Аверченко Аркадий Тимофеевич - Они о революции

  

  

   Аверченко Аркадий Тимофеевич. Рассказы. Сост. П.Горелов. - М.: Молодая гвардия, 1990

   Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, сентябрь 2006

  

  

   Хомут, натягиваемый клещами (Московское)

   Контроль над производством

   Мурка

   Крах семьи Дромадеровых

   Записки дикаря

   Леденящая душу история

   Володька

   Косьма Медичис

   Разговоры в гостиной

   Этапы русской книги

  

  

  

   Москвич кротко сидел дома и терпеливо пил черемуховый чай с лакрицей вместо сахара, со жмыховой лепешкой вместо хлеба, и с вазелином вместо масла.

   Постучались.

   Вошел оруженосец из комиссариата.

   - Так что, товарищ, пожалуйте по наряду на митинг. Ваша очередь слушать.

   - Ишь ты, ловкий какой! Да я на прошлой неделе уже слушал!

   - Ну, что ж. А это новый наряд. Товарищ Троцкий будет говорить речь о задачах момента.

   - Послушайте... ей-богу, я уже знаю, что он скажет. Будет призывать еще годика два потерпеть лишения, будет всех звать на красный фронт против польской белогвардейщины, против румынских империалистов, будет обещать на будущей неделе мировую революцию... Зачем же мне ходить, если я знаю?..

   - Это меня не касаемо. А только приказано набрать 1640 штук, по числу мест, - я и набираю...

   - Вот тут один товарищ рядом живет, Егоров ему фамилия, кажется, он давно не был? Вы бы к нему толкнулись.

   - Нечего зря и толкаться. Вчера в Чека забрали за пропуск двух митингов. Так что ж... Записывать вас?

   - У меня рука болит.

   - Чай, не дрова рубить! Сиди, как дурак, и слушай!

   - Понимаете, сыпь какая-то на ладони, боюсь застудить.

   - Можете держать руку в кармане.

   - А как же аплодировать? Ежели не аплодировать, то за это самое...

   - Хлопай себя здоровою рукой по затылку, - только всего и дела.

   Хозяин помолчал. Потом будто вспомнил.

   - А то еще в соседнем флигеле живет один такой: Пантелеев. До чего любит эти самые митинги! Лучше бы вы его забрали. Лют до митинга! Как митинг, - так его и дома не удержишь. Рвется прямо.

   - Схватились! Уже третий день на складе у нас лежит. Разменяли. Можете представить - заснул на митинге!

   - Послушайте... А вдруг я засну?

   - В Чеке разбудят.

   - Товарищ... Стаканчик денатуратцу - разрешите предложить?

   - За это чувствительно благодарен! Ваше здоровье! А только ослобонить никак не возможно. Верите совести: целый день гойдаю, как каторжный, все публику натягиваю на эти самые митинги, ну их... к этому самому! У всякого то жена рожает, то он по службе занят, то выйти не в чем. Масса белобилетчиков развелось! А один давеча, как дитя, плакал, в ногах валялся: "дяденька, говорит, увольте! С души прет, говорит, от этого самого Троцкого. Ну, что, говорит, хорошего, ежели я посреди речи о задачах Интернационала - в Ригу вдруг поеду?!" Он плачет, жена за ним в голос, дети вой подняли, - инда меня слеза прошибла. Одначе - забрал. Потому обязанность такая. Раз ты свободный советский гражданин - слушай Троцкого, сволочь паршивая! На то тебе и свобода дадена, чтоб ты Троцкую барщину сполнял! Так записать вас?

   - А, ч-ерт!.. А что, не долго будет?

   - Да нет, где там долго! Много ли - полтора-два часа. Черт с ними, идите, господин, не связывайтесь лучше! И мне, и вам покойнее. Речь Троцкого, речь Бухарина, речь венгерского какого-то холуя, - да и все. Ну, потом, конечно, лезорюция собрамшихся.

   - Ну, вот видите - еще и резолюция. Это так задержит...

   - Котора задержит? Лезорюция?! Да она уже готовая, отпечатанная. Вот у меня и енземплярчик есть для справки.

