Заяицкий Сергей Сергеевич - Красавица с острова Люлю

афе? Где Эйфелева башня?

   - Ну, приятель, слышишь? Я банкир, и мне нужно послать телеграмму в мой банк.

   Пастух вдруг, взявшись за бока, разразился таким хохотом, что потерял, наконец, равновесие и шлепнулся на баранов.

   - Он сошел с ума,- заметил Ящиков.

   - Или пьян.

   - Черт с ним. Пойдем по направлению колокольни.

   - Да вот тут болото.

   - Ерунда! Здешние пастухи ходят на ходулях исключительно из упрямства. Идем, Какао.

   Поле, по которому они шли, было в самом деле весьма сухо и прочно. Оглянувшись, путешественники заметили, что пастух продолжает хохотать, держась за живот.

   - Эк его корчит,- заметил с раздражением Ламуль.

   - Я уверена,- сказала Тереза,- что твое лицо напомнило ему что-то.

   Ламуль раздраженно пожал плечами и ничего не ответил.

   Скоро они вышли на дорогу и увидали совсем близко городские строения.

   Какая-то женщина, счастливая и краснощекая, шла им навстречу, неся на руках и кормя грудью здорового ребенка.

   - Вы не знаете, моя милая, - спросил Ламуль, есть в этом городе отделение Лионского кредита?

   Глаза женщины изобразили удивление. Даже младенец, и тот, перестав сосать, с изумлением покосился на Ламуля.

   - Бросьте вы свои банки,- сказал Валуа,- скажите, красавица, нет ли здесь в городе порядочного человека, у которого другой порядочный человек мог бы занять деньги под словесное обеспечение.

   При слове деньги женщина вдруг начала хохотать и, хохоча, пошла прочь, покачивая головой, как бы говоря: "Ну и шутники, уж эти рассмешат".

   - Да что они с ума, что ли, все посходили?

   Галавотти недовольно покачал головой.

   - Веселый народ,- пробормотал он, - только, к сожалению, веселость их не изжаришь и не запечешь, а то бы сытно позавтракали.

   При самом входе в город стояла гостиница. Это была древняя гостиница с узкими окнами, и над ее дверью на ржавой цепочке качалась облезлая фигура капуцина верхом на белой лошади.

   Около таких гостиниц в былые времена стояли запыленные кони, привязанные к чугунным кольцам, пока их седоки - бесшабашные д'Артаньяны уписывали жареных пулярок, запивая их старым бордоским, и щипали за подбородок пухленьких гасконок.

   - Зайдемте,- предложил Валуа,- может быть, нам тут дадут хотя бы сидру и бутербродов.

   Они вошли в просторную комнату, пахнущую всеми четырьмя Генрихами. Какой-то человек в очках поднял на них" взор, исполненный вопросительного изумления.

   - Я банкир Ламуль, - сказал носитель этого имени,- вот это моя жена, это Роберт Валуа - потомок французских королей, это полковник Ящиков, русский эмигрант и убежденный белогвардеец, это племянник Гамбетты, адвокат Эбьен, это принцесса Какао, это ее муж, некий Фуко, вот это еще профессор... может быть, вы найдете возможным...

   Человек в очках, не отвечая, похлопал в ладоши. Вошли трое солдат, вооруженных винтовками, и встали у дверей, как бы загораживая выход.

   Человек в очках пометил что-то в толстой книге.

   - Хорошо,- сказал он,- ваше дело будет слушаться в трибунале в ближайшую среду... Но, принимая во внимание ваше чистосердечное раскаяние, я не думаю, чтобы вас присудили к особенно тяжелому наказанию.

   Солдаты стукнули прикладами об пол и окружили путешественников, которые, потрясенные, молча пошли по коридору.

   - Но скажите на милость, - вскричал наконец Эбьен,- что за учреждение помещается здесь, в гостинице.

   - Комиссия по борьбе с контрреволюцией,- отвечал солдат с наибольшим количеством нашивок.

  

  

  

  

   После того как щелкнул замок и часовой мирно зашагал у двери, путешественники, по крайней мере еще час, не могли произнести ни слова.

   - Спасибо вам, Ламуль,- заговорил наконец Валуа голосом, дрожащим от бешенства,- вы проявили необычайное остроумие. Нет. Надо же быть патентованным остолопом, чтобы ввалиться чуть ли не в самый трибунал и расписать все наши титулы... Потомок королей, банкир, племянник Гамбеты...

