Жданов Лев Григорьевич - Отрок-властелин

" и пытать Нарышкина.

   Недолго пытали его.

   Стиснув зубы, юноша не произносил ни звука, когда ему жгли пятки, вбивали гвозди под ногти, рвали кнутами кожу и тело. Только порой, собрав немного влаги в пересыхающих, потрескавшихся губах, брызгал он слюной и пеной прямо в лицо мучителям.

   - Не гнешься, горденя?.. Ладно, подрубим спесь, коли так, - крикнул Хованский. - На Пожар ево. На Красную площадь ведите, ребята. Согните кадык боярский гордый, неподатливый... С головой срежьте злобу лютую...

   Почти обнаженного привели Нарышкина к Лобному месту, поставили среди груды изрубленных тел и отрубили сперва руки, потом обезглавили страдальца и отсекли ему обе ноги.

   А в это время опьянелый стрелец громко возглашал те мнимые вины, за которые четвертуют Нарышкина. И даже эти куски еще долго дробили ударами секир озверелые мучители. А голову, наткнув на пику, выставили здесь же, на всеобщее поругание...

   В это же самое время бояре выдали другой толпе стрельцов старика Кириллу Полуэхтовича. В келье Чудовского монастыря, куда его привели, посидел он недолго, пока все изготовили для пострижения; здесь же Чудовский архимандрит Адриан совершил обряд, и боярин Кирилл стал иноком Киприаном.

   Ночь пробыл в келье старик под крепким караулом, а рано утром его повезли в Кирилловскую пустынь, далеко, на Бело-озеро...

   Казнь Ивана была как бы последним взрывом, последней вспышкой кровавой бури, которая целых три дня бушевала над Москвой, особенно над Кремлем и царскими палатами.

   18 мая снова пришли мятежники всей толпою в Кремль, но уже без оружия.

   Да и ни к чему было оно. Одно имя стрельцов наполняло ужасом сердца. Все, чего бы они ни пожелали, исполнялось без малейшего возражения.

   Входили они в дома - их принимали, словно самых дорогих гостей, поили, кормили, одаряли вещами и деньгами.

   В кабаках и кружалах - тоже не было ни в чем отказу "верным слугам государевым", как стали величать себя стрельцы.

   В кремлевских палатах - только место царя не было попираемо сапогами стрельцов. А то везде побывали эти незваные гости. И потому как только утром 18 мая выборные заявили, что хотят видеть государей, их сейчас же привели в Грановитую палату.

   Здесь уж собрались все бояре, окольничие, патриарх, духовенство. Сидели Петр и Иван, окруженные близкими и родными. Но теперь Петра охраняли только дядьки его и царица Наталья. Не видно было многочисленных Нарышкиных, которые прежде наполняли терема сестры-царицы и покои Петра.

   Из царевен была только Софья, сидящая наряду с Натальей.

   Один из выборных, пожилой, краснощекий, по виду скорей торговец, чем воин, заявил:

   - Присланы мы от товарищей: челом бить. Порядку на царстве стать надо. А как ево завести - о том боярин, князь Иван Андреич, батюшка наш, заступник добре знает. Вот он и поведает про наше челобитье государям и всему боярству и царевичам служащим, кому ведать надлежит.

   Челом ударил, отошел.

   Прежде чем кто-нибудь успел отозваться на слова выборного, Софья первая заговорила:

   - Знаем мы все, и государи ведают добрую службу вашу стрелецкую. Мыслим, и новое дело, о коем челом бьете, на добро будет. А все же - потаить нельзя - много и буйного излишества творит народ за эти дни. Сказывали мне, не от старых, коренных стрельцов эта смута. Не наказные то поселяне, пришлецы подгородные грабежи да татьбу творили. Да молодежь безусая, пьяная, котора и старших не слушала, и Бога не боялась. А боле штоб того не было. Вот уж и мирные люди сбираются добро свое хоть смертным боем боронить. И град весь опустел. Суда-правды нигде не найти. Приказы опустели... Не везут и хлеба в Москву ниоткуда, убояся лихих людей. Мы вас и государи слушать рады. А и вы, стрельцы, мои слова послушайте. Сами замиритесь и других смиряйте. Ей, лучче будет. Обещаете ли?

   - Твои рабы, царевна... Разумница ты наша... Тебе и государям - послужим. Бог видит: все бесчинства сократим... Себя не пожалеем... Любо ли, робята?

   - Любо, любо, - крикнули выборные своему вожаку.

   - Бог слышал. Ну, сказывай, што надо, князь Иван Андреич, - обратилась к Хованскому царевна.

   Князь вышел вперед и поклонился. Сын его, Андрей, тоже занял место за плечами у отца.