   Оруженосец отставил ружье, пошарил в разносной сумке и вынул серую бумажку... Москвич прочел:

  

   "Мы, присутствовавшие на митинге тов. Троцкого, подавляющим большинством голосов вынесли полнейшее одобрение всей советской политике, как внутренней, так и внешней; кроме того, призываем красных товарищей на последний красный бой с белыми польскими панами, выражаем согласие еще, сколько влезет, терпеть всяческие лишения для торжества III Интернационала и приветствуем также венгерского товарища Бела Куна! Да здравствует Троцкий, долой соглашателей, все на польских панов! Следует 1639 подписей".

  

   Прочел хозяин. Вздохнул так глубоко, что на рубашке отскочила пуговица.

   - Ну, что же... Ехать так ехать, как сказал Распутин, когда Пуришкевич бросал его с моста в воду.

  

  

  

    Один из краеугольных камней грядущего рая на земле - Третьего Интернационала, это:

   - Контроль над производством.

   Твердо знаю, во что эта штука выльется.

   Писатель только что уселся за письменный стол, как ему доложили:

   - Рабочие какие-то пришли.

   - Пусть войдут. Что вам угодно, господа?

   - Так что мы рабочий контроль над производством. Выборные.

   - Контроль? Над каким производством?

   - Над вашим.

   - Какое же у меня производство? Я пишу рассказы, фельетоны. Это контролю не поддается.

   - Все вы так говорите! Мы выборные от типографии и артели газетчиков, и мы будем контролировать ваше производство.

   - Виноват... Как же вы будете осуществлять контроль?

   - Очень просто. Вот мы усаживаемся около вас и... вы, собственно, что будете писать?

   - Еще не знаю: темы нет.

   - А вы придумайте.

   - Хорошо, когда вы уйдете - придумаю.

   - Нет, вы эти старые штуки оставьте. Придумайте сейчас.

   - Но не могу же я сосредоточиться, когда две посторонних физиономии...

   - Простите, мы вовсе не посторонние физиономии, а рабочий контроль над вашим производством! Ну?..

   - Что "ну"?

   - Думайте скорей.

   - Поймите же вы, что всякое творчество - такая интимная вещь...

   - Вот этого интимного никак не должно быть! Все должно делаться открыто на виду и под контролем.

   Писатель задумался.

   - О чем же вы призадумались, позвольте узнать?

   - Не мешайте! Тему выдумываю.

   - Ну, вот и хорошо. Только скорей думайте! Ну! Придумали?

   - Да что вы меня в шею гоните.

   - На то мы и контроль, чтобы время зря не пропадало. Ну, живей живей!..

   - Поймите вы, что не могу я так сосредоточиться, когда вы каждую секунду с разговорами пристаете.

   Рабочий контроль притих и принялся с любопытством разглядывать лицо призадумавшегося писателя.

   А писатель в это время тер голову, почесывая у себя за ухом, крякал и наконец вскочил в отчаянии:

   - Да поймите же вы, что нельзя думать, когда четыре глаза уставились на тебя, как баран на новые ворота.

   Рабочий контроль переглянулся.

   - Замечаете, товарищ? Форменный саботаж! То ему не разговаривай, то не смотри на него, а то он еще, пожалуй, и дышать запретит! Небось, когда нас не было - писал! Тогда можно было, а теперь нельзя? Под контролем-то небось трудно! Когда все на виду, без обмана, - тогда и голова не работает?! Хорошо-с!.. Так мы и доложим, куда следует!

   Рабочий контроль встал и, оскорбленный до глубины души, топоча ногами, вышел.

  

   От автора

   В доброе старое время подобные произведения кончались так:

   "...На этом месте писатель проснулся, весь облитый холодным потом".

   Увы! Я кончить так не могу.

   Потому что - хотя мы и обливаемся холодным потом, но и на шестом году еще не проснулись.

  

  

  

   Несколько времени тому назад во всех газетах была напечатана статья советского знатока по финансам т. Ларина - о том, что в Москве на миллион жителей приходится около 120 000 советских барышень, служащих в советских учреждениях, а среди массы этих учреждений есть одно - под названием "Мурка"...

   "Что это за учреждение и что оно обслуживает, - признается откровенно Ларин, - я так и не мог ни у кого добиться".

  

   Есть в Москве Мурка, а что такое Мурка - и сам Ларин не знает.

