Жданов Лев Григорьевич - Отрок-властелин

сь вечер всякого звания и чина людьми, стала пустеть. Не только Наталья сидела смертельно измученная, даже крепкий, живой отрок-царь едва мог заставить себя прямо сидеть и принимать поздравления, держа руку на поручне трона для обычного целования. Глаза у Петра посоловели, личико побледнело. Он подавлял зевоту и мечтал, как сладко будет протянуться в своей постельке, в которую еще никогда не укладывался так поздно, разве кроме пасхальных ночей.

   Но тогда в воздухе веяло весной. Он высыпался с вечера и уходил на всенощную бодрый, ликующий... В храме стоял и молился, а не вынужден был сидеть, как теперь, целые часы неподвижно, кланяясь каждому поздравителю, отвечая хоть словом на поздравления более знатных и почтенных царевичей, бояр, воевод и князей...

   Борис Голицын, Родион Матвеич и Тихон Никитыч Стрешневы стараются по возможности облегчить своему питомцу первое всенародное выполнение царских обязанностей, нелегких даже для взрослого человека, не только для резвого мальчика, каким был Петр.

   Во время коротких перерывов между поздравлениями они отирают лоб, лицо и шею мальчику влажным холстом, дают ему пить, негромко повторяя:

   - Уж и как любо глядеть нам на тебя, государь. И где ты выучился так все говорить и делать складно... Вон матушка государыня души не чует от радости, видя такова сынка-государя... Потерпи еще малость... Скоро и конец... Не три глазки... Да не усни, гляди. А то зазорно. Скажут люди: на трон посадили государя, а он и уснул, ровно дитя в колыбели...

   - Ну, где уснуть, - отвечает Петр.

   И правда, глаза его, потускнелые было, сразу загорелись от похвал дядек, от сознания, что мать может гордиться им.

   И величаво, как это делал когда-то отец, кивает боярам мальчик-царь. Дает руку целовать, приветливо говорит:

   - Благодарствую на здорованьи. Пусть Господь пошлет мне - сил на царстве, тебе, боярин, - служить и прямить нам, государю и всему роду нашему.

   Умиляются люди:

   - Уж и разумен же отрок-государь. Иному старому так не сказать, как он подберет. Благодать Божия над отроком.

   И сразу встревоженным, подозрительным взглядом окинул Петр группу, которая показалась в палате.

   По три в ряд вошли все старшие его сестры, сопровождаемые несколькими ближними боярынями, и приблизились к месту, где сидел мальчик.

   - Поздравляю тебя, государь-братец, Петрушенька, на государстве твоим самодержавном на многая лета, - первая по старшинству подошла Евдокия и склонилась к руке брата, чтобы поцеловать ее по обычаю.

   Но Петр весь вспыхнул и, слегка заикаясь, как это бывало с ним в минуты смущенья, сказал:

   - Благодарствуй, сестрица-душенька... Дай, поцелуемся.

   И вместо обрядового лобзанья в лоб с теплым, братским поцелуем коснулся ее бледных, полных губ.

   Марфа затем подошла. За ней настал черед Софье. Но царевна незаметно отступила, и выдвинулась на очередь Екатерина. С нею, с Марией и Федосьей поцеловался Петр, но царевны все-таки приложились и к руке брата-царя.

   Когда уж все пять сестер отступили от трона и стали отдавать поклоны царице-мачехе, Наталье, подошла к трону Софья.

   Все насторожились, ожидая чего-то.

   Занялся дух и у мальчика-царя.

   Странное ощущение испытывал он сейчас. В нем проснулась способность не то читать в чужой душе, не то переживать те самые настроения, какие испытывают окружающие мальчика люди.

   Дух перехватило у Петра. Холодок побежал по спине, как бывает, когда глядишь вниз с высокой колокольни или предчувствуешь скрытую опасность. Так, должно быть, бывает на поле настоящих боев, а не тех потешных сражений, какие устраивает мальчик у себя в Преображенском порой. Врага почуял перед собой Петр. И это было тем страшнее, тем тяжелее мальчику, что этот непримиримый враг - родная сестра. Все говорит, что не обманывает его догадка. Красные, воспаленные от слез глаза горят холодной, немою ненавистью, и даже не пытается скрыть царевна выражения своих глаз, не опускает их перед внимательным взором прозорливого ребенка.

   Как из камня вытесанное лицо, сжатые губы, напряженный постанов головы, опущенные вниз и плотно прижатые к телу руки со стиснутыми пальцами - все это напоминает хищного зверя, которому только мешает что-то броситься на врага.

   И против воли - темное, злое враждебное чувство просыпается в душе ребенка. Он весь насторожился, как бы готовясь отразить вражеское нападение. Но в то же время ему невыразимо жаль сестры. Он как будто переживает все унижение, всю муку зависти и боль раздавленной гордой души, какая выглядывает из воспаленных, наплаканных глаз царевны. Он даже оправдывает ее ненависть и вражду по отношению к себе самому.

   Ребенок годами, но вдумчивый и чуткий, Петр давно на собственном опыте понял, как тяжело переносить унижение, заслуженное или незаслуженное - все равно.

