Жадовская Юлия Валериановна - Отсталая

ой добротой и веселостью.

   Яков Иваныч ехал по пыльной дороге в усадьбу Анны Федоровны. Вскоре дорога поворотила к лесу, за которым закутанная зеленью густого сада показалась и красная кры-

   ______________

   * Соловая лошадка - желтоватая, со светлым хвостом и светлой гривой.

   303

  

   ша дома Анны Федоровны. Яков Иваныч въехал на широкий двор, покрытый мелкой травой, по которой пролегали узенькие, плотно утоптанные тропинки от барского дома к кухне, от кухни к людской и ткацкой. По одной из тропинок степенно шла Аграфена Даниловна с грудой тарелок, в ситцевом платье и белом бумажном носовом платочке, накинутом небрежно от солнца на ее старую девическую голову. Увидав Якова Иваныча, Аграфена Даниловна ускорила шаги и поравнялась с ним у крыльца.

   - Здравствуйте, Яков Иваныч! совсем нас позабыли! уж мы по вас с барышней соскучились. Отведи лошадь! Что зеваешь, труболет? - огрызнулась она тут же мгновенно на дворового мальчишку. - Давно, давно не бывали! - продолжала она снова умильно, заходя вперед и отворяя дверь в прихожую.

   - Да вот все недосуги, дела, - отвечал Яков Иваныч, сохраняя прилично-серьезный вид, - все дела, да еще чужие, Аграфена Даниловна. Своих Бог избавил, так вот для добрых людей тружусь.

   - Святое дело, батюшка, для ближнего постараться.

   - Какая тут святость... У вас Снетковы, кажется?

   - Кому у нас больше быть-то? все одни гости, - презрительно говорила Аграфена Даниловна, - все шваль мелкопоместная! а служи, суетись, как точно для хороших.

   - Вот это так ты грешишь, Аграфена Даниловна! Гордость у тебя - все бы тебе богатым кланяться.

   - Да согрешишь с ними, Яков Иваныч! Чем бы в праздник отдохнуть, а они тут налезут. Говорят, бедных дворян, - прибавила она засмеясь, - черт в корзине нес, да проходя по нашей сторонке, запнулся за кочку да и рассыпал. Тьфу, прости Господи! проклятого-то помянула,!

   - А богатых-то кто нес? - спросил Яков Иваныч уже на пороге в зал, где был накрыт стол, на который Аграфена Даниловна, опередя его, спешила поставить лишний прибор.

   - Уж это неизвестно, - отвечала она все в том же шутливом тоне. - Может, вы не знаете ли? вы вот человек грамотный, по городам ездите, со знающими людьми водитесь; я чай, вы много чего и не такого знаете, да только прималчиваете, - прибавила она, устремив на Якова Иваны-

   304

  

   ча взор, в котором горело томительное любопытство, удерживаемое чувством приличия.

   - Это ты насчет воли? - спросил Яков Иваныч.

   - Да и на этот счет, конечно; хоть я и не лезу на волю и барыней, слава Богу, не обижена... (Аграфена Даниловна была великий политик в своей сфере), а все же если батюшка царь вспомнил об нас, так оно желательно бы было узнать.

   - Узнаешь, все узнаешь, Аграфена Даниловна. Я теперь еще и сам хорошенько не знаю.

   - Да вот нас разные слухи смущают. Народ чего не болтает!

   - Слухам меньше верьте, а ждите терпеливо.

   - Правда ваша, что народ нынче очень нетерпелив стал.

   - Анна Федоровна, видно, в детской? - спросил Яков Иваныч, заглянув в пустую гостиную.

   - В детской.

   - А Машенька, верно, гуляет?

   - Гуляют. Должно быть, в сад пошли.

   - Нет, они у красной горки землянику берут, - отозвалась другая женщина с круглым румяным лицом и большими бессмысленными навыкате голубыми глазами, выходя из коридора в прихожую.

   - Хоть бы ты, Федосья, помогла на стол накрывать! Куда вас нелегкая всех рассовала? Уж как воскресенье приходит - просто наказанье! - воскликнула Аграфена Даниловна.

   - Я домой ходила, тоже ребятишек надо было покормить.

   - Вот! каждый только о своем мамоне* думает, а ты, как окаянная!.. Век каюсь, Яков Иваныч, что в девках осталась: собачья жизнь - да и только!

   Яков Иваныч улыбнулся.

   - Я вот сам остался неженатым, да не каюсь же.

   - А что и ваша-то жизнь? все не для себя. Один как перст. Ну, пока здоровы, так ничего, а занеможется - и походить некому.

   - Никто как Бог! - отвечал как-то отрывисто Яков Иваныч. - А что Матреша? с барышней что ли гуляет?

   - Черт ее унес в лес за грибами. Выпросилась у барыни, а та балует, отпускает. Нынче, батюшка, все смелы очень

   ______________

   * Мамон - желудок.