   А я недавно узнал. Один беженец из Москвы сжалился над моим мучительным недоумением и объяснил мне все.

   - Что такое, наконец, Мурка? - спросил я со стоном. - Спать она не дает мне, проклятая!

   - Ах, Мурка?! Можете представить, никто этого не знает, а я знаю. И совершенно случайно узнал...

   - Не тяните! Что есть - Мурка?

   - Мурка? Это Мурашовская комиссия. Сокращенно.

   - А что такое - Мурашов?

   - Мой дядя.

   - А кто ваш дядя?

   - Судебный следователь.

   - А какая это комиссия?

   - Комиссия названа по имени дяди. Он был председателем комиссии по расследованию хищений на Курском вокзале.

   - Расследовал?

   - Не успел. На половине расследования его расстреляли по обвинению в сношениях с Антантой.

   - А Мурка?

   - Чего Мурка?

   - Почему Мурка осталась?

   - Мурка осталась потому, что тогда еще дело не было закончено. Потом оно закончилось несколько неожиданно - всех заподозренных в хищении расстреляли по подозрению в организации покушения на Володарского.

   - А Мурка?

   - А Мурка существует.

   - Я не понимаю, - что же она делает, если и родоначальника ее расстреляли?..

   - Теперь Мурка окрепла и живет самостоятельно. Здоровая сделалась - поперек себя шире.

   - Видите ли, когда моего дядю Мурашова назначили на расследование, он сказал, что ему нужен секретарь. Дали. Жили они себе вдвоем, поживали, вели следствие, вдруг секретарь говорит: - Нужна мне машинистка. - Нужна тебе машинистка? На тебе машинистку. Машинистка говорит: - Без сторожа нельзя. - На тебе сторожа. Взяли сторожа. А дядя мой предобрый был. Одна дама просит: - Возьмите дочку, пусть у вас бумаги подшивает - совсем ей есть нечего. Взяли дочку. И стала Мурка расти, пухнуть и раздвигаться влево, вправо, вверх, вниз, вкривь и вкось...

   Однажды захожу я, вижу - Муркой весь дом занят... Всюду на дверях дощечки. "Продовольственный отдел", "Просветительный отдел".

   - Позвольте... Неужели Мурка сама кормила и просвещала этих вокзальных хищников?!

   - Что вы? Их к тому времени уже расстреляли... Для себя Мурка завела и продовольственный, и просветительный отдел, и топливный... К тому времени уже служило в Мурке около 70 барышень, а когда для этой оравы понадобились все отделы, пригласили на каждый отдел новый штат - и число служащих вместе с транспортным и библиотечным возросло до 124.

   - Что ж... все они так и сидели, сложа руки?

   - Почему?

   - Да ведь и дядю расстреляли и вокзальных воров стреляли... Ведь Мурке, значит, уже нечего было делать?

   - Как нечего? Что вы! Целый день работа кипела, сотни людей носились с бумагами вверх и вниз, телефон звенел, пишущие машинки щелкали... Не забывайте, что к тому времени всякий отдел обслуживало уже около полутораста служащих в Мурке.

   - А Мурка кого обслуживала?

   - Служащих.

   - Значит, Мурка обслуживала служащих, а служащие Мурку?

   - Ну конечно. И все были сыты.

   - А не приходило когда-нибудь начальству в голову выяснить: на кой черт нужна эта Мурка и чем она занимается?

   - Приходило. Явился один такой хват из ревизоров, спрашивает: "Что это за учреждение?" Ему барышня резонно отвечает: "Мурка". - "А что такое - Мурка?" Та еще резоннее: "А черт его знает. Я всего семь месяцев служу. Все говорят - Мурка, и я говорю Мурка!" - "Ну, вот например, что вы лично делаете?" - "Я? В отпускном отделе". - "Какие же вы товары отпускаете?" - "Не товары, а служащих в отпуск. Регулирую отпуски". - "И для этого целый отдел?!" - "Помилуйте, у нас до 300 человек служащих?!" - "А это что за комната?" - "Продовольственный отдел. Служащих кормим". - "А это - ряд комнат?" - "Топливный, просветительный, агитационный, кульминационный, - работы по горло". - "И все для служащих?" - "А как же! У нас их с будущего месяца будет около 500. Прямо не успеваешь". - "Так, значит, так-таки и не знаете, что такое Мурка?" - "Аллах его ведает. Был тут у нас секретарь, старожил, - тот, говорят, знал, - да его еще в прошлом году за сношение якобы с Деникиным по ветру пустили".

