Жадовская Юлия Валериановна - Отсталая

Маша.

   - Оттого, что жизнь сложилась ложно. К ним подошел Арбатов.

   - Вот Марья Петровна спрашивает, отчего ей грустно, - обратился к нему Налетов.

   - Оттого, что сердце требует своих прав и хочет счастья,- отвечал Арбатов. - Ведь так? - спросил он Машу.

   - Кто ж не хочет счастья? - отвечала она, отходя к окну и приглашая за собой улыбкой и взглядом Налетова и Арбатова.

   - Но не всякий понимает его, - отвечал Арбатов.

   - Вы, Никанор Васильевич, как понимаете счастье? - обратилась Маша к Налетову.

   - Трудный вопрос. Долго вам объяснять мое счастье. Счастье лукаво. Я за ним не гонюсь.

   - А по-моему, - сказал Арбатов, - то счастье, когда душа, проникнутая блаженством высокого чувства, становится выше мелочных забот, печалей; когда человеку делается так хорошо, что он ничего не понимает и не знает кроме этого; когда внутри и извне все поет для него и сияет, все

   340

  

   примиряется и сливается в один чудный, звучный, восторженный аккорд...

   - Ну, это не по моей части: что-то слишком высоко, - сказал Налетов и отошел.

   - Он этого не понимает, - сказала Маша.

   - Он уж чересчур сурово смотрит на жизнь, - отвечал Арбатов, - он выбрасывает на все слишком мрачный покров. Нет, есть в жизни светлые праздники, незаменимые минуты...

   - Когда ж это бывает?

   - Что? - спросил Арбатов рассеянным голосом человека, подавленного иной тайной мыслью, которую он боится высказать.

   - А вот это счастье, о котором вы говорите!

   - Когда любишь и когда любим, - отвечал он, посмотрев на нее пытливо и тревожно.

   - А любить и не быть любимой... ведь это уж несчастье?

   - О, вы этого не испытываете!

   - Почему же?

   - Я не знаю и сам почему, но я в этом уверен. Мне с некоторых пор как-то верится во все прекрасное, лучшее в жизни человека. О вечная загадка жизни - любовь! блаженство и мука, сомненье и надежда... все так перепутано.

   - А разрешить сомненье нельзя?

   - Можно, но ошибка страшит. Оба замолчали.

   - Как вы бледны и грустны! - заговорил он с нежным участием. - Здоровы ли вы? Вы себя не бережете, не осторожничаете. Третьего дня, когда мы катались в лодке, вы были так легко одеты, а вечер был сырой, прохладный. Не затворить ли окно? и теперь довольно сыро. Ведь наше северное лето не ласково. Ах, так бы я вас и перенес на юг, под другое небо. Право, я затворю окно.

   - Нет, пожалуйста, не беспокойтесь; вечер так хорош: сколько звезд! и как луна спокойно и тихо плывет. Уж теперь август, скоро и осень. Какая тоска!

   - Вот, - сказал Арбатов, - мы расстанемся, и вы обо мне скоро позабудете.

   - Не скорей вашего, вероятно.

   - Благодарю вас за это слово, отрадными минутами. Я вам обязан многими

   341

  

   - Вы? Уж кому говорить это, так мне. А что я для вас такое? Чужая, жалкая, необразованная девушка.

   - Вы не верите в родство души, в симпатии чувств?

   - Верю! - отвечала Маша, и голос выдавал ее волнение.

   - Ну так вы мне не чужая, верьте.

   Она посмотрела ему в ответ таким взглядом, что у Арбатова упало сердце и захватило дыхание. Он быстро придвинул к ней свой стул; Маша вздрогнула и сделала невольно движение от него.

   - Я вас испугал? - спросил он тихо. - Вы точно боитесь меня.

   - Иногда себя боишься, - сказала Маша. И сказав это, отошла от него и присоеди-нилась к кружку разговаривающих. Арбатов посмотрел ей вслед с той выразительной улыбкой, в которой мелькает и приятная догадка, и желание узнать еще более...

   Маша была как в тумане; она говорила и действовала автоматически. Ей было хотелось казаться большой и удалиться, но она боялась потерять и минуту его дорогого для нее присутствия. Ей казалось в тот вечер, что если б ее обрекли целый век смотреть на него и слушать его, она почла бы себя счастливейшей из смертных. Налетов сурово указывал ей жизнь и ее требования; он разоблачал перед ней все темное, ложное, трудное; вызывал ее на борьбу, пробуждал ее ум; отгонял рой обманчивых грез и звал навстречу знаниям и труду. А он, Арбатов, как будто вводил ее в роскошный, светлый храм, где должна была разгадаться для нее великая тайна существования, та вечная загадка мира, которая мучит и притягивает и дает смелость дрожащей рукой приподнять темную завесу неизведанного блаженства.

