Желиховская Вера Петровна - Подруги

"justify">   - Я не думаю, чтоб бабушка сгорала особенным желанием видеть госпожу Ельникову, - вставила хозяйка дома свое слово.

   - Нет, почему же? Я очень рада.

   - Её-то уж вы не знали так близко, как остальное родство Наденьки; я думала, она вас интересовать не может...

   - Я видела ее только ребенком, но с удовольствием посмотрю теперь на внучку Екатерины Всеволодовны, - простодушно возразила Соломщикова.

   - Верочка может вам много рассказать о бабушке, - сказала Надя, - она все свое детство прожила с ней...

   - И даже - всю молодость! - вставил Елладий.

   Этого Аполлинария Фоминична уж не захотела пропустить без внимания, как с умыслом не замечала того, что говорила его мать.

   - Таким молокососам, как ты, дружок, все люди, пережившие двадцать лет, кажутся стариками. Это потому, что самому тебе уж очень бы хотелось скорей попасть во взрослые люди... A что, каковы y тебя нынче отметки по ученью?.. В прошедшем году ты очень плохо шел в науках...

   - Учусь, как умею, - буркнул Елладий.

   - Надо лучше стараться, - твердо сказала бабушка. - Ноне такое время, что и с девиц много познаний требуется, a уж мужчине без познаний быть - все одно, что без головы и без рук народиться: пропадет.

   - Конечно, так, бабушка, - с плохо сдержанной досадой сказала Софья Никандровна, - учиться необходимо; но из кожи лезть для того, чтоб хлеб себе снискивать, не всякому необходимо. Благодарение Богу, мои дети пропасть от бедности не могут...

   - Мужчине стыдно на готовое рассчитывать, - заметил, вслушавшись, сам Молохов. Занятый своими мыслями, он часто рассеянно относился к окружавшему и теперь не слышал начала разговора.

   - Почему же, если родители его могут обеспечить?

   - Лучшее обеспечение y каждого человека в голове.

   - Вот и я тоже говорю! - обратилась старуха к Николаю Николаевичу. - Стыдно мальчику плохо учиться!.. Не знаю, как теперь отметки y пего... Лучше ли?

   - Похвалить нельзя! - ответил Молохов.

   Тут Елладий не выдержал и, с громом отодвинув свой стул, хотел было уйти, но бабушка и отец в один голос остановили его.

   - Постои, молодчик! Куда спешишь? - спросила Аполлинария Фоминична, нимало не смущаясь очевидным гневом Софьи Никандровны. - От добрых советов старших убегать не годится...

   - A тем более убегать с таким громом, - прибавил отец.

   - Уж, верно, не хороши y тебя отметки, что ты так испугался о них разговора?

   - Какое кому дело до моих отметок! - дерзко закричал Елладий, весь красный от злости. - Что вам до меня?

   - Потише, дружок!.. Мне до тебя большое дело, потому мать твоя мне сродни приходится.

   - Не грубиянь, Елладий, - не возвышая голоса, сказал отец, но тон этих слов был таков, что Софья Никандровна с испугом взглянула на мужа и, желая как-нибудь уладить дело мирно для своего любимца, тихо сказала:

   - Разумеется, Елинька... Ты понимаешь, что папа и бабушка говорят любя тебя...

   И она попыталась взять его за руку. Но, не привычный сдерживать свой нрав, в особенности с матерью, Елладий злобно сбросил с себя её руку так сильно, что она крепко ушибла пальцы о доску стола, и закричал:

   - Отстаньте! Убирайтесь с вашей любовью! На коего она...

   Он не докончил. Отец его вдруг поднялся, побледнев от гнева.

   - Ты смеешь так... с матерью?! - проговорил Молохов, задыхаясь от гнева, - Негодяй!.. Пошел в свою комнату!

   Елладий вышел, ни на кого не глядя. Все присмирели. Генерал, молча, нахмурившись, опустился па свой стул. Хозяйка дома оперлась рукой на стол, закрыв лицо батистовым платком. Серафимочка прижалась к старшей сестре. Все девочки сидели, не шевелясь, и Клава перестала есть, забыв о сливочном безе на своей тарелке.

   - Жаль, - прервала первая тягостное молчание Аполлинария Фоминична. - Нравный он y вас, непочтительный... Нехорошо...

   - Что ж, мальчик самолюбивый... Ему стало обидно... - начала было мать.

   - Нам обидно, что сын y нас дерзкий и никуда не годный растет! - оборвал ее генерал.

   - Отчего ж "никуда не годный"? - обиделась Софья Никандровна. - Ты, когда рассердишься...

   - Мы, знаешь ли, лучше об этом после поговорим! - снова перебил её речь Николай Николаевич. - Что следовало бы его отдать в какое-нибудь закрытое учебное заведение, подальше от домашнего баловства, - в этом никакого нет сомнения. Но... теперь не время рассуждать об этом. Утомлять Аполлинарию Фоминичну такими домашними сценами совсем не годится... Вы уж нас простите!

   - Э, батюшка Николай Николаевич, мне недаром восемьдесят три года: всего я в жизни насмотрелась, и знаю, что в самой лучшей семье не обойтись без горя, да без домашних переделок... Это что еще - мальчик, юнец, его и поучить, и наставить на хорошее можно, лишь бы согласно... не было бы с одной стороны разума, a с другой баловства...