   - Во имя Господа Всеблагого вот што поведать должен вам, государи Иван Алексеич да Петр Алексеич, царица Наталья Кирилловна, да государыня-царица Марфа Матвеевна, и царица-государыня Софья Алексеевна, да отец патриарх со всем собором, и бояре, князья, царевичи, Дума царская. Многие беды нашли на землю от той причины, што царь наш, великий князь и летами мал, и не старший в роду царевич, на трон вошел родителя и брата своего, государей усопших. А посему челом бьют защитники трона царского, стрельцы московские и солдаты в полку, што на Бутырках, и народ весь, и власти все духовные: стать бы на царство старшему брату, царевичу Ивану Алексеевичу, первым царем. А молодшему брату, Петру Алексеичу, оставатца на троне ж вторым царем. Как было во времена былые, в Царь-Граде, при братьях-императорах Гонории и Аркадии, также при Василье да Константине, земле во благо, людям на радость, государям на прославленье. И так тому быть мочно: приедут иноземные послы - выходить к ним и принимать их царю второму, Петру, как первый царь здоровьем слаб и глазами скорбен. Войско вести на неприятеля - тому же Петру-государю. А Московским государством, землею всею править купно с боярами - первому царю, Ивану Алексеичу. Так любо ли? - обратился к выборным князь.

   - Любо... Любо!.. А ежели хто не пожелает, воспротивитца тому, сызнова придем с оружием, и будет мятеж не малый, - не выдержав, послали угрозы выборные. И обратились прямо к царевичу Иоанну: - Што же, государь, сам слова не скажет нам, рабам своим? Волишь ли быть первым на царстве?

   - Не молчи. Скажи свое слово! - внушительно, хотя и не громко заметила брату царевна Софья.

   - А што мне им сказывать? - щуря свои больные глаза, угрюмо заговорил Иван. - Поставили - так буду царь. Первым-то уж и не надо бы мне... А и то сказать, буди воля Божия.

   - Вестимо: выборные не собою говорят, но Богом наставляемы, - перебила упрямца царевна. - Дальше что скажешь, князь Иван Андреич?

   - А другое челобитье стрелецкое и земское, всенародное, такое: в пособление юным государям для многотрудности царскова управления - да помогает сестра их старейшая, премудрая царевна-государыня Софья Алексеевна на многи лета. Так любо ль?

   - Любо!.. На многие лета!..

   - И нынче штобы от патриарха святейшего собор был созван и приказ был дан: присягу примать тем обоим государям. И все бы присягою крепко стало. Любо ли?

   - Любо, любо!..

   И один из выборных, подойдя к окну, стал махать шапкой стрельцам на площади.

   - Любо, любо!.. - громовым откликом долетело сюда немедленно, и зарокотали барабаны, зазвонили колокола...

   Софья выждала, когда стих шум, и в ответ на такую просьбу, похожую на приказание, с поклоном отвечала:

   - Все так и повершим, как вы просите, ратники славные, пехота наша верная. Верую: не вашей то волей - Божиим хотением все объявилось. Челом бью за доброхотство ваше. Отныне не стрельцами московскими - надворной пехотой государевой именовать себя почнете. И в начальники назначается вам верный и храбрый слуга царский, князь Иван Андреич Хованский. А в подмогу ему - сын ево же, князь Андрей Иванов. Так - любо ли?

   - Любо, любо!..

   - Да еще за все заслуги ваши, за промыслы о царстве, о спокойствии земском - жалуем вам, полкам всем стрелецким и солдацкому, што в Бутырках, сплошь, по спискам, мал, велик ли человек, все едино - по десять рублев. Ежли ж в казне нашей государской враз таких денег не станет - брать вам ту дачу с патриарших, и властелинских крестьян, и с монастырских, и с бобыльских, также и с приказных людей по окладу, какой идет им от казны. И с дьяков, и с подьячих. Любо ли?

   - Любо, любо!.. Любо, государыня-царевна!.. - восторженно отозвались выборные.

   От площади снова откликнулось им тысячеголосое, мощное эхо толпы:

   - Лю-юю-юбо!..

   - Святейший отец патриарх, тебя вопрошаю, - только теперь задала Иоакиму вопрос царевна, - оклады те брать с крестьян твоих и властелинских дозволишь ли али инако укажешь казну собрата?

   - Кесарево - Кесареви, мудрая царевна-государыня, - только и ответил евангельской отповедью святитель на лукавый, фарисейский вопрос.

   Но стрельцы, в большинстве - аввакумовцы, капитоновцы и никитовцы, закоренелые староверы, и внимания не обратили на смирение Иоакима.

   Снова заговорил Хованский:

   - Еще челом бьют тебе и государям слуги ваши верные, надворная пехота государская. Штобы и на многие годы потом знали люди, внуки и правнуки наши: отчего настало великое побиение за дом Пресвятыя Богородицы и за вас, государи; какое великое пособие оказали полки стрелецкие с солдацким Бутырским полком купно, штобы всем то было ведомо - за какие вины побиты столь многие и высокие персоны, даже царской крови близкие, - на том месте, на Красной площади, где изменников тела ныне лежат, поставить каменный столб с надписями и все действо стрелецкое, службу их верную, и вины изменников начертать. И нихто да не посмеет стрельцов тех бунтовщиками либо изменниками звать. Так - любо ли, товарищи?

   - Любо!.. Любо!.. Столб поставить... Уж тово не миновать... Знали бы все... Столб на Пожаре... на Красной площади... Чтобы все видели... Читали бы ваши слова государские. Чтобы нас не казнили потом за вины за старые!