   "Ну, а вы сами как лично думаете, что значит: "Мурка"?" - "Гм... Разное можно думать. Может быть - морская канализация?" - "Ну что вы? Тогда была бы Морка, или Морская канализация... И потом, какая канализация может быть на море?" - Постоял еще, постоял, плюнул, надел шапку и ушел. И до сих пор Мурка растет, ширится. Говорят, скоро под Сестрорецком две колонии открывает; для служащих-инвалидов и для детей служащих.

   Помолчали мы.

   - Вы помните, - спросил я, - песенку "Мурочка-Манюрочка"?..

   - Еще бы, Сабинин пел.

   - Так вот там есть слова.

  

   Стала Мурка - содержанка

   Заправилы банка...

  

   - Ну?

   - Так разница в том, что заправила банка содержал Мурку на свои деньги, а Советская Россия содержит сотни Мурок - на народные!..

  

  

  

   Существует такой афоризм:

   "Семья - это государство в миниатюре". И никогда этот афоризм не был так понятен и уместен, как в 1919 году.

  

   В семье Дромадеровых сегодня торжественный день: после долгих совещаний с женой и домочадцами глава семьи решил выпустить собственную монетную единицу.

   Долго толковал он с женой о монетном обращении, об эмиссионном праве, о золотом запасе, и, наконец, все эти государственные вопросы пришли к благополучному разрешению.

   Тезисы финансовой стороны дела были выработаны такие:

   I. Семья Дромадеровых для внешних сношений с другими семьями и учреждениями выпускает собственную монетную единицу.

   II. Ввиду отсутствия металлов монетная единица будет бумажная. Примечание. При изготовлении монеты надлежит принять все меры к тому, чтобы затруднить подделку монеты.

   III. Для того, чтобы избежать перенасыщения рынка кредитными билетами семьи Дромадеровых, вводится эмиссионное право.

   IV. О золотом запасе. Выпущенные кредитные билеты семьи Дромадеровых обеспечиваются всем достоянием госуд..., т. е. семьи Дромадеровых, имеющей в своих кладовых два золотых массивных браслета, брошь, четыре кольца и двое золотых часов с золотой же массивной цепью.

   V. Министром финансов назначается жена Дромадерова; ей же предоставляется право разрешения эмиссий.

  

   Монетный двор был устроен на столе, в кабинете главы семьи.

   Материалом для изготовления кредиток послужили три сотни когда-то заказных и испорченных визитных карточек, на которых по недосмотру типографщика было напечатано:

   "Николай Тетрович Дромадеров".

   Сын Володька оттискивал на оборотной стороне карточек гуттаперчевые цифры "3 р.", "5 р.", "10 р.", отец ставил сбоку подпись, а гимназистка Леночка внизу приписывала:

   "Обеспечивается всем достоянием семьи Др.".

   "За подделку кредитных билетов виновные преследуются по закону".

   - Морду буду бить, - свирепо пояснял отец семейства эту юридическую предпосылку. - Лучше бы ему, подлецу, и на свет не родиться. Ну-с, эмиссионное право на 2 тысчонки выполнили. Соня! прячь в комод деньги и остаток материалов.

   - Папочка, - попросил Володька. - Можно мне выпустить свои полтиничные боны? Так, рублей на пятьдесят?

   - Еще чего! - рявкнул отец. - Я тебе покажу заводить государство в государстве!! Не сметь.

   - Ну, слава богу, - вздохнула жена Соня. - Наконец-то у нас есть человеческие деньги. Коля, я возьму 29 рублей, схожу на рынок. А то у нас на кухне совсем сырья нет.

   - Сырья одного мало, - возразил Дромадеров. - Его еще обработать надо. Потребуется топливо и рабочие руки.

   - Так я возьму еще сто рублей. Куплю дров и найму кухарку.

   - Только скорей, а то население голодает.

  

   На бирже новая монетная единица была встречена очень благожелательно.