   - Да, вот, именно!.. Баловство да поблажки с детства не мало людей погубили... Ну, - обратился генерал к девочкам, переменив топ: - вы что, стрекозы, присмирели? Что пирожка не докушиваете?.. На здоровье!.. Просим покорно!.. A твой чай? Надя, совсем простыл.

   - Это не мой, папа, это Фимочкин... Она что-то его не кушает.

   - Да она так к тебе приклеилась, что её и не видно.

   - Любимица, должно, старшей сестрицы? - улыбаясь, спросила старуха.

   Софья Никандровна досадливо отвернулась и принялась перемывать чашки. В её мнении, и в этой семейной неприятности опять-таки виновата её падчерица.

   Разговор кое-как возобновился между гостьей, хозяином и его старшей дочерью. Надежде Николаевне доложили, что пришла Вера Алексеевна Ельникова, и старушка снова выразила желание ее видеть. Генерал сам пошел вместе с дочерью просить Веру Алексеевну. Софья Никандровна, между тем, немного успокоясь, поняла, что ей, волей-неволей, остается примириться с обстоятельствами и не ухудшать дела дурным расположением духа. Вследствие этого она приняла Ельникову очень любезно, изъявила даже сожаление, что так давно её y себя не видела, что она так не добра, что, часто посещая Наденьку, никогда к ней не заходит... Хотя разговор её старой родственницы, с появлением новой гостьи, снова перешел на господ Ельниковых и их старое знакомство, но его уже никто не прерывал недовольными или насмешливыми минами.

   Аполлинария Фоминична посидела до половины десятого и затем объявила, что ей пора. Прощаясь, она поцеловалась с обеими молодыми девушками и просила их иногда навещать ее, старуху, что она им всегда будет очень, очень рада. Она произвела такое хорошее впечатление на Ельникову, да на сей раз впервые и на Надю, до сих пор её совсем не замечавшую, что обе они и побывать y ней обещали, и искренне решили свое слово сдержать. Когда Надя повела Серафиму спать, девочка прильнула к ней на прощанье с просьбой завтра опять взять ее к себе, в её комнату.

   - Сегодня нам помешали, - говорила она, - a y меня теперь столько, столько нового! Ты мне завтра все это, все должна рассказать!

   Надежда Николаевна обещала, и из детской поспешно прошла к себе. Там ее ожидала еще её двоюродная сестра, уже совсем готовая уехать.

   - Ну, что, устроила? - было первым словом Нади.

   - Устроила! Завтра же Савина придет в гимназию в своем дешево купленном бурнусе, - улыбаясь, отвечала Вера Алексеевна. - Только знаешь что, Наденька, я боялась, чтоб им не показалась подозрительной такая дешевая цена, как ты назначила, я и велела Иванихе, чтобы она не сразу... чтоб запросила рублей десять...

   - Ах, Верочка, да нет y неё, y Мани, десяти рублей, пойми же!

   - Прекрасно понимаю. Да разве ты не знаешь, как с такими торговками все торгуются?.. Не беспокойся, Марья Ильинична сейчас половину даст и нещадно торговаться начнет; тогда Иваниха ей и уступит.

   - Ты приказала ей, чтоб она за пять уступила?

   - За пять, за пять с полтиной, - не больше! A то, видишь ли, такой бурнус... Нельзя же, ведь сию минуту видно, что он совершенно новый, двадцати- тридцати рублевый бурнус... Еще, пожалуй, заподозрили бы...

   - Никогда они не догадаются! С какой стати? Маня подумала бы скорей всякую небывальщину, чем меня заподозрила в такой хитрости с ней.

   - Да и мне кажется, что лучше бы ты прямо ей подарила. Разве, чтобы что-нибудь Иванихе заработать дать... Вот, тоже несчастная старуха! После смерти дочери частенько ей голодать приходится...

   - Знаю!.. Нет, я не для неё. Иванихе я всегда могу помочь, a мне для Мани не хочется... Пусть лучше думает, что сама купила... Она и то уж как-то тяготится...

   - Правда, правда! Она и мне говорила, что не знает, как и чем тебе когда-нибудь отплатить, что ты их всех содержишь с тех пор, как брат её болен...

   - Вот пустяки какие!.. Где же содержу? Откуда? - покраснев, возражала Надежда Николаевна.

   - Откуда? - смеясь, повторила Ельникова. - Из собственного кармана! Ты, наверное, тратишь на них все, что тебе дает отец.

   - Так разве можно на эти семью содержать? Да a не все же трачу, далеко не все...

   - A ты думаешь, Савин сам больше имеет жалованья? Пожалуй, меньше... Да что об этом говорить! Прекрасно делаешь, что бедным людям помогаешь вместо того, чтоб на вздор разбрасывать деньги... Ну, a теперь прощай, милая!.. Поздно; пора мне домой...

   - A мне еще надо к завтрашнему пробному уроку приготовиться. Целый день так прошел, что я его и не видела, и не успела даже присесть за дело.

   И Надежда Николаевна, проводив кузину, переоделась в блузу и села к письменному столу - заниматься.

   Все в доме давно уже спали, кроме неё да отца её, когда вернулась, далеко за полночь, её мачеха с большого званого вечера, куда ездила, чтоб развлечься и успокоиться после домашних неприятностей".