   - Я думал, что это хозяин гостиницы и что так он вернее нам отпустит сидру и закусок.

   - А вы пробовали когда-нибудь совсем не думать? Получились бы блестящие результаты.

   - Надо было бы нам на другой берег вылезти, - пробормотал полковник.

   - Да ведь это он же присоветовал.

   - И главное, все это совершенно неверно, - вскричал вдруг Эбьен и заходил по комнате, - то есть что неверно? (перервал он сам себя по адвокатской привычке) - неверно то, что вы изобразили нас какими-то контрреволюционерами... Я противник советской власти? Ха, ха, ха! Я, который ненавидел войну и который все вечера проводил в том самом кафе, где убили Жореса... Да ведь пока не будут уничтожены границы между двумя государствами, война не может прекратиться... Грудной ребенок поймет это... а вы не понимаете... вы, доживший до седых волос... вы, отец семейства! (ведь если у вас нет детей, то это только благодаря случайности) - вы, претендующий на звание культурного - больше того - цивилизованного человека (все с упреком посмотрели на Ламуля), нет, - продолжал Эбьен, - если цивилизация означает смерть, нищету и разрушение, если цивилизация, вместо того чтобы создавать вечные ценности и удобные предметы домашнего обихода, изобретает пушки и ядовитые газы, если все это, говорю я, есть дело рук цивилизации, то я не цивилизованный человек... Вы, да, именно вы - ах, не ссылайтесь, пожалуйста, на стихийные бедствия, - да, вы, банкир Ламуль, первого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года простерли над миром тружеников свою косматую лапу и, брызжа кровавой слюной, прорычали: война!

   - А теперь и угодили в чекушку, - ввернул полковник Ящиков.

   - Посмотрите на него, - вскричал Эбьен, - указывая на полковника. Посмотрите, как он на вас смотрит, о... или вы не человек, или ваше сердце должно растаять от того палящего упрека, которым горят прекрасные мужественные глаза убеленного в боях воина, этого Цинцинната наших дней. А ведь и он когда-то в припадке ослепления кричал: да здравствует война! и, потрясая булатом, мчался на белом скакуне впереди одурманенного войска. Нет, нет, банкир Ламуль, не пытайтесь спрятаться от негодующих взоров миллионов искалеченных вами людей, не старайтесь скрыть свое мохнатое сердце под белым плащом невинности... Банкир Ламуль, я говорю вам - запомните это, даже лучше, зарубите себе на носу - пройдут века, а ваше имя не устанут проклинать наши далекие потомки, когда сами вы давно сгниете в недрах окровавленной вами земли, и при имени вашем будут ночью плакать испуганные младенцы.

   - Но что же мне теперь делать?- пробормотал Пьер Ламуль, обливаясь слезами.

   - Стыдитесь! Больше вам нечего делать!

   - Да-с! - наставительно сказал полковник,- не хорошо-с! Стыдно-с!

   - Товарищи! - продолжай Эбьен взволнованным голосом,- кто из вас за войну, прошу поднять руки.

   Ни одна рука не поднялась.

   - Теперь товарищи, прошу поднять руки тех, кто против войны.

   Все, кроме Какао, подняли руки.

   - Абсолютное большинство голосов при одном воздержавшемся за непониманием, в чем дело,- прекрасно!

   - Теперь товарищи...

   Стук засова не дал ему докончить предложения.

   Вошел симпатичный парень с честным и открытым лицом и, поставив посреди комнаты две миски, удалился.

   - Почему-то в комнате запахло морем, - заметил Валуа.

   Полковник Ящиков вдруг вскочил с места.

   - Вобла, вобла! - кричал он, от радости приплясывая,- матушка ты моя, рыбешечка ненаглядная. Соскучилась-таки по мне, старику, приплыла-таки.

   - Превосходный суп, - заметил Ламуль заискивающим тоном.

   - Еще бы, после океанских хлебов.

   - А что в другой миске?

   - Какая-то каша - желтая.

   - Ужели пшено? - вскричал полковник и тут же прибавил разочарованно, нет, маис какой-то... да и в рыбе я, кажется, ошибся... Нет, не наша это рыба... чужая рыба... тюрбо.

   В течение нескольких минут все с жадностью ели.