   Софья не была предупреждена о такой затее стрельцов, вернее - Хованского с сыном, пожелавших не только оправдать зверства стрельцов, но и увековечить свое имя вместе с их именами.

   Но думать было некогда.

   Не умолкая звучало стрелецкое "Любо..." и здесь, под сводами Тронной палаты, и там, на площадях кремлевских.

   Стоило сказать - нет, кто знает, что выйдет из этого.

   - Волят государи, и мы согласье даем на челобитье ваше, - сухо произнесла царевна. - Все ли теперя?

   - Да, все, кажись, царевна-государыня... Челом бейте, братцы-товарищи, государям, государыням да Думе всей их царской... А патриарха просите: невдолге бы и увенчал обоих государей, как искони бе, венцами царскими...

   - Челом бьем... Венчайте государей поскореича... Отдали поклоны и вышли все вместе с Хованским. На площади снова заговорил перед стрельцами болтун Тараруй.

   И на каждое его слово громкими, дружными кликами одобрения отзывалась толпа.

   - Ну, Софьюшка, вот и в цари попала ты ныне, голубушка. Челом бью на радости, - тихо в этот самый миг сказал царевне Милославский.

   - Не я... тот царь еще покуль, вон, што толкует с горланами на площади...

   - И то слово твое верное... Да, слышь, сама сказала: "Покуль"... Верь, недолго повеличаетца...

   В раздумье, недоверчиво покачивая головой, молча поднялась царевна.

   Но время показало, что старый хитрец Милославский был прав {Подлинный текст надписи на четырех сторонах каменной пирамиды, построенной на Красной площади, близ Лобного места, под наблюдением Озерова и Цыклера, см. в конце повести.}.

  

  

   Все, что заранее было решено в опочивальне царевны Софьи, на советах ее с Милославскими, Голицыным и Хованскими, что было оглашено перед боярами и царями устами выборных стрелецких и того же Хованского, - все это скоро получило торжественное, хотя и запоздалое подтверждение обычным в государстве путем.

   Собран был духовный Собор и боярская Дума, постановили решение, огласили указ, и на 25 июня было назначено коронование двух братьев-царей.

   По случаю этого торжества новые милости были дарованы ненасытным стрельцам... И начиная с 29 мая каждый день по два стрелецких полка получали полное угощение во дворце.

   На большом листе бумаги была дана им жалованная грамата за государственной печатью. Скреплял грамату Василий Голицын, друг Софьи, объявленный начальником Посольского приказа и государственной печати сберегателем, подобно тому как назывался знаменитый московский канцлер Нардын Нащекин.

   Грамата была выдана 6 июня, и с торжеством, с музыкой и ликованьем, держа на голове лист, отнесли его стрельцы в свою слободу.

   Когда в Успенском соборе патриарх совершил двойной обряд венчания на царство обоих юных царей, Петр с Натальей скоро переехали в свое любимое Преображенское. А Москва и власть остались на долю Софьи и... князей Хованских, отца с сыном.

   Оба они окончательно потеряли голову, как это и предвидел Милославский.

   Чтоб избежать столкновения с наглым временщиком, Милославский даже прибег к старому средству: не только перестал появляться при дворе, но и уехал в одну из своих вотчин. Но оттуда неусыпно следил за новым недругом своей семьи, хотя и считал его гораздо менее опасным, чем Матвеева и Нарышкиных.

   Князь Иван и Андрей Иваныч не захотели долго ждать и, опираясь на преданность стрельцов, решили не только из-за кулис править царством, а выступить полноправными властителями людей и всей земли русской.

   Приверженец старой истинной веры, друг Аввакума, который до самого сожжения своего, то есть до 1681 года, укрывался в доме князя {Историческая неточность. Протопоп Аввакум был сожжен в 1682 г., проведя последние пятнадцать лет жизни в земляной тюрьме в Пустозерске. (Примеч. ред.)}, Хованский надеялся, что стоит заиграть на этой струнке - и вся Москва пойдет за ним, вся русская земля.

   Успех майского мятежа, в котором Хованский, по его собственному мнению, сыграл решающую роль, опьянил князя.

   Недалекий фантазер-честолюбец позабыл, что весь решительный переворот подготовлялся много лет сильными, умными людьми, имевшими возможность затратить огромные средства на подкуп властных лиц, на подкуп духовенства, целых полков, целых сословий, которым сулились и давались огромные выгоды еще до начала дела.

   Забыл он, что в игру вмешали людей, интересы которых самым насущным образом были связаны с успехом или неуспехом заговора.

   И переворот совершился не благодаря Хованскому, а при помощи его, и помощи не совсем толковой, даже вредной порой, потому что крайняя наглость стрельцов, порожденная угодничеством и потачками Хованских, раздражила против них всех других ратников и даже целую Москву.

   Стрельцы это чуяли и потому стали вести себя осторожней.

   Они и просто устали после всех последних волнений. Им хотелось отдохнуть.