   Так Софья Никандровна сама себе объясняла желание свое ехать в гости, одеваясь на вечер, после отъезда бабушки. Она напоминала об этом вечере и мужу, но Николай Николаевич отговорился служебными занятиями, как отговаривался почти всегда от всяких приглашений. Он только что выслал из своего кабинета сына, которого призывал для строгой головомойки. Выговоры отца имели кое-какое влияние на Елладия, хотя довольно скоро забывались; зато он вымещал всякое неудовольствие на матери. Ей и в этот вечер пришлось еще раз выслушать грубости сынка, когда она пришла проститься с ним и утешить его на сон грядущий. Это, впрочем, было ей не диво и не помешало весело провести время в гостях...

   Часов в двенадцать Надежде Николаевне послышалось, что Виктор плачет. Она пошла в детскую посмотреть, в чем дело, но оказалось, что она ошиблась.

   "Зайду проститься с папой, - подумала девушка, - он верно еще не спит".

   Николай Николаевич не спал. Он только что отложил прочитанные бумаги и думал взяться за книгу. Он очень обрадовался, когда она вошла.

   - Ты не спишь еще, Надюша? - удивился он. - A я думал, что уж ты второй сон видишь...

   - Нет, папочка, я никогда не ложусь ранее часу. У меня и теперь еще дело есть... A я пришла проститься. Спокойной ночи!

   - Спокойной ночи, душа моя! Долго не засиживайся за книгами: береги зрение.

   Надя присела возле отца, на ручку его глубокого кресла, он обнял её талию, и оба они разговорились и не заметили, как прошел час в беседе.

   Грохот кареты, въезжавшей во двор, напомнил им о времени:

   - Ого, как мы засиделись! Это мама вернулась: значит, уж второй час. Прощай, голубушка, спи спокойно!

   И Молохов поцеловал дочь, a она поспешила уйти в свою комнату, не желая встречаться с мачехой.

   - "Не ставу больше заниматься! - решила она. - Авось и так хорошо сойдет. A какая славная ночь!.."

   Она затушила лампу. В искрившееся блестками окно смотрела полная луна.

   "Слава Богу, - было последней мыслью Надежды Николаевны перед сном, - завтра Маня придет в гимназию в теплом бурнусе!.."

  

  

   В ближайший свободный день Вера Алексеевна с Надей сдержали свое слово и побывали y Соломщиковой. Она жила в собственном большом доме, где занимала ту же квартиру, что и при сыне, отдавая остальные в наймы, но с таким большим выбором, что помещения y неё часто стояли подолгу пустыми. Небольшие денежные потери далеко не настолько смущали богатую старуху, как препирательство и неудовольствия с беспокойными или неаккуратными жильцами. Одну квартиру она даже отдавала даром семье своего бывшего управляющего фабрикой; даже просто содержала вдову его и троих детей, которые, кроме пенсии и помещения получали y неё даровой стол. Не зная этого, наши молодые девушки очень удивлялись, найдя Аполлинарию Фоминичну за ранним обедом в целом обществе, где было двое детей: девочка лет девяти и мальчик еще поменьше. Старший сын вдовы Лукьяновой был уже большой гимназист, но ужасный дикарь, переконфузившийся страшно при появлении двух незнакомых девушек. Он поспешил кое-как доглотать последнее кушанье, чуть им не подавился от излишнего конфуза и, упорно уставясь глазами на свои колени, насилу дождался минуты, когда все поднялись, и в ту же секунду исчез.

   - Ишь ведь какой он y тебя несуразный, Анна Максимовна! - заметила старушка матери его, покачав вслед ему головой. - Людей хуже волков боится!

   - Непривычен он к чужим людям. Все над книжками своими корпит, - оправдывала своего сына Лукьянова.

   Хозяйка попросила своих гостей не в гостиную, которая была видна рядом, со своими большими зеркалами и тяжелой, богатой мебелью старинного фасона, a в свою келью, как она называла комнату, в которой и спала, и постоянно сиживала. Эта комната, вся заставленная шкафами, сундуками и кованными ларцами, была действительно похожа на монастырскую келью тем, что восточная стена её вся сплошь уставлена была иконами, в богатых ризах и окладах, пред которыми теплилась неугасимая лампада. Тут старушка усадила молодых девушек и, под предлогом, что они отказались от её раннего обеда, a она не могла же отпустить их без угощения, приказала подать кофе и чай со множеством закусок и сластей и так их угостила, что обе они в этот день совсем не обедали и засиделись y неё до вечера. Между прочим, старушка просила их указать им какую-нибудь бедную гимназистку, которая могла бы заниматься с её крестницей, маленькой Лукьяновой, и приготовить ее в первый класс гимназии.

   - За платой я не постою, - сказала Аполлинария Фоминична, - лишь бы хорошая, знающая девушка.

   Нечего и говорить, что первая мысль обеих девушек пала на Савину. Такой урок мог заменить ей два в других домах и, кроме того, избавить ее от лишней беготни. Они обещались прислать Машу Савину поручась за её знание и добросовестность, и не откладывая, отправились от Соломщиковой прямо к ней.