  

  

   - Боже! что это со мной! - думала Маша несколько дней спустя, ходя по своей комнате, которую Ненила Павловна постаралсь ей устроить со вкусом и комфортом. - Это точно болезнь какая! Все он, везде он! Что бы я ни делала, о чем бы ни думала - все он! С тех пор как увидала его, точно я заколдованная. И не думать о нем стараюсь. Вчера утром даже не вышла в гостиную, когда он был; ничто не

   342

  

   помогает - еще хуже, еще тошнее! Умереть было бы, может, лучше. Вот, видно, угадал Никанор Васильич, что я исковеркаю, изломаю свою душу. А из чего, для чего? Неужели так и расстаться в сомнении! И не будет он даже знать, люблю ли я его. Можно с ума сойти. Нет, не совладать мне с собой; нет, уж это роковое. Пусть так и будет. Век прожить и счастья не узнать - это ужасно! А кто мешает? Может быть и прав Никанор Васильич!..

   Она вышла в гостиную. Ненилы Павловны не было дома. Маша опустилась на диван усталая, точно разбитая. Бледный поздний луч осеннего заката пробивался в комнату и так кротко и мягко отражался на предметах... Молодая девушка закрыла глаза. Чудная нега разлилась по всему существу ее. Перед ней замелькали заманчивые картины, ей послышался знакомый голос. Полусон, полубред оковал ее.

   - Милый! - произнесла она вдруг, склоняясь к кому-то невидимому, но близкому! - милый! как я люблю тебя!..

   Она опомнилась от своего движения, любопытно осмотрелась кругом и снова закрыла глаза.

   - Я сама в себе не властна! - прошептала она про себя. - Мне кто-то говорил, что это так бывает, да я не верила. А вот сама...

   - Может быть, я не в пору, некстати? - послышался уже наяву голос Арбатова, остановившегося в нерешимости посередине комнаты. - Мне сказали, вы дома; я зашел без спросу. Вы извините?

   Маша встрепенулась, но не вдруг могла говорить. Сердце у нее забилось до боли, почти до дурноты. Арбатов сделал вид, что ничего не замечает.

   - А мы с вами давно не видались, Марья Петровна, - сказал он. - Я вчера заходил утром, вас не было.

   - Вы так скоро ушли.

   - Мне сказали, что вы нездоровы и не выйдете. Ну, как теперь вы себя чувствуете, лучше? прошло?

   - Прошло, - сказала она.

   - Прошло! - повторил он с улыбкой. - Все проходит в жизни... Иногда и хорошо, что проходит.

   - Нет, не все, - отвечала она.

   - Это так только кажется. Не беспокою ли я вас? Прогоните меня, пожалуйста.

   343

  

   - Вам этого хочется? вам скучно со мной?

   - Вот еще что придумали! - сказал он с дружеской, нежной фамильярностью. - Не грех вам? Мне так редко удается поговорить с вами без помехи.

   - За мной скоро пришлют из деревни, я думаю.

   - Как! - произнес он с испугом. - Но... вы позволите приехать к вам в деревню?

   - Ваша усадьба так близко от нас, всего в двух верстах.

   - Какая усадьба?

   - Голубково.

   - Неужели? это чудесно! А, впрочем, зачем? не лучше ли не ехать? Как вы думаете?

   Он сел с ней рядом.

   - Что пользы? - продолжал он вкрадчиво. - Пожалуй, Налетов и прав: или все, или ничего!

   Он будто нечаянно, между прочим, взял ее руку и придвинулся ближе.

   - Вы позабудете меня? - сказал он тихо и страстно, как бы невольно склоняя голову на ее плечо.

   Она с минуту оставалась неподвижна, точно очарованная; потом сама склонилась лицом к его лицу и проговорила чуть слышно:

   - Приезжай! Неужели столько счастья... Приезжай, если любишь!

   И она не отклонялась от руки, охватившей ее талию; и когда на щечке ее загорелся первый поцелуй любимого, она чувствовала, что целый ряд туманных, однообразных дней без надежд и счастья не стоит одной минуты... Яркий луч прошел по темной тропе ее существования... Пусть он скоро погаснет, что за дело! но он осветил путь, и ей уже не так страшно идти вперед.

   - Вот, кажется, и Ненила Павловна возвратилась, - сказала Маша, опомнившись и овладев собой. - Итак, до свидания! - прибавила она с улыбкой любви и счастья и пошла встречать Ненилу Павловну.

   - Нет, это не Ненила Павловна, а я к вашим услугам, - сказал Налетов, сталкиваясь с Машей в дверях.

   - А, Никанор Васильич! - сказала она радушно, протягивая ему руку.