   Даже прекрасная Тереза, ничего раньше никогда не кушавшая, теперь с восторгом обсасывала вкусные, пахнущие синим простором, хвостики.

   И вдруг в углу раздались странные писки, напоминающие те звуки, которые изрыгает из скрипки слепой скрипач, которому мальчишка вместо смычка подсунул одну ручную пилу. Это всхлипывала черная принцесса.

   - Ах, черт возьми! - вскричал Галавотти, - бедняга не ест здешней пищи. Вы бы, сеньор, распорядились, а то еще, неровен час, похудеет наша красавица.

   И он постучал по двери деревянной ногой.

   - В чем дело? - раздался голос.

   - Товарищ, - сказал Эбьен, - среди нас есть одна девушка, которая не ест этой пищи.

   - Что же делать. Здесь как-никак темница, а не отделение дювалевского ресторана.

   - Пищу, которую ей хотелось иметь, очень легко добыть. Я думаю, что миска дождевых червей вполне бы удовлетворила девушку.

   Очевидно, часовой был очень удивлен столь необычным вкусом заключенных, ибо он немедленно загремел засовом.

   Прекрасная Тереза заметила при этом, что Галавотти что-то тихо говорил на ухо Морису Фуко, а тот качал головой, указывая себе на желудок.

   - Дождевых червей? - переспросил часовой.

   - Ну да, вы знаете, что после дождя выползают черви. Ну, если нет дождевых, можно навозных. Ужа, наконец.

   - И товарищ все это съест?

   - Съест.

   Часовой долго качал головой и наконец вышел, забрав миски.

   - Ну, Морис,- пошутил Ламуль, - сейчас мы угостим вашу супругу.

   - Пьюк! - сказал Морис, садясь рядом с Какао.

   - В чем дело?

   - Клюмс.

   - Что за ерунда.

   - Плюмс.

   - Что вы ломаетесь!

   - Пьюк, - возразил Морис, отодвигаясь от Какао, которая вдруг возымела намерение приласкать его.

   В это время дверь отворилась, и часовой внес блюдо, полное червей. Другие часовые и человек в очках стояли, с любопытством заглядывая в камеру. Какао с жадностью взяла горсть червей, отжала их в своем темном кулаке и поднесла копошащийся пучок этих темных макарон к устам Мориса.

   Заключенные, кроме Галавотти, ахнули от удивления.

   Морис Фуко откусил кусочек червяка и проглотил его, сделав при этом такую гримасу, что все бабочки у него на лице, казалось, вот-вот улетят, захлопав крыльями.

   - Как, и этот тоже ест червей? - изумился человек в очках.

   - Ну, конечно, сеньор, ест! - вскричал Галавотти, - да еще как уплетает. Фиго, - обратился он к Морису.

   - Фиго, - отвечал тот, - Вот видите... Я спросил его, что он больше всего любит на свете. Он ответил - жену, а после жены дождевых червей.

   - Но ведь вы оба сказали всего одно слово.

   - Мы понимаем друг с друга с полуслова... Он понял первую половину, а я вторую.

   - Кто-нибудь состоит при них? - спросил человек в очках.

   - Я состою, сеньоры, я состою. Я этим зарабатываю на хлеб. Они едят червей, .а я зарабатываю хлеб. Очень интересное зрелище, поучительное и имеющее даже общественное значение. Вообразите, все начнут питаться червями; вот царь-голод остался без престола.

   - Но почему же вы попали к нам в тюрьму?

   - А это уж я вас должен спросить, а не вы меня.

   - Но ведь вы же пришли вместе с этими белогвардейцами.

   - Ничего подобного. Это было чистое совпадение... Просто я показывал моим дикарям здешние достопримечательности... Я - белогвардеец?.. Хорошенькая история. Видите ногу... Потерял на мировой бойне...

   Человек в очках смутился. .

   -Чего же вы молчали?

   - А у меня бывает... Последствия контузии. В двух шагах от меня лопнул чемодан, то есть не с бельем чемодан, а настоящий чемодан - из немецкой мортиры. Меня тогда скрутило, как штопор, и язык мой за что-то зацепился, кажется, за щитовидную железу... Ну, с тех пор он иногда и зацепляется... Вот и тут как раз зацепился, а эти ребята, пожалуй, легче бы объяснились с галками, чем с вами.

   - У вас есть удостоверение личности и мандат на право демонстрации этих товарищей?

