мирить себя. Всполоху и страхования по Москве не вчинять, за Хованских не заступаться. И тогда гнева не будет на надворную пехоту от государей. А судить изменников им, государям, от Бога власть дана...".

Прочитав послание, патриарх от себя, по поручению царевны, объявил:

- За смятение опалы на вас не будет. Не вы, а Ивашка Хованский молодой виною в том вашем шатании. Ему и кара. А вы челом бейте государям. Пошлить от каждого полка по двадцать хотя человек луччей братии, пусть повинятца за всех. Вот все и кончится миром да ладом, по слову Божию.

Боярин Михаил Петрович Головин, явившийся на Москву, чтобы привести в порядок и взять в свои руки военную силу иноземную и слободских людей, не приставших к волнениям стрельцов, - то же самое подтвердил.

Не сразу решились стрельцы послушать доброго совета.

Каждый день сбирались на свои полковые сходы. Старые стрельцы, бородачи, по-детски обливались слезами и причитали:

- Конец приходит нашим слободам, нашей вольности... Сами на смерть первых товарищей посылать сбираемся... Вон уж последние смерды, торгаши базарные, холопы боярские, слуги кабальные и те над нами потешатца стали. Толкуют: "Не вам бы, мужикам, володеть разумными почестными людьми, князьями да боярами. Не вам великим государям указывать...". А давно ль то время было, недалеко ушло, когда и вся Москва нам в ноги кланялася...

Кинулись к патриарху стрелецкие головы:

- Не иначе пойдем к царям, как пошлешь, батько, с нами владыку какова получче. Пусть молит за нас царей. Не казнили бы лютою смертью. А мы языком работать не горазды. Все больше саблею государям служивали... Уж ты не оставь нас, батько!

- Вот как нужда - и я стал батькой... А то хотели распопа безумного на мое место постановить, - не удержался от упрека патриарх. - Ну, да я зла не помню. Бог простит. А пошлю я с вами митрополита Ларивона Суздальского. Зело разумен муж и царям угоден. Той вас отмолит...

Как на явную смерть, шли выборные к Лавре, окружая колымагу Иллариона. Каждый отряд войск, собранных Софьей, какой попадался на пути, стрельцы принимали за облаву, посланную на них.

Село Воздвиженское, в десяти верстах от Троицы, было полно войском.

- Тут нам и конец, - решили между собой стрельцы.

И многие из них тайно вернулись в Москву.

- Вы откуда? - спросили беглецов.

- Да с плахи сорвались, из петли ушли. А другие все - на том свету уже..

Плач и ужас воцарился в слободах.

А посланные стрелецкие в это самое время были уже в Лавре и стояли, понуря головы, перед разгневанной царевной Софьей.

- Не пускают вас цари на очи свои. Больно и скорбно им. Люди Божие, - сверкая глазами, заговорила она. - Как вы не убоялись Бога, подъяли руку на благочестивых государей своих, на их царский дом, на синклит боярский. Али забыли свое крестное целование многократное. Не стали помнить милостей деда, отца и братьев наших, што выше меры на вас изливалися? Для чево возмутились? Пушки вывезли, припас военный разобрали... По Москве с ружьем ходите, круги завели злосоветные, по-старому. Москва - не Дон, не Астрахань. Вы - не вольница понизовая. Вот к чему привело то своевольство ваше: со всех концов земли собралось воинство ратное для вашего укрощения, на защиту державы нашей. Трепещите, злодеи. Недостойны и зреть лица царского. Именуете себя слугами нашими, а где покорность и служба ваша? Мятеж и своеволие - одно и видно от вас...

Ниц упали выборные, стали молить о прощенье, обещая все поправить, все вернуть, что взято из казны, и выдать злодеев, кто бы ни пытался смущать их.

Тридцатого сентября вернулись в свои слободы выборные и были встречены как воскресшие из мертвых.

Сейчас же все, что было захвачено в арсеналах, стрельцы вернули начальству и написали от имени всех полков слезные покаянные граматы.

В день Покрова Богородицы стрельцы снова били челом Иоакиму:

- Будь наново нам покровом, с Пречистой Матерью Господа, - пошли с выборными и со слезницами нашими владыку повиднее. Уж больно за нас хорошо заступался твой Ларивон. Из петли выручил, прямо надо сказать.

Теперь поехал с ними в Лавру Адриан.

Примирение совершилось. Стрельцы согласились подписать все, чего ни потребовала царевна. Кроме того, они же, конечно по наущению бояр, ударили челом Софье:

- Дозволь, царевна с обоими государями, разломать той столб, што на Пожаре стоит, штоб не было от иных государств царствующему граду стольному, Москве, зазорно. Лучче и памяти не иметь о том, што было. И молодых наших охальников подбивать той столб на озорства не станет...

Конечно, позволение было дано.

Второго ноября стрельцы Ермолаева полка явились на Красную площадь и срыли до оснований позорный этот столб, прославлявший мятеж и убийства, совершенные ради личных целей и по воле той же царевны Софьи, которая, когда понадобилось, умела живо справиться со своими прежними единомышленниками-стрельцами.