   - Арбатов здесь? Ну, Марья Петровна! то-то, я думаю, вы

   344

  

   зарассуждались с ним о любви под сумерки в поэтическом полусвете... Я думаю, он перечитал все страстные стихотворения, начиная с Державина и до нынешних. А я, как тут, явился. Не в пору гость хуже татарина, говорят.

   - Вот уж правда! - подумал Арбатов. - Вот и не угадал, - сказал он вслух, - мы стихов совсем не читали...

   - А, тем лучше... Я вам принес Белинского, Марья Петровна. В особенности рекомендую вам, как женщине, одну статью о Пушкине, где критик рассуждает о любви и браке.

   - Это там, где он говорит, что брак есть гроб любви и поэзии жизни? - спросил Арбатов.

   - Да, кажется, - отвечал Налетов, - но это не главное, а главное - почему так бывает и должно ли так быть... Вот уж это, кажется, настоящая Ненила Павловна воротилась, -прибавил он.

   Ненила Павловна точно воротилась и очень обрадовалась, что нашла у себя гостей, которые остались на весь вечер.

   - Так вот она, любовь!.. - думала Маша, раздеваясь и ложась в постель.

   Мысли ее путались, она будто грезила наяву... а вот опять чей-то бледный, знакомый образ пронесся перед ней; чей-то голос и упрек заставил болезненно сжаться ее сердце и внес отраву в ее новорожденное счастье, влил тоску в ее первую, светлую радость.

   - О, на моей душе грех, большой грех!.. - проговорила она почти впросонках.

  

  

   - Право, mon ange*, мне это очень досадно, что ты у меня похудела и побледнела. Что скажет мамаша? Мне хотелось бы, чтоб ты у меня цвела как роза, - говорила Ненила Павловна Маше, снимая шляпку и отряхивая с нее пыль. Она только что воротилась с загородной прогулки. - А как ты стала интересна, Маша, - чудо! Анна Федоровна не узнает тебя. Это платьице так мило, так идет к тебе. Ты уж, дружок, не скучаешь ли у меня?

   ______________

   * mon ange - мой ангел (пер. с фр.)

   345

  

   - О нет, напротив; мне так приятно у вас, так хорошо! - отвечала Маша. - Я переживаю лучшие дни моей жизни...

   - Ты так грустно это говоришь... Машечка, ангел мой! - продолжала Ненила Павловна, лаская девушку, - скажи по правде, ты неравнодушна к Арбатову? Заговорило сердечко? О, плутовка! вижу, все вижу! И краснеет, и бледнеет. Не бойся, душа моя, я не строгий судья - я очень понимаю порывы молодого сердца. Сама была молода, сама любила. Ах, Маша, чего мне стоило с ним расстаться, выйти замуж против сердца!

   - Зачем же вы выходили? Зачем принесли себя в жертву расчета или эгоизма?

   - Ах, друг мой, как можно так говорить! Это Налетову легко толковать, а что могла я сделать, бедная, молоденькая, запуганная девочка? Все родные были против. Конечно, если б тогда у меня была теперешняя опытность, не сгубила бы я своего счастья... Он тогда был очень незначительный человек, а после как далеко пошел, Маша! Голова-то у него светлая.

   - Вы так и расстались? Вы не видались с ним?

   - Нет. Уж он давно женат на другой, давно позабыл обо мне. Он - мне сказал один знакомый - сперва был в отчаянии, потом стал называть меня пустой, бесхарактерной, говорил, что у меня не достало сил принести жертву, что я не любила его, а так только, увлекалась... Мне это было очень горько - такая несправедливость! Ах, если б он знал, сколько слез пролила я, такие тяжкие дни и ночи проводила! Сколько раз проклинала жизнь... однажды отравиться было хотела, но как-то страшно стало, не решилась.

   - Бедная Ненила Павловна! - сказала Маша, устремив на нее полный сострадания взор, - вы были сами виноваты; вам бы бежать с ним.

   - Не решилась, мой ангел; шутка - бежать!

   - Но если вы так любили? Кому вы принесли пользу, что измучили себя?

   - Конечно, глупа была, характеру не достало.

   Маша глубоко задумалась.

   - Уж теперь все прошло, - продолжала Ненила Павловна, - нечего и вспоминать... Ах, душечка моя, все они требуют жертв, доказательств...

   346

  

   - Так что же? мне кажется, нет выше счастья, как чем-нибудь доказать свою любовь... Под венец без препятствий и горя всякая пойдет с любимым человеком. Это еще не доказательство.

   - Ой-ой, Маша, да ты у меня отчаянная! Беда, как ты влюбишься серьезно!

   Маша как-то странно, почти насмешливо улыбнулась.

   - Если б ты знала, - подумала она, - как серьезно и страстно люблю я!

   - Арбатов увлекательный человек; я боюсь, что он закружит твою головку. Берегись, дружок.

