навестить его, попросить главного садовника прислать ему хороший букет. Садовник любил работящего и смышленого ученика. Оп сам ждал с нетерпением возвращения Савина и не отказал ему в этом удовольствии. И вот теперь прекрасный букет стоял на столе, в ожидании желанной гостьи, a погода становилась все хуже и хуже!.. К обеду собралась вся семья. Вернулся со службы старик, не совсем в духе, тоже по поводу непогоды; прибежал Степа из училища, весь мокрый, озябший, но с широкой улыбкой на лице, в ожидании пирога; возвратилась из гимназии и Маша, сильно продрогнув под своей легкой тальмочкой. Павел увидел ее, как она осторожно пробиралась y стенки мимо окна, стараясь обойти грязь, прикрывая зонтиком не столько себя, сколько свои книги и какой-то пакет. Она улыбнулась ему, войдя в комнату, и тотчас поняла его вопросительный взгляд.

   - Надежда Николаевна приедет, - сказала она, - только она просила не ждать её, потому что y неё маленькая сестра не совсем здорова.

   - Значит, только вечером? - спросил Павлуша. - Только бы букет не завял!

   - Не бойся, не завянет! - успокоила его сестра. - А ты посмотри, что тебе прислала наша начальница... Вот уж добрая, заботливая душа!

   - Разве она знала, что сегодня Пашино рождение? - с изумлением осведомился Степа.

   - Она-то не знала, да услышала, что Надя с Верой Алексеевной об этом говорят, вот она и вынесла вязаную фуфайку... Посмотри, какая теплая... Она вечно вяжет что-нибудь, и потом раздаривает... "Вашему, говорит, брату теперь надо беречься простуды, вот, передайте ему, пусть носит на здоровье".

   - Дай Бог ей самой здоровья! - отозвалась Марья Ильинична, радостно рассматривая фуфайку.

   Она тщательно сложила подарок Александры Яковлевны и, отойдя к дверям, таинственно поманила к себе дочь. Маша подошла в недоумении.

   - В чем дело, маменька?

   - A ты иди-ка сюда, иди! - говорила та, увлекая ее в тесную кухоньку. - Прочти-ка вот это!

   Маша взяла из рук матери почтовый листок. Это была записка Молоховой к Марье Ильиничне, в которой та упрашивала ее принять новое платье для Паши и сказать, что это она сама ему купила па сбереженные деньги. "Прошлый раз я заметила, что мои подарки сконфузили его и были неприятны вашему мужу, - писала Надя, - поэтому я и прошу вас оказать мне эту услугу, добрая Марья Ильинична. Вы, я знаю, поймете, какого бы удовольствия меня лишили, если бы не согласились войти со мной в заговор. Я так люблю Пашу и всю вашу семью, что вы делаете мне истинное удовольствие и одолжение, когда позволяете доставлять вам, что могу. Лучшего и более для меня приятного потребления денег, которые отец дает мне на мои удовольствия, я, право, и придумать не могу"...

   Маша прочла и задумалась.

   - Ну, видишь?.. Что ж мне делать, как ты думаешь? - спрашивала нетерпеливо мать. - Не взять - её огорчим, да и где же нам Пашу так одеть?.. Ну, a сказать, что это я сама ему купила, так кто же мне поверит?.. И опять - боюсь, чтобы Михайло Маркелыч не осерчал; он и то уж как-то говорил: за нищих, что ли, она нас принимает?.. К чему эти подачки? Были-де и без неё живы... Ишь ты, гордость-то какая!.. A я, ей Богу, ничего такого и не вижу в том, чтобы от хорошего человека помощь принять... Какое тут унижение? Унижение, вон, красть, али выпрашивать, клянчить... A мы этого не делаем, её воля... За ч