   305

  

   стали, всякий козонок лезет к барыне проситься. Так, девчонка непутящая! избаловалась, ни на что не похоже.

   - Молодой человек! - сказал Яков Иваныч.

   - Сами мы были молоды, да не такие были. У! сказала бы, да греха боюсь... Ну черт с ней! не мое дело.

   - Говорить - барышню гневить, - проговорила Федосья, ставя на стол кучу тарелок.

   Яков Иваныч не отвечал и пошел через гостиную отыскивать хозяйку дома.

   Маша находилась в несколько враждебном отношении к старой дворне. Зависть к Матреше заставляла старых служительниц осуждать ее кротость и постоянное сообщество с барышней. Барышня с неудовольствием выслушивала их замечания и вооружилась своим господским достоинством, говоря, что им до нее нет дела, что не им ее судить, что их дело служить ей и угождать, что для наставлений у нее есть маменька, от которой она и должна все выслушивать. Маменьку вследствие этого часто настраивали на недовольный тон против Маши, но так как особенно заслуживающего серьезного восстания в поступках последней не находилось, то ворчанье Анны Федоровны оставалось без последствий, хотя и сильно раздражало подчас Машу. Анну Федоровну еще успокаивало то, что девочка была горда и проникнута чувством своего достоинства и потому забыться перед собою никому не позволит.

   - А, дорогой гость! милости просим! - приветствовала Анна Федоровна Якова Иваныча, когда он вошел в детскую.

   Арина Дмитревна так быстро повернула голову, что бант на ее чепце сильно затрепетал; Тима взглянул на вошедшего исподлобья и угловато поклонился.

   Тима был малый лет двадцати восьми, сухой и смуглый; черные, с желтоватыми белками глаза его осенялись бровями густыми и крутыми, как две изогнутые пиявки; лицо у него было длинное, вытянутое, с острым подбородком. Вся фигура его была суха и черства, и вообще он напоминал выжатый лимон. Тима был чрезвычайно похож на свою мать, только с той разницей, что у той каждая черта была подвижна и тревожна, он же сохранял постоянное хладнокровие. К Якову Иванычу он и мать его питали недружелюбное чувство: им хотелось бы самим иметь влияние на Анну Федо-

   306

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   ровну и погреть около нее руки. Вследствие внушения матери, какие-то смутные чувства и надежды также забегали в голову Тимы в присутствии Маши. Ему иногда чудилось, что не стой тут поперек дороги Яков Иваныч, многое бы смогло бы и пойти иначе. Тима был скрытен и высказывался редко и туго. Его желания ограничивались теплым углом и известной степенью довольства. К службе он был неспособен, потому что увлекался товариществом и кутил, но хозяйственные заботы и жизнь с матерью, которая имела на него сильное влияние, отрезвляли его.

   Разговор, по обыкновению, пошел о хозяйстве, о новых предстоящих переворотах. Анна Федоровна волновалась, а Арина Дмитревна вторила ей вздохами и односложными восклицаниями.

   - Что же мы будем делать? - воскликнула, наконец, Анна Федоровна.

   - А что люди, то и мы, - отвечал Яков Иваныч.

   - Неусыпный присмотр нужен, - заметил Тима, - тогда ничего, можно и вольным трудом обрабатывать землю.

   - Хорошо вам говорить - неусыпный присмотр! Кто у меня смотреть-то будет?

   - Человека нужно найти, - отвечал Тима. - Выгоды можно иметь. У вас что земли даром пропадает! Порядки другие надо завести.

   - Ох, матушка, беда женщине одной! Вот я и его на службу не пускаю. Куда я одна поспею? последний муженька обидит.

   - Как-нибудь обойдемся, - сказал Яков Иваныч. - А напрасно вы, Анна Федоровна, поторопилась Дулино продать: пустошь отличная. Теперь земля будет в цене.

   - Ну что ты мне, Яков Иваныч, все Дулиным в нос тычешь! Это оттого, что тебя не спросилась. Продала так продала, побери его прахом! - разгорячилась вдруг Анна Федоровна.

   - За Дулино бы дороже никто не дал, - сказал Тима, - вы его с выгодой продали, потому что завалено и засорено все очень. Расчистки большой требует.

   - Да ведь он все эдак - точно ворон каркает; не подумает, что я женщина больная, расстроить меня недолго.

   - От вас, родная моя, надо всякие беспокойства удалять, - вмешалась Арина Дмитревна.

   307

  

   - Ну вот вы бы с Тимофеем Васильевичем и попробовали всякие беспокойсгва от них удалять, - сказал Яков Иваныч.

   - Да уж я знаю, что мы вам с Тимой поперек горла стали, Яков Иваныч.

   - Да мне-то что вы мешаете?

   - Уж вы себя больно высоко ставите Яков Иваныч.

   - Уж вы бы лучше Малашку-то свою по праздникам по миру собирать не посылали; это было бы лучше, чем судить о других.