   - Для чего и для кого?.. - подумала снова Маша ей в ответ.

   - А впрочем, - продолжала Ненила Павловна, - теперь, когда ты вернешься в свое уединение, тебе, по крайней мере, есть о чем вспомнить, помечтать немножко.

   Перед Машей вдруг страшным призраком встала вся ее деревенская жизнь, пустая, праздная, одинокая.

   - Мне от вас ехать не хочется, - сказала она.

   - Милка моя! мне самой грустно с тобой расстаться. Я скоро опять выпрошу тебя к себе; зимой тебе еще будет у меня веселее, теперь в городе еще пусто. Ведь нельзя и старушку оставить надолго; она и так скучает по тебе.

   - Я не знаю, какое веселье доставляю я маменьке: она постоянно занята то хозяйством, то заботами, то разговорами с Ариной Дмитревной.

   - Ах, друг мой! да уж ты тут, так она и покойна.

   - Да ведь если бы, положим, я вышла замуж и уехала далеко, - она погрустила бы и успокоилась.

   - Ну это другое дело. Это уж необходимость. Конечно, это тяжело, Маша, да ведь что делать? Вот я теперь и свободна, да уж поздно; а все слава Богу, конечно; если б жив был мой муж, я все бы в неволе была. Мне теперь и подумать об этом страшно... Вон, кажется, Яков Иваныч приехал.

   Маша бросилась к нему навстречу.

   - И здороваться-то бы с вами не надо: сколько времени не бывал! - говорила Маша, обнимая Якова Иваныча. - Вот кто меня истинно любит! - прибавила она, подходя с ним вместе к Нениле Павловне, которая ласково встретила его. - Давно ли вы маменьку видели?

   - Третьего дня видел ее, - отвечал Яков Иваныч.

   347

  

   - Ну что она?

   - Все по-прежнему - все хворает, все кашляет. Полнота ее одолела. По тебе скучает... я думаю, она скоро пришлет за тобой. "Будет, говорит, уж нагостилась, навеселилась: пожалуй, и от дому отвыкнет". А что, Маша, вот уж больше месяца, как ты здесь.

   - Разве это так много? - сказала Маша, бледнея при мысли о возврате.

   - Да, конечно, немного; молодому человеку удовольствия нужны... Боюсь я, что ты скучать станешь.

   - Из-за этого нельзя же лишать себя всего!

   - Кто говорит! весело - так и слава Богу. Ты, однако, похудела от веселья-то. Видишь, талийка-то стала какая тоненькая, стройная; так городской барышней и смотришь. Ах, что я, Машенька, узнал! вообрази: Тима-то, дубина эдакая, надеялся жениться на тебе.

   - Вот фантазия! - воскликнула Ненила Павловна, - узнала бы Анна Федоровна!

   - А что Анна Федоровна? она бы, вы думаете, это горячо приняла? Полноте! она последнее время только и думает, как Маша одна, без нее останется. Она бы и за Тиму, пожалуй, отдала. Будут, дескать, на глазах, состояньице есть - проживут. Уж старушка так засиделась и одичала, что ей и Тима человеком кажется. Уж извини ты меня, Маша: последний раз я даже побранился с ней, как об этом разговор зашел.

   - Кого ж мне больше ждать, как не Тимы, при моем образовании? - сказала Маша с горькой насмешкой. - О, как много, как много обязана я Никанору Васильичу! - прибавила она с жаром.

   - Это Налетову? Добрый он человек, Маша, и умный, да что-то ум-то его тяжел. Все он с плеча так и рубит. Ведь это тоже нехорошо. Ну как так-таки все и сбросить с себя? Точно он в другую веру тебя переводит.

   - А ведь часто, почти всегда, говорит правду, - сказала Маша.

   - Да, правду, конечно... Только все как-то рубит, рубит с плеча.

   - А вас бы все по головке гладить, - вот как я теперь? - сказала Маша, проводя рукой по седым волосам Якова

   348

  

   Иваныча.- Рубит с плеча! - прибавила она, - он дела хочет, а не слов.

   - Да ведь он только и кричит: лети в пропасть, если правду любишь... Ведь на кого попадет - и погубить недолго.

   - Ну что ж? и лети, если точно любишь...

   Старик посмотрел на нее с тоскливым беспокойством.

   - Он и сам полетит, - прибавила Маша.

   - Ну еще увидим, как полетит; может и шею свернет... Что пользы-то?

   - Как что пользы? А какую пользу делали мученики, умирая за веру?

   - То, Маша, другое дело: то для Бога.

   - А это разве не для Бога? разве в правде не Бог?

   - Как, однако, Маша, твой ум развился! - вмешалась Ненила Павловна, - такие суждения у тебя смелые! Вот что значит общество образованных мужчин!