   Они застали всю семью Савиных в сборе. Так как зимой Павлуше было не так много дела, и к тому же день был праздничный, то и он был дома и сидел за книгой возле сестры, пользуясь светом лампы, при которой она спешно переписывала за отца какие-то бумаги. Неподалеку от них Степа стругал палочки для предполагаемой мышеловки; в глубине комнаты Марья Ильинична собирала посуду к чаю, a старик Савин ходил из угла в угол, в очень невеселом расположении духа. Дело в том, что уже несколько месяцев он замечал, что зрение его сильно слабеет, a в последние дни он до того стал плохо видеть, что положительно испугался слепоты. Что будет с семьей его, если он ослепнет и должен будет оставить службу?.. Он боялся представить себе будущее. Уж и теперь он был принужден почти всю письменную работу передавать дочери, но ведь нельзя же было ему брать ее с собой и на службу, не говоря уже о том, что бедняжка надрывалась над работой, и что такой усиленный труд, такой недостаток сна сильно влияли на её здоровье.

   По обыкновению, гостям обрадовались и, вместе с тем, смутились их неожиданному посещению. Ельникова завела разговор со старшими хозяевами, a Надя увела Машу в её уголок и сообщила ей предложение Соломщиковой и все выгоды, которые, по её мнению, она могла извлечь из этого урока. Савина горячо поблагодарила ее, но, к удивлению Молоховой, не дала решительного ответа и вдруг, среди речи, закрыв лицо руками, отчаянно заплакала...

   Это так не согласовалось с её характером и обычаями, что y Нади сжалось сердце предчувствием чего-нибудь очень дурного. И в самом деле, она сама вся похолодела от страха за этих бедных людей, когда Маша сказала, что, вероятно, ей придется выйти из гимназии, не кончив курса, без диплома, потому что отец её слепнет, и ей одной, пока подрастут братья, придется содержать всю семью. Надежда Николаевна утешала ее, как могла, тем, что это, быть может, временная болезнь глаз, что она попросит Антона Петровича завтра же побывать y них, и он, вероятно, успокоит их и вылечит Михаила Маркелыча; но тем не менее y неё самой кошки скребли на сердце, когда она оставила их.

   - Во всяком случае, - сказала она на прощанье, - тебе немыслимо оставлять гимназию в этом году. Подумай: ты ни места не можешь получить без диплома, ни порядочных уроков. Какой же расчет?.. Для интереса твоей же семьи необходимо перебиться как-нибудь, чтобы ты могла окончить восьмой класс.

   - Будто я сама этого не знаю, Наденька! Да что ж поделаешь? Голод не ждет... Если отцу придется оставить службу, чем же они прокормятся целый год?.. Разумеется, я без крайности не оставлю гимназии, все зависит от здоровья отца...

   Все зависело от его здоровья, без сомнения. Потому-то Надежда Николаевна на другой день и ждала с большим беспокойством, Антона Петровича, обещавшего непременно в течение дня побывать y Савиных, a оттуда заехать к ним. Известия, привезенные им, однако, далеко не успокоили Надежду Николаевну. Доктор отнесся очень серьезно к состоянию зрения Машиного отца, посоветовал ему немедленно побывать y специалиста и дал ему записку от себя к лучшему окулисту в их городе.

   - Вот все, что я мог сделать, - сказал он. - Это не моя специальность, но все-таки я должен был предупредить их, что болезнь очень серьезная...

   - Он ослепнет? - со страхом спросила Надя.

   - Нет, этого я не могу утверждать. Может быть, захватив вовремя, можно помочь ему; но расстройство зрительного органа сильное и довольно уже застарело. Ему необходимо бросить всякое занятие, беречься света, в особенности при огне никогда ничего не читать и не писать...

   - A все ого дело письменное, и теперь так рано темнеет!

   - Да, я знаю, что это трудно... Придется Савиным пережить плохое время, но что же делать? Лучше же временно перетерпеть, чем дать ему окончательно ослепнуть.

   Так сказал доктор Шолоховым, a известный окулист подтвердил его мнение еще решительнее. Он советовал Савину поступить в его глазную лечебницу да и в таком случае не мог поручиться за будущее...

   - Так зачем же я буду последние крохи y семейства отнимать и даром на себя их тратить? - решил Савин и, вернувшись домой, заявил своим, что не стоит лечиться попусту, еще в долги входить, потому что все равно ослепнет.

   В тот же день Маша прибежала вечером к Надежде Николаевне рассказать о великом их горе. Она говорила, что надеется уговорить отца переменить решение, что она решилась его обмануть: занять и сказать ему, что y неё есть деньги, что она скопила их уроками.

   - Немножко y меня в самом деле есть, - рассказывала она на ходу, спеша бежать на урок. - Ты знаешь, как мне дешево посчастливилось купить бурнус? У меня двадцать рублей было скоплено, a я купила за пяти, с полтиной... Завтра попрошу вперед за уроки, авось, дадут, a нет, так хоть займу, заложу все свои вещи, твой браслет, - ведь ты не рассердишься?.. Надо же, как-нибудь! Но главное...

   - Очень рассержусь! - прервала ее подруга. - Что за заклады, когда ты просто можешь y меня занять.

   Маша покраснела до корня волос.

   - У тебя я не могу, - с трудом промолвила она. - Ты уж и так на нас разоряешься...

   Молохова, в свою очередь, вся вспыхнула и горячо начала протестовать и укорять Савину в недостатке доверия и дружбы к ней, утверждая, что это ей очень обидно, и что она, поменяйся они местами, никогда бы так не поступила: всегда прямо обращалась бы к ней во всякой нужде.