   В зеленной лавке дромадерки сразу были приняты без споров сто за сто, а мясник даже предпочитал их керенкам, на которых были очень сомнительные водяные знаки.

   - Верные деньги, - говаривал он. - Это не то, что советская дрянь. Обеспеченная, как говорится, блохой на аркане. Опять же скворцовки я приму, воропьяновки я приму, потому - и Скворцов господин и Воропьянов господин - очень даже солидные финансовые заборщики. Их даже в казначействе принимают. А волосаток мне и даром не надо, потому что - это уж все знают - господин Волосатов сущий жулик, и свое эмиссионное право превысил раз в десять! А золотого запаса у него разве только коронка на зубе.

   На денежном рынке дромадерки заняли прочное положение: при котировке за них давали даже скворцовки с некоторым лажем, а волосатовки предлагали триста за сто дромадерок - и то не брали!

   Жена Соня расширяла два раза эмиссионное право, рынок искал дромадерок, как араб ищет воду в знойной пустыне, сам Дромадеров стал уже искоса с вожделением поглядывать на международный рынок, допытываясь у всех встречных - почем вексельный курс на Лондон и Париж - как вдруг...

   Но тут мы должны предоставить слово самому Дромадерову... Только он своим энергичным стилем может изобразить весь тот ужас, всю ту катастрофу, которая постигла так хорошо налаженный монетно-финансовый аппарат:

   - Сначала обратил я внимание, что у подлеца Володьки появились цветные карандаши, конфекты и даже серебряные часы-браслет... "Где взял, каналья?" - "Карандаши, - говорит, - товарищ подарил и конфекты тоже, а часы-браслет нашел"... Ну, нашел и нашел; ну, подарили и подарили... Ничего я себе такого не думал... Вдруг, слышу, говорят, Володька на биллиарде сто рублей проиграл... "Где деньги взял?" - "Часы, - говорит, - продал". - "Врешь! Они у тебя на руке!" - "Это я, - говорит, - другие нашел"... Подозрительно, а? Стал я приглядываться к дромадеркам, которые мне изредка в руки попадали, - глядь, а на двух вместо "Тетрович" - "Петрович" напечатано.

   Я к Володьке... "Ты, анафема? Признавайся!!" В слезы. Покраснел, как рак... "Я, - говорит, - папочка, только расширил эмиссионное право"... Ну, показал я ему это расширение права... До сих пор рука опухшая!..

   - Чем же это все кончилось? - спрашивал сочувственный слушатель.

   - Крахом! - отвечал несчастный отец, проливая слезы. - Кончилось тем, что теперь волосатовки идут выше: за одну волосатовку четыре дромадерки... Каково? Все финансовое хозяйство разрушил, подлый мальчишка!

  

  

  

   Не так давно управляющий конторой той газеты, где я иногда писал фельетоны, отвел меня в сторону и сунул мне в руку целую пачку разноцветных бумажек разного фасона и формата.

   - Что это? - слегка удивился я.

   - Это вам.

   - Зачем?

   - За то, что вы у нас пишете.

   - Да что же я с этим буду делать?

   - Берите. Такой у нас порядок.

   - Какие смешные бумажки...

   Чтобы не обижать симпатичного управляющего конторой, я сделал вид, что пачка этих странных обрезков раскрашенной бумаги очень меня обрадовала, отошел в сторону и стал рассматривать бумажку за бумажкой.

   Были очень потрепанные, склеенные, но были и новенькие, от которых еще вкусно пахло типографской краской...

   Одни кусочки чрезвычайно напоминали мне ярлычки на спичечной коробке, другие - наклейку на лимонадной бутылке, третьи - наклейку на нарзанной бутылке - даже орел был нарисован, - четвертые очень походили на крап игральных карт.

   Были и просто спокойные серые бумажки...

   А одна бумажка, размером побольше других, даже понравилась мне: очень красиво на ней была изображена яркая - желтая с черным - георгиевская лента.

   - Послушайте, - робко сказал я, приблизившись к управляющему, - нельзя ли мне обменять этот ярлычок от спичечной коробки на большую штучку с желтой ленточкой.

   - Можно, - усмехнулся управляющий. - Только я у вас возьму за одну с ленточкой - 25 ярлычков.