   Лицо Арины Дмитревны задергалось, и смуглые щеки ее вспыхнули.

   - Грех бы вам меня этим корить! я человек бедный и ничего зазорного тут нет, что Малашка по милости добрых людей лишний кусок себе добудет. Вы меня только обидеть хотите. Грех! Вы сами только сутяжничаете да фальшивые просьбы пишете.

   - А вы их читали? - равнодушно и презрительно спросил Яков Иваныч.

   - Полноте, маменька, плюньте! пусть говорит, что хочет,- злобно и холодно заметил Тима.

   - Ах, батюшка, да он на меня татьбу церковную взведет, а мне и молчать? Не поклониться ли еще ему прикажешь?

   - Полно! нечего вам из пустяков ссору заводить. Пойдемте лучше обедать, - строго вмешалась Анна Федоровна, видя, что ссора начинает разгораться.

   В это время Аграфена Даниловна показалась в дверях с подносом, на котором стоял графинчик водки и лежало несколько кусочков белого хлеба из домашней муки. Вслед за ней вошла Маша с корзинкой земляники, усталая, запыхавшаяся.

   - Экая охота тебе, Машенька, жариться на солнце! - сказала Анна Федоровна, тяжело выступая из комнаты.

   Маша довольно сжато, хотя и дружески, поздоровалась с Яковом Иванычем.

   - Здорова ли, голубушка моя? - спросил последний, целуя у нее руку.

   - А вы куда пропали? - спросила она, улыбаясь ему и глазами, и розовыми губками; но тут же мгновенно лицо ее приняло степенное выражение, потому что мать оглянулась на нее внимательно.

   308

  

  

  

  

  

  

   - После обеда приходите в сад, мне хочется поговорить с вами, - шепнула Маша Якову Иванычу. - Я его засажу стихи из песенника переписывать, - прибавила она, указывая глазами на Тиму, - он же и песенник мне принес.

   После обеда Маша задумчиво сидела на скамеечке в саду под тенью густых рябин; она поджидала Якова Иваныча, ей никогда еще так не хотелось видеть его наедине. Она сама не знала, о чем хотелось ей говорить с ним, но говорить хотелось с какой-то раздражительностью и тревогой. Ей хотелось против чего-то восстать, чего-то допытаться, даже досадить ему... Но вот идет и он, понуря, как всегда, голову и ускоряя шаги навстречу своей любимице. Поравнявшись с ней, он улыбнулся, как улыбаются детям, и посмотрел на нее с любовью старой безродной няньки. Маше и это показалось досадно.

   - Уж я думала, что век вас не дождешься! - сказала она, слегка надув губки.

   - Нельзя было, Машенька, нужный разговор зашел; время такое, обсудить все надо.

   - Ах, как мне все эти разговоры надоели!

   - Молода еще ты, ангел мой; вот как до наших лет доживешь, так и не будут надоедать, тогда и птички и цветочки прискучат.

   - Так только для этого и жить, чтоб дожить до того, чтоб со сладостью толковать о запашке да о хозяйстве? Очень приятно жить после этого!

   - А как же, Машенька? Всему свое время.

   - Не хочу я и жить-то после этого! - воскликнула Маша с жаром и горечью.

   Яков Иваныч посмотрел на нее со страхом и удивлением.

   - Ангел с тобой хранитель! Что ты, моя голубушка?

   - Нет, вы мне скажите, в чем жизнь по-вашему? Что в ней хорошего? Что вы мне цветочки да птички подставляете? Вы мне скажите, как я век свой прожить должна? Какая моя жизнь будет? какая? Ну говорите же! Ведь вы знаете, вы довольно пожили.

   - Да ведь я, Машенька, не пророк, как я могу знать?

   - Ну так скажите мне, в чем счастье состоит?

   - Тьфу ты, Господи помилуй! что с тобой это сегодня? никогда не бывало...

   309

  

   - Я вижу, вы отлыниваете, вы поговорить со мной не хотите чередом; вы со мной как с малым ребенком. А еще любит, говорит! - прибавила она с едким укором, - вот и маменька говорит, что любит... Когда-нибудь я на этой вербе повешусь, так вы и узнаете, какова ваша любовь. Да, повешусь или утоплюсь! Лучше уж мне русалкой быть, чем жить так!..

   И она заключила слова свои горячими рыданиями.

   - Машенька! радость моя! Господь с тобой! Подумай, что ты сказала! Грех-то какой, Маша! Да скажи ты мне путем-то, что тебе нужно? кто тебя расстроил?

   Наплакавшись досыта, Маша вдруг усмирилась и притихла.

   - Вы, Яков Иваныч, маменьке ничего не говорите, - сказала она, - это на меня так нашло...

   - Не скажу, не скажу, будь покойна. Экие ты слова произнесла! Грех-то какой, Маша! Ты знаешь ли, что самоубийцам нет прощенья ни в сем веке, ни в будущем? Всякий грех можно замолить, кроме этого.