   - И почему ты знаешь, что я от тебя потребую когда-нибудь? - заключила она. - Может быть, тебе еще придется мне услужить в десять раз больше, чем мне тебе! A если ты будешь так церемониться со мной, так и я никогда, ни за чем к тебе не обращусь...

   - Многого лишишься! - насмешливо прервала ее Савина. - Долг платежом красен, a с меня - какой платеж?..

   - Почем ты знаешь? Почем ты знаешь?.. - не дала ей договорить Надя. - Жизнь долга, никто будущего не знает... Во всяком случае, стыдно тебе, Маши, и a от тебя этого не ожидала...

   - Да чего же ты не ожидала? - прервала ее Савина. - Бог с тобой, Надя!.. Я, вот, и теперь, сейчас пришла к тебе недаром, a с просьбой...

   - Ну, и прекрасно! Ты знаешь, сколько всего надо заплатить в лечебницу?

   - Не в том дело; ты нам гораздо действеннее можешь помочь...

   - Как?... Так говори же скорее, в чем дело?

   И Савина ей объяснила, какую действительную пользу она могла оказать их семье.

   Как только она ушла, Надежда Николаевна отправилась в кабинет отца, который еще сидел за своими послеобеденными газетами.

   - А-а! Милости просим! - сказал ин. - Редкая гостья! Чем могу служить?

   - Именно служить, папочка! Ты можешь мне оказать огромную, огромную услугу, - прямо приступила она к делу.

   - Будто бы?.. Очень рад! Скажи, в чем дело, постараемся.

   - Ты ведь приятель с Грохотским?

   - С председателем палаты? - с удивлением спросил Николай Николаевич.

   - Ну, да, с графом Грохотским.

   - То есть, как тебе сказать?.. Приятель - много сказать; в наши годы какие же приятельства?.. A мы, как ты знаешь, знакомы хорошо... Я его знаю за хорошего человека.

   - За хорошего? Правда?.. Он ведь добр к своим подчиненным? Да?..

   - Ну, этого не скажу тебе! - смеясь, прервал ее отец. - Под начальством его не служивал, a думаю, что хороший человек со всеми должен быть хорош. Да ты что же, в его ведомство на службу, что ли, поступить хочешь?

   - Не смейся, папа, мне не до шуток... Видишь ли, в его канцелярии, или как там, в палате, что ли? - служит отец одной моей подруги, Савин...

   - Савин?.. Не слышал!

   - Да он небольшой там чиновник...

   - Ах, да! Верно, отец этой черненькой, что к тебе приходит?

   - Ну, да, да! Отец Маши Савиной.

   - Он просто писарь, кажется, или письмоводитель?

   Надежда Николаевна вспыхнула.

   - Ну, так что ж ?.. Разве и ты тоже... разбираешь? - сердито сказала она, нахмурив брови. - Тебе не все равно, кто он?..

   - Мне решительно все равно. Я только хотел узнать, кто он, чтоб иметь понятие, в чем дело, - добродушно возразил генерал, печально и пристально всматриваясь в дочь, потому что она так поразительно напоминала ему свою мать, что воспоминания прошлого вдруг восстали пред ним с удивительной ясностью, как давно невиданная дорогая картина...

   - A когда все равно, так и не разбирай - генерал он, или писарь, a помоги, как человеку человек. Вот и все!

   Молохов ласково обнял и притянул к себе дочь.

   - Не кипятись, кипятилка моя, - сказал он, - скажи лучше, в чем твоя просьба, и я, что могу, все сделаю...

   - Вот так-то лучше! Спасибо тебе заранее! - воскликнула она, крепко целуя отца. - Ты только знай, папочка, что все, что ты для Савиных сделаешь, все это ты сделаешь для меня!

   - Ой ли?.. "О дружба - это ты"? Так ли?..

   - Именно так. Я половинных чувств не признаю: люблю - так люблю, а...

   - A ненавижу, так на смерть?...

   - Нет, слава Богу, я никого не ненавижу, a равнодушна ко многим, и уж не могу лицемерить...

   - Ну, говори же: что я могу сделать для твоих друзей? - серьезно спросил Молохов.

   И Надя рассказала ему: о бедности Савиных, о его страшном недуге и спросила, не может ли он попросить за него Грохотского, чтоб ему было дано время на лечение, и, если возможно, вспомоществование. Последнее она уж сама придумала: мысль о денежной помощи и в голову не приходила Савиной.

   Генерал задумался,

   - Вот видишь ли, моя душа, - сказал он, поразмыслив, - я узнаю, я порасспрошу о службе Савина, о нем самом, и тогда постараюсь устроить для него, что возможно. Если только он известен за добропорядочного чиновника, то я не сомневаюсь, что Грохотский не лишит его места и подождет выздоровления. Что касается до вспомоществования, я обещать успех тебе, разумеется, не могу, не зная ни положения Савина, ни мнения о нем его начальства; но во всяком случае я попытаюсь... У них еще, кажется, сын был болен недавно? Ведь это к ним ты тогда возила доктора?.. Ты, верно, их в самом деле очень любишь?

   Надежда Николаевна подтвердила это и рассказала отцу все, что знала о Савиных. Беседа их была продолжительна и кончилась тем, что отец попросил свою балованную дочку не сокрушаться так о её друзьях, потому что, если бы не удалось ему выхлопотать Савину вспомоществование па лечение, то они вполне может рассчитывать на его личную помощь.