   - Был мандат, даже два было, - сказал Галавотти, роясь в карманах, один мандат на него, другой на нее... Гм... А... я его потерял. Я так размахивал руками, что у меня все повылетело из карманов. Я сделаю публикацию... номера случайно помню. До свидания, товарищ, простите за беспокойство.

   И, вытолкнув из темницы Мориса и Какао, Галавотти удалился, стуча деревяшкой.

  

  

   В этот же вечер в камеру, где сидели путешественники, было брошено в окно кем-то объявление:

  

  

  

   После того как трое узников очутились на свободе при столь удивительных обстоятельствах, пребывание в тюрьме показалось остальным невыносимо скучным.

   Прекрасная Тереза наконец не выдержала.

   - Послушай, дыня, - сказала она, щелкнув банкира по затылку, - мне надоело тут сидеть.

   - А я что же поделаю?

   - Ну, я не знаю... Ну, откажитесь от своих привилегий.

   - Ха, ха, ха, - расхохотался Эбьен, - да разве у него есть привилегии? Отказаться от привилегий!.. Да их у него давно уже отняли. Нет, пусть он лучше возвратит к жизни те сотни тысяч ни в чем не повинных людей, которых он утопил в крови.

   - А ну вас с вашей кровью... И так не радостно на душе, а вы все кровь, да смерть...

   - Ага, не нравится? Купоны-то резать не то, что головы...

   - По-моему, - заговорил вдруг Валуа быстро и убежденно,- сидеть в этой тюрьме просто глупо... вообще в тюрьме сидеть глупо... Чего от нас хотят? Чтобы мы признали советскую власть? Да ведь я, ей-богу, в душе всегда стоял за советскую власть... Ну, посадите меня сейчас на французский престол... да... я имею на это все права, ибо мои предки правили Францией подольше, чем Бурбоны... ну, вот посадите меня...

   - Да вы не тяните... Ну, посадили вас... дальше?

   - А дальше... Ну какой я король? Ну, что я буду делать на троне?

   - Ну, мало ли что... послов принимать.

   - Великое, подумаешь, счастье... В кафе ходить нельзя, артисток... простите, я забыл, что тут дамы, нет, препакостная жизнь... полнейший вздор... И потом, ведь это только в начале революции плохо. Если прислугу прогонят, так и то сколько времени хозяйства наладить не могут, а тут правительство прогнали... А почитайте, как теперь хорошо в России. Спросите полковника, он человек опытный, разве можно сразу наладить?

   - Никак нельзя, - подтвердил полковник, - ведь у них еще небось и Деникин не наступал, небось еще с чехословаками возятся.

   - Ну, вот видите... Нет, я даже чувствую какой-то подъем (Валуа заходил по комнате). История - не английский роман, где всегда бывает счастливая развязка и все получают титулы баронетов... Нет... презирайте меня, браните, бейте, если хотите... Но я, Роберт Валуа, здесь, перед вами, восклицаю: да здравствует Советская власть!

   Эбьен молча подошел к Валуа и взволнованно пожал ему руку.

   - Спасибо, - произнес он, - спасибо, товарищ!

   - Что же, - сказал полковник, - по-моему, резонно! Ваше мнение, профессор? Вы все-таки, так сказать, человек науки.

   - Откровенно говоря, - сказал профессор, - я не вполне ясно представляю себе, что такое советская власть, но если она вам так нравится, то я, конечно, охотно признаю ее, если только это ей может быть интересно.

   - Он, конечно, не присоединится к нам, - воскликнул Эбьен, указывая на Ламуля, - посмотрите, как смотрит он на нас... о, гиена в овечьей шкуре!

   - Ничего подобного, - возразила Тереза, - отлично присоединится. Ну, индюк (она ласково ткнула его в бок), присоединяйся.

   Ламуль встал и глубоко вздохнул.

   - А мои три миллиона франков? - пробормотал он...

   - Один миллион вы все равно проиграли, но я вам его дарю обратно.

   - Благодарю вас...

   Эбьен подошел к двери и постучал.

   -Ну? - спросил часовой.

   - Передайте товарищу в очках, - сказал Эбьен, - что заключенные хотели бы разучить Интернационал, но не знают слов. Не найдет ли товарищ возможным прислать текст и, по возможности, ноты.

   - Хорошо, - сказал часовой и удалился, стуча винтовкой.