   - Можно всякий замолить? А какие самые большие грехи?

   - Ты катехизис учила, сама знаешь... Это с тобой не от скуки ли сделалось, золотая моя?

   - Хоть бы вы мне книг достали, да новых каких-нибудь: что вы мне все старые возите? Я посмотрела - уж они сто лет как сочинены; точно не по-русски и написаны-то.

   - Новых-то я боюсь, Маша. Вольны ужасно. Смутят тебя только. Ведь вон ты у меня порох какой...

   - Что же, век что ли в клетке сидеть, да все старье одно перебирать? Ведь уж этим вы меня не убережете. Что же вольного в новых книгах? Ведь вы их сами-то не читали.

   - Прочитал недавно одну, Машенька, да не по душе мне что-то.

   - Ну что же в ней?

   - Да так, пустое дело, нечего и рассказывать.

   - Вы где эту книгу читали?

   - У Арбатова; он по нынешнему положенью в свое именье приехал.

   - Это в ту усадьбу, что недалеко от нас? вон направо, за лесом?

   - Нет, у него другая, под городом.

   - Он молодой.

   310

  

   - Нестарый, видный мужчина. Начитан как, просто диковина; говорит так приятно, ласково, только тоскует часто сам не знает о чем, - вот как ты же сегодня. Жениться не хочет. А вот, Машенька, и не в глуши жил, видал свет. Это уж так, человеком... А все оттого, что Богу мало молится: в церкви почти не бывает. Молиться надо, голубушка моя: просить Бога надо, чтоб избавил нас от искушенья... Да еще Арбатов ничего; а вот студент гостит - ну так уж язычок! так и режет; даже страшно за него, а тоже умный человек, только вольнодумен ужасно.

   Маша тоскливо посмотрела в сторону и молча вздохнула. Яков Иваныч тоже замолк, но между бровями у него залегла темным облаком какая-то новая дума.

   - Вы мне историю, что не хотите рассказывать, привезите,- заговорила, наконец, Маша.

   - Да не интересна, Машенька.

   - Нужды нет, все-таки привезите, слышите? и не ссорьтесь... Милый, родной мой Яков Иваныч! не сердитесь на меня! - проговорила она вдруг сквозь слезы, обняв его с нежностью и глядя своими большими влажными глазами в просиявшее лицо старика.

  

  

   В конце сада показались Арина Дмитревна с Тимой.

   В скотной между тем происходили другого рода сцены, другого рода разговоры. По случаю праздника Мавра отдыхала, протянувшись на лавке в одном ситцевом повойнике, из-под которого выбивались ей на глаза пряди отерхавых волос. Она всхрапывала, несмотря на то, что мухи роями садились ей на лицо и собирались темными кучками у глаз и на углах губ. Бесцветное, преждевременно увядшее лицо ее во время сна хранило выражение тупой усталости и какого-то сердитого, если можно так выразиться, покоя. Мавра уснула в самом неприятном расположении духа: она только что разругалась с ткачихой, которая Бог весть какими путями знала про ее дочку Матрену такие штучки, каких она, мать ее, и не подозревала. Ткачиха в злости так все и выпела набело. Все дело вышло из-за курицы: ткачихина курица повадилась в крошечный огород Мавры, которая

   311

  

   грозилась свернуть ей голову. Через несколько дней курица оказалась с поврежденной ногой. Подозрение, разумеется, пало на скотницу. На душе ткачихи давно уже таились все слухи и пересуды насчет поведения Матреши, но по известному чувству дворового приличия она не хотела пускать их в ход перед матерью девушки без особенной причины. Поверять же их ей по дружбе она не могла, потому что была давно с Маврой, как говорится, на рожнах, то есть питала затаенное неудовольствие насчет кислого молока, которое дала ей однажды Мавра, не совсем-то приятного вкуса. (Мавра по приказу барыни должна была снабжать дворовые семьи кислым молоком, кажется, по ведру в месяц). Так вот, начавшись с молока, гнев ткачихи разразился по поводу курицы. Уж трещала-трещала ткачиха, баба необыкновенно бойкая на язык; чего она не вспомнила, чем не выкорила! выворотила всю подноготную и кончила Матрешей.

   - Ты бы, - кричала она, - бесстыжие твои зенки, чем бы моим-то курицам ноги ломать, лучше бы за дочкой-то своей смотрела.

   - Что тебе дочка-то моя поперек горла стала? У тебя своя растет - может и хуже-то ее не будет.

   Батюшки! как пошла ткачиха, как пошла! уж она причитала-причитала!

   - Твоя, говорит, Матрешка не за грибами бегает в лес, а за молодыми парнями. Да она и дворню-то всю нашу срамит...

   Мавра, сперва бойко огрызавшаяся, напоследок уже растерялась и только повторяла со злобой:

   - Полно, тараторка проклятая! как у тебя язык-то не отсохнет... и проч.