Так, после живых двух главных свидетелей и пособников ее коварных дел, после Хованских, был уничтожен и каменный свидетель происков лукавой, властолюбивой царевны. "Царь-девицы", как уже стали звать Софью и в народе.

Власть над стрельцами была передана осторожному и ловкому Шакловитому, который на деле доказал, каким прекрасным и непритязательным на вид пособником может служить в самых опасных и сложных положениях государственной жизни.

Шестого ноября двор торжественно вступил в Москву, и все, казалось, было забыто...

Почти полгода непрерывных волнений, убийств и мятежа утомили всех.

Казна пустовала. Люди мирные страдали от лишений и вечного страха за свою жизнь, имущество и свободу...

Доносы, подозрительность, как ядовитое море грязи, разлилось по лицу земли за то время, и все задыхалось в смрадном воздухе, полном испарений крови и слез.

Поэтому Софье было легко понемногу приступить к осуществлению широко задуманного плана.

Всюду на первые места в управлении царством посажены были преданные ей люди или такие ничтожные и безличные, которые слепо готовы были исполнить всякий приказ свыше.

Иван Милославский ведал приказы: Судно-Володимерский, Челобитный, Иноземский, Рейтарский и Пушкарский. От него зависели суд и расправа в главных русских городах, начальство над иноземными войсками, над всей артиллерией, над рейтарскими и иными полками, кроме стрелецких, и над крепостями. Василий Голицын, кроме Посольского приказа, ведал Малороссию, слободские полки, Новгород, Пермь, Смоленск, Киевскую лавру и иные важнейшие монастыри, богатые казною и влиянием на народ, заведывал иноземными храмами в России и даже склонялся к католическому блеску и формам церкви, ведал и Немецкую слободу в Москве, а равно и всех торговых иноземцев, в качестве верховного консула по торговым оборотам, совершаемым в чужих краях. Умер в 1686 году Милославский, и все Приказы, оставшиеся без начальника, Софья поручила Голицыну. Таким образом, он фактически стал как бы главой всей правительственной машины, диктатором, без объявления о том, и сам же водил войска в походы.

Шакловитому, кроме Стрелецкого приказа, царевна поручила и Сыскной приказ, Тайную канцелярию свою.

Безродные и не особенно способные, но послушные люди занимали иные важнейшие посты. В Разряде, исполняющем обязанности генерального штаба, сидел думный дьяк Василий Семенов. Окольничий, худородный дворянин, Алексей Ржевский ведал финансы России в качестве начальника Большой казны и Большого прихода.

Удельное ведомство, так называемый тогда Большой Дворец, поручен был не одному из первых бояр, а простому окольничему, из рядовых, Семену Толочанову. Он же оберегал и всю государственную сокровищницу, Казенный двор.

Земские дела ведал думный дьяк Данило Полянский, в Поместном приказе дворянские, вотчинные дела вершил окольничий Богдан Палибин.

Если эти скорее прислужники, чем сановники большого государства и были удобны, как покорное орудие, то, с другой стороны, положиться на них было невозможно в случае решительного столкновения с какой-нибудь опасностью.

Софья скоро узнала это на самой себе.

Постепенно развертывая пружину, туго затянутую для нее стрелецкими волнениями в малолетство царей, Софья, уже через месяц после возвращения в Москву, стала всюду показываться на торжественных выходах наравне с царями.

Сильвестр Медведев и иные придворные льстецы-борзописцы не только слагали в честь царь-девицы оды и панегирики; Шакловитый постарался выполнить в Амстердаме хороший гравированный портрет ее в порфире и венце. Был прописан титул, как подобает царице-монархине: "Sophia Alexiovna, Dei gratia Augustissima"{"Августейшая и благороднейшая Софья Алексеевна" (ит.).}. Копии портрета на Государственном Орле печатались и в Москве, в собственной печатне Шакловитого.

Петр видел, как сестра посягает на царскую власть, вопреки воле народа, воле покойного Федора. Но что было делать? И он молчал. Только царевна Наталья отводила душу у себя в терему, обличая замыслы царевны.

Однако и тут нашлись предательницы, две постельницы Натальи, Нелидова и Сенюкова. Они дословно переносили Софье все толки о ней, все, что слышали в теремах Натальи.

- Пускай рычит, медведица. Кохти да зубы надолго спилены у ней... - отвечала рассудительная девушка, но приняла все к сведению.

И только через два года, в 1685 году, решилась открыто объявить себя не "помощницей" в государских делах малолетним своим братьям, а равной им, полноправной правительницей земли.

И вот с тех пор на челобитных, подаваемых государям, на государственных актах и посольских граматах поведено было ставить не прежний титул, а новый, гласящий: "Великим государям и великим князьям Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу и благородной великой государыне, царевне и великой княжне Софье Алексеевне всея Великия и Малыя и Белыя России С_а_м_о_д_е_р_ж_ц_а_м"...

И на монетах с одной стороны стали чеканить ее "персону".

Три года после того спокойно правила царевна, хотя и смущало ее поведение Петра.