   Яков Иваныч опустил глаза и глубоко вздохнул. Маша заметила его тревогу и постаралсь успокоить его лаской и веселостью. Яков Иваныч загляделся и заслушался ее и сознавался невольно, что теперь она стала не та, что манеры ее сделались мягче, приятней и самая речь лилась стройнее и свободнее.

   Вечером приехали гости, между прочими Налетов и Арбатов. Первый был не в духе и все почти молчал; зато последний был необыкновенно оживлен; он пел, говорил, рассказывал, - и все это так увлекательно, что даже Яков Иваныч подумал, уезжая:

   - Батюшки! не влюбилась бы в него Машенька!

  

  

   - Погляди-ка, Аграфена, не едут ли? - говорила Анна Федоровна своей ключнице.

   Аграфена высунулась в окошко, поглядела с минуту в сторону на дорогу и безнадежно произнесла:

   - Никак нет-с.

   - Чтой-то они запоздали? уж скоро семь часов; я к обеду ждала. Уж не запил ли братец твой? ведь ему только была бы оказия - сейчас наглохтится. Хоть бы ты его пощуняла.

   349

  

   - Что мне, сударыня! у него самого борода седая; слава Богу, не молоденький.

   - Эка старая пьяница!

   - Что делать, матушка, - слабость человеческая. Дал бы ума, да своего мало...

   - Чу! собаки лают, - проговорила тревожно Анна Федоровна.

   - Ну, это никак они! - сказала Аграфена и хотела выйти.

   - Прибери со стола-то. Экая разиня, не догадается, - закричала Анна Федоровна. - Верно, Ненила Павловна с ней.

   - Да уж я очень обрадовалась! - умильно отвечала Аграфена, снимая со стола тарелку с огуречными семенами и пучки калуфера*.

   Анна Федоровна всегда сама разбирала овощные семена и вязала калуфер.

   Между тем старая дребезжащая коляска, запряженная четырьмя клячами, управляе-мыми седым кучером, въехала на двор и остановилась у крыльца. Анна Федоровна заколыхалась на месте, но встать без помощи не имела сил.

   В комнату вошла Маша. Ненила Павловна сказала правду: мать не узнала ее, пока она не бросддась целовать ее руку.

   - Машечка, дружок! ведь я было не узнала тебя. Отчего же Ненила Павловна не приехала? по-настоящему ей можно было самой проводить тебя.

   - Вот письмо от нее, маменька. Она нездорова. Она приедет после.

   - А, это другое дело... Ну, мать, моя, нагостилась ли, навеселилась ли? - спросила Анна Федоровна Машу с легким оттенком колкости в голосе. - Узнала теперь свет, каково-то в родном доме покажется... Ведь там, я думаю, бархатная мебель да дорогие обои...

   С тех пор как Анна Федоровна заметила, что Маша рвется вон из родного гнезда, она с ней стала гораздо раздражительнее и постоянно к ней придиралась.

   - Мне не мебель дорога, маменька, а порядочное общество, - отвечала Маша, на которую тон Анны Федоровны произвел неприятное впечатление и уничтожил всю теплоту ее чувства к матери.

   ______________

   * Калуфер - многолетнее растение. Культивировалось как пряность.

   350

  

   - Вот уж как! мы, значит, не порядочные, с нами нечего и знаться.

   - Ах, маменька, вы хоть бы на первое-то свидание не упрекали меня!

   - Вот тебе раз! уж нынче мать и правды не может сказать! Уж и от матери каждое лыко в строку! Этому тебя там что ли научили?

   - Меня там многому научили, - отвечала Маша, дрожащей рукой развязывая ленты шляпки.

   - Это и видно. Хорошо ученье!

   - Уж вы, матушка, не гневайтесь, не огорчайте их на первый раз, - льстиво вмешалась Аграфена, находившаяся тут же.

   - А она меня эдакими ответами не огорчает! Откуда у тебя нынче эта дерзость взялась?

   Маша глубоко и нетерпеливо вздохнула.

   - Позвольте на вас полюбоваться, ручку поцеловать, - сказала Аграфена, подходя к Маше, которая спрятала руку, которую прежде протянула бы без замешательства.

   Анна Федоровна заметила это.

   - Ты уж напрасно у Аграфены-то ручку не поцеловала! - сказала она Маше, когда ключница вышла. - Это что за новости, что ты уж нынче руки не даешь? Погоди, матушка, еще рано! еще успеешь с ними на одну ногу стать...

   - Маменька, с какой стати старухе у меня руку целовать? мне совестно...

   Анна Федоровна уж ничего и не отвечала на это, а только выразительно и горько покачала головой.