   Потом, придя домой в маленькую избушку свою при скотном дворе, долго еще, сидя на лавке, шептала про себя разные ругательства, пока жар и духота не разморили ее, и она, сплюнув раза два и нараспев с зевотой произнеся громко: "Господи Иисусе Христе, Спас милосливый!" - не уснула тем крепким сном, во время которого Матреша воротилась из леса.

   - Матушка! ты дома? - крикнула она еще в сенях своим свежим, звучным, сильным голосом, от которого мать ее что-то промычала и повернулась на лавке.

   312

  

   - Матушка! - крикнула еще раз Матреша уже в самых дверях избы.

   Мавра вскочила с лавки.

   - Что тебе? что ты глотку-то распустила? - сказала она сердито.

   - Али ты уснула? - спросила Матреша, будто не замечая сердитого голоса матери, - посмотри-ка что грибов. Все молодые, толстокоренные... Это они после дождика-то пошли.

   - Ну тебя! убирайся ты и с грибами своими! - проворчала Мавра.

   - Да что ты? на что сердиться-то? - спросила Матреша, ставя на лавку грибы. - Фу! как умаялась! - прибавила она,- пока в лесу-то ходишь, так оно прохладно, а уж полем-то очень припекает.

   - Припекает тебя! надо бы тебя припечь плеткой здоровой.

   Матреша догадалась, что дело клонится к чему-то недоброму... В ней боязливо екнуло сердце, но она хотела хитростью избегнуть грозы. Страх поднял в ней дурное чувство притворства. Еще она вся была под влиянием недавнего свидания с Гришей в лесу. Бедная девушка так жадно упивалась счастьем первой любви, что готова была стоять за это счастье всеми силами и способами. Она готова была прикрыть его обманом и ложью, только бы сохранить от недобрых людей. Ничто так не портит человеческой натуры, как страх, - не тот спасительный страх огорчить близких и любимых особ или потерять свое собственное уважение, а та бессмысленная строгость, которая пугает не убеждая, пугает мысли, давит ум и делает законной всякую оборону. О! сколько бедных женщин и девушек, несравненно выше моей Матреши по общественному положению, унижались и унижаются до лжи и притворства, запуганные ничего не щадящим, ничего не разбирающим людским судом! Как многие винят себя не в поступках, а в неуменье скрыть их! Как многие, доживя до старости, умирают неразумными, запутанными детьми, не успев дорасти до степени такой нравственной силы души, которая бы могла создать в себе свой собственный суд, под влиянием которого спала бы вся мишура и грязь, выдаваемая светом за золото, и разобла-

   313

  

   чился бы бездушный кумир ложного поклонения?.. Но я удалилась от настоящего предмета моего рассказа.

   - Вздуть бы тебя хорошенько! - продолжала Мавра, прибирая что-то в углу за печкой, - вот что! Так дурь-то бы и вышибло.

   - Было бы еще за что! - сказала Матреша.

   - А за то, мразь ты эдакая, чтоб чужие люди меня из-за тебя не срамили.

   - Наврать-то можно что хочешь! язык без костей, гнется.

   - Ты смотри у меня, пакость эдакая, ты не смей с Гришкой водиться! Да если я узнаю... да я тебе волоса на голове не оставлю! Доведи ты только себя до чего-нибудь, да я тебя, кажется, живую в землю закопаю! - разгорячилась наконец Мавра, подступая к дочери с кулаками, так что Матреша попятилась к двери. - Ты зачем с Гришкой видаешься по лесам, а? зачем? говори, говори! что, неправда небось?

   - Неправда! - отвечала Матреша неестественно резко.

   - Лги больше, лги! погоди, уж узнаю я; уж накрою я тебя!

   - Накрывай, пожалуй! нечего накрывать... ты больше слушай всякую собаку, которая на ветер лает.

   - Еще неизвестно, на ветер ли! Подозрительна ты мне что-то.

   - Понапрасну обижаешь...

   - Да что ты это вздурела! я слово, а она десять! Ах ты, фря эдакая! матери покориться не хочешь!.. Ну хорошо! ну, счастье твое, что мне коров пора встречать, а то уж я бы с тобой расправилась!

   Матреша притворилась оскорбленной и снова осыпала мать укорами за напрасную обиду. Забота о коровушках и материнское ослепление в том, что давно замечали уже другие, охладили Мавру, и Матреша невредимо отправилась в горницы с пучком ягод для барышни.

   Вручив Маше пучок земляники и найдя ее не одну, Матреша пошла в девичью. Сердце у нее повернулось, когда она увидела зловещую улыбку и ястребиный взгляд Аграфены Даниловны: она так и ждала побранки; но побранки не было, только глаза Аграфены Даниловны впились в нее и внимательно осматривали ее всю.

   - Что, много ли грибов-то набрала? - спросила ее с колкостью старая дева.

   314

  

   - Порядочно, - отвечала Матреша, как-то глядя в сторону и недовольно одергивая перед своего набойчатого платья.