И почти сразу положение круто изменилось.

Еще до майской "маяты" и мятежа Наталья с Петром при каждой возможности выезжала из Москвы в Преображенское, возвращаясь лишь на короткое время в кремлевские дворцы, когда юному царю необходимо было появляться на торжествах и выходах царских.

А после грозы, пролетевшей над этим дворцом, сразившей так много близких, дорогих людей, и мать и сын только с дрожью и затаенной тоской переступали порог этих палат, когда-то близких и дорогих по светлым воспоминаниям тех дней, когда был еще жив царь Алексей.

В Преображенском, почти в одиночестве, окруженные небольшой свитой самых близких людей, в кругу; родных, какие еще не были перебиты и сосланы в опалу, тихо проводили время Наталья и Петр.

Мать - всегда за работой, еще более сердобольная и набожная, чем прежде, только и видела теперь радости, что в своем Петруше.

А отрок-царь стал особенно заботить ее с недавних пор.

Во время мятежа все дивились, с каким спокойствием, почти равнодушно на вид, глядел ребенок на все, что творилось кругом.

В душу ребенку заглянуть умели немногие. Только мать да бабушка чутьем понимали, что спокойствие это внешнее, вызванное чем-то, чего не могли понять и эти две, преданные Петру, женщины.

Но в Преображенском, когда смертельная опасность миновала, когда ужасы безумных дней отошли в прошлое, Петр как-то странно стал переживать миновавшие события.

- Мама, мама, спаси... Убивают! - кричал он иногда, вскакивая ночью с постели и мимо дежурных спальников, не слушая увещаний дядьки, спавшего тут же рядом, бежал прямо в опочивальню Натальи, взбирался на ее высокую постель, зарывался в пуховики и, весь дрожа, тихо всхлипывал, невнятно жаловался на тяжелый, кошмарный сон, преследующий его вот уж не первый раз.

- Матушка, родненькая... Знаешь... Такой высокий... страшный... Вот ровно наш конюх Исайка, когда он пьян... И рубаха нараскрыт... Глазища злые... Софкины глаза, как на тебя она глядела... Помнишь?.. И я на троне сижу... Икона надо мною... Я молюся... А он подходит... Нож в руке... Я молюся... А он и слышать не хочет... Нож на меня так и занес... Вот ударит... Я и прокинулся тут... Уж не помню, как и к тебе. Ты скажи князю Борису, не бранил бы меня, - вспомня вдруг о дядьке, Борисе Голицыне, просит мальчик.

- Христос с тобой... Ну, где ж там?! Пошто дите бранить, коли испужался ты. Не бусурман же Петрович твой... Душа у нево... Спи тута, миленький... Лежи... А утром и вернешься туды...

- Ну, мамонька, што ты... Я уж пойду. На смех подымут. Ишь, скажут, махонький... К матушке все под запан... Я уж большой... Гляди, почитай, с тебя ростом...

- А хоть и вдвое. Все сын ты мне, дите мое родное... И никому дела нет, што мать сына спокоит... Не бойся, миленький... Вот оболью тебя завтра с уголька - и не станут таки страхи снитца...

- Да не думай, родимая... Не боюся я... Наяву будь, я бы и не крикнул, не испужался... Сам бы ево чем. А не устоять бы, так убечь можно... Я не боюсь. А вот со сна и сам не пойму, ровно другой хто несет меня по горнице да к тебе прямо.

- Вестимо, ко мне... Куда ж иначе?.. Себя на куски порезать дам, тебя обороню... Недаром меня сестричка твоя медведицей величает... Загрызу, хто тронет мое дитятко.

И Наталья старалась убаюкать мальчика, который понемногу успокаивался и начинал дремать.

- А што, матушка, как подрасту я, соберу рать, обложу Кремль, Софку в полон возьму, к тебе приведу. Заставлю в ноги кланятца. И потом штобы служила тебе, девкой чернавкой твоей была... Вот и будет знать, как царство мутить... Наше добро, отцовское и братнее, у нас отымать... Вот тода...

- Ну, и не в рабыни, и то бы хорошо. Смирить бы злую девку безбожную... Да сила за ей великая. И стрельцы и бояре... Все ее знают, все величают. Всем она в подмогу и в пригоду. Вот и творят по ее...

- Пожди, матушка. И я подрасту - силу сберу, рать великую... И по всей земле пройду, штобы все узнали меня... И скажу: я царь ваш! И люблю вас. Свое хочу, не чужое. И править буду вами по совести, как Бог приказал, а не по-лукавому, как Софья, вон, с боярами своими, с лихоимцами. Все наши, слышь, челядь, и то в один голос толкуют: корысти ради Софка до царства добираетца... А што я мал... Ништо!.. Подрасту - и научусь государить... Про все сведаю, лучче Софьи грамоту пойму... Вот ее и знать не захочет земля... и...

- Ладно, спи... Пока солнце взойдет, росы очи вымоют, так оно, сказывают... Спи, родименький. Господь тебя храни...

И Петр засыпал, обвеянный лаской матери, успокоенный тем, что над ним стоит, как ангел-хранитель, эта страдалица - мать.