   Маша тихо вышла и сошла в сад. Деревья глухо зашумели над ее головой; протоптанная ею тропинка заросла. Старая ива уныло хлестала о забор своими низкими висячими ветвями. Листья начинали желтеть и падать на густую отцветшую траву; кусты репейника и крапивы угрюмо возвышались над ней, обещая обильно разрастись на будущий год и будто гордясь своими бесчисленными созревшими семенами...

   Маша села на знакомую скамеечку, отвела порывисто от лица густые, шелковистые пряди волос, тоскливо посмотрела вокруг себя, облегчила грудь громким вздохом и, склонив голову, тяжело задумалась. Все ее протекшее беззаботное,

   351

  

   хотя и бесплодное, но все-таки ясное, тихое детство, пронеслось перед ней в живых образах и воспоминаниях... Боже мой! где она, что с ней, с Матрешей? Не тут ли она? не пришла ли с ней поздороваться?.. Не она ли это поет заунывную песню:

  

   Я не думала ни о чем в свете тужить...

  

   Нет, не она! Уж она бы прибежала с горячей лаской, веселая и довольная, что барышня возвратилась, - барышня, которой она так доверчиво передавала и слово тайное, и думу свою крепкую... Может быть, она теперь в нищете, в крайности, бродит, вымаливая подаяние; лежит где-нибудь при дороге, больная, усталая, измученная... ее прогнали... ей не велели и в стороне здешней показываться... А она-то, Маша, как с ней поступила в критическую, страшную минуту... О, не забыть ей этого голоса, этой мольбы о прощении!.. в ней бедная видела последнюю надежду - и она погасила эту надежду. Не было в надменной душе ее жалости к падшей, несчастной, опозоренной сестре... "Я тебя знать не хочу и видеть не хочу!" - вот что сказала она ей... Зато теперь в ее сердце пробудилась такая мучительная, такая жгучая, невыносимая жалость, что все существо ее ныло и болело. Она упала на колени и, склонясь лицом к земле, обливаясь потоками горячих спасительных слез, произнесла из глубины пораженной страдающей души:

   - Боже! прости великий грех мой!.. Боже! пошли искупление вине моей!..

   И долго плакала, и долго горячо молилась она... Но тоски не выплакала совсем, греха не замолила вполне...

   Возвратясь домой, она спросила Федосью: "Где Матреша?". Та отвечала, что Бог ее знает где; что слышали, будто она за Покровом нанялась в няньки или работницы...

  

  

   - Яков Иваныч! вот вы говорите, меня любите - и знаю, что любите; а что, если б я какой-нибудь большой грех сделала, так чтобы люди от меня отвернулись и все бы осуждать стали: что бы вы ко мне тогда чувствовали? как бы

   352

  

   обошлись со мной? - говорила Маша спустя несколько времени после своего возвращения домой Якову Иванычу, сидя с ним в гостиной, куда долетал по временам храп отдыхавшей в смежной комнате Анны Федоровны.

   - Чего тебе только, голубушка моя, в голову не придет! это ты все меня, старика, испытываешь, а не знаешь, как ты меня этим мучишь... Да и говорит-то как! так что меня точно ножом по сердцу резнуло. Ну какой ты можешь эдакой грех сделать? Ты еще ангел небесный, невинность голубиная. Это тебя все этот космач Налетов возмутил. Не слушай ты его. Эку шутку отпустила - "такой грех, чтоб люди отвернулись"! Что же это ты, человека убила что ли?

   - Ну хоть бы и так, положим... Яков Иваныч даже плюнул с досады.

   - Да ведь это не вправду, Яков Иваныч, а вы так только, вообразите. Ну что бы вы тогда?

   - Ну, конечно... ну, неужто бы сердце мое повернулось оттолкнуть тебя! Плакать бы стал над тобой. Ты бы, мне кажется, еще жалче, милее сделалась. Век бы не утешился, так бы и в сырую землю лег с тоской...

   Маша обняла его и долго смотрела ему в лицо с глубокой нежностью.

   - Ну вот, мне только это и нужно... - сказала она. - А вы знайте, что я никогда вас, моего доброго друга, не забуду, что за вашу любовь заплатить я не могу, только ценю ее и чувствую.

   - Может, со временем тебе будет кого получше меня любить, Маша.

   - Вас мне никакая другая любовь не помешает любить и помнить.

   - Спасибо тебе за доброе слово.

   После этого они оба замолчали. Маша ходила по комнате.

   - Какая сырая погода, - сказал наконец Яков Иваныч, - мне еще ехать надо; я по дороге заехал взглянуть на тебя да проведать, здорова ли. К одному помещику еду; прислал за мной планы да бумаги какие-то разбирать.

   - Я от Ненилы Павловны письмо получила.

   - Арбатов в Голубково приехал, - сказал Яков Иваныч отрывисто. - Ты не знаешь?