   "Ловкий какой, - подумал я, отходя. - 25 ярлычков! Штуки три я бы еще дал, а 25... Ищи других дураков".

   Я отобрал самые красивые кусочки с картинками и ярлыки и сунул все это в карман, а узенькие маленькие ленточки были некрасивые - я их выбросил: улучил минуту, когда управляющий не смотрел на меня, и бросил в угол.

   А то заметит еще, обидится...

  

   Пришел я домой, вынул пачку подаренных мне бумажечек и положил их в ящик письменного стола - в этом ящике у меня всякий дрязг валяется: кусочки обгорелого сургуча, приглашение на свадьбу с золотым обрезом и пуговицы от давно уже погибших брюк.

   А вчера слышу, маленький сынишка соседки так раскапризничался, что сил нет - работать мешает.

   Взял я часть полученной мною пачки, пошел к нему, стал его утешать:

   - Погляди-ка, какая цаца: если не будешь плакать, я тебе подарю.

   Подошла мать, посмотрела на нас, сказала небрежно:

   - Вы ему этих засаленных бумажек не давайте - еще заразится, не дай бог... Дайте ему лучше эту, с черно-желтой ленточкой.

   - Пожалуйста. На тебе, Петя... Видишь, какая хорошая ленточка. И вот тебе еще две серенькие бумажечки с красными дядями. Видишь, какие хорошенькие мордочки в кружочке.

   Заинтересованное дитя можно купить всяким пустяком. Нужно только знать, как к ним подойти...

  

   Вчера писал для одного знакомого рекомендательное письмо...

   Он сидел тут же, ждал.

   В перо попала волосинка и повезла, замазывая все закругления букв.

   Я выругался, поискал глазами клочок бумажки, чтобы очистить перо, не нашел, выдвинул ящик стола, взял ярлычок и стал обтирать перо.

   И тут я с удивлением заметил, что на лице моего знакомого отразился ужас.

   - Что вы делаете?! - крикнул он.

   - Разве не видите? Обтираю.

   - Чем? Да ведь эта керенка!!

   - Ну? Я не знал, что оно так называется.

   - Да ведь это деньги!!!

   - Что вы говорите? - ахнул я, искренно огорченный. - Неужели на эту бумажку можно купить костюм?

   - Ну, положим, для костюма нужно таких штук пятьсот, шестьсот.

   - Вот видите! Где мне столько набрать... А башмаки можно купить?

   - Штук двести нужно.

   - То-то и оно. А у меня их и пятидесяти штук не наберется. Тут, впрочем, еще есть такие, с красными портретиками...

   - Это украинки!..

   - Что вы говорите? А эти, вот, розово-лиловенькие, пестренькие...

   - Ну-да! Крымские двадцатипятирублевки. Только это фальшивая.

   - Плохо сделана, что ли?

   - М...м...да, если хотите. Ее у вас не примут.

   - Выбросить, что ли?

   - Придержите пока. Может быть, какой-нибудь дурак и возьмет.

   - А я давеча мальчишечке дал поиграть такими вот. Одна была с ленточкой. Черная с желтым.

   - И глупо сделали. Ведь вы на эти бумажечки можете чего-нибудь купить.

   - А чего?

   - Ну, я уж не знаю. Пойдите на базаре и купите. "Врет, поди", - недоверчиво подумал я.

   Но - решил попробовать.

  

   Как смешно!

   Оказывается, действительно, за эти обрезочки кое-что дают.

   Я пошел на базар, положил на прилавок одного ларька всю пачку и спросил:

   - Что дадите за это? Оказывается, дали:

   1) Целого гуся

   2) Два десятка яиц

   3) Фунт масла

   Подумайте только: целый фунт масла!

   А и бумажек-то этих было не больше четверти фунта.

   Я схватил все завернутое мне - гуся, яйца и масло - и поспешно ушел, почти убежал, боясь, чтобы торговец не раздумал.

   Вдруг да вернет.

   Гусь оказался очень милым, сочным, да и из яиц добрая половина была свежая, съедобная.

   Эге-ге...

   Начинаю понимать смысл жизни...

   Давно собирался покушать жареного поросенка. Завтра же пойду к управляющему конторой, попрошу: не даст ли он мне еще с полфунтика бумажек.