Наутро мальчик вставал немного усталый, словно после трудной работы, и потом целыми днями ходил задумчивый, озабоченный.

Учился он внимательно, но порой словно и не слушал объяснений Менезиуса и других учителей своих.

- Што с тобой, царь-государь, скажи, Петрушенька? - обращался к мальчику Стрешнев или другой дядька.

- Сам не знаю. Все што-то словно вспомнить я хочу, а не могу. И от того - не по себе мне. Ровно камень на груди лежит... А, слышь, скажи, Тихон Никитыч: много ль всех стрельцов на Москве?

- Немало. Девятьнадесять тыщ, а то и боле наберетца...

- О-ох, много... Хоть и не очень лихие в бою они... Больше на посацких хваты, у ково ружья нет... А все же коли добрых воинов на их напустить, меней чем шесть либо семь тысящ не обойтися, штобы побить их вчистую.

- Ты што же, аль бить собираешься?..

- Соберусь, как пора придет, - совсем серьезно глядя на воспитателя, отвечает мальчик. - Аль ты не видел, што они, собаки, на Москве понаделали? И по сей час еще не заспокоились. Я им не забуду... Э-х, кабы иноземная рать не такая была. Вон, слышь, што Гордон али иные сказывают: "Наше дело - с иноземными войсками воевать. А што у вас, в московской земле, недружба идет, нам в то носа совать непригоже. В гостях мы у вас - и хозяевам не указ...". Слышь, Тихонушка, энто выходит, хотя убей меня на ихних очах, им дела нет?..

- Ну, не скажи, Петр Алексеевич... Тово они не допустят. А ино дело - и правда в их речах. Однова они за правое дело станут. А другой раз, гляди, и ворам помогу дадут. Лучче уж их не путать нам в свои дела, в московские...

Опять задумался мальчик.

- А, слышь, ежели земскую рать собрать. Ее спросить: можно ли так быть, штобы девка-царевна, поправ закон всякий, рядом с братьями-царями на трон лезла? Не было тово у нас. И быть не должно...

- Погляди, мой государь, и ответ себе увидишь. Написали вы, государи, граматы. А посланы энти граматы по городам ею, царевною, девицей, не мужем-государем. И все же пришли на помощь дворяне, и рейтары, и копейщики, городовые служивые... Им царство да державу надо знать, землю боронить. А хто ту державу в руках держит, почитай, им и все едино. Не больно начетисты. Правды не ищут. Было бы жито в закромах да сусло в браге...

- Вот, и то нехорошо, Тихонушка. Я сметил: што разумней, умней, ученей человек, то он учтивей и ко всему доходчивей... Как сам царить буду, повелю всем науку знать всякую... Вон, как сказывают, в чужих землях заведено. Редко хто и не книжный бывает, не то мужики, а и бабы простые. A у нас и попы, бают, есть, што Псалтири кверху пяткой читают...

- Есть, есть, што греха таить...

- Ну, добро... Я подумаю... Я уж што-либо да измыслю... Нельзя же так, - с наивной убежденностью проговорил мальчик.

И он надумал, гениальным чутьем своим уловил, что надо делать, как создать силу свою, русскую, преданную ему, Петру, для восстановления справедливости в семье Петра, для восстановления правды во всей земле и порядка в управлении царством.

Потолковал на досуге Петр с несколькими из мальчуганов-сверстников, с которыми по большей части играл в войну:

- А нет ли у тебя ково из родни постарше, хто охоч был бы с нами потешитца? Пришло мне на ум взаправдашнее ученье воинское наладить. Вон, меня хотят, как подрасту, на войну посылать с ратниками, землю боронить. А я ничево и знать не буду... Зови, ково знаешь, хто захочет.

- Ладно. А жалованье какое?

- Какое солдату полагаетца... Да сверх тово - от себя я дам, што хватит. Уж сыт будет. А и дело будет не велико. Ты приводи. Мы столкуемся...

А сам потом к матери и к дядькам обратился, им тоже повторил, что и товарищам говорил, и прибавил:

- Научусь на малом, большое буду знать. Мне так учители мои не однова сказывали.

Прослезилась Наталья:

- Господь почиет на тебе, дитятко мое, рожоное. Дите и забаву в дело ставит. Потешайся. Все дам, што потребуешь. Свои выложу гроши последние. Да и то сказать, - как бы нащупывая идею сына, прибавила Наталья, - из этих потешников, конюхов твоих, гляди, охрана добрая подровняетца для тебя же...

Так были основаны потешные полки: Преображенский и Семеновский, окончательно сформированные Петром в марте 1687 года.

Сначала на Москве не обратили внимания на затет мальчика.

Тем более что и военные игры сменялись у Петра сплошь и рядом веселыми песнями, детскими играми, даже плясками. А когда мальчик подрос и его парни потешные стали обрастать бородой и усами, появилось на сцену для оживления и пиво, и мед, и винцо порою.

- Девушка - пей, да дельце разумей, - говорил молодой инструктор нового войска и не мешал забавам своих потешных, их веселым пирушкам и посиделкам.