   - Уладим как-нибудь! Не горюй, моя девчурка. Для тебя, ты знаешь, я всегда готов сделать все, что могу, и тем более рад помочь, если люди стоят сами по себе участия.

   Надя вышла от отца немного успокоенная. Она знала, что он никогда не давал пустых обещаний и была уверена, что лечение Савина и помощь семье теперь обеспечены.

   В расчете своем она не ошиблась. Молохов выхлопотал и вспомоществование, и все, что было нужно. Тем не менее, зрение Савина не только не поправилось, но, не далее как через неделю после поступления его в больницу, глазной доктор объявил, что болезнь его только можно было бы оттянуть, если б ранее захватить ее, но что она неизлечима.

  

  

   Глубокая, тяжкая печаль овладела всей семьею. Отчаяние самого Савина было так мрачно, он так желал сам себе смерти и так отчаянно призывал ее, что на него больно было смотреть посторонним, a для близких его это была настоящая пытка. К счастью, такое острое состояние продолжалось недолго. Савин заболел нервной горячкой, после которой последовал полный упадок сил. Шесть недель спустя после его выздоровления, мир Божий сокрылся для глаз его, и этот, недавно бодрый еще и здоровый человек превратился в расслабленного, почти впавшего в детство старика. Впрочем, жена его дети, измученные видом его первого безумного горя, благодарили еще Бога за то, что он успокоился. Такое состояние тихого, безвредного прозябания все же было сноснее, чем дикие порывы и припадки злобы, во время которых приходилось прибегать к силе, чтобы помешать несчастному покончить с жизнью.

   В первое время ближайшее начальство, заинтересованное участием Молоховых в судьбе этой семьи, также приняло в ней участие. Савиным выхлопотали усиленную пенсию. Но, несмотря на эту существенную помощь, жизнь предстояла им крайне трудная. Маше Савиной оставался еще восьмой, педагогический, класс, но мать настаивала на том, что y неё и так довольно уроков, что гораздо лучше ей выйти из гимназии, которая только время напрасно отнимает, и, не ожидая никаких прав, кормить себя и семью своими заработками. Сколько ей ни доказывали преимущества диплома, бедная женщина не хотела понять их и твердила только одно:

   - Терять целый год! Целый год, - быть, может, последний год жизни отца, - заставлять его терпеть лишения, холодать, и голодать, и из-за чего?.. Из-за права получить казенное место? Да кто нам даст его?.. Мало барышень, охотниц на места классных дам и учительниц в гимназиях, чтобы нашей сестре еще их добиваться?.. Никогда Маше не получить такого места! A чтоб по купцам да мелкому чиновничеству уроки давать - на это y неё и теперь есть право, и незачем ей от уроков отказываться из-за того, чтобы самой чему-то доучиваться. Будет с неё и того, что знает!

   - Так вы из-за одного года хотите ее лишить возможности зарабатывать гораздо больше? - возражали ей Ельникова, Надя Молохова и сама начальница гимназии, принявшая живое участие в своей способной и заботливой гимназистке. - Из-за того, чтоб один только год не потерпеть как-нибудь, вы хотите обречь вашу дочь на грошовые заработки, которые сегодня есть, a завтра нет их, на вечное бегание по улицам во всякую погоду по полтинничным урокам?..

   - Для нас, бедных, простых людей, лучше воробей в руках, чем синица в облаках, - упорно возражала мать.

   - Нет, не лучше! - столь же упорно возражала Молохова. - У вашего воробья верного мало...

   Наступили экзамены. Маша окончила курс с прекрасным аттестатом, одной из лучших. Надежда Николаевна покончила совсем с гимназией, но охотно осталась бы в ней в качестве учительницы, если бы не щепетильная боязнь отнимать y других, нуждающихся в заработках девушек, насущный хлеб, в котором ей не было нужды. Ей так не хотелось войти в колею "девиц", окончивших курс, кандидаток на "выезды", которые предали бы ее на волю мачехи; её так пугало праздношатание и безделье, которые она искренно ненавидела, что она готова была взять уроки в бесплатной школе, набрать себе даровых учениц, лишь бы не проводить праздных дней без всякого определенного дела и обязанностей. При её натянутых отношениях к мачехе и сестрам, - отношениях, все чаще и чаще доходивших до неприязни, по мере того, как дети вырастали и голоса брата и старших девочек получали более значения, - ей трудно было освоиться с ними и быть полезной в семье. То малое, что она могла сделать для Фимы, оставляло ей все-таки слишком много праздного времени, да в последнее время Софья Никандровна косилась на дружбу своей дочери с сестрой и требовала, чтобы Серафима больше бывала в классной комнате сестер, с гувернанткой, чтоб приучалась "к занятиям и хорошим манерам", a главное - училась бы языкам. Девочке такие распоряжения матери были очень не по сердцу. От Поли и Гиады она редко слышала доброе слово. Они смеялись над ней, называли "кислятиной", "немой рыбой" и тому подобными прозвищами и никогда не принимали ее в свое общество. Они по большей части все свободное время болтали и пересмеивались между собой о таких вещах и людях, о которых Серафима и понятия не имела; a если что ее и заинтересовывало, она не спрашивала объяснения y старших сестер, потому что знала хорошо, что они ей ответят насмешкой или грубостью.