   А теперь, с возвеличением его рода, рода Нарышкиных, неизбежно падет и будет унижен род Милославских... Только царь Алексей при жизни и мог кое-как сглаживать роковую рознь. При Федоре - страдали Нарышкины, страдал он сам, Петр. И за себя, и больше всего - за мать, за бабушку Анну Леонтьевну, за дедушку Кирилла, за другого деда, Артамона Матвеева.

   Всех теперь он возвеличит. Постарается, чтобы они забыли печальные дни унижений и гнета. И, разумеется, все это будет неизбежно куплено падением Милославских, обезличением этих самых сестер, особенно - Софьи, игравшей такую большую роль при Федоре.

   Вот почему, сознавая, какой опасный враг стоит перед ним, мальчик в то же время жалеет, любит... да, любит, несмотря ни на что, эту надменную гордую девушку, стоящую перед ним, царем, не с притворным смиреньем других сестер, а с немым, но открытым, гордым вызовом.

   Эта отвага, этот открытый вызов - по душе Петру, полному такой же гордой и безрассудной отваги. Он ценит ее в девушке, в царевне и чувствует, что, даже враждуя, Софья остается ему более близкой, родной по душе, чем остальные, неяркие, заглохшие в терему царевны-сестры...

   Ждет юный царь: что скажет сестра? Наверное, что-нибудь особенное, не тот заученный привет, какой он слышал сегодня из сотен и сотен уст... Важное что-нибудь, такое, что проникнет в самую глубину сознания и заставит дать ответ из глубины его... И боится больше всего мальчик, что не найдет настоящего ответа, не подберет слов, таких же режущих и важных, тяжко-звучных, какие сейчас вот произнесет ученая, мудрая старшая сестра.

   И сразу для всех станет ясно: не зря добивалась царевна поставления царем Ивана, слабоумного, больного, вместо которого, конечно, правила бы царством она, Софья. Увидят все, что рано было отдать трон ребенку, за которого другие должны говорить "да" и "нет"...

   Боится всего этого Петр. До лихорадочной дрожи, до скрытого трепета боится.

   И потемнели его большие блестящие глаза. Как мрамор, побледнело лицо. Губы, нежные, полные, сжались так же сильно, как и у царевны. И, всегда не похожие, они оба стали походить лицом друг на друга, эта некрасивая, чересчур тучная, начинающая расплываться двадцатипятилетняя девушка, этот красавец мальчик, полный детской прелести, несмотря на крупное сложение и строгое сейчас выражение глаз.

   Выдержав небольшое молчание, металлическим, громким голосом, медленно и раздельно начала царевна:

   - Челом бью царю-государю, великому князю Петру Алексеевичу, Московскому и Киевскому, Володимерскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, царю Сибирскому, царю Псковскому и великому князю Смоленскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных земель, царю и великому князю Новагорода низовые земли, Черниговскому, Рязанскому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Обдорскому, Кондийскому и всех северных стран повелителю и государю Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей и иных многих государств и земель восточных и западных, и северных, отчичу и дедичу и наследнику, государю и обладателю, ево царскому величеству, царю и самодержцу всея Великия и Малыя и Белыя России на многие лета... В законе тя, благочестивого государя, Бог да утвердит!..

   С каждым новым титулом все больше и больше крепнул голос царевны, она и сама будто вырастала, и окружающим казалось, что развертывается перед ними какой-то огромный древний свиток, на котором золотом, огнем и кровью были начертаны не только эти названия, а все события, все битвы, усилия и жертвы, какими ковали, звено за звеном, государи Московские этот бесконечный, громкий свой царский титул, словно тяжелым плащом одевающий каждого русского повелителя, вступающего на трон его предков, на трон Рюрика, Владимира Мономаха, Димитрия Донского, Александра Невского, Ивана IV и других...

   Так казалось всем, потому что и сама Софья, вызывая из груди каждый титул, перед собою видела все, что хотела внушить окружающим.

   И особенно ярко представилась Петру вся необъятность и тягота царского бремени, возложенного на его детские плечи сегодня вместе с бесконечным, грозным и блестящим титулом...

   Окружающим и самому Петру казалось, что его детская, но такая значительная перед этим фигура - делалась все меньше, меньше, стала ничтожной до жалости по сравнению с пышной, царственной мантией, с бесконечными звеньями царских титулов, которые так почтительно, на первый взгляд, перечислила царевна своим металлически-звучным, выразительным голосом.

   И не величаньем впивались слова сестры в душу и сознание ребенка-царя, а острыми стрелами, жгучей обидой, тем более тяжкой, что глумливая насмешка была слишком глубоко и хорошо прикрыта под золотом внешне почтительных речей... А последний намек об утверждении в законе был слишком явным упреком младшему брату, который незаконно захватил наследье старшего.

   Величие, тяжесть венца и власти, которую случайно кинула судьба в его детские руки, так подавила в этот миг Петра, что он всею грудью глубоко, протяжно втянул несколько раз воздух, как будто начал задыхаться в этом обширном, наполовину опустелом покое.

   "Ничтожество, посаженное на трон великого царства... Незаконно сидящее на нем!" - так переводил на обычный язык мальчик-царь притворно хвалебные слова сестры-царевны.

   Не одна обида сдавила грудь Петру. Он угадывал, что Софья не посмела бы так говорить, бросать подобный вызов, не стой у нее за спиной какой-нибудь надежной опоры, могучей ратной силы, вот хотя бы вроде тех стрельцов, о мятеже которых донеслись и до мальчика вести как раз сегодня утром.