   353

  

   - Знаю, он уж пятый день как приехал; Налетов остался в той усадьбе.

   - Тебе кто сказывал?

   - Я встретилась с Арбатовым... Гуляла да и встретилась...

   - Ты, Маша, одна далеко не ходи: теперь к осени волки показались; то и дело овец режут... Не ровен час... Да что же это Арбатов к вам не побывает, визита не сделает?

   - Да что ему? он скоро уедет.

   - Ну и Бог с ним!

   - Что он вам помешал?

   - Мне что! я так сказал... Знаешь, Маша, нехорошо, что ты с ним встречаешься: толки бы не пошли.

   - Кто будет толковать? Калявинские дворяне!

   - Ну, ангел мой, и в город дойдет; там уж тебя теперь знают. Что хорошего? Девушка- что первый снег: всякая соринка видна на ней.

   - Кому до меня дело? Я никого не трогаю.

   - Люди, ангел мой! Все мы люди, все человеки. Ближнего осудить падки... Однако прощай! Анна Федоровна разоспалась, ее не дождешься. Дай-ка я тебя перекрещу, голубушку мою.

   Маша смиренно, почти благоговейно, склонила перед благословляющей рукой старика свое юное цветущее чело и жарко, в первый раз в жизни, крепко прижалась губами к этой руке... Яков Иваныч так и обомлел... только ничего не сказал, а поцеловал ее в лоб и в глаза и еще раз перекрестил.

  

  

   На другой день, когда уже почти стемнело, Маша возвратилась домой с дальней прогулки. Она последнее время особенно полюбила ходить к лесу, отделявшему Голубково от их усадьбы. Ни холод, ни дождь, ни ветер не останавливали ее. Там дожидался ее Арбатов; там она переживала всю горячку первой, страстной любви, весь бред юности, волшебный сон весенней поры жизни. Да, в ней все пело и сияло радужными лучами. И страстный поцелуй, и горячее пожатие руки, и вдохновенный неотразимый взгляд - все это набежало каким-то крутящим ураганом на молодую девушку и будто влекло и несло ее в неведомый океан, к далеким, желанным, заветным берегам...

   354

  

   В окнах дома светились уже огоньки, и только заметя их, Маша подумала, что она поздно загулялась, что в доме о ней вспоминают, толкуют. Вчера была Арина Дмитревна, и Анна Федоровна что-то шепталась с ней и после этого как будто сердится на Машу. Третьего дня посылали даже за Варварой Капитоновной, и та гадала Анне Федоровне. Все это показалось Маше противно. Мать судила о ней с посторонними, жаловалась на нее; между ней и дочерью воцарилось разъединение вследствие полного непонимания друг друга... По мере того как Маша приближалась к дому, в ушах, в душе ее замирали сладкие речи, отлетали блаженные грезы, вставали другие думы, слышался иной голос - и Налетов являлея перед ней, облеченный какой-то властью и силой... Чем ближе подходила она к дому, тем гуще крутились над ней свинцовые облака, тем чаще становились крупные капли дождя, тем унылее и безответнее тонули в вечернем мраке все предметы. Туманное, безрассветное пространство раздвигалось перед ней все шире, все безграничнее, будто хотело поглотить ее. И только два освещенных окна дома глядели на нее, как два огненных зорких глаза...

   Маша торопливо вбежала на крыльцо и отворила дверь в девичью, где при сальном огарке свистали веретена прявших горничных и, дымясь, грелся тусклый самовар.

   - Чтой-то, сударыня, как поздно! - обратилась к ней Аграфена. - Хоть бы вы маменьку-то пожалели, ведь они беспокоятся. Уж посылать за вами хотели. Брали бы кого-нибудь с собой, сударыня; как можно одним, - прибавила она, видя, что Маша не отвечает.

   - Я лучше люблю одна, - отвечала Маша, медля идти к матери. - Маменька сердита?

   - Да, в неудовольствии-с.

   Маша храбро вошла к матери.

   - Я тебе говорю серьезно, Марья Петровна, - заговорила тотчас же Анна Федоровна, - чтоб ты по вечерам одна не шаталась! Долго я смотрела, думала, что из тебя выйдет, не опомнишься ли! ну а теперь я приказываю тебе одной из дому не выходить. Нет, ты еще погоди, ты из материнской воли не вышла; я проказы-то твои да самовольство укрощу! Чтоб не сметь одной по лесам шататься, как девке какой-нибудь! Слышишь?

   355

  

   - Слышу, - отвечала Маша.

   - Господи Боже! уж до чего дошло! все даже говорить стали... Скрывай, скрывай больше от матери, неблагодарная! Это за все-то мои попечения!