   - Ой, девка! драть бы тебя, драть! - проговорила с загадочным упреком Аграфена Даниловна.

   - Было бы за что! -. отвечала храбрясь Матреша, у которой сердце как кипятком обварило.

   - Оглянись-ка ты на себя, к чему ты себя готовишь?

   - Нечего вам обижать меня.

   - Шила в мешке не утаишь!.. Мне что - черт с тобой! А так, из жалости говоришь... Федосья! не видала ли ты Ванюшки? - обратилась она к вошедшей Федосье. - Куда он запропастился? Надо бы на реку за водой сходить.

   - Дайте я схожу, - сказала Матреша с непривычной кротостью и, надев ведра на коромысло, перекинув его через плечо, вышла из девичьей.

   С каждым днем все больше и больше ныло сердце у Матреши. Барыня с барышней не замечали, но зоркая дворня давно уже шушукала между собой на ее счет. Девушкой часто овладевало то мрачное отчаяние, при котором цепенеет всякая мысль и взор с ужасом отворачивается от будущего.

   Понурив голову, Матреша тихо шла к реке по тропинке, идущей возле забора сада, из которого доносился до нее голос ее барышни и бывших с ней.

   - Господи! - думала Матреша с болезненным замиранием во всем существе, - что же это будет! Никуда не скроешься... Ничего со мной не поделается... Хоть бы умереть! И тяжелое поднимаю, и себя не берегу - все ничего! Господи, прости мое прегрешение! - продолжала она, вдруг опомнясь, - это ведь меня окаянный смущает! Нет, уж что ни будет, а на себя тяжкого греха не возьму, - невинной ангельской душеньки не сгублю... Приняла грех - приму и стыд. А ему-то теперь и горя нет: уйдет в Питер к дяде - дядя выписывает... Оставит меня с тяжким горем на слезы и страду!..

   И думая это, она заливалась горячими слезами, теми слезами, которых один Бог видит и считает. Придя к речке, она захватила воды только по полуведру и с такими же мрачными думами возвращалась назад. На половине пути встретилась ей Софья-солдатка, дьячкова работница, баба лихая, бойкая, но с добрым, жалостливым сердцем. С тех

   315

  

   пор как солдатство мужа дало ей свободу, она не могла без сострадания видеть несчастий, подобных Матрешиному.

   - Здорово, Матреша! - сказала она, поравнявшись с ней.- Что больно кручинна идешь, голову повесила?

   - Так, что-то тошно все... - отвечала Матреша, чуя сердцем доброго человека.

   - Эк, девка, ведь заметно! - сказала Софья, сострадательно качая головой. - Что же ты о себе придумала?

   - Что придумать! ничего не придумаешь!..

   - Ты смотри, не возьми греха на душу.

   - Нет, не возьму.

   - Скрыть бы как-нибудь...

   - Как скроешь?

   - А вот чему я тебя научу; я все об тебе думаю, больно мне тебя жаль - девка молодая, загинешь совсем. Ты притворись больной, дня хоть на три; охай да стонай гром-че: простудилась, мол, после бани на реку стирать пошла да прозябла... Эта болезнь долго бывает, а там, как время подойдет, - ты ко мне. У пономаря робят нет - можно подкинуть.

   Матреша поглядела на нее глубоким, благодарным взглядом.

   - Я тебе по гроб слугой буду, - проговорила она. - Мне больно барышни жалко, да стыдно, - прибавила она, снова заливаясь слезами, но уже не такими горькими и тяжелыми, как несколько минут назад.

  

  

   - А ты бы, Тима, был с ней поразвязнее, да эдак тронул бы ее чем-нибудь чувствительным, взглядец бы когда на нее пустил, да и сказал бы, словно про себя: сердце, дескать, мое все изранено. Она человек молодой, неизбалованный; мужчин на своем веку почти не видала. Только бы ее за живое-то забрало, так она и мать перевернет. Ты-то у меня мешковат больно! - говорила Арина Дмитревна, сидя на крылечке своего маленького, старенького дома и щурясь от лучей заходящего солнца, которые прямо били ей в лицо из-за ветвей густой черемухи, составлявшей единственную тень ее огородца. По нечистой улице с мычаньем шли коровы,

   316

  

   погоняемые босоногими ребятишками и работницами; неподалеку на речке слышалось полосканье белья; с поля неслись звуки пастушьего рожка. На всем лежал тот теплый туман и затишь, которыми почти всегда сменяется к вечеру жаркий летний день.

   - Полноте, маменька, этим не возьмешь! - отвечал Тима, сплюнув в сторону и придавив большим пальцем левой руки золу своей коротенькой трубки, наполненной тютюном. - Старуху надо обуять, вот что! Тут вам надо действовать. Вы когда между словом припугните ее, что вот, дескать, когда вы умрете, так девушка останется одна, без призора (не на Якова же Иваныча ей надеяться), что надо ей защитника иметь; что был бы, дескать, человек хороший, а богатых да образованных в нашей стороне нет, а которые и есть, так на Машеньке ее и не женятся, потому что она сама простая, людей не видала, модного обращения не знает; что образованный муж ее замуштрует.