   Отрок-царь сам читал много книг по истории русского и западных царств, немало и рассказов слышал о том же. И уже понимал, что решают судьбу царства не слова, не желания отдельных людей, как бы высоко они ни стояли над всеми, а столкновение двух или нескольких сил, вооруженных ратей. Кровью и железом куют властелины новые царства, отымают старые друг у друга.

   Сомненья нет: сестра решила отнять у него царство. Она думает, что на это хватит у нее ратных людей, сторонников и слуг... А у него, у Петра, неужели их меньше?.. Нет. Быть не может. Иначе не он, а брат Иван сидел бы сейчас на троне. Не царица Наталья, а Софья принимала бы поздравленья и низкие поклоны всех, до старших царевен, сестер Алексея-царя, включительно.

   И эта мысль влила силу и бодрость в грудь мальчика. Он почуял как бы дуновенье какой-то незримой, нездешней силы над собой. Конечно, это сам Господь повеял духом своим над ним, помазанником Божьим...

   Все эти ощущения, все мысли быстрее молнии пробежали одна за другой в душе Петра.

   Не успела Софья выпрямить свой бесформенный, чуть не уродливый по толщине, грузный стан, склонившийся в поясном поклоне, как поднялся с места отрок-царь.

   В первое мгновенье ему хотелось сказать что-нибудь такое же жгучее, как все, что сейчас сорвалось с уст царевны. Но тут же сознание величия сана, врученного ему, уверенность в себе, откуда-то прилетевшая и наполняющая душу, жалость к сестре-сопернице, но близкой в то же время - все это заставило его заговорить спокойно и твердо, не с вызовом, как Софья, а примирительно и властно в то же время.

   - Сестра-царевна... Благодарствую на челобитьи. Пошли, Господь, и тебе много власти и радости. Хорошо вот сказала ты... Про закон вот... Я не умею так... А все скажу. Все государи - преславные были, кто по закону правил. А я и не хотел. Как стал отец-патриарх мне сказывать;.. Я говорю: "Иван, он старший царевич. Ему и на трон". А патриарх на ответ: "Тебя Бог избрал"...

   При этих словах вытянулся во весь рост мальчик, словно вырос на глазах у всех. Его речь, не совсем свободная, неровная вначале, сразу окрепла, стала плавной, связной, как будто в самом деле Дух Божий или Демон Сократа овладел Петром. Он продолжал:

   - Верю в Господа моего и послушал святителя. Помнить надо, сестра, что сказано: "Послушание воле Господней - возвеличит человеков"... Смирение мое и полагаю в славу себе. А без веры и страстей своих смирения - счастья быть не может, государыня-царевна. Не раз сказывали мне: велика слава и власть - своей волей и душой, злобой и любовию владети. Нет выше той власти. Памятовать о том, сестрица, всегда надо. Тогда Господь и власть и счастие на земле пошлет...

   Умолкнул Петр и смотрит: поняла ли Софья его слова? Готова ли смириться, протянуть ему руку и примириться навсегда так же охотно, как он сам готов? Но на Софью слова брата произвели странное действие.

   Она несколько мгновений вглядывалась в брата, как будто в первый раз в жизни увидела его, слышала его голос.

   Слова о смирении, о подвиге, об уменье властвовать над собой и над своими страстями, - конечно, это прямо говорится для нее, для Софьи. Не может не знать Петр, чего желает так пламенно и сильно душа сестры.

   И как он сумел оправдать свое возведение на трон! "Воля Божья"... Конечно.

   О той же воле Божьей ей говорили сейчас и Хитрово и дядя... Но совсем в ином смысле...

   Но не в этом сила. Откуда у мальчика этот прожигающий душу, властный и в то же время сострадательный взгляд? Как смеет он жалеть ее, Софью?.. Враждовать с ней он может. А жалеть - не смеет...

   И резкое, непоправимое слово готово было сорваться с губ царевны.

   Но она не выдержала открытого взгляда больших темных глаз брата, ничего не сказала, опустила голову и, резко повернувшись, вышла из покоя.

  

   На другой день рано утром Софья послала к патриарху, просила заглянуть к ней на короткое время для важного разговора.

   С неохотой пошел святитель на половину царевен. Он предвидел, о чем пойдет речь. Тут уж нельзя будет уклониться от решительного ответа, как он обычно делал в важных случаях, угрожавших его высокому и властному положению.

   Отговориться нездоровьем - нельзя. Все равно придется столкнуться с царевной и со всей семьей Милославских сегодня же, на похоронах Федора.

   И потому со своим постоянным ясным и кротким выражением лица, подавляя недовольство, - двинулся внутренними переходами святитель в терем к царевне. Здесь он застал уже немало духовных владык, царевичей и бояр.

   - К тебе прибегаю, святый владыко, - после первых приветствий сразу заговорила о деле Софья. - Вести недобрые стали ко мне доходить. Может, и ты о них известен. Давно идут толки. А ныне - и вовсе вслух заводят речи... Либо иным по старому обычаю - старшему бы брату на трон сесть... Ивану Алексеевичу. А не будет того - и мятежом грозят людишки безразумные. О царстве, о люде христианском сожалея, прибегаю к вам. Не можно ли отменить, што постановили вечор?.. Мир тем упрочите.

   Говорит, волнуется царевна. Видно, всю ночь не спала.

   До утра ходила по опочивальне и решила сделать последнюю попытку: миром, без крови кончить последний спор между двумя родами - Нарышкиных и Милославских.

   Ее словно отравило наивное, бессознательное величие души, какое вчера проявил мальчик-брат. Ей как будто больно и стыдно стало перед самой собой, что не попыталась она так же открыто добиваться своего, как открыто предложил ей Петр дружбу и примирение.

   И, пользуясь тем, что с утра дворец снова переполнился важнейшими в царстве людьми, царевна, убедив и Милославского и Хитрово, созвала бояр, пригласила патриарха и открыто дала понять, что междоусобица неизбежна, если только не будет посажен на трон царевич из рода Милославских.

   Молча бояре выслушали Софью.

   Иоаким обвел всех глазами и, убедясь, что никому не по душе желание Софьи, мягко проговорил:

   - От имени Господня и народным хотением, купно со властьми духовными и бояры, поставлен государь Петр Алексеевич на царство. И несть власти, коею низринуть либо низвести можно государя того. Милостию Божию, не людским хотеньем царем наречен. Так и пребудет. Напрасно, государыня-царевна, трудишь себя.

   - Ин так... Твоя правда, владыко. Соблазна не след заводить... О другом тода прошу. Не чести рода своего ради... Жалея людей и землю, молю и заклинаю: постановите, пока не поздно... Не было еще венчания царского. Тебя молю, святейший отец: изволь наречи и царевича Ивана купно с Петром в государи, да купно воссядут на престол всероссийский и вместе царствуют.

   С досадой поднялся с места патриарх, опасаясь, что такое предложение может быть принято боярами ради избежания грозящей распри. И торопливо он заговорил:

   - Всуе тревожишь себя и нас, царевна. Сама знаешь: многоначалие - зло есть для царства. Един царь да будет у нас, яко Бог изволил...

   Благословил царевну, всех окружающих - и вышел из покоя старец.

   Молча, отдав поклон, разошлись и бояре, кроме Милославских с друзьями.

   Совсем потемнело лицо у Софьи.

   - Не примают мира. Так стану воевать! - кусая губы, объявила громко царевна.

   И в тот же день показала, что первая не отступит ни на шаг.

   Закончились над телом Федора все обряды, какие полагалось совершить во дворце.

   Гроб был поднят на плечи, и его в торжественном шествии понесли в Архангельский собор. За гробом по строго установленному чину мог следовать только наследник престола и вся мужская родня покойного государя.

   Но в этом выходе, кроме Петра, приняла участие и Наталья, так как царь был еще слишком молод. И мать его являлась, естественным образом, временной соправительницей по царству.

   В небольших, обтянутых черным сукном санях несли Наталью стольники ее. В других санях сидела, окутанная траурной фатой, юная вдова, царица Марфа. Старуха Нарышкина шла сзади с некоторыми важнейшими боярынями, с женами царевичей и князей.

   На Красном крыльце шествие на короткое время остановилось.

   Стольники передали с рук на руки свою царственную ношу молодым дворянам, которые должны были донести сани до самого собора.

   Вдруг говор прошел по всем рядам похоронного шествия, и, как зыбь на воде, докатилось смущение до обеих цариц.

   Наталья оглянулась и не поверила глазам.

   Царевна Софья в траурном наряде в сопровождении трех-четырех женщин показалась из дверей, выходящих на дворцовое крыльцо, вошла в ряды провожающих и, пользуясь тем, что все ей давали дорогу, быстро приближалась к голове шествия; минуя обеих цариц, все духовенство, она шла прямо туда, где на плечах бояр колыхался гроб с останками Федора.

   Вся кровь кинулась в лицо Наталье.

   Не одно негодование на дерзкую выходку волновало царицу. Ей стало до боли стыдно за Софью. Поступок царевны не имел себе примера. Это было такой же позорной выходкой, как если бы она, Наталья, полуодетая, явилась в мужское общество, да еще состоящее из чужих людей.

   Послать кого-нибудь остановить царевну. Но посланный от Натальи, конечно, не будет иметь успеха. Софья пойдет наперекор, устроит что-нибудь более нехорошее.

   Знаком подозвала Наталья свою мать, когда шествие остановилось на одном из поворотов.

   - Матушка... иди скорее... Бей от меня челом царице Марфе... Отрядила бы к Софьюшке ково. Ну, статочное ли дело? Видно, себя не помнит девушка. Вишь, што надумала. Стыд-то какой... Сором и стыд головушке... На нас покор и позор. Явно, на очах всех бояр, на очах всего народа, плюет в лицо нам царевна. Вперед царицы-матери, вперед вдовы-царицы затесалась. Никто-де так не любит усопшего, как сестрица-девица... Да пешая, гляди... Царевна Московская... Плечо в плечо с черным людом идет... Небывало... неслыханно... Ступай скорее, матушка... Пусть в разум придет, коли не вовсе отнял его Господь... Коли стыда хоть малость есть в глазах у девицы...

   Все пересказала царице Марфе старуха, что говорила ей дочь.

   Марфа сейчас же поручила боярыне Прозоровской подойти к царевне, уговорить ее вернуться в терем.

   Степенно подошла боярыня к царевне, пошла с ней рядом и, наклоняясь к Софье, ласково, мягко передала все доводы, какие приводила Наталья, закончив просьбой: скорее вернуться в терем.