   Узнал я также, что напрасно выбросил тогда узкие длинные ленточки: за четыре таких ленточки дают коробку спичек.

   Это говорят:

   - Купон.

   А черт же его знал!

   Купон, не купон.

   По виду некрасивый.

  

  

  

   Эту историю рассказал мне один очень симпатичный человек.

   - Видите, - сказал он мне, показывая в театре на сидящего в ложе полного блондина. - Видите этого господина? Инженер Пятеркин. Замечательно светлая личность! Я очень хотел поступить к нему на службу и представьте себе - никак, ну, никак - не могу!

   - Что ж... не хочет он, что ли? - спросил я вяло, без любопытства, как спрашивают обыкновенно, предчувствуя впереди скучный, безынтересный рассказ.

   - Он-то не хочет? Да он спит и видит, чтобы меня к себе залучить!

   - Значит, вы не хотите?

   - Хочу! С руками и ногами готов пойти!

   - Понимаю! Значит, дело у вас еще не открылось?

   - На полном ходу дело!

   - Догадался: вакансий нет?

   - Есть! Как раз для меня!

   - Жалованье маленькое, что ли?

   - Еще вчера он предлагал мне 20 тысяч в месяц!

   - Да провалитесь вы! В чем же дело?! Он хочет, вы хотите, дело интересное, жалованье большое, - а поступить не можете!

   И тут, отведя меня в уголок за дверью, он рассказал мне одну из самых диких историй наших диких дней.

  

   ...Этот Пятеркин обо мне очень много наслышан.

   Как-то встречает меня:

   - Поступайте ко мне на службу!

   - К вам-то? Да с удовольствием! А какое жалованье?

   - Три тысячи в месяц.

   - Пожалуй, подходит. Закончу дела на своей теперешней службе и через две недели к вам.

   Закончил я дела, собрался к инженеру Пятеркину, узнала жена, одобрила. Потом спрашивает:

   - А какое жалованье?

   - Три тысячи.

   - С ума ты сошел? Не хватит!

   - Постой... А я уже две недели тому назад покончил с ним.

   - То было две недели тому назад, а то теперь! Тогда масло стоило 30 рублей фунт, а теперь 45, тогда ботинки стоили тысячу рублей, а теперь полторы. И все так... Пойди, измени условия!

   Прихожу: рассказываю. Инженер Пятеркин, как я уже изволил вам докладывать, - светлая личность! Да, говорит, вы правы... За эти две недели жизнь поднялась в полтора раза. Хорошо. Будете вы у меня получать четыре с половиной тысячи!

   Радостный, побежал я к жене. До того бежал, что вспотел, пронизало меня ветром, пришел домой и слег.

   Инфлуэнца.

   Две недели провалялся. Встал, собираюсь к инженеру Пятеркину.

   А жена опять:

   - Постой! Как же ты будешь получать четыре с половиной тысячи, когда жизнь опять вздорожала на 35 процентов. Масло, что стоило 2 недели тому назад 45 - теперь 60, ботинки вместо полуторы - две тысячи!

   Пошел я к этой светлой личности - Пятеркину, рассказал.

   С одного слова все понял человек!

   - Верно, - говорит. - Ежели, - говорит, - по маслу равняться - цена вам шесть тысяч. Только подождите две недельки. Пока вы болели, я на ваше место взял на месяц временного человека. Дослужит он и уйдет. А вы на его место.

   Подождал я две недели, собираюсь идти к Пятеркину.

   Жена опять:

   - А на какое жалованье?

   - Шесть тысяч.

   - Что ты, милый! Как же можно на шесть тысяч прожить, когда масло уже 120, ботинки - четыре тысячи...

   Прихожу к этой буквально замечательной личности Пятеркину - рассказываю...

   - Верно, - говорит. - Если уж начали мы по маслу равняться и по ботинкам - так и будем продолжать. Значит, полагается вам 9 тысяч. Контракт на 3 года, как у нас установлено...

   Тут меня и осенило.

   - Позвольте! - говорю. - Ежели за это время каждый месяц цены на все увеличиваются вдвое, то как же я могу застыть на одном и том же жалованье? Ведь этак я месяца через три умру с голода.

   До чего это была светлая личность - сказать даже не могу.