   - Да, ты это, конечно, дело говоришь. Я эту канитель тонко поведу; только Машенька характерна, ай как характерна! Теперь она смирна только до поры до времени; вижу я ее, насквозь вижу.

   - Все это, однако, кажется, пустяки; не туда мы с вами лезем.

   - Да с чего же это в картах тебе выходит богатый марьяж? Кому какое счастье, Тима. Разве не бывает, что бедные женихи богатых невест находят?

   - На все случай надо, - отвечал Тима. - Вон и Варвара Капитоновна идет, - прибавил он, взглянув по направлению улицы, представлявшей два ряда жалких закопченных изб, носивших особенный характер бедного дворянства. Каждая изба разделялась на две половины: на черную и белую. В черной обитали подвластные крепостные семьи, - впрочем, и сами владетели проводили тут большую часть дня - белая содержалась в_ чистоте и служила парадным отделом для приема гостей в именинные и праздничные дни. В ней, кроме того, часто собирались соседи пить чай с медом. Чай этот устраивался поочередно и составлял самое приятное развлечение и удовольствие, поэтому и самовар всегда стоял на окне чистой горницы, выходившей на улицу. За ним забывались все дневные раздоры и часто велась беседа о предме-

   317

  

   тах более отвлеченных. Тут рассказывались страшные истории, разрастались до уродливой неправдоподобности разные политические и житейские слухи.

   Так как в тот день соседки приглашены были к Арине Дмитревне, то вслед за Варварой Капитоновной показались вскоре и другие, а также и мужчины. Несмотря на то, что жили они все на виду друг у друга и в продолжение дня ходили в чем попало, к вечеру все принаряжались: барыни надевали чепцы, девицы причесывали голову, а мужчины облекались в сюртуки и пестрые бумажные галстуки. Запоздалые моды уродовались здесь точно так же, как слухи и понятия.

   Варвара Капитоновна обладала замечательным даром гадать в карты и была нечто вроде свахи, и потому молодежь к ней льнула.

   Да, эти люди женились и распложались, не боясь повторить существование, полное лишений и бедности. Они даже не мечтали сделать какое-либо усилие, чтоб выбиться из вязкого болота, и оставались в нем очень покойно и равнодушно. Ум, сжатый с детства, тупел и тратился на вседневные заботы и нужды, теряя способность развития и высших стремлений.

   Арина Дмитревна пригласила гостей в горницу, и вскоре Маланья, кряхтя и краснея от натуги, принесла пузатого утешителя: так назвал самовар один из обитателей сельца Калявина, слывший остряком и забавником в своем кругу. Гостиная Арины Дмитревны была маленькая квадратная комната с некрашеным полом и стенами аu naturel*, по которым бахромой высовывался мох. Несколько удивительных картин лубочной живописи были без рамок прибиты над диваном, покрытым домашней работы тканьем, которое в суровом виде отдано было к набойщику в Нелюдово для изображения на нем затейливого узора в китайском вкусе. В простенках между окон стояли допотопные стулья, покрытые сахарной бумагой, для сбережения ли обивки или для прикрытия ее ветхости - неизвестно; это уже тайна хозяев. Мебель переходила из рода в род, и это придавало ей почтенный вид и характер. Арина Дмитревна с гордостью вспоминала, что у матери ее было двадцать душ... к этому двенадцать человек детей. Когда все выросли и пережени-

   ______________

   * au naturel - в натуральном виде (пер. с фр.) 318

  

   лись, то очутились сперва мелкопоместными дворянами, а потом однодворцами, то есть обладателями одной семьи, жившей с ними в одной избе.

   Разговор шел о разных предметах. Сперва потолковали об эманципации крестьян, коверкая это слово на разные лады; но так как все плохо понимали в чем дело, особенно дамы, то скоро и оставили этот предмет. Мужчины, которые и здесь, как и в других, более образованных кружках, отделились особой кучкой в другой комнате, потолковали подольше, даже поговорили, как бы сложиться и выписать "Московские ведомости".

   - Нет, батюшки, - возразил на это один из обитателей сельца, высокий, коренастый, уже немолодой мужчина с угрюмым лицом и мозолистыми руками, - мне не до ведомостей; вон у меня Ванька другую неделю с печи не встает, так работника надо нанимать, одному не убраться. Не до газет, как целый день в поле на работе. Тут придешь домой, да норовишь, как бы отдохнуть, кости порасправить.

   Господин этот присвистывал, потому что однажды, когда он запрягал лошадь, ту угораздило как-то вышибить ему два передних зуба. Он слыл "темным" работником, молотил рожь на обухе, и хоть жил не роскошнее других, а имел репутацию человека, у которого денежки водятся.

   - Уж вы очень надсаждаетесь, - возразили ему, - ведь выше лба уши не растут, всего не захватишь.

   - А по-вашему лежебокой быть! Бог труды любит. Что потрудишься, то и соберешь. Вон как Петр Ларионыч разгуливал по ярманкам - так эта два дня его жена и дети голодные сидели. Ко мне же пришли. Вот и Тимофей Васильич пришел, опомнясь, на сенокос, махнул раза два косой да с трубкой на копну и развалился.

   - Да у меня что-то спина разболелась... - отвечал Тима.

   - То-то, молодой человек, спина! у меня, может, не меньше спина-то болит, да я не гляжу на это.

   В гостиной между тем после насыщения чаем собрался кружок около Варвары Капитоновны, разложившей звездообразно засаленную колоду карт. Девицы посмеивались сдержанным смехом на ее предсказания.

   - Ну-ка, раскинь на Тиму, Варвара Капитоновна. Он что-то у меня все худеет и по ночам плохо спит, - сказала Арина Дмитревна.

   319

  

   Варвара Капитоновна раскинула.

   - У-у! - заговорила она, таинственно разводя руками, - зазноба есть... антерес нечаянный... марьяж, как есть марьяж... король препятствует... Ну, поздравляю! все четыре десятки; на богачке женится.

   - Дай Господи, с состояньицем!

   - Он, смотрите, какой у вас молодец - чернобровый, - сказали некоторые.

   - Как же, сейчас на графине женится! - шепнула рыженькая барынька своей отупелой соседке с бесцветным лицом. Давно ли вы у Анны Федоровны были? - обратилась она тут с умильной улыбкой к Арине Дмитревне.

   - Да с воскресенья не бывала. Надо бы сходить; она этта и то с Малашкой наказывала, что я забыла ее. Дай Бог ей здоровья, любит вас.

   - Точно что любит, вам от них счастье. Марья-то Петровна на глазах выросла! совсем невеста. Анне Федоровне о женихах надо будет хлопотать.

   - Да какие у нас женихи! - вмешалась барыня с бесцветным лицом. - За мелкопоместных, чай, не пойдет.

   - Нынче, матушка, богатых не навыберешься. Женишки-то в сапожках ходят. Нынче норовят как бы за невестой взять побольше, - сказала Арина Дмитревна с каким-то лихорадочным волнением.

   - Да, оно конечно, а все больше, как кому на роду написано: уж написано на роду счастье - так тебя оно и на печи найдет.

   - Ах, это истинная правда! - отозвались хором все дворянки.

   - Уж это она Марью-то Петровну не за Тиму ли своего пятит? - шепнула опять та же рыжая барынька той же бесцветной личности.

   - Далеко кулику до Петрова дня! - проговорила та тихо в ответ, робко оглядевшись кругом.

   Вечер кончился рано. Перед прощаньем зашел разговор о колдунах и порчах. Все это казалось очень страшным на сон грядущий и имело прелесть чего-то выходящего за черту обыкновенного.

  

   320

  

   В дождливый день Анна Федоровна, по обыкновению, сидела в детской, в своей старом широком кресле, на пуховой подушке. Перед ней стояла миска с горячим, только что недавно сваренным вареньем. Мухи роями кружились над ним; Анна Федоровна отмахивала их, приговаривая:

   - Ах вы, злодейки! эк их к сладкому-то тянет!

   Маша сидела с книгой у окна и будто умерла для всего окружающего: так усердно читала она книги, доставленные ей Яковом Иванычем от Арбатова. Анну Федоровну начинала томить тишина и отсутствие постороннего лица, которое бы с умильным участием следило за каждым ее движением.

   - Что ты это, Машенька, нос-то в книгу уткнула? даже смотреть скучно! Так вот и прильнула, как муха к меду.

   Маша подняла голову и вопросительно посмотрела на мать.

   - Да ты от этой книги просто одурела! Что это за книга? Откуда ее выкопал Яков Иваныч? Ведь можно и почитать, да все путем, а то на-ка! целый день, как в воду опущенная.

   - Вам что угодно, маменька? - спросила Маша, привстав с места.

   - Ничего мне, матушка, не угодно. Ты уж нынче не слушаешь, что мать тебе говорит.

   - Я слышу, маменька. Я сейчас перестану читать. Она закрыла книгу.

   - Читай, мать моя! насильно от тебя ничего не требую. Уж если своего внимания к матери нет, так насильно не дашь.

   Маша не отвечала; но губы ее были крепко, судорожно сжаты, лицо бледно, глаза потемнели и расширились, как будто они видели перед собой не то, что ее окружало. Дитя исчезло, явилась девушка, кипучая, раздраженная, со страстной жаждой знания и счастья. Грудь вздымалась высоко, рука порой хваталась за сердце, а сердце билось так лихорадочно, так безотчётно тревожно...

   - Не хочешь ли вареньица? - спросила Анна Федоровна после довольно продолжи-тельного тягостного молчания.