   Но Софья тихо, в ногу со всеми шла вперед, словно и не слыхала речей Прозоровской. Только время от времени сдержанные рыданья, глухие стоны вырывались у нее из-под фаты...

   И чем ближе к собору подвигалось шествие, тем громче, резче и жалобнее звучали эти вопли... Очевидно, сначала царевна опасалась, что ее силой принудят немедленно удалиться в терем. Но чем дальше от дворца, чем ближе к собору, где черно вокруг от толпы московского люду, тем сильнее крепла уверенность царевны, что не будет затеяно никакого столкновения на глазах народа.

   Прозоровская только покачала головой и поспешно вернулась к саням царицы Марфы.

   Вся дрожа от негодования стыда и гнева, вышла Наталья из своих саней на паперть, где ее поджидали оба брата: Петр и Иван.

   - Видел, Петруша, что Софьюшка-то делает? - задыхаясь, едва могла прошептать царица сыну.

   - Уж видел... Так-то уж зазорно. И глаза бы не глядели. Ровно и не в себе сестрица. Как мыслишь, матушка?..

   - Ну, тово и разбирать не стану... Идем, простись скорее с усопшим государем-братом... Да во дворец вернемся... Не вместно нам быть с тобой и во храме, коли озорничает старшая сестра... На нас покоры пойдут... Идем же скорее...

   - Твоя воля, матушка... Как люди сказывали, до конца мне, царю, стоять тут пристало, пока усопшего погребут... А не приказываешь, родная, так я тебя послушаю...

   И вслед за матерью мальчик подошел к останкам брата, уже возложенным на возвышении, среди храма.

   Слезы брызнули из глаз Петра, когда он с благоговением прикоснулся к оледенелым рукам и челу мертвеца своими горячими губами.

   Быстро отерев слезы, творя частое крестное знамение, сошел с возвышения Петр и, следуя за матерью, боковыми вратами покинул храм.

   Этот поспешный уход, нарушающий старый, веками установленный уклад, весь обиход церковной и дворцовой жизни, поразил окружающих не меньше, чем присутствие царевны-девушки при гробе брата-царя.

   И даже Иоаким как-то нервно, быстрее обыкновенного докончил служение, как будто и он был выбит из равновесия тем, что произошло на его усталых от жизни глазах.

   Еще больше поразила всех царевна, когда гроб был опущен под своды склепа и шествие в том же порядке двинулось обратно во дворец на поминальную трапезу.

   Искуснее любой наемной плакальщицы, "вопленницы", проявляла свое безутешное горе царевна. Волоса выбивались прядями из-под головного убора... Она ломала руки, хваталась за голову, горестно раскачивалась на ходу и громко, крикливо, с рыданьями и воплями причитала нараспев:

   - Государь ты наш батюшка... Федор свет Алексеевич... И на ково ты нас, сирот, сестер своих пооставил. Извели покойного брата-государя лихие, злые люди... Осталися мы теперя круглыми сиротами... Нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни родни какой верной да приязненной... Нету никакова заступника... Брата нашево Ивана на царство не выбрали... Из чужова роду-племени, не от матушки нашей царь-государь... Помилосердуйте над нами, сиротами, люди добрые, весь народ московский... Коли в чем провинились мы перед вами, и братец Иван, и мы, сестры-царевны, и род наш, Милославские, - отпустите нас живых во чужие края, к королям христианским. Не дайте извести до корня род весь царский...

   На вопли царевны, на ее жалобы и мольбы о спасении, так громко и всенародно оглашенные почти над гробом брата, невольно стал откликаться весь окружающий народ.

   Люди прислушивались, качали головой, шептали друг другу слова, после которых сами пугливо озирались, словно опасались, не подслушивает ли кто из окружающей толпы. Все знали, что бояре повсюду рассылают своих шпыней. Шнырят те в народе и подводят под батоги и палки ни за что ни про что порой.

   Только и могла отвести свою душу Софья, пока шествие не достигло дворцовых ворот. Но здесь, почти насильно, ее взяли посланные Натальей боярыни и проводили в покои царевен.

   И в самой Софье наступил перелом. После недавнего исступления и такого резкого вызова решимость ослабела, отчаянная отвага исчерпала все почти душевные силы. Медленней стала работать мысль, труднее воспринимала ощущения усталая женская душа.

   Зато другие союзники затеянного дела работали вовсю, хотя не так напоказ, как Софья.

   Через день после похорон - в воскресенье, 30 апреля, около полудня - большие толпы стрельцов разных знамен, а с ними и солдаты-бутырцы появились в Кремле и прошли к самому Красному крыльцу.

   - Царя нам видеть надо, - решительно заявили незваные гости.

   В руках у передовых забелели челобитные. Семнадцать человек выступили с просьбами из толпы тех шести-семи сот стрельцов и солдат, которые постепенно собрались перед золоченой рещеткой заветного царского крыльца.

   В другое время - сейчас бы появились иноземные пешие и конные роты, вызваны были бы рейтары или иное войско и смельчаков разогнали бы очень скоро.

   Но теперь не та пора. Пожалуй, и вызванные перейдут на сторону буянов, сольют с ними свои ряды, и только большой соблазн и урон будет для авторитета власти.