Зато и эти "потешные", очень скоро посвященные во все тонкости полевого и крепостного строя, готовы были душу положить по единому слову своего царя и рядового, каким вступил в полк державный его основатель.

Инструкторы из иностранцев, которых подбирал образованный, тактичный и знающий людей Борис Голицын, дали постепенно войску "потешных" всю выправку и военные познания, какими обладали лучшие западные войска.

Даже своя артиллерия и фейерверкерский отряд завелся в "потешных" полках.

Тут Софья сразу широко открыла глаза на невинную, как сначала казалось, затею брата, постепенно вырастающую в величине и представшую перед ней как готовое ядро сильной и преданной Петру военной силы.

И главное, устремя внимание на внешнюю политику, на военные столкновения у крымских пределов и в других местах, Софья упустила момент, когда можно было еще все привести к нулю и запретить брату играть в такие опасные "потехи"... Но когда Софья оглянулась, Петру было уже пятнадцать лет, "потешных" насчитывалась не одна тысяча человек с настоящим штабом опытных начальников... И оставалось мириться с фактом, ожидая, что будет дальше?

Ждать Софье пришлось недолго.

Хотя Петр занимался не одним военным строительством, а волей случая, как сам о том написал, пристрастился и к воде, ездил на Переяславльское озеро, строил своими руками и спускал там "галеоты" и корабли военные, но все, что делалось в государстве и за пределами его, не ускользало от внимания мощного юноши, каким стал в пятнадцать лет царь, выглядывающий и на все двадцать.

Видя, как плохо сражаются русские воеводы и войска всюду, куда ни пошлют их, даже под начальством широко прославленного Василия Голицына, Петр как будто пожелал дать всем урок "настоящей баталии". Кстати, и самому при этом хотелось ему узнать, какую силу имеет он в руках, да и другим, то есть Софье не мешает показать, какой выходит посев, если, подобно Язону, сеять драконовы зубы...

На Яузе-реке был построен "городок", земляная крепостца "Пресбург".

Сюда призвал Петр музыкантов-флейтщиков и барабанщиков-бутырцев.

Все войско свое Петр разделил на две части, меньшая оборонялась, большая нападала. Сам царь-отрок шел в рядах солдат с ручными гранатами, изготовленными из глиняных горшков, наполненных горючей смесью...

Осада и бой шли по всем правилам до решительного приступа, когда участники так разгорячились, что не на шутку стали драться, нанося серьезные повреждения друг другу, и человек двадцать чуть не потонуло при этом, так как атакующие загнали их далеко в реку, а сдаваться они не желали...

Не только Софью - теперь и Наталью стали тревожить опасные забавы Петра, его частые отлучки в Переяславль-Залесский, где на большом озере, имеющем до десяти верст в квадрате, Петр сам строил небольшие корабли, ставши заправским "корабельного дела мостильщиком", не хуже приглашенных из Голландии корабельщиков. Пригляделся юноша и к "щегольному", мачтовому, делу.

И вот, чтобы отвлечь сына от опасных его странствий, царица Наталья задумала его женить, так как в то время юноша семнадцати лет считался вполне женихом.

Были обычно собраны красивые девушки-невесты" Но мать сама выбрала подругу сыну, красивую, хотя и недалекую по уму девушку, Евдокию Лопухину, дочь боярина Федора, давнишнего друга семьи Нарышкиных.

В январе сыграли свадьбу, а в апреле царь-работник уже был на своем любимом озере, на Переяславльской корабельной верфи.

Мать и молодая жена писали ему письмо за письмом, кой-как вызвали в Преображенское, на семейные панихиды по царе Федоре. Но вернуться опять на озеро Петру не удалось, так как недобрые вести дошли из Москвы в тихие горницы Преображенского дворца.

С тех пор как 19 мая 1686 года, в день святого митрополита и чудотворца Алексия, царевна наравне с царями, в порфире и короне, появилась на торжественном царском выходе, шествуя рядом с братьями, когда стала писаться наравне с малолетними государями самодержицей российской, не было сомнения ни у кого, куда направлены планы Софьи.

Не чувствуя за собой крепкой опоры, Петр сносил смелые выходки сестры.

Но в июле 1689 года в Успенском соборе наступил час, когда юный царь счет возможным дать первый отпор притязаниям Софьи.

Оба царя и царевна прослушали литургию в честь чудотворной иконы Казанской Божьей Матери, после чего свершается всегда большой крестный ход из Кремля на Красную площадь, в Казанский собор.

Одни цари обычно являются в этом шествии.

Но Софья, вопреки ритуалу, взяла образ Богоматери, именуемый "О Тебе радуется"... и заняла место наряду с обоими братьями.

- Скажи царевне-государыне, негоже ей с нами, государями, вровень идти да и вовсе нелеть открыто на народе с крестами ходить. Осталась бы лучче, так я прошу, - бледный, словно сам опасаясь своей отваги, сказал Прозоровскому Петр.

Прозоровский, покачивая в недоумении головой, не смог ослушаться и передал царевне слова брата.