   И уж, конечно, не стали бы они из-за веры снова, подымать мятеж и разгром. Ясно было, как день, что все партии, все роды, стоящие у власти, забудут свою рознь и сольются, чуть вспыхнет какая-нибудь религиозная распря. Ее погасят при самом возникновении, чтобы не было опасности для царства, чтобы оно не распалось в самой ужасной, в религиозной междоусобице.

   Все это видели и понимали, кроме Хованских да небольшой кучки фанатиков-попов, готовых, по примеру Аввакума и попа Лазаря, и на сожжение пойти, только бы хоть на миг доставить торжество "истинной вере Христовой и двоеперстному знамению Креста"...

   Упорно, без оглядки Хованский повел свою игру. И не одна вера вела его на такую решительную ставку. Свергнуть патриарха, женить сына на царевне Катерине Алексеевне, поставить своего святителя на Москве, убрать обоих малолетних царей, объявить государем сына - Андрея Иваныча Хованского, из рода Гедиминов, Ягеллонов, Корибута и других литовских великих князей, - вот какова была затаенная цель старика, которую поддерживал, конечно, и князь Андрей.

   На первых порах, где угрозой, где посулами, Хованский успел добиться того, что в Грановитой палате 23 июня, за три дня до венчания царей, подали раскольничьи попы во главе с Никитой Пустосвятом челобитную, в которой обличали мнимую ересь правящей церкви и требовали водворения старых книг и древнего порядка богослужения.

   Сначала челобитная встревожила патриарха и царей, вернее - царевну, которая думала, что снова все двадцать полков стрелецких затеяли поиграть судьбой царства. Но скоро выяснилось, что только девять полков стоят за старый крест. А остальные довольно равнодушны к этому вопросу.

   Ответа на челобитную решили сейчас не давать. Но все-таки 5 июля под предводительством исступленного изувера, расстриженного попа по имени Никита, прозванного Пустосвятом, - большая толпа стрельцов и московских староверов так грозно на Лобной площади требовала к ответу патриарха, что, во избежание вспышки народной, всех крикунов позвали в Грановитую палату.

   - Потому-де, - уговаривал бунтарей старик Хованский, - что и царевны и царицы волят быть при том словопрении. А на Красную площадь, на Пожар, выйти им не вместно.

   Сначала раскольники не решались пойти, опасаясь, что это ловушка, что во дворце их всех переловят, как мышей, и посадят на цепь. Но Хованский и стрельцы обнадежили своих наставников, расколоучителей:

   - Головы за вас положим, а в обиду не дадим. Как вам - так и нам...

   Имея за собой подобную поддержку, раскольники, особенно Никита, вели себя вызывающе. И даже, в споре, Пустосвят ударил по лицу архиепископа Афанасия Холмогорского. Раньше Афанасий сам был начетчиком у аввакумовцев, но потом нашел более благоразумным и спокойным пристать к правящей церкви. Конечно, бывший раскольник особенно сильно возражал неистовому Никите, и тот собственноручно покарал "отпадшего", аки Люцифер отпал от Господа.

   До вечера длились прения. Патриарх сам принял в них участие. Но, конечно, к соглашению не пришли. И когда Софья за поздним временем распустила собор, назначив его продолжение на другое время, раскольники кинулись к Лобному месту с криками:

   - Перепрехом и посрамихом всех архиереев и патриарха самово. Тако веруйте... Тако творите...

   И всему народу показывали двоеперстное крестное знамение...

   Торжественно принял своих попов-подвижников Титовский староверческий полк. Это встревожило Софью.

   На другое же утро вызвала она к себе выборных от всех стрелецких полков. Они явились. Только закоренелые титовцы не прислали ни одного человека.

   Взволнованная, вышла к ним царевна и сразу стала рисовать печальную картину, какая ждет царство, если они, опора трона, последуют за безумными изуверами, не умеющими понять того, что читают...

   - Нас ли, государей ваших, и земли спокойствие, променяете на шестерых чернецов-распопов? Ужли^ъ святейшего кир-патриарха им предадите на поругание?.. Горе мне... Не вы ли спасли и наши персоны, и все царство? - со слезами уж заговорила эта лукавая и умная правительница. - Кровь свою проливать за нас не щадили. И мы помним о душах ваших. Верьте, спасетесь и без тех юродов... Не слушайте и иных людишек лихих, хотя бы и высокова были звания и поставлены над вами. Как встали - так и сведены будут! А наши к вам милости - не престанут притекать. Не хватит казны - государи-цари и я сама кику останную в заклад отдам, продам крест золотой нательный - вам все дам, коли надо будет, коли нужду какую узнаете. Служите и нам, государям, как служили, прямите по правде, по присяге святой, как во храме Господнем присягали.

   Первые отозвались выборные Стремянного полка:

   - Да не крушись так больно, государыня-царевна... Уж, сказать по правде, мы за старую веру не стоим. И не наше это дело. То - дело и власть патриарха да всего священного Собора.

   - И нам до веры дела нет. Верим - про себя. А в дела государские да патриарши мы не суемся, - в один голос поддержали и остальные выборные.

   Такой ответ сразу успокоил Софью. Она теперь знала, как ей поступать.

   Выборные были одарены деньгами, чинами. Их тут же угостили хорошо и отпустили домой.

   И везде по полкам было объявлено выборными:

   - В споры о вере, какая лучче, старая, новая ли, мешаться стрельцам не надо.

   Но далеко не все рядовые стрельцы согласились с таким решением. Они понимали, что выборные недаром так поддерживают волю Софьи. И им хотелось получить тоже долю в милостях двора.

   А титовцы из преданности расколу грозили новым мятежом и, намекая на рокот барабанов из собачьей кожи, которые гремели в мае, толковали по кругам:

   - Добром с ними, с дворцовыми, не разделаешься. Пора сызнова за собачьи шкуры приниматься...

   Этот полный угрозы каламбур не по душе пришелся Софье.

   Она послала своих клевретов и к себе призвала рядовых стрельцов, попов слободских, вообще всяких коноводов, подкупала их словами и рублями, и кончилось тем, что к концу недели стихли всякие толки о "старой вере" на стрелецких сборищах.

   Сейчас же царевна дала приказ: все главари раскола были переловлены и засажены за крепкими затворами на Лыковом дворе.

   Недолго тянулся суд.

   Никите Пустосвяту отсекли голову как раз на седьмой день после прений в Грановитой палате, 11 июля 1682 года. А остальных - кого засадили в тюрьмы, кого разослали по дальним местам. Немало из мелких участников этой короткой смуты успело разбежаться по разным городам.

   Безнаказанными остались главные виновники натиска раскольников на патриарха, на самих царей: Иван Хованский и сын его Андрей.

   Но и на них уже Софья ткала крепкую паутину. И потому раньше времени не трогала этих крупных недругов своих и царства, чтобы не пришлось жалеть о несвоевременном выступлении.

   Мятежный дух нет-нет да вспыхивал в стрельцах, старательно подогреваемый Хованскими.

   Но Софья умышленно делала вид, что не замечает ничего. По совету Милославского и по своей осторожности, царевна хотела, чтобы Хованский совершил целый ряд поступков, способных восстановить против наглеца не только бояр, но и всех других, до стрельцов включительно.

   Ждать пришлось недолго.

   Мало того, что Хованский угрожал всем, несогласным с его мнениями, обещая натравить стрельцов, - он унижал самых заслуженных бояр.

   - Ни един из вас, - говорил он им часто, - не служивал, подобно мне, государям моим. Где вас ни пошлют - везде и всюду государство вред терпит от худой, неразумной, нерачительной службы вашей... Только поношение было земле русской от вашей безумной гордости и спеси боярской... Мною лишь все царство и держится. Меня не станет - будете все вы на Москве по колени в крови бродить...

   И сам же сеял князь смуту в полках.

   Больше месяца прошло, пока Софья решилась действовать, и то не раньше, чем пошли толки, что Хованский готовит стрельцов к новому мятежу, поджигает умы рассказом о том, как на совете отказали выдать стрельцам в пополнение жалованья сто тысяч рублей.

   - Дети мои, уж и мне за вас стали грозить бояре... Мне боле делать нечего. Как хотите, так сами и промышляйте, - открыто объявил "батюшко" своим деткам.

   Немудрено, что те снова стали точить свои бердыши и копья.

   Только Стремянный полк по-прежнему не принял участия в волнениях.

   И вот, когда настал чтимый Москвою праздник Донской Богоматери, когда двор, окруженный стрельцами и народом, должен был совершить торжественное шествие в Донской монастырь, - с крестами, с хоругвями, - оба государя и царевна в крестном ходе участия не приняли, опасаясь убийства, как пронеслись слухи по Москве.

   Вместо этого Софья и оба государя сьехались вместе в селе Коломенском, и оттуда был дан приказ Стремянному полку: явиться в полном составе на охрану царской семьи.

   - Не дам полка, - заявил было Хованский. - В Киев его посылать надо...

   Но стрельцы и сами возмутились против этого назначения, и от государей пришла строгая грамата: прислать немедленно Стремянный полк.

   Хованский, никогда не отличавшийся твердой решимостью, и тут уступил.

   Стрельцы были посланы.

   Первого сентября, когда справлялось Новолетие, то есть первый день Нового, 1683 года, к торжественному богослужению в Успенский собор не явился никто из царской семьи, вопреки древнему обычаю.

   Патриарх огорчился, а вся Москва пришла в смущение.

   - Покинули нас государи. В ином месте стол поставят. Слыхать, от московских стрельцов небезопасно им тут.

   Такой слух все настойчивее ходил в народе, конечно, не без помощи людей, преданных Софье.

   Смутились и стрельцы... Вся их сила была, конечно, в их близости к трону, в том, что они служили охраной, защитой царям, наподобие римских преторианских когорт...

   А без этого, - как воины, как войско, - они никуда не годились. И самим стрельцам, и всей Москве это было слишком ясно.

   Скрытое недовольство забродило в полках против Хованского.

   - Из-за Тараруя-батюшки и на нас разгневались государи и царевна-матушка. А уж от ней ли нам было мало милостей...

   Так толковали в слободах...

   И снова появились там какие-то неведомые прежде люди: шептались, уговаривали, давали деньги, сулили награды и почести.

   И когда, по мнению Софьи, почва была достаточно подготовлена, на воротах Коломенского дворца появилось подметное письмо, порешившее участь Хованских.

   Это было 2 сентября.

   Надпись на письме была такая:

   "Вручить государыне-царевне Софье Алексеевне, не распечатав".

   Собрав весь двор, который был там, в Коломенском, при государях и царице, Софья велела огласить письмо.

   Думный дьяк Шакловитый, с недавних пор вошедший в милость к Василию Голицыну и царевне, откашлялся и стал читать:

   - "Царям, Государям и Великим князьям Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержцам, извещают московской стрелец да два человека посадских людей на воров и на изменников - на боярина, князя Ивана Андреевича Хованского, да на сына его, князя Андрея Ивановича: на нынешних неделях призывали они нас к себе в дом - девять человек пехотного чина да пять человек посадских людей - и говорили, чтоб мы помогли им доступить царства Московского, и чтоб мы научили свою братию, чтоб ваш царский род извести, и чтоб прийти большим собранием, изневесть, в город и называть вас, Великих Государей, еретическими людьми, и побить вас, Государей обоих, и Царицу Наталию Кирилловну, и Царевну Софию Алексеевну, и Патриарха, и властей; и на одной бы Царевне князю Андрею жениться, а достальных Царевен постричь и разослать в дальные монастыри; да бояр побить: Одоевских трех, Черкасских двух, Голицыных трех, Ивана Михайловича Милославского, Шереметевых двух и иных людей из бояр, из дворян, из гостей за то, что будто они старую веру не любят, а новую заводят. И как то злое дело учинят, послать смущать во все Московское государство и по городам, и по деревням, чтоб в городах посадские люди побили воевод и приказных людей; а крестьян научать, чтоб они побили бояр своих и холопей, боярских; а как государство замутится, и на Москве б выбрать на Московское царство его князя Ивана, а Патриарха и властей поставить, кого изберут народом, которые б старые книги любили; и целовали нам на том Хованские крест и образ Николы Чудотворца, и мы им целовали тот же крест, чтоб нам злое дело делать всем вообще; а дали они нам всем по двести рублей денег человеку, и обещались они нам перед тем же образом, что, если они Московского государства доступят, и нас, стрельцов, которые в заговоре были, пожаловать в ближние люди, а нас, посадских людей, гостиным именем и торговать вовеки беспошлинно; а стрельцам велели наговаривать: которые будут побиты, и тех животы и вотчины продавать, а деньги отдавать им, стрельцам, на все приказы. И мы, три человека, убоясь Бога, и памятуя крестное целование, и не хотя на такое злое дело дерзнуть, извещаем вас, Великих Государей, чтоб Государское здоровье оберегли; и мы, холопи ваши, вам, Государям, объявимся, и вы, Государи, нас, холопей своих, за наши верные службы пожалуете; а имен нам своих написать невозможно; а приметы у нас: у одного на правом плече бородавка черная, а у другого на правой ноге поперек бедра рубец посечено, а третьего объявим мы, потому что у него примет никаких нет".

   - Пречистая Богородица, што слышать довелося! - с прекрасно разыгранным ужасом воскликнула царевна. - Где же укрыть нам себя и весь род царский от злоумышлении всяческих?..

   Сейчас же, не теряя ни минуты, Голицын и Шакловитый составили окружные граматы, чтобы разослать их по городам, призывая дворян и всякого роду служилых людей с оружием и конями на защиту царской семьи и всего государства, которому угрожает гибель от заговорщиков - Хованских.

   А затем весь двор двинулся дальше, сперва - в обитель Саввы Сторожевского, что за Звенигородом, но, найдя убежище это ветхим и ненадежным, поспешно укрылись за высокими каменными твердынями Троицко-Сергиевской лавры.

   И сюда немедленно стало стекаться молодое и старое служилое дворянство, радуясь случаю: послужить государям и при этом получить награды и разные выгоды, неразлучные с близостью к царскому двору.

   Как громом поразило Хованского известие, что по городам посланы "призывные граматы". Старый хитрец понял, что все пропало. Но думал еще отыграться и на прежних заслугах своих, и на показной покорности.

   Еще на полпути к Лавре получено было письмо от Хованского.

   На Москву ехал сын Малороссийского гетмана Самойловича с важными поручениями. И "батюшко стрелецкий", делая вид, что не догадывается о грозящей ему опале, спрашивал: как поступить с почетным гостем? Как принимать и посылать ли его немедленно к государям в их местопребывание?

   - Ишь, старый дурак, чем отыграть свою душу мыслит от секиры, - проговорила Софья, пробежав письмо. И тут же велела Шакловитому написать самый ласковый, ответ от имени государей: пусть-де сам пожалует к государям в Воздвиженское. Там и потолкуют.

   На первое письмо Хованский не ответил и не поехал.

   Тогда были написаны приказы стрелецким полкам: выслать выборных к государям. Вслед за этими грамотами сама Софья поспешно выехала в Москву.

   - Очами увижу и ушами услышу: жить ли нам еще, государям, на Москве или отойти надо в иные земли, - объявила она перед отьездом.

   Первым делом - повидалась царевна с Иваном Хованским.

   Спокойно выслушала девушка град жестоких упреков, какими осыпал ее несдержанный гордец, и со слезами на глазах отвечала:

   - Вот и вижу: навет был ложный на тебя, князь. Говоришь не как лиходей и губитель, а как верный слуга и друг, коему обиду нанесли государи, сами не желая. Да не кручинься. Дворяне, что съехались, и на войну идти пригодятся, куда ты стрельцов посылать ладил. А ты со стрельцами при нас останешься, как и был. Я сама вперед поеду. Все скажу государям. И ты за мною следом жалуй к ним. Опаски не имей... Там - и сестра Катерина. Может, и доброе дело сделаем. Вот и родней станем. Не найдешь причин губить родных своих, хоть и желал бы...

   И Хованский и стрельцы были обмануты такими речами. А тут, не успела уехать Софья, пришла вторая грамота от царей, еще более ласковая, чем первая.

   Бестолковый всю жизнь, Хованский нелепо сам сунул голову в мертвую петлю.

   В Москве, среди стрельцов, князь еще мог чувствовать себя более безопасным, мог поторговаться с Софьей, если бы даже нагрянули за ним отряды дворян.

   Но, как трус, он не умел спокойно обсудить дела. Отчаяние, часто заменяющее людям трусливым отвагу, толкнуло князя на явную гибель.

   С тридцатью семью стрельцами всей свиты выступил Иван Хованский из Москвы по зову царевны. Софья не верила известию о такой скромной свите. Она заподозрила, что здесь кроется какая-нибудь хитрость, которой не могли проникнуть ее агенты в Москве: дьяк Горохов, Плещеев, Хлопов и Сухотин.

   В виде разведочного отряда высланы были копейщики, рейтары и городовые дворяне под начальством князя Лыкова.

   В Пушкине настигли они Хованского, старика, схватили и взяли под караул со всеми его стрельцами.

   Молодой князь Андрей был также недалеко, в своей усадьбе, на Клязьме-реке. Его тоже взяли без сопротивленья.

   Не давая возможности обоим явиться перед царями-братьями, бояре во главе с Милославским нарядили скорый и безжалостный суд. Без допроса, не вызывая свидетелей, не принимая оправданий, объявили приговор.

   17 сентября, как раз в день ангела Софьи, судили обоих князей: отца и сына, приговорили к смерти и тут же казнили.

   Стрелец Стремянного полка, понаторевший в убийствах во время майских мятежей, обезглавил первым отца, так как палача при царской свите не нашлось.

   - Умираю безвинным, как и отец мой, - в последний раз произнес Хованский. - Не дали нам и сказать: кто виной тех составных действий, кои нам в вину поставлены. Или побоялись, што первые персоны от тово устыдятся. Да простит вам Бог нашу безвинную кончину, бояре. Сами не дождитесь такой же... Есть Бог в небесах...

   Сказал, поцеловал труп отца, лежавший обезглавленным, ничком на земле, и положил голову на плаху, которая была заранее приготовлена здесь, на площади, еще до прибытия Хованских.

   И всем тридцати семи выборным, захваченным с князьями, тоже срубили головы.

   Но бояре не подумали о том, не вспомнила и Софья, что на казнь отца глядел второй, младший сын князя Хованского, Иван Иваныч, стольник царя Петра.

   Ночь еще не настала, как он прискакал в Москву, прямо в стрелецкие слободы. С ним вместе прискакал товарищ его, Григорий Языков.

   - Братья, други, што поведаю вам. Слов нет от горести. Не стало моего родителя и вашего общего отца-защитника. Убили его бояре без суда, без розыска, без ведома царского, как режут пастухи овцу чужую, забеглую...

   - Переведут они и вас всех в одночасье, - кричал Языков. - Одоевские да Голицыны хотят всю надворную пехоту вырубить. Едучи дорогою, мы видели: несметное множество воинов со всех сторон идут к Москве великим боем, чтобы в слободах ваших извести всякую душу живую, до последнего младенца... И дворы пожгут... Князь Андрей с северцами от Твери идет. Князь Петр Урусов от Владимира полки ведет. Боярин воевода Шеин на Коломенском пути с рязанцами своими. А воевода Волынский от Можайска подошел... Конец вам приспел, коли не станете за себя, за жен, за детей ваших...

   Было дело уже к полуночи. Недолго совещались стрельцы и решили: отсидеться в Москве, не пускать сюда ни друга, ни недруга.

   - От татар отсиживались и своих не пустим, коли што...

   После многих дней тишины - снова зазвучал набат в самую полночь.

   Поднялась на ноги испуганная Москва: неужели снова мятеж? Или горит весь город?..

   Все высыпали на улицы...

   А по ним - двигались отряды стрельцов, с мушкетами, с пиками... У городских ворот ставили караулы. В Кремле заперли все входы и выходы, забрали всю артиллерию, все припасы с Пушечных дворов и развезли их по полкам.

   - Пусть теперь сунутца... Встреча готова, - вызывающе толковали стрельцы, - не холопы мы али торгаши безоружные, сами воевать умеем...