   Вот почему царь не заставил себя долго ждать и вышел к челобитчикам в сопровождении начальников Стрелецкого приказа, обоих Долгоруких, Ивана Языкова и приказного дьяка. Царица Наталья и дядьки отрока были тут же, как бы желая оградить его от всякой возможной опасности.

   Но личная опасность пока не угрожала Петру.

   Ударили в землю челом стрельцы, едва увидали ребенка-царя, которому с полной охотой присягнули на верность всего два дня тому назад.

   - Здорово, верные стрельцы мои. Бог на помочь, ребята. С чем пришли, говорите. Слышно, челобитные у вас... И вы с ими, бутырские?.. Как будто и не одново полету птицы, а летаете стаей... Ну, што тамо у вас?.. Я слушаю.

   Сказал Петр и ждет, стоит: что дальше будет?

   Сверху, с площадки, не довольно ясно долетает до стрельцов хотя и звонкий, но не особенно сильный голос отрока-государя.

   Однако все поняли вопрос и как один человек заголосили:

   - Не казни, дай слово молвить... Заступись, царь-государь, солнышко ты наше... Светик ясный... Ишь, какой ласковый... Не серчает...

   - Тише вы... Не галдите все... И не слыхать, чай, царю, - окрикнул своих один из стрельцов постарше и посановитей, выборный пристав, держащий в руке челобитную.

   И, подойдя совсем близко к крыльцу, поднял бумагу над головой, громко объявя:

   - Челобитную приносим... Вели принять, отец ты наш... Солнышко красное...

   Воину-старику невольно при виде мальчика-государя вместо избитых обычаем величаний шли на язык более теплые и простые слова почти отеческой ласки.

   Эту ласку, это невольное расположение сейчас же почуял стоящий наверху Петр.

   И сразу исчезло неясное опасение, с которым он появился на крыльце, заражаемый, конечно, тем ощущением страха, какое отразилось на лицах окружающих царя при докладе, что его хотят видеть буйные, очевидно, нетрезвые, озорные стрельцы.

   - Давайте мне сюды... Вон боярин возьмет... Разберу вас... Велю разобрать... По правде вам все будет сделано... Уж верьте вы мне!.. - так же просто, тепло заговорил со стрельцами Петр, как и они обратились к царю.

   По знаку мальчика Апраксин сошел, принял все челобитные у стрельцов и у солдат Бутырского полка, которым командовал полковник Матвей Кравков.

   - А теперь - с Богом, по домам. Коли охота, дадут вам по чарке. Выпейте за наше царское здоровье, - снова крикнул стрельцам Петр.

   Кивнул головой на их земные поклоны и вместе с боярами покинул Красное крыльцо.

   Долгорукие и Языков заранее знали, что написано в жалобах, знали и то, что сегодня они будут поданы. Но не имели возможности помешать этому. И уж наперед решили многое выполнить по просьбе стрельцов. Все-таки они уселись с царем и стали внимательно просматривать поданные листы, которые Петр вручил им тут же, на крыльце.

   - Што за челобитье? Чево просют? Сделать можно ли?.. Как скажете, бояре? - спросил царь, видя, что бояре успели прочитать челобитную.

   - Да што, государь? Старые дрожжи поднять горланы затеяли. Дела не новые, стародавние, позабытые, почитай. Ишь, сметили, подлые смерды, што пора для них хороша. И завели свое... Обиды, вишь, от полковников. Недодачи ищут за много лет. Оно бы не след и начальников позорить. Так все и ранней велося... Они по-старому же дело вели... Да не та пора... Доведется и покарать для виду полковников, на ково челом били молодцы. С жиру бесятся, стрельцы-собаки!.. Добро, придет и на них череда...

   - Для виду покарать?.. Да можно ли, бояре? Нет, уж лучче не надо так... Виновен хто - с тово и взыщите, как закон велит. А нет вины на человеке - как и покараешь ево? Можно ли, бояре?

   И прямо своими живыми, ясными глазами, как олицетворение совести, смотрит в глаза постарелым дельцам ребенок-государь.

   - Так-то так, свет государь, - тепло заговорил старик Долгорукий. - Вина есть, как не быть. Без вины и те бы не пришли на начальников челом бить... Да вина вине рознь. И кара не одна за каждую вину... А теперь - придется быть построже. Не то, гляди, самочинную расправу учинят ратники. Хуже потерпеть доведется полковничкам-господам... Вот о чем толк...

   - Так... Разумею... А все же дай мне одну челобитну, боярин, сам погляжу: што в ей?

   И мальчик внимательно стал вчитываться в строки, неровно выведенные плохими чернилами на синеватой бумаге.

   - Да неужто ж все правда, што пишут стрельцы? И вы, бояре, знали! И не казнили воров-лихоимцев? Тати на большой дороге коли грабят, казнят же их. А тут наших ратников полковники грабили... И кары не было им... Да как же, бояре?.. Да почему?.. Али не ведомо было вам?.. Вон сколько этих воров тут написано.

   Петр стал пробегать по челобитным имена обвиняемых полковников - все хорошо знакомые имена: генерал-майор Бутырского полка Матвей Кравков, полковник Грибоедов, Полтев, Иван Колобов, Карандеев, Титов, Григорий Дохтуров, Воробьин, богомольный Матвей Вешняков, Глебов, Борисов, Нелидов, Щенин, Перхуров, Конищев, Танеев и иноземный полковник Конрад Кроме.