  

  

  

  

   Вслед за французской революцией произошли революции и во всех других странах, ибо рабочие были уже достаточно сознательны, чтобы не строить себе иллюзий и не попадаться на удочки мистеров Фордов.

   Они знали, что только коммунизм приведет рабочих к прочному и полному благополучию, и переход власти в их руки произошел просто и деловито. В особенности прост был переворот в Америке: все заводы и все банки и вообще все предприятия в конце концов сосредоточились там в руках одного из потомков Моргана. Рабочие организации в один прекрасный (для них, а не для него) день арестовали Моргана и предложили ему поселиться на любом из необитаемых островов Тихого океана, на что тот и согласился, сознавшись, что ему давно уже скучно в мире, так как не с кем было даже перекинуться в картишки. Во Франции жизнь наладилась очень быстро, и приятно было видеть крепких и здоровых детей, которым уже не предстояло, наподобие их отцов, нести на себе ярмо нищеты и безрадостного труда. Восьмичасовой рабочий день дал возможность развиться многосторонним талантам, которые раньше погибли бы, засыпанные железными опилками.

   Гениальные писатели, художники и музыканты насчитывались тысячами. В сущности говоря, творцом стал всякий и всякий познал радости творчества, прежде доступные лишь так называемым избранным натурам, то есть, вернее, материально обеспеченным.

   Полковник Ящиков после того, как война была отменена навсегда, оказался не у дел и занялся преподаванием физкультуры.

   Адвокат Эбьен после того, как преступники сами собою вывелись, занялся пчеловодством.

   Роберт Валуа поступил экспонатом в музей сословных предрассудков.

   Морис Фуко и принцесса Какао продолжали свою артистическую карьеру. Сам он, впрочем, давно уже не ел ни червей, ни улиток и жил всецело на ее иждивении.

   Галавотти давно исчез куда-то.

   Профессор умер от естественных причин.

   Но лучше всего жилось Пьеру Ламулю. Прекрасная Тереза проявила вдруг необычайно сильные материнские инстинкты, и почти в каждом детском доме можно было видеть краснощеких малюток, забавно марширующих под звуки барабанчика и, вероятно, никогда не предполагавших, что их добродушный толстый отец когда-то имел три миллиона годового дохода, два дома в Париже, дачу под Парижем и еще дачу в Ницце.

   Сам Ламуль проявил способности скульптора. Он ловко вырезал из дерева общественных деятелей, которых Тереза одевала в живописные одежды, и с кульком этих общественных деятелей на спине он исколесил всю Францию и был дружески встречаем во всех клубах, школах и других просветительных учреждениях.

   Однажды, распродав все свои фигурки и получив определенное количество карточек на продукты и на мануфактуру, Ламуль за кофе сказал Терезе:

   - Между прочим, я давно хотел спросить тебя, но все забывал. Почему Галавотти обманул нас тогда в Буэнос-Айресе и почему он предпочел служить тебе, а не нам?.. Ведь у тебя не было и не могло быть денег... Я вообще не понимаю, как ты покупала билеты, как ты питалась.

   Прекрасная Тереза слегка смутилась.

   - Право, не помню,- сказала она,- впрочем, что-то было, чем я расплачивалась... Ах, посмотри, какое облако, совсем как бутылка, поставленная на горлышко.

   Ламуль поглядел на облако, вздохнул и принялся стругать новую партию.

   Морису страстно захотелось посетить тот дом, где когда-то говорила ему слова любви Прекрасная Тереза, и, удрав в уличной сутолоке от Какао, он сел в метро и поехал за город. В доме Ламуля теперь помещался дом отдыха инвалидов мировой войны.

   Вот те ворота, из которых он вышел однажды ночью безумец, - чтобы уже не возвратиться более. Вот окно, из которого, бывало, улыбалась ему Прекрасная Тереза.

   У ворот сидел какой-то, видимо, инвалид, и общий контур его фигуры показался знаком Морису. Инвалид раскрашивал что-то, напевая сквозь зубы. Морис подошел к нему. Инвалид поднял голову, и из двух грудей вырвался одновременно крик:

   - Галавотти!

   - Сеньор Морис!