   И говорить нечего, что бедной Фиме очень было горько отдаление от старшей сестры, a часы, которые она проводила, по приказанию матери, с гувернанткой, в комнате Поли и Риады, не только не приносили ей никакой пользы, но раздражали характер болезненной, впечатлительной девочки и еще более расстраивали её здоровье. Невольное отдаление от единственной сестры, которая была к ней искренне привязана, еще более увеличило отчуждение между Надеждой Николаевной и семьей её отца. Щадя его спокойствие, она старалась, чтобы до него не доходили домашние дрязги и собственные её печали; но, деятельная от природы, любящая и желавшая не одними словами приносить пользу всему ее окружавшему, она поневоле искала дела вне семьи и все свои заботы устремляла на чужих людей. Нигде не чувствовала она себя более нужной, более любимой, как в семье Савиных, и сама так горячо к ней привязалась, что её интересы и нужды стали на первом плане в жизни молодой девушки. Постоянно занятая заботами о них, придумывая, как бы им помочь, как облегчить жизнь и трудные обязанности Маши, она в один светлый день, в начале лета, вдруг осенилась мыслью, составила план и решительно принялась за его выполнение.

   Прежде всего, она, рано утром, побежала посоветоваться с кузиной. Она застала Веру Алексеевну уже за делом: она только что полила свои цветы, до которых была страстная охотница, налила свежей воды и засыпала корму канарейке, оглашавшей звонким щебетом её чистую, светленькую комнату в третьем этаже, и готовилась сесть за пяльцы, за только что начатую очень большую работу, в которой ей помогало несколько её хороших знакомых, являясь к ней по очереди. Когда раздался нетерпеливый звонок, она подумала, что это именно пришла одна из них, и очень удивилась, увидав Надю.

   - Что так рано? Сегодня не твоя очередь... - начала было она, но Молохова не дала ей докончить.

   - Да я не затем! - вскричала она, стремительно бросаясь на стул и обмахиваясь платком. - Слушай: ты должна мне найти уроки!

   Ельникова посмотрела на нее, прищурясь, словно не расслышала; потом спокойно сняла с туалета веер и подала его ей, говоря:

   - С чего это ты так раскраснелась? Успокойся, переведи дух.

   - Мне нечего успокаиваться: я не устала, - нетерпеливо возразила Надя. - Какая ты несносная со своей методичностью и замечаниями! Я продумала всю ночь, прибежала с тобой поговорить, a ты...

   - A я хочу, чтоб ты говорила спокойно и удобопонятно, - улыбаясь, прервала Вера Алексеевна.

   Надя только рукой махнула, зная из долгого опыта, что хладнокровия Веры не переспоришь и ничем не нарушишь. Она переждала секунду и продолжала:

   - Я пришла просить тебя найти мне... то есть, помочь мне найти уроки, y кого-нибудь совсем чужого, незнакомого, понимаешь?

   - Нет, не понимаю. Зачем же это тебе понадобилось?

   - Ах, да не шути, Верочка! Я, право, пришла не для шуток... Я не могу, не хочу брать уроков y людей, которые меня знают, которые могли бы рассказать об этом Софье Никандровне.

   - То есть, ты боишься мачехи и хочешь скрыть от неё? Я нахожу...

   - Я никого ровно не боюсь, и мне все равно, что ты находишь! - сердито перебила Надежда Николаевна. - Если бы я знала, что, вместо дела, ты мне будешь читать наставления, как добродетельная гувернантка неразумной воспитаннице, я и не пришла бы к тебе... Что ты, в самом деле, выводишь меня из терпения!

   - Зачем ты так легко из него выходишь?.. Ну, не сердись, не сердись! Говори, что ты такое задумала?... Ну, перестань же!.. Я вся внимание. Видишь?.. Рассказывай!.

   И Надежда Николаевна сменила гнев на милость, и обстоятельно рассказала свой план, состоявший просто-напросто в том, чтобы в пользу Савиных давать уроки так, чтобы Маша могла быть спокойнее, a для того, чтобы не было лишних пересудов и разговоров, ей очень хотелось бы, что бы об этом никто не знал.

   - Я сначала думала даже уговориться с Машей я так устроить все, чтобы меня за нее считали, что бы она брала на себя эти уроки, a я вместо неё их давала, но, кажется, это трудно...

   - Это не только трудно, но просто невозможно. - решила Вера Алексеевна. - Такой обман сейчас бы открылся и только повредил бы и ей и тебе,

   - Ну, да! Я сама так подумала... Мне, видишь ли, это пришло в голову из эгоизма. Собственно говоря, какое мне дело до Софьи Никандровны? A как подумаю, что она начнет расспрашивать, да допытываться, да к отцу приставать, - так поневоле хочется устроить так, чтоб ни она и никто не знал.

   - Неужели ты и отцу не сказала бы?

   - Не знаю, - нерешительно отвечала Надя. - Нет, я думаю, ему бы сказала по секрету, - засмеялась она. - Но потребовала бы с него слово, что он меня не выдаст.

   - Да?.. Ну, так и сделай. Тогда можешь быть равнодушна к тому, что Софья Никандровна узнает. Но, вот что, - разве ты говорила уже с Савиной? Согласится ли она?..

   - Она должна будет согласиться! Я просто поставлю это условием: или она оставит свою глупую щепетильность, или я ее знать не хочу!