- Сам бы не шел, коли ему зазорно со мной рядом быть, - громко и резко отрезала Софья.

Вспыхнуло все лицо Петра. Какая-то судорога пробежала по нем.

Изредка, но появляется эта неприятная гримаса на красивом лице царя. И впервые появилась она после майских убийств.

Не говоря ни слова, Петр поставил икону, которую должен был нести, вышел боковыми дверьми из храма и поскакал в свое Преображенское...

С той минуты поняла Софья, что Петр подсчитал свои силы и только ждет удобней поры, чтобы явиться и сказать:

- Оставь место, которое заняла не по праву. "Нет, - думала царевна, - лучче уж я вперед поспею, братец любимый...".

И стал после этого быстро созревать большой, опасный заговор на жизнь Петра, на жизнь его матери, заговор против всех, кто ему предан, кто мог бы постоять за юношу-государя.

Пути и выходы в таких делах были хорошо знакомы, давно испытаны непреклонной царевной. Подкуп, жалобы, уговоры, посулы и угрозы - все было пущено в ход.

И вот 7 августа 1689 года, накануне дня, когда решено было привести в исполнение хитро задуманный план, по Москве пробежала тревожная весть:

- Подметное письмо объявилось в верху, в царских хоромах: "В ночь на 8 августа внезапно придут потешные конюхи царские из Преображенского на избиение царя Иоанна и всех сестер его, царевен, с Софьей во главе...".

Сейчас же был отдан приказ: ночью кремлевские ворота держать на запоре.

Повсюду в стрелецких слободах получен был указ от Шакловитого и Василия Голицына: посылать от каждого полка по сотне людей в Кремль для охраны царской семьи.

Были поставлены отряды и в других местах: на Лубянке, на Красной площади.

Никто не знал хорошенько, для чего собирают стрельцов в полном вооружении, против кого они должны действовать, куда их поведут?

Только самые близкие люди знали правду.

Никитка Гладкий, посредник и клеврет Софьи, полагая, что дело уже бесповоротно затеяно царевной, открыто говорил в Кремле товарищам по караулу:

- Я, гляди, уж и веревку привязал ко Спасскому набату. Как пойдем на Патриаршие палаты... Примемся за казну патриаршую богатую... А я так и зыкну громким голосом на Акимку-простоту: "Гей, из риз-то из цветных долой, никоновец... Возденут их на плечи истового пастыря Христова, не на твои, што, подобно волку, хитишь стадо Божие...".

- А ково же на место ево? - спросил другой приятель Софьи, Стрижев. - Али отца Селиверста Медведева таки поверстают в патриархи?

- Вестимо, ево... Нет лучче попа на Москве. И учен, и приветлив, и за нашу веру стоит... А нарышкинское племя пора и вовсе выполоть из царства...

- Чево зевать, - поддержал Кузьма Чермной, и теперь ставший в первые ряды мятежников, - хоть всех уходим, а корня не выведем, пока не убьем старой медведицы...

- Наталью-то убить?.. Гляди, сын не даст. Во как заступитца. Он - малый бравый... Всем бы царь, коли бы не никоновец...

- И ему спускать нечево... За чем дело стало?.. На всякова коня узду найти можно. У бердышей глаз нету. Ково хватит, тот и сватом...

И стрельцы рассмеялись в ответ на зверскую шутку...

Но судьба спасла Петра.

Всегда доступный простому люду, умный, решительный, прямой, он имел много искренних, хотя и тайных, ему неведомых друзей среди рядовых того самого Стремянного полка, на который больше всего надеялись и Софья, и Голицын, и осторожный, увертливый Шакловитый.

Главным таким приверженцем Петра был набожный и добродушный пятисотник Стремянного полка Ларион Елизарьев, которому Шакловитый, не опасаясь ничего, раскрыл весь план нападения на царя и Наталью в Преображенском.

К Елизарьеву пристали: пятидесятник Димитрий Мелнов, десятники Ладогин, Феоктистов, Турка, Троицкий и Капранов - все приближенные денщики того же Шакловитого. Они должны были передавать приказы начальника своего во все концы, на заставы, в полки стрелецкие.

Когда протазанщик Андрей Сергеев позвал всех этих людей на сборное место, на Лубянке, и они убедились, что "дело зачинается", сейчас же Елизарьев с товарищами вошел в церковь святого Феодосия, стоящую по соседству с площадью, и здесь на святом кресте и Евангелии дали клятву спасти Петра.

Ладогин и Мелнов поскакали в Преображенское, а остальные решили наблюдать, что будет дальше?

В Преображенском было темно и тихо, когда около полуночи прискакали туда спасители-стрельцы. Очевидно, вести о сегодняшнем нападении преображенцев на Москву были пустою сказкой.

- К государю допустите нас. Дело тайное, слово и дело государево имеем сказать.

Только услышал Стрешнев эти речи стрельцов, стоящих на крыльце, куда и сам боярин выскочил полуодетый, испуганный ночной тревогой во дворе, сейчас же у него мелькнула тревожная мысль: "Мятеж... Не подосланы ли эти тоже?.."

- Нельзя пустить, - проговорил он. - Ранней осмотреть вас надо.

- Смотри, боярин, да скорее... Поздно бы не стало...

И сами скинули с себя почти все, до рубахи. Дали оглядеть карманы шаровар, сняли сапоги.

- Ну, идите... Да потише. Почивает с устатку государь... Не испужать бы...

Спальник Петра тихо стукнул в дверь.

- Што там еще, ужли вставать надо?.. Рано, кажись, - спросил звучный молодой голос.

- Государь, не все здорово в Кремле... Вести пришли... Выслушай, изволь, - доложил Стрешнев.

Быстро распахнулась дверь. Царица Евдокия только успела скрыться от чужих глаз в соседнем покое.

- Што?.. Мятеж?.. На меня... на матушку идут? - словно отгадывая события, тревожно спросил Петр.

Он стоял на пороге в одной длинной шелковой рубахе, с расстегнутым воротом, и все большое, красивое тело и лицо юноши стало подергиваться мелкой дрожью.

- Покуда - нет еще беды, а близко, - заговорили оба стрельца.

И все рассказали, что сами знали о заговоре, что видели в Кремле и на московских площадях.

Стоя слушал их юноша, словно и плохо понимал все, что ему говорили. Потом, вдруг закрыв лицо руками, крикнул:

- Матушка... Зовите... Дуня... Беги... Сейчас придут... убьют...

И кинулся вон из покоя, только успев захватить на, бегу легкий охабень, который как раз собирался накинуть на плечи зябнущему царю спальник.

Несколько человек поспешили вслед за Петром, чтобы не потерять его из виду.

Только шагах в пятистах от дворца, в чаще деревьев остановился Петр.

- Хто тут бежит?.. Свои? - спросил он. - Ты, Никитич?.. Вернись, вели сюды подать одежду... И коней сюды... И для цариц снаряжайте колымаги поскорее... В Троицу спешить надо. Едино там будет без опаски на время...

Здесь же оделся Петр, вскочил на коня и поскакал по знакомой дороге, окруженный десятком-другим потешных, к Сергию-Троице. А через час, на самом рассвете, туда же налегке выехали и обе царицы со всем двором, выступили все потешные и немало стрельцов того же Стремянного полка, проживающих обычно при царе в Преображенском.

Сильно поразила всех весть о бегстве царя в Лавру.

Денщики Шакловитого явились и доложили:

- Согнали, слышно, из Преображенскова царя Петра. Ушел он бос, только в одной сорочке, неведомо куда-

Хитрый заговорщик на это только плечами пожал.

- Вольно же ему, взбесяся, бегать. Видно, не проспался с похмелья...

Но тут же поспешил с докладом к Софье.

- Ну, теперь об головах пошла игра, - решительно по своему обыкновению заметила царевна.

И она не ошиблась.

Петр был умный ученик. По примеру Софьи, с помощью образованного и сильного своим здравым смыслом князя Бориса Алексеича Голицына, юный царь теперь проделал все, что в свое время выполнила Софья, желая разрушить происки князей Хованских.

В Лавру сьехалось множество ратного люду, готового стоять до смерти за юного, такого даровитого и смелого в своих начинаниях царя.

Конечно, манило многих и то, что здесь можно было сделать карьеру скорее, чем при дворе Софьи, где все места были уже разобраны.

Но и личным своим обаянием Петр привлекал сердца.

Утром же послал Петр запрос к царю Иоанну и к Царевне Софье: для чего было такое большое собрание стрельцов ночью в Кремле? И тут же потребовал прислать к нему полковника Стремянного полка Цыклера с пятьюдесятью стрельцами.

Этот самый Цыклер был одним из коноводов в майские дни, потом играл роль преданного слуги у Софьи. Но, чуя, что звезда ее близка к закату, спешно послал тайную весть в Лавру: "Пусть-де государь позовет меня. Я все дело злодейское то раскрою".

Софья, ничего не подозревая, послала Цыклера.

За ним появились в Лавре Ларион Елизарьев и все его товарищи, которых горячо принял и обласкал царь.

Все сразу выплыло наружу: подговоры Шакловитого убить Петра и Наталью, наветы Софьи на Петра, и жалобы перед стрельцами, ее решение занять самой трон, а супругом своим избрать кого-нибудь из главных бояр.

- Да, што еще творили те лихие людишки, - показал капитан Ефим Сапогов из Ефимьева полка. - В июле месяце минувшего года одели в верху у царевны ее ближнево подьячего Матюшку Шошина в белый атласный кафтан да в шапку боярскую. И так он стал на боярина Льва Кириллыча Нарышкина схож, что мать родная не отличит. И нас взяли, тоже по-боярски одев, меня да брата Василья. И двоих рядовых с нами, ровно бы конюхов. Верхами мы и ездили по ночам по заставам, по Земляному городу. Да караульных стрельцов у Покровских да у Мясницких ворот как пристигнем, и до смерти колотит их Шошин той обухами да кистенями, а то и чеканом. Пальцы дробит, тело рвет. Да приговаривает: "Заплачу я вам за смерть братов моих. Не то вам еще будет". А мы и скажем при том: "Полно бить, Лев Кириллыч. И так уж помрет собака...". А те побитые стрельцы к Шакловитому ходили с жалобами, а он и сказывал им: "Птица больно велика, нарышкинская, высоко живет, ее не ухватишь, на суд не поведешь... Вот бери лекарство. Да от меня малость в награду за бой... за увечье... А, гляди, Нарышкины будут еще таскать вас за ноги на Пожар, как их шесть лет назад таскивали вы со всей братией... Берегитесь, мол...". Так вот и поджигали стрельцов.

Петр ушам не верил. Но те же братья Сапоговы твердо стояли на своем и объявили, что их подговаривал и Шакловитый и Софья: убить и Петра и Наталью. За это сулили большие милости и награды...

Хотя Петр и его советники знали, что все грамоты, посылаемые из Лавры на Москву, царевна будет перехватывать, все-таки часть этих посланий и приказов успела проникнуть куда надо; стрельцы узнали, что царь их зовет в Лавру под страхом смертной казни.

Последние колебания у стрельцов исчезли. Так писать мог только настоящий повелитель, уверенный, что располагает силой, способной привести угрозу в исполнение.

Быстро наполнилась Лавра и пригороды всеми почти московскими ратными людьми. Все заявили, что готовы повиноваться только Петру. И когда Петр стал настоятельно требовать от брата выдать ему Шакловитого, Василия Голицына и всех участников заговора, Софье, с которой через голову Иоанна говорил Петр, ничего не оставалось больше, как выдать своего верного пособника.

Но раньше она решилась на последнее средство.

Окруженная небольшой свитой, Софья сама двинулась в Лавру, желая лично поговорить с братом, надеясь смягчить его гнев, отклонить подозрения.

Умная, красноречивая, отважная, она надеялась на себя. Думала и то, что стоит ей очутиться там, среди стрелецких полков, когда-то обожавших свою "матушку царевну", сразу все изменится.

Может быть, и Петр опасался того же.

И вот, в селе Воздвиженском ее встретил комнатный стольник царя Иван Бутурлин и объявил:

- Не изволит государь Петр Алексеевич тебе бы, государыне, в Лавру прибыть. К Москве повернуть прикажи, ничем туда пойти.

- Всеконечно, пойду и пойду! - топнув ногой, крикнула царевна, и поезд двинулся вперед.

Скоро новый гонец, весь в пыли, остановил поезд царевны.

Впереди уже виднелись стены обители. А гонец, боярин, князь Иван Троекуров, вечный прихвостень того, кто сильней, резко, почти грубо объявил поверженной правительнице:

- Слышь, государыня, Софья Алексеевна, ей, не ходи далей... А то сказать царь приказал: в случае твоего дерзновенного прихода под стены той обители, будет с тобой поступлено нечестно, как с ведомыми злодеями царского здоровья.

Сказал и даже глаза зажмурил от страха, видя, какая ярая злоба исказила лицо Софьи. И без того старообразная, грубая чертами и выражением лица, царевна вдруг стала похожа на одного из тех китайских или индейских богов зла и вражды, какими украшаются их мрачные храмы.

- Скажи ты ему, што он... - прохрипела сквозь зубы Софья. - Пусть у старых бояр спросит, хто он?.. Конюх, псарь потешный, не царь...

И поток грубой брани вырвался у нее из уст вместе с пеной и слюной.

Но все-таки она повернула назад.

Вслед за Софьей прискакал в Москву Некрасов с отрядом стрельцов за Шакловитым, которого Петр приказал взять живого или мертвого.

Как ни старалась Софья возбудить на мятеж своих приверженцев, все были угнетены страхом.

Многие из главных заговорщиков с Сильвестров Медведевым разбежались и попрятались по разным глухим уголкам России.

Но Шакловитого сторожили на всех путях. Ему бежать было невозможно. И он укрылся на первых порах в покоях царевны.

Софья сначала приказала Некрасову явиться к ней и так разгневалась на посланца царского, что приказала обезглавить его в ту же минуту.

Но бояре поостереглись исполнить такое приказание. И были правы.

К вечеру Софья успокоилась и объявила Некрасову, что прощает его.

Но уступать еще не собиралась. Напротив, приказала составить воззвание ко всей земле, которая должна-де разобрать ее тяжбу с братом. И не позволила подвозить к Лавре ни денег, ни сьестных припасов, как приказал это Петр.

Но 2 сентября в помощь Некрасову приехал с новым большим отрядом полковник Спиридонов.

Царевна уговорила Иоанна вмешаться. Тот написал Петру, что сам приедет в Лавру, а Шакловитого выдаст головой.

Но в это время все иноземные войска, раньше бывшие простыми зрителями грозных событий, уяснили себе, что дело царевны проиграно, и, вопреки ее запрещению, тайно выступили в Лавру, выразили свою верность и покорность молодому Петру.

Это было последней каплей. Софья осталась совершенно одинока.

И 6 сентября, вечером, явились к царевне в