   Всех их видел не раз Петр, говорил со многими. Знает, что это веселые, ласковые, бравые люди, к которым окружающие, даже государь и главные бояре, относятся с уважением.

   А теперь - на этих же людей, имеющих за собой не только мирную, но и боевую заслугу, возводится обвинение в воровстве, в казнокрадстве, в бесчеловечном отношении к подчиненным.

   Это ошеломило Петра.

   Вызванный для принятия челобитной, он сразу столкнулся с таким печальным явлением, которое иначе и не дошло бы до мальчика-царя, а если б и дошло через Приказы, то раньше бояре хорошо сумели бы подготовить Петра, по-своему истолковав челобитье.

   И вот в первые же дни своего вступленья на трон силой роковой случайности мальчик узнал одну из самых опасных язв, которые разьедали строй всего Московского государства.

   Лихоимство, воровство, угнетение слабых сильными.

   Смотрит на бояр отрок-повелитель своими ясными глазами, в которых и недоумение, и уже загорается гнев.

   - Неладно оно, што тебе в руки, государь, подали эти смутьяны челобитню свою. Вон как смутили душу юную, - мягко заговорил Языков. - Тебе знать бы надо ранней, што святых да некоростных людей куды как мало. А царству слуги нужны надежные, дело бы свое понимали. Оно и в дому случается: дворецкий - и вор, и пьяница, да дело блюдет, порядки знает, всех холопов, челядь домашнюю в руках держит, ровно в ежовой рукавице. Так хозяин и видит плутни дворецкого, бражничанье ево - а ровно не видит. Другова возьмешь, пить, тянуть не станет - так хуже будет. И порядок весь в дому вверх дном пойдет. Так оно и по царству... Служат ладно те полковники. Смелые все, дело свое знают. А што там нелады какие у них со стрельцами домашние - нам бы и знать не надо, и вам, государям, в то не мешатца бы... Да вот пришлося... Зашатались стрельцы, ради твоево малолетства, ради двухдневного на трон вступления... А еще скажу...

   Языков огляделся и стал говорить потише:

   - Может, и люди такие есть, и очень велемочные, которым по душе стрелецкое шатание да бунтарство. Они, может, всю бучу и сбили... Да это погодя разобрать можно. Теперя помыслим, как с челобитной быть?

   - Ужли холопей послушать?.. Выдать им головой столько славных начальников? - не выдержав, спросил Долгорукий.

   - Ужли не послушать? Штоб у них смелости прибыло - самосуд учинить, как вон тут писано? - спросил старика Языков.

   Наступило молчание.

   У Петра от усиленной работы мысли даже слезы проступили на глазах. Все, что он услышал, было ему понятно. Но в то же время неиспорченная привычкой к власти, незатуманенная государственной мудростью душа не могла мириться с необходимостью закрывать глаза на преступления и пороки людские, отказывая порою в правосудии тем, кто нуждается в защите.

   Если бы ему еще сказали о всепрощении, о том, что и сами угнетатели-полковники ме виновны в своем грехе, что они так выросли, так воспитались... Если бы ему дали надежду, что зло можно исправить постепенно, просветив и господ и рабов, причем последние не допустят даже до того, чтобы их смел кто-нибудь угнетать... Это могло бы успокоить царя-отрока.

   Но ни Языков, ни Долгорукие, сами выросшие в растлевающей атмосфере насилия и лжи, не умели найти слов для успокоения смятенной детской, чистой души.

   И, помолчав, робко, неуверенно задал мальчик новый вопрос:

   - Да если правы стрельцы... Как же им не жалобиться? И наветов, поди, они бы ничьих не послушали, не стали бы бунтовать, коли самим бы плохо не было... Так я мыслю.

   С удивлением поглядел Языков на мальчика:

   - Вон оно што, государь... Ну, и видать, што мало тебе дела московские стрелецкие ведомы. Живут они, подлые, как дай Бог всякому люду хрещеному на Руси. Сыты, пьяны от казны твоей царской. Земля им дана и всякое пособление... Торгом - богатеют, почитай, все, хто не вовсе пропил душу дьяволу. Лодырничают, службу не несут, почитай, как иные ратники твои царские... Не то в сборных избах - каждый с семьей своей в своем дому живет, с детьми, с родителями... У редкого бывает, што своей челяди нет. Старых да хворых - на твой же государев кошт примают, по обителям их кормят-поют... Повинностей городовых да посадских не несут, как прочие люди земские, торгом да промыслом займаться могут безданно-беспошлинно. Бывают тяжбы али сделки у них и промеж себя и с иными людьми - пошлины на том не дают твоей государевой, суды-расправы дармовые для их. Бывает радость у вас, у государей, - им же милости да жалованье идет, не в пример прочим. Окромя разбоя и татьбы, ведают стрельцы все дела свои по своим Приказам... А знаешь ли, как другие ратные полки на Руси скаредно живут? Казна куды небогата... На черных людях и так тягло тяжелое лежит. Сами люди черные, ровно скоты, в грязи мрут... Повидаешь царство свое, тогда узнаешь... Где же им больше дать, собакам, стрельцам этим буйным, зажирелым?.. И жалеть-то их грех. Вот дума моя какая...

   Кончил речь Языков. Легче стало всем. И бояре, и сам Петр как будто нашли оправдание той несправедливости, которая творилась раньше и которую им пришлось продолжать теперь.