   - Верно, - кричит, - совершенно бесспорно! Тогда мы, если вы хотите, сделаем расчет прогрессивный. Два месяца тому назад сколько стоило масло?

   - 30 рублей.

   - Месяц тому назад?

   - 60.

   - Теперь?

   - Значит, 120.

   - Ботинки?

   - То же самое: тысяча - две тысячи - четыре тысячи...

   - Так-с, - говорит, - теперь, когда мы математически установили вздорожание жизни в месяц ровно вдвое (ох, и математик же был шельма! Светлая голова! Недаром - инженер!)... то теперь мы, - говорит, - равняясь по маслу и ботинкам, исчислим математически и увеличение вашего жалованья... Этот месяц вы получите 9 тысяч, второй - 18, третий - 36, четвертый - 72, пятый - 134, шестой - 288, седьмой - 576, восьмой... ну не будем, для ровного счета считать - миллион в месяц. На девятый месяц - 2 миллиона, десятый - четыре, одиннадцатый - 8, двенадцатый - 16 миллионов. Он погрузился в вычисления, потом оторвался, покрутил головой:

   - Гм... да! Выходит, что к концу второго года вы получите ежемесячно 64 миллиарда, а к середине третьего года свыше четырех биллионов в месяц.

   - Многовато, - задумчиво сказал я.

   - Да дело, пожалуй, этого не выдержит.

   - И возиться с ними, с такой уймой деньжищ, тоже, знаете, затруднительно. Ведь эти четыре биллиона домой привезти - обоз нанимать придется!

   - И верно! А сколько миллиардов один обоз будет стоить? Да помещение для хранения нужно. Сухое, железобетонное! Да страховка от пожара, да сторожа, да счетчики...

   Говорю ж вам - светлая был голова инженер Пятеркин - все высчитал - даже сторожей не забыл! Сидим мы, молчим оба - грустные-прегрустные.

   - Что ж теперь делать, - спрашиваю. - Может, плюнуть пока на эти расчеты и поступить к вам тысяч на десять!.. А там видно будет.

   - А контракт на 3 года? Ведь по уставу нашего общества - мы без контракта не можем.

   Вздохнул я. Ушел.

   И так вот до сих пор хожу я к нему. Поговорим, поговорим и разойдемся. И мне хочется служить, и ему страх, как хочется, чтобы я поступил. И прошло уже с тех пор три недели. И масло уже 180, ботинки вчера жене купил - 7000, значит, наш расчет "по маслу" был верен, а поступить все не могу!..

   Сойдемся оба и чуть не плачем...

  

   Голова рассказчика уныло свисла на грудь.

   - А я, собственно, не понимаю, - заметил я, - почему вам было не подписать контракт на эти 4 биллиона? Получали бы вы 4 биллиончика в месяц, а ботинки стоили бы тогда биллиончика три...

   - Мы-то оба понимаем, но главное - перевозка! Да наем сухого железобетонного сарая, да сторожа, да счетчики, да кассиры... Инженер Пятеркин - светлейшая голова - он уж все высчитал!

   Да... Страшные, леденящие кровь драмы совершаются около нас каждый день, а мы проходим себе мимо, как дураки, и ничего не замечаем...

  

  

  

   Завтракая у одного приятеля, я обратил внимание на мальчишку лет одиннадцати, прислонившегося у притолоки с самым беззаботным видом и следившего за нашей беседой не только оживленными глазами, но и обоими на диво оттопыренными ушами.

   - Что это за фрукт? - осведомился я.

   - Это? Это мой камердинер, секретарь, конфидент и наперсник. Имя ему Володька. Ты чего тут торчишь?

   - Да я уже все поделал.

   - Ну, черт с тобой. Стой себе. Да, так на чем я остановился?

   - Вы остановились на том, что между здешним курсом валюты и константинопольским - ощутительная разница, - подсказал Володька, почесывая одной босой ногой другую.

   - Послушай! Когда ты перестанешь ввязываться в чужие разговоры?!

   Володька вздернул кверху и без того вздернутый, усыпанный крупными веснушками нос и мечтательно отвечал:

   - Каркнул ворон - "Никогда!"

   - Ого! - рассмеялся я. - Мы даже Эдгара По знаем... А ну дальше.

   Володька задумчиво взглянул на меня и продолжал: