Заяицкий Сергей Сергеевич - Красавица с острова Люлю

   - Вы бесились с жиру от нечего делать, а мы страдаем!

   - Друзья мои!..

   Неизвестно, чем бы кончилось это неприятное для банкира направление мыслей, если бы глухой голос во мраке не произнес бы вдруг:

   - Неужели я слышу голоса европейцев?

   Узники замолкли, и мороз пробежал у них по коже.

   - Да, мы европейцы, - произнес Ламуль и прибавил тихо: - это, вероятно, тот, который написал число на скале.

   - И я европеец, - продолжал голос, - я нахожусь рядом с вами за земляною стеною, в которой провертел дыру подзорною трубою, вынув предварительно из нее стекла. Что вам сказали дикари?

   - Они сказали, что нас или съедят, или женят на Какао! Вы тоже узник?

   - Нет, я пока еще в гареме! Но, увы... я уже надоел принцессе и теперь осужден на съедение.

   - И скоро вас съедят?

   - В том-то и дело, что так как жителям этого проклятого острова абсолютно нечего делать, то всякая церемония растягивается у них на необыкновенно большие сроки. Мне рассказывали, что главного вождя хоронили так долго, что под конец нечего уже было хоронить.

   - А скажите, как вы добрались до этого проклятого острова?

   - На пароходе.

   - Как? Разве сюда ходят пассажирские пароходы?

   - Ходят раз в десять лет, чтоб узнать, на месте ли остров. Мне и посчастливилось...

   - Да, но зачем вас принесло сюда?

   - О, это долгая история! Прежде я жил легко и беззаботно, хоть у меня частенько не хватало денег. Зато я утешался иначе... Когда я уехал, как дурак, из Парижа, у меня только что начался роман с прелестной женщиной...

   - Замужней? - спросил Валуа.

   - Да, но ее муж так глуп, что не стоит говорить о нем, ни судить, ни порицать его... И, однако, я уехал, уехал в эту проклятую страну... И вот уже два месяца подвергаюсь всевозможным неприятностям. Вам еще предстоит все это! Вы думаете, что быть съеденным так просто? Увы! Это очень сложно...

   - Но кто же вы такой? - спросил Эбьен.

   - Увы, имя мое не славно ни добрыми делами, ни научными подвигами. О, как глупо затратил я свои лучшие годы. Вместо того чтобы обогащать свой умственный чемодан, то есть багаж, я фланировал по бульварам и соблазнял женщин... Одно время я содержал половину французских красавиц...

   - Что! - вскричал Ламуль.

   - Увы! А другая половина содержала меня...

   - Стало быть вы...

   - ... Морис Фуко, если только это имя что-нибудь говорит вам.

   Тяжелая рука адвоката легла на плечо бедного банкира.

   - Мориса Фуко не было на "Агнессе", - проговорил он, - банкир Ламуль, вы проиграли миллион франков.

   Ламуль не верил своим ушам.

   - Он врет, притворяется; - пробормотал он.

   - Да, я Морис Фуко, - продолжал голос, - я вижу, что мое имя не абсолютно незнакомо вам. Скажите, не знаете ли вы, что стало с прелестною женою Пьера Ламуля... Помните Ламуля? Такой толстый дуралей, он больше известен под кличкою "дыня".

   - Ты сам дыня! - крикнул Ламуль и так стремительно ринулся на голос, что сшиб в темноте профессора.

   Упав, тот, по-видимому, завалил отверстие, ибо голос перестал быть слышен.

   - Мерзавец! - воскликнул Ламуль, - какое ему дело до моей жены!

   - Но как хотите, это чудесное совпадение!

   - Интересно, зачем он сюда притащился...

   - Я думаю, что причина у него именно вполне совпадает с нашей...

   - В самом деле? - проговорил Ламуль с оттенком надежды в голосе, - но почему же он спрашивал о моей жене?

   - Не забудьте, что вместо желанной красавицы он попал в объятия Какао: естественно, что его потянуло... то есть я не так выразился. Естественно, что он вспомнил о Прекрасной Терезе.

   После этих слов все погрузились в печальные размышления, и скоро храп доказал, что благотворный Морфей не отказал несчастным в своем испытанном утешении.