   Через секунду оба уже сидели на скамейке, и Галавотти говорил, размахивая руками:

   - Раскрашиваю себе ногу, сеньор, хочу сделать ее немного повеселее. Ведь я теперь, можно сказать, новобрачный... Вот служу сторожем... Принят, как инвалид мировой бойни... Вы сеньор, тут не говорите, что ногу мне откусила акула... Прекрасная жизнь... Честное слово... И чего раньше не догадались свергнуть правительство?., будь я правительством, я бы сам свергся... хотите перекусить, сеньор, - идемте в мою сторожку... жена приготовит нам ужин... О, быть женатым очень мило, сеньор, гораздо милее, чем болтаться на разных "Агнессах".

   Они пошли по тенистому парку, под деревьями которого, на удобных гамаках, дремали безногие и безрукие старики.

   Морис вздохнул.

   - Как раньше не ценили люди того, чем они так безраздельно владели! Вероятно, банкир Ламуль никогда не гулял по этим пустынным дорожкам; как прекрасен был этот зеленый, стрекотом полный, огромный парк!

   И вдруг задрожав, он остановился.

   - Что это? - прошептал он.

   Перед ним вилась дорожка, словно уходившая в темную глубь неведомого леса. И вдруг перед ним ярко, как северное сияние среди вечной ночи, явился и яркий зал, и цветы, и прекрасные женские взоры.

   - Да ведь это же остров "Люлю", - вскричал он.

   И в то же время из темно-зеленой чаши вышла и, улыбаясь пошла им навстречу красавица... такая красавица...

   - Моя жена, - сказал Галавотти, - она вас помнит, сеньор, - но не узнает, да оно и лучше... Ну, моя пантерочка, покажи нам, как ты умеешь готовить суп из черепахи.

   Вечером Морис вышел из ворот своего потерянного рая, слегка одурманенный вкусным вином, которым его угостил Галавотти.

   - Всего хорошего, сеньор, - сказал тот, с чувством пожимая руку Мориса, - она не узнала вас, как я и дэдиал. А ведь, между нами говоря, была влюблена в вас, когда служила здесь в садовницах. Исполосовали вас эти черномазые дьяволы... А говорят, сеньор, остров Люлю опять где-то появился, только уж теперь никто не знает к нему дороги... Старый Пэдж умер, подавившись пулей. Ведь вот судьба. Стреляли в него, и ничего, а тут захотел проглотить и - каюк... Прощайте, сеньор.

   И еще раз, пожав ему руку, он заковылял в темную глубь парка.

   Морис долго слышал, как Галавотти, идя, напевал себе под нос:

  

   О il des bottes, il des bottes, bottes...

  

   Скоро его толос затих во мраке.

   Морис, пошатываясь, шел по дороге.

   А вокруг под ласками теплого звездного неба на темно-зеленом ложе полей и виноградников нежилась, томилась и благоухала его самая милая, самая ласковая, самая преданная возлюбленная, прекрасная Франция.

  

   1926

  

  

  

  

   ЗАЯИЦКИЙ Сергей Сергеевич (1893-1930) родился в Москве в семье профессора медицины. Окончил философское отделение Московского университета. Первая публикация - анонимный сборник "Стихотворения" (1914). Много печатался как переводчик с западно-европейских языков.

   Автор четырех опубликованных сатирических произведений: "Земля без солнца" (альманах "Рол", 1925, No 4), "Красавица с острова Люлю" (1926, под псевдонимом: Пьер Дюмьель), "Баклажаны" (1927), "Жизнеописание Степана Александровича Лососинова" (1928). Создал целую библиотечку детских повестей, занимательных и остроумных ("Вместо матери", "Морской волчонок", Великий перевал", "Внук золотого короля", "Шестьдесят братьев", "Псы господни" и др.) Ценные сведения и суждения об этом малоизученном писателе содержатся в его некрологе, появившемся "Литературной газете" 25 мая 1930 года за подписями Л. Леонова, Б. Пастернака, В. Вересаева, А. Эфроса, С. Шервинского, Л. Гроссмана, Б. Ярхо и др. В частности, там говорится: "Он нес в себе поучительную волю к жизни, любовь к ней. В его взгляде на бытие светился тонкий ум, глубокий юмор, пленяющий нас в каждом его произведении. Товарищи по литературе мало встречались с Заяицким не потому, что он был нелюдим. Наоборот, он был общителен, умел быть блестящим собеседником, отличным товарищем.

   Но тяжкая болезнь - костный туберкулез - вывела его из строя.

  

   Красавица с острова Люлю. - Впервые: "Красавица с острова Люлю". Л: "Круг", 1926.