   - Да чем тут бояр ждать, гайда в Воздвиженское, покуда там сила великая не собралася, - предлагали более отчаянные головы.

   Но их не послушали.

   И так у многих с первыми лучами рассвета отвага стала остывать, более благоразумные мысли являлись в голову.

   Часть стрельцов из начальных людей, окруженные и рядовыми, еще ночью ворвались в покои самого патриарха, в его Крестовую палату, где он, облаченный, сидел, услыхав о приближении незваных гостей, старых знакомых по майским бесчинствам и разбоям.

   - За нас постой, отец патриарх, - кричали все, кто проник в палату, - граматы пиши на Украину, во все города, шли бы казаки не к государям, а сюды, на Москву, тебе и нам на помочь. А не захочешь, с боярами заодно встанешь - тебя, гляди, не помилуем. Нам своя шкура - всево дороже...

   - Чада мои, - взмолился Иоаким, - разве ж послушают меня украинцы? Давно я оттуда. И не знают там, гляди, что я и сам - украинец... Всуе помыслили. Лучче Бога да государей молите: не покарали бы вас за буйство...

   - Поди ты, старец... Што розумеешь... Гайда, братцы, упредим бояр, на Воздвиженское.

   - Не спеши в петлю, сама придет. Пождем, што от бояр, каки вести будут, - останавливали другие нетерпеливых товарищей...

   Так время прошло до рассвета.

   Вдруг топот коней и голоса послышались перед палатами патриарха.

   - Иди, иди к святейшему. Поглядим, каки таки граматы у тебя, - кричали возбужденные, хриплые голоса.

   Стоящие у застав караульные не спали всю ночь, но перехватили-таки посланца царского, стольника Зиновьева.

   - Вот, читай наголос, отче, што пишут тебе государи, - потребовали стрельцы, подавая послание Иоакиму.

   Он сломил печати и прочел вслух извещение о казни Хованского.

   Когда дошло до места, где говорилось, как старик Хованский оговорил московскую надворную пехоту в заговоре против царей, так и всколыхнулись все, кто был здесь. Тут же прочел патриарх приложенный к письму царей донос на Хованских.

   - Неправда все это... Быть тово не может!

   - Слушайте же дале, чада мои, - остановил их патриарх.

   Конец послания обещал полное прощение надворной пехоте и забвение всем, если стрельцы перестанут волноваться, не станут слушать "прелестных" слов и лукавым письмам веры не дадут.

   - Слыхали мы посулы всякие... Пока у нас спицы в руках - потоль мы не в дураках. А сложим свои рогатины - тут и бери нас голыми руками. Не на таких напали... Слышь, батько, пиши ты государям: смуты-де никакой нет. Служить мы им волим по-прежнему, как и родителям ихним трудились да служивали. А без опаски тоже не мочно. Вон государи силу какую - войско сбирают... Москву покинули... Пошто это? Пущай назад ворочаютца. Мы им крест целовали - и страху пусть не имут. А покуль государей на Москве не будет, все думаетца нам: против нас гневны, на нас пойти сбираютца.

   - И што вы, чада мои? Нешто сами не знаете: пора осенняя, издревле есть обычай у государей шествовать во святую обитель ту, к памяти преподобного отца Сергия. А о прошении вашем, им на Москву быть в скорости, я писать стану царям. Вот архимандрит Адриан с Зиновьевым наново и повезут мои граматы.

   - Ладно. Да ты нам, слышь, почитай, што писать станешь.

   Быстро было составлено послание Иоакима к царям, конечно, в том смысле, как требовали стрельцы. Отдал он при выборных пакет Зиновьеву и Адриану, и те поехали в Лавру. Но не знал никто, что патриарх наедине дал устный наказ свой посланцам.

   - Што було тута - сами бачили, - говорил он обоим. - Так и сдоложить их царским величествам и самой царевне. А ихать сюды пока невдобно и опасно. Як час придет, я знать дам государям. Беречися надо стрельцов, все помышляют, буи, о побиении невгодных им бояров...

   Но и без советов осторожного малоросса Софья знала, как можно доверять обещаниям стрельцов.

   А надворная пехота первый день до глубокой ночи не покидала улиц и площадей. Ожидая нападения, они застроили надолбами, прочными баррикадами, проезды ко Кремлю, укрепили Земляной городок и Китай-город, семьи свои перевели в Кремль. Неумолчно на улицах раздавалась пальба из ружей и пушек, отчасти для устрашения врагов, а в то же время и для поддержания бодрости в самих стрельцах.

   Привычные только ходить в бой под чьим-нибудь главным начальством, теперь стрельцы своего ближайшего начальства не слушали, не доверяя ему; друг с другом спорили из-за каждого пустяка... И только боязливо думали, что все принятые меры, конечно, не спасут их, когда цари со всей земской силой придут на них, как на новых опричников.

   Но и у Троицы было не совсем спокойно. Начинать междоусобье не хотел никто. И снова прискакал посол царский, думный дворянин Лукьян Головин на Москву.

   - "Строго приказываем, - объявляла от имени царей Софья, - с