   - Да коли так, на што и стрельцы нам, государям? - снова задал вдруг вопрос мальчик, очевидно, глубоко заинтересованный всем, что сказал Языков.

   - А ни на што, почитай... Ранней - нужда в них была, пока солдацких да иноземных полков не было. А ныне - и сами они поиспортились, обленилися, да и войско иное у нас завелося, вот, по примеру зарубежных царств. Посылали стрельцов на войну, и недавно, слышь... Так сам знаешь: посрамили себя бабьи ратники... Не с поляками, не с турками али с казаками астраханскими им воевать, а со свиньями да с курами али со своим братом, землеробом, коли дреколья нет у мужика в руке... И надо бы их разогнать... Да сразу - опасно. Они тоже так легко куска жирнаво не упустят. Скажут: "Все одно помирать, не в бою, так с голоду". И совсем забунтуют. Хлопот тогда наделают, и-и... А их помаленьку почнем сокращать... Разошлем по окраинам али куды иначе... На их место - добрые войска и рати заведем... Вот и не станет смутьянов этих...

   - Так, слышь, боярин... Може, и не след карать полковников тех, на ково они челом бьют? - опять нерешительно задал вопрос Петр.

   - И не след бы, а надо. Вишь, обнаглели... Засилье взяли в сей час, ироды. Говорю ж тебе, Петр Алексеевич, государь ты мой милый, мутят их люди сильные... Поди, и деньгами наделяют... И... Ну, да не время об этом... Как ни крути, а не миновать тех начальников им головой выдавать... На разбойный суд и расправу. Обычай, слышь, таков.

   - Ох, не надо, бояре... Коли стрельцы - людишки подлые... и суд станут не по правде творить, и кару дадут не по вине... Не надо давать, слышь, Максимыч. Тебя прошу, князь, Юрья Алексеич. Не придумаю я... Не знаю по государству, как што надо... Сам не скажешь ли?.. Жалко мне этих. Особливо Кравкова да немчина Кроме... Я их видел, знаю. Какие молодцы... Как быть, бояре?

   - Да, одно и есть, - отозвался старик Долгорукий, - отца патриарха просить... Как полковников под караул возьмем, послал бы к стрельцам из духовенства людей повиднее. Просили бы те окаянных, пусть не своим судом судят. Здеся, в твоих государских Приказах, в Разряде стрелецком суд дадим. Все лучче, ничем на ихнем сходе оголтелом. Тамо - с каланчей станут кидать людей, на куски рвать станут, хто им не по нраву пришел. Видали мы расправу стрелецкую...

   - Да неужто?.. - всплеснув с ужасом руками, спросил Петр. - Такое творица... А што же вы, бояре?.. Как не закажете?..

   - Э-эх, царенька... Дите ты, так и спрашивать с тебя нечего... Поживешь, узнаешь. Поди сунься к им. Не одново было, что и полковников они своих с круга палками гнали в три шеи. Одно на них и есть: пищали полевые навести, перебить половину, другая половина повинитца...

   - Ну, и так бы ладно, коли иначе нет способу, - сразу меняя выражение лица, сверкнув глазами, совсем как делает порою Софья, сказал Петр.

   - Эко легко это, думаешь? Своих на своих повести? Первое дело - междуусобица. По всей Еуропе говор пойдет: не стало страху в войсках царских. Расшаталась сила русская. И набросятся соседи, ровно коршуны, на окраины царства... Да и домашним соблазн великий. Вот-де, не сумели бояре с царем и войска своего в порядке содержать... А смуты и свары по земле и без тово не мало. Раскол растет... С югу - казаки буйные, Астрахань неспокойная... На закат сонца - Польша да Литва спит и видит у нас што ни што урвать... На Поморь - немцы подбираются к нашим исконным вотчинам да областям вековечным... Время ли усобицу подымать?..

   - Правда ваша, бояре... Я, слышь, пытаю только. Нешто не вижу, што не пора моя в дела входить в государские?.. А знать хочу... Челом вам бью за все, што открыли мне по чести, по совести, бояре. Вижу: прямите вы по правде царству и мне. Не забуду тово. А ныне - делайте как лучче. Отца патриарха я и сам попрошу...

   - Да, уж не миновать... Вот еще боярам доложим думным все, што с тобой, государь, толковано. Без их - не можно решать. Такой обычай...

   - Толкуйте. Скорее лише б... А то и вправду мятеж пойдет по земле... Ну, с Богом идите по делам своим, бояре...

   И Петр расстался с ними, торопясь скорее к Наталье, чтобы рассказать ей про первый тяжелый урок государственной мудрости, который получил сегодня.

   Все помянутые в челобитных полковники и Кравков немедленно были взяты под караул. Обвиненные полковники поспешили и, кто сколько мог, внесли деньги на раздачу стрельцам по челобитной. Но уже 3 мая явилась к царю вторая толпа стрельцов с требованием: передать виновных в их распоряжение.

   - Приказная правда нам ведома. Кто богат, тот и прав, - кричали, обнаглев, стрельцы. - Откупиться думают, кровопийцы! Ты больно юн, государь. Твои бояре и тебя морочат, и нас хотят на век закабалить.

   Едва удалось патриарху успокоить мятежных. Митрополиты, архиереи