   - Ну, будто ты могла бы это сделать?

   - Могла бы! Разумеется, могла бы! Заставила бы себя это сделать!... Это будет так глупо, так мелочно с её стороны, что я сочту ce совсем другою, - не такой, какую я в ней вижу!.. Тем более, что она прекрасно знает, что мне это вовсе не трудно, что я хочу найти себе дело, мечтаю о том, чтоб быть полезной на что-нибудь, a не бить баклуши. С какой же стати ей артачиться и мешать мне?.. Из-за мелкого, глупого самолюбия?.. Так если она такова - Бог с ней! Только уж тогда пусть не взыщет: я не терплю ни получувств, ни полумер!

   - Ах, ты бедовая, бедовая!.. Какая ты Надежда, ты настоящая Горячка Николаевна! - шутила Вера Алексеевна.

   Однако же, она с участием разговорилась с ней о занимавшем их деле и даже сообщила ей, что тотчас же может ей доставить один очень хороший урок.

   - Мне предлагают к осени приготовить одну девочку к третьему классу, - сказала она, - но я не возьмусь: хочу отдохнуть, да y меня и без того есть два урока, которых я не могу оставить. Я думала о Савиной, но ведь y неё, кажется, больше чем она может поспеть, особенно теперь, с уроками y Соломщиковой... Правда, ей не надо позволять утомляться: грудь-то y неё, как и y меня, не очень надежная...

   - A что, разве ты замечаешь, что y тебя болит грудь? - с опасением спросила Надежда Николаевна и пытливо посмотрела в лицо двоюродной сестры.

   - О, нет. Я, слава Богу, совершенно здорова, только Антон Петрович напугал меня: уверяет, что мне надо особенно беречься... Да я и сама чувствую, что много заниматься мне не по силам: ведь y нас в семье болезнь легких, ты знаешь...

   Надя разом побледнела. Она вспомнила, что дядя её, Верин отец, умер от чахотки, и мать её всегда была слабого здоровья и пережила его только одним годом. Сердце её сжалось и глаза со страхом устремились на бледное лицо с тонкими чертами, показавшимися ей вдруг почти прозрачными. Чувства и мысли кипели в ней, но она молчала. Что-то ей стеснило горло, она боялась заговорить...

   Вера Алексеевна вдруг подняла па нее глаза от своей работы и даже изумилась.

   - Что ты, Господь с тобой!.. - вскричала она и рассмеялась, взяв её за руку. - Господи, какая ты впечатлительная... Это ты перепугалась, что я скоро умру? Не беспокойся, еще поживу, чтоб на твоей свадьбе потанцевать...

   - Нет, в самом деле, ты устала за зиму, Верочка. Знаешь что, тебе бы надо на свежий воздух, пожить бы в деревне...

   - Ну, да! Не съездить ли мне в Ниццу, или на остров Мадеру? Как ты думаешь?..

   - Нет, a не шучу! Это было бы отлично, если б только было возможно. Какая жалость, что y нас в семье все так не по-человечески! Ведь Софья Никандровна едет с детьми в деревню на этой неделе; если б она была человек, как другие, как бы хорошо тебе было съездить с ней недель на шесть: ведь все равно моя комната будет пустая...

   - О, вот уж не поехала бы, хотя бы умирала! - весело воскликнула Вера Алексеевна. - Помилуй Бог! Это было бы вернейшим средством нажить смертельный недуг... A ты отчего не едешь?..

   - Да по той же причине... Спасибо!.. Я рада радешенька, что папа остается из-за службы и я могу одна с ним пожить. Особенно мне это теперь с руки... Пожалуйста, Верочка, не забудь моего дела.

   - Нет, нет, я сегодня же напишу Александре Яковлевне, узнаю где остановились Юрьины, - эти господа, y которых урок. Это - приезжие, мать с дочерью; говорят, богатые люди... Я устрою тебе это, не бойся; вот только с Машей уладь, чтоб твои труды не пропали даром.

   - Даром-то уж, никак не пропадут, хотя бы потому, что я не умру со скуки от безделья. Не сходить ли мне сейчас в гимназию к Александре Яковлевне и узнать адрес? Как ты думаешь?

   - A тебе не терпится? Как хочешь.

   - Только захочет ли она для меня хлопотать? Она ведь всегда старается устраивать только бедных...

   - Ей надо рассказать, в чем дело и успокоить ее, что ты с согласия отца, - отвечала Ельникова. - Вот видишь ли, тебе это неловко: как будто бы ты собственным великодушием похваляешься, a я без церемоний поговорю с ней за тебя... Ты лучше иди себе домой, переговори с отцом, повидайся, если хочешь, с Машей Савиной, a я схожу к Александре Яковлевне, и потом приду к тебе с ответом. Так-то лучше будет!

   - A ты когда пойдешь? Я боюсь, что Юрьины найдут кого-нибудь...

   - Загорелось! Ты, право, точно ребенок, Надя!.. Как только придет Наташа Сомова, я ее усажу за пяльцы и пойду. Успокойся, сегодня же, может быть, мы с тобой побываем y Юрьиных и покончим дело.

   И девушки распрощались. Молохова пошла домой, где, пользуясь отсутствием мачехи, отправившейся закупать все необходимое, по мнению её, в деревне, в тот же день перег