   Один Ламуль не спал. Томимый тяжкими думами, он вдруг увидел во мраке маленький светящийся кружок. Это был луч луны, пробравшийся сквозь дырку в стене. Ламуль подошел к стене и приложил глаз к дырке. На залитой лунным светом поляне там и сям дремали туземцы. Возле ящика с маисом спал, уронив голову на грудь, Галавотти.

   И вдруг Ламуль вздрогнул от удивления, и суеверный страх холодными тисками сжал ему сердце. Озаренный луной, на фоне голубого тропического леса, неподвижный, как изваяние; стоял глухонемой бразилец. Луна скрылась за облаком, а когда она вновь осветила поляну, то никакого бразильца уже не было. Странный вой звучал в тишине ночи. Это черная Какао пела песню о вечной любви к неверному Кио.

  

  

  

   Рано утром к узникам пришел туземец и поставил на пол миску, содержимое которой шевелилось.

   - Что это он притащил? - спросил Ламуль.

   Роберт Валуа чиркнул зажигалкой.

   - Это дождевые черви! - крикнул он с ужасом.

   Полковник Ящиков не сдержался и выругался так, как ругался когда-то, когда пьяный кучер выворачивал тарантас и полковник оказывался на четвереньках в грязной луже.

   И тут произошло нечто необычайное и уж никак не предвиденное. Дикарь взмахнул руками, пал ниц и остался недвижим.

   - Что с ним такое? - удивился Эбьен.

   - Что вы сказали, полковник?

   - Просто выругался.

   - Гм! Однако он не шевелится.

   В темницу заглянул другой дикарь.

   - А ну-ка, ругнитесь еще разочек.

   Полковник, откашлянувшись, выругался, и мгновенно второй дикарь пал ниц так же, как и первый, и остался недвижим.

   - Профессор, вы не знаете, в чем тут дело?

   - Дикари в известных широтах очень подвержены обморокам.

   - Да, но почему же они падают в обморок, когда полковник ругается?

   - Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, возможно, что это просто совпадение..,

   - Знаете что? - предложил Валуа, - все равно дверь отперта! Выйдемте из тюрьмы, а полковник, я думаю, не откажет в любезности продолжать ругаться.

   Они осторожно вышли из темницы, и мгновенно в них направилась по крайней мере дюжина копий.

   Полковник поднял руки и зычно выругался.

   Все дикари пали ниц, побросав копья.

   Галавотти ковылял на своей деревяшке.

   - В чем дело? - кричал он, - чего они все повалились, как кегли?

   - Черт их знает...

   Верховный жрец, тот, который играл на дудочке, появился на поляне.

   - А ну-ка его, - предложил Валуа.

   Полковник выругался.

   Жрец замер. Колени его задрожали, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

   - Еще разочек! - скомандовал Валуа,- без промаха! Пли!

   Полковник выругался.

   Жрец упал на колени и вдруг начал изо всех сил подметать землю бородою.

   - Завели! - пробормотал Галавотти.- Крепко же вы, сеньор, ругаетесь! У старика того гляди отскочит кокос!..

   Еще многие дикари повыскочили из хижин, и все они попадали, как карточные домики, подкошенные магическою бранью полковника, Галавотти, рыча от восхищения, несколько раз повторил это ругательство и, наконец, довольно хорошо начал произносить его.

   - Я рожден лингвистом, - воскликнул он, ну, черномазая тумба, попадись ты мне только!

   И как раз в этот миг Какао вышла из своего тростникового замка. Для вящей обаятельности она на этот раз украсилась поясом из живых лягушек и ящериц. Галавотти подскочил к ней.

   - Вот тебе,- крикнул он, ругнувшись при этом по-полковничьи.

   Какао мгновенно упала на землю.

   - Ага! Жаба ты татуированная! Вот тебе еще. Мало! Получай еще! Слон проклятый! А, у Галавотти только одна нога! Ладно! Вот тебе! Вот тебе!

   И Галавотти продолжал ругаться, причем Какао корчилась на траве и постепенно затихала.

   - Довольно, - крикнул Ламуль, - она не выдержит!

   - Да знаешь ли ты, - продолжал Галавотти, - что самые красивые женщины в Аргентине считали за честь обняться со мною... Две ноги есть у всякого... Великая штука две ноги... А, ты вздумала воротить свой дурацкий хобот? Вот тебе! Вот тебе!

   Верховный жрец подползал между тем и продолжал мести землю бородой. Приблизившись к полковнику Ящикову, он знаками попросил его следовать за собою.

   - Как вы думаете? - спросил тот, - не рискованно мне идти за ним?

   - Пойдемте все, - предложил Валуа.

   - Вы только на всякий случай ругайтесь от времени до времени.

   Они пошли к скале, прикрытой огромными листьями какого-то неизвестного дерева. В скале оказалась пещера, вход в которую был украшен человеческой головой с рыжими бакенбардами. Свет в пещеру проникал сквозь выдолбленное в сводах отверстие, и при этом тусклом свете путешественники различили венский стул, водруженный на груде человеческих и звериных черепов. Верховный жрец знаками предложил полковнику сесть на этот удивительный трон.

   - Садиться или нет? - спросил полковник.

   - Я бы на вашем месте отказался! - произнес Валуа, которому плохо удавалось скрыть свою зависть.

   - А по-моему, садитесь, сеньор! - вскричал Галавотти, - если вы не сядите, я сяду и клянусь - так обругаю старого эфиопа, что он издохнет, как сорок тысяч братьев!.. Честное слово! Во мне пробуждаются инстинкты государственного человека...

   Полковник подошел к черепам и потрогал их.

   - Спросите его, крепок ли стул...

   - Ну да ладно! - воскликнул Галавотти. - Или опять звать старого Пэджа?

   Полковник взлез на груду мертвых голов и сел на стул.

   - Ну, как? - спросил его Ламуль.

   - Очень удобно!

   Жрец между тем говорил что-то дрожащим голосом, и Галавотти вдруг засвистел от восторга.

   - Ну, сеньор полковник, поздравляю вас!.. Отныне вы царь! Они ждут ваших приказаний. Мой совет: прикажите им всем утопиться в море или съесть друг дружку.

   - Но как все это случилось?.. Расспросите его!

   - А по-моему, лучше не спрашивать... Мне однажды один джентльмен дал на вокзале сто долларов. Я сдуру спросил, за что... Оказывается, он по близорукости принял меня за своего кредитора... Никогда не надо вдаваться в подробности... Ну, царь и царь! И слава богу!

   Однако все начали настаивать, и жрец рассказал следующее:

   - До сих пор царем был отец Какао, одноухий Кобо, который в дни молодости был увезен на корабле в белую страну снегов и льдов, где его возили по ярмаркам и заставляли бить в барабан на потеху детворе. Язык этой страны, по его словам, состоял всего из трех слов, которые повторялись на бесконечные лады, и Кобо заметил, что эти три слова оказывали магическое действие. Их говорили лошадям, и лошади шли, их говорили дереву, когда рубили его, и дерево падало, их говорили разъяренному быку, и бык превращался в ягненка, их говорили торговцу, и торговец уступал цену. Других слов, по-видимому, в той стране вовсе не было. И вот Кобо выучил эти три слова, и, когда вернулся на родину, он объяснил их великое значение и объявил себя царем. Умирая, он завещал престол тому, кто первый произнесет их сам, никем не наученный. Но никто не умел произнести их: много белых путешественников посещали остров, немало их побывало в желудках горбоносых детей Якугуры, но никто не умел произнести магических слов. И вот теперь они услыхали эти слова из уст коротконогого белого Салы, и они просят его быть царем и управлять ими, как он хочет.

   Полковник Ящиков принял вид важный и торжественный.

   - Что ж, - сказал он, - я не прочь.

   - Но неужели, сеньор,- вскричал с восхищением Галавотти,- на вашем языке и в самом деле нет других слов?

   - Есть другие слова,- отвечал полковник,- но ими можно не пользоваться.

  

  

  

  

   - Прежде всего, - начал полковник, - надо выяснить наши отношения с принцессой.

   - Всего вероятнее, - заметил Валуа, - что вы, став царем, тем самым механически стали и ее мужем...

   - Благодарю вас за подобную механику!

   - Эй, как вас там, скажите Какао, чтоб сидела до поры до времени в своем логовище... Скажите, что ее вызовут...

   - Ти-тю-тик! - восторженно перевел Галавотти, - сеньор, разрешите добавить, что она стерва.