   И пошла, и пошла ворчать Анна Федоровна все на один лад. Маша хранила упорное, глубокое молчание. Сперва голос матери раздражал ее, так что ее не раз подергивало от нетерпения; но так как история эта длилась целый вечер, то Маша невольно стала думать о другом: думы понесли ее на причудливых волнах своих все дальше и дальше... Действительность исчезала; слова Анны Федоровны слышались точно где вдали и теряли для девушки всякий смысл.

   - Маменька! - сказала наконец Маша спокойно, без всякой досады, - я спать пойду, мне нездоровится.

   - Ступай, - отвечала ей мать сердито.

   - Благословите меня.

   - Зачем тебе материнское благословение? тебе оно не нужно.

  

  

   - Маменька! - сказала Маша кротко и примирительно, - как знать, может быть, я нынешней ночью умру: сами же измучитесь, что и проститься со мной не хотели.

   - Нечего глупости выдумывать! Уж это мне пора о смерти думать... Что ты мне пики изволишь говорить.

   - Вы меня не благословите?

   - Ну прощай, Бог с тобой. И она перекрестила Машу.

   - Мне здесь не жить, - говорила Маша самой себе, укладываясь в постель, - лучше живой в гроб лечь... Жаль мне только Якова Иваныча, да так что-то сердце замирает... Недаром я никогда птиц в клетках держать не могла и где увижу бывало, так выпустить и хочется... Бедные птички!

  

   - Что-то придет ли она, моя милая девочка? - думал Арбатов, пробираясь в стороне от дороги густой чащей соснового леса к обычному месту свиданий его с Машей. - Пусть строгие философы, вроде Налетова, толкуют что хотят, а я еще никогда не проводил таких приятных минут, какие провожу с ней в этом диком перелеске... И как будто

   356

  

   я виноват, что она любит меня! Я не обманывал ее ложными обещаниями... Что такое любовь? - светлый праздник души, пышный цветок сердца, упоительная минута вдохновения... Там, под голубым небом Италии, звучал мне чудный голос Анжелики; здесь мне улыбается милое личико Маши - и там и здесь отражается все тот же, вечно искомый и никогда неуловимый идеал человеческого блаженства... А жаль мне расстаться с ней! Так и увез бы ее!.. Да ведь, поди, не решится? начнутся хныканья, ломанья, - прощай, поэзия! Когда я намекал ей об этом последний раз, она промолчала и переменила разговор... А вот и она!

   Он пошел навстречу мелькавшему между дерев серенькому платьицу.

   - Ты устала, мой ангел? - сказал он, взяв Машу за обе руки.

   - Я скоро шла и сделала большой обход; мать сердится и подозревает; она запретила мне ходить одной вечером, вот я сегодня раньше и пришла, как обещала.

   - Какое у тебя озабоченное выражение лица, Маша.

   - Ты когда едешь? - спросила Маша, не обращая внимания на его слова.

   - Позабудем о разлуке, моя милая! сегодня и то мне напомнил о ней приезд Налетова.

   - Я не могу забыть... Может быть тебе легко...

   - Маша! не грех ли? Я как помешанный все эти дни. Мне так тяжело уезжать, так тяжело!..

   - В самом деле? Ну так возьми меня с собой... Я не стесню тебя?

   Арбатов несколько минут смотрел на нее с восторженным удивлением.

   - О милая! верить ли!..

   - Мне нечего жалеть, мне этой жизни не нужно... Все равно, я не перенесу ее без тебя, и ты для меня - все!

   - Маша!..

   - Ты говоришь, Налетов приехал? - сказала она, уклоняясь от его объятий, - он знает про нашу любовь?

   - Да, знает.

   - Ну что, как он на это смотрит?

   - Что нам за дело до чужих взглядов!

   - Нет, что он говорит?

   357

  

   - Да как всегда: с иронией, с недоверчивостью.

   - Почему же с недоверчивостью?

   - Ведь ты его знаешь... это, говорит, хорошо - потревожить, пощекотать душу недурно... Чудак!

   - Он, видно, никогда не любил?

   - Кто его знает! Маша задумалась.

   - Ну, так когда же ты едешь? - спросила она.

   - О, теперь, когда хочешь, хоть сейчас...

   - Завтра, в ночь. Остановись у полянки - ты знаешь? - и жди меня, я приду... А Налетову до тех пор ничего не говори; пусть он ничего не знает и не ожидает. Прощай пока, до свидания! Дальше не ходи; место открытое, увидят. Ты веришь теперь?.. - прибавила она с грустной и кроткой улыбкой и побежала вниз по тропинке с пригорка, которым заканчивался лес.

  

  

   - Помилуй! - говорил Налетов Арбатову, выезжая с ним в крытом, покойном, щегольском тарантасе со двора его старой запущенной усадьбы Голубкова, - кто в теперешнее время ночью пускается в путь! По здешним дорогам не мудрено шею сломить.