   - Подождите...

   - Гм!.. Что же дальше?..

   - Не приступить ли к составлению уголовного и гражданского кодекса? предложил Эбьен.

   - Обычно всякое счастливое царствование начинается с амнистии, заметил Ламуль.

   - И великолепно, - воскликнул Галавотти, - освободите этого француза от брачных уз, и никаких испанцев !

   - Почему? - запротестовал Ламуль, - по-моему, он превосходно себя чувствует...

   - Я бы предложил со своей стороны,- сказал Ящиков с какой-то поистине царственной мудростью,- приказать дикарям привести, помните, ту красавицу!

   - Это бесполезно! Они нагонят два десятка вроде Какао!

   - Да и нет тут никаких красавиц!

   - Да и вообще нет нигде никаких красавиц!

   - Паршивый остров.

   - Вот уж, действительно, Люлю!

   - По-моему, - снова сказал Галавотти, - как хотите, сеньоры, а француз нуждается в нашей помощи.

   - Почему же он сам не идет сюда?

   - Он не может... он ходит по кольцу, надетому на проволоку. Я удивляюсь, как он до вашей тюрьмы дотянулся.

   Вдруг дикари как-то странно понюхали воздух.

   - Чего это они нюхают? - спросил Ящиков, - не идет ли Какао?

   - Чу-че? - спросил Галавотти.

   - Му-ру-ну! - отвечал один из туземцев, и в глазах Галавотти изобразился ужас.

   - Что еще стряслось? - с беспокойством осведомился Ящиков.

   - Боюсь, сеньоры, - сказал Галавотти дрожащим голосом, - что сеньору полковнику не удастся даже коронораться.

   - А что?

   - Му-ру-ну!

   - Да, но что это значит?

   - А вот посмотрите.

   Путешественники подошли к выходу из пещеры.

   Зрелище, представившееся им, заставило их закричать частью от удивления, частью от страха. Все, что они видели перед собой, приняло какой-то странно наклонный вид. Пальмы, до того стоявшие прямо, теперь согнулись, собрав листья наподобие метелки для рояля.

   Трава прильнула к земле, как волосы в проборе британского дипломата, большие бочки медленно катились с глухим гулом, а по небу... а по небу неслись облака, но это не был обычный бег облаков. Облака мчались с быстротой молнии, вытянутые на манер экспрессов, меняя ежесекундно форму, но вытягиваясь все более и более. Они напоминали какие-то длинные пучки пакли, летящие неизвестно куда, и довольно было посмотреть на небо секунду, чтоб в глазах зарябило.

   - Да что же случилось? - вскричал полковник, недовольный вмешательством стихии в его благополучное царствование, - что это за чепуха такая?

   - А вот выйдете, сеньоры.

   Сеньоры вышли и мгновенно попадали, как карточные домики. Страшный, фантастический ветер мчался с океана и огромной ладонью прижимал к земле все, что попадалось ему навстречу. Дикари ползли, втыкая в землю кинжалы и притягиваясь за них.

   - Му-ру-ну! - кричали они.

   А ураган дул, все сильнее и сильнее прокатываясь по острову, как гигантский валик; уже с громом рушились неустойчивые прибрежные скалы, вырванные с корнем деревья летели, как пылинки, тростниковые хижины вдруг попадали и укатились в море, причем на месте одной из них обнаружилась и тотчас улетела принцесса, протыкавшая себе огромною иглою левую щеку.

   Какой-то человек, совершенно голый и совершенно пестрый, ползал с отчаяньем взад-вперед, удерживаемый проволокой. Ламуль вгляделся в него великий боже! - в этом человеке, растатуированном наподобие гобелена, он узнал того, которому некогда дарила свои улыбки она - неверная, но прекрасная, за один поцелуй которой банкир сейчас был бы рад отдать десятую часть своего состояния. И невольно злая радость охватила его сердце... О, если бы Тереза могла видеть это жалкое пестрое существо, беспомощно, как сторожевой пес, ползающее на одном и том же месте!

   А ветер все крепчал и крепчал. Уже нельзя было дышать, нельзя было поднять руку, ногу, голову. И вдруг Галавотти испустил душераздирающий крик.

   - Ящик! - кричал он. - Ящик!

   Два огромных ящика, все быстрее переваливаясь с боку на бок, катились к морю.

   - Помогите мне, сеньоры, - кричал Галавотти, - я должен доползти до этого ящика...

   Но никто не мог ему помочь. Все быстро катились к морю, тщетно старались зацепиться за землю, на которой ветер, как рубанок, сгладил все неровности. Вдруг один из ящиков с треском разлетелся, и голова глухонемого бразильца... впрочем, это была лишь на миг голова глухонемого бразильца... В следующий миг черная борода и черные кудри понеслисьдак галки, в синюю мглу, а из груди Ламуля исторгся и унесся вслед за ними дикий вопль!

   Дзинь!..

   Лопнула проволока, у которой бегал Фуко, и, сбитый мгновенно с ног, он шлепнулся прямо в объятия - ибо то была она - Прекрасной Терезы.

   А в следующий миг огромная водяная стена, на пятьдесят процентов состоявшая из крупной и мелкой рыбы, взвилась над островом и слизнула его с лица земли, как ребенок слизывает со сливок пенку. На месте, где был остров Люлю, теперь было бурление и клокотание, и над всем этим, как в иллюстрациях Дорэ, витал страшный призрак, на безглазом челе которого было только одно написано с большой буквы - слово: Смерть!

  

  

  

  

   Молодой лорд Артур Фаунтлерой, сын того лорда, с которым произошла в детстве знаменитая история, вышел утром из каюты под руку с очаровательной белокурой Маргерет, вчера ставшей его законной, любящей и стыдливой супругой. Вид голубого океана, прорезанного ослепительной солнечной дорогой, был так прекрасен, что молодые люди невольно привели свои головы в соприкосновение и одновременно воскликнули:

   - О!

   Молодой доктор богословия, находившийся тут же, счел это мгновение удобным, чтобы, подойдя к ним, произнести небольшую проповедь, указав на всемогущество божие и напомнив вкратце историю Авраама и Сарры, а также и некоторых других счастливых ветхозаветных новобрачных. Молодые люди выслушали его, почтительно наклонив головы, и, отвечая на поклоны моряков, перешли к борту яхты.

   - Ах, Артур! - вскричала Маргерет голосом, напоминающим пение канарейки, - как прекрасно поступил ваш отец, подарив нам для свадебного путешествия "Королеву Анну"!

   - Мой отец, - отвечал молодой лорд, почтительно целуя кончики ее пальчиков, - всегда поступает прекрасно.

   - Так же, как и моя мать, - прошептала прелестная Маргерет, голубые глаза которой наполнились слезами.

   - Поклянитесь, дети мои, - произнес молодой проповедник взволнованным голосом, - что вы всегда будете любить своих родителей и таким образом свято исполните заповедь господню.

   И, воспользовавшись случаем, он напомнил им и все остальные заповеди, пропустив только седьмую, содержание которой считал неприличным.

   Не успел благочестивый юноша закончить последнюю заповедь, как подошел капитан яхты, старый, верный Билль Брасс, чтобы пожелать новобрачным доброго утра и пригласить их проследовать в его каюту.

   Там их ожидал вкусный и обильный завтрак, состоявший из меда, шоколада, бифштекса, шотландской овсяной каши с кайенским перцем, барбарисового варенья и жареной семги. Для юного доктора богословия были отдельно приготовлены различные овощи, так как он уже целый год состоял секретарем и корреспондентом британского королевского вегетарианского общества.

   - Какую же тему для беседы изберем мы сегодня? - спросил доктор после того, как была прочитана молитва и все заняли свои места, - я бы, со своей стороны, принимая во внимание обстановку, предложил остановиться на теме о всемирном потопе или на пребывании Ионы во чреве китовом.

   - Я думаю, - сказал капитан, - что выбор мы должны предоставить сделать миледи.

   Молодая женщина слегка смутилась.

   - Я бы предпочла побеседовать о всемирном потопе,- сказала она после маленького колебания и, уловив одобрительный взгляд лорда Артура, покраснела от удовольствия.

   Молодой проповедник начал говорить спокойно, но постепенно разгорячась все больше и больше. Несмотря на то что слушатели наизусть знали всю эту историю, она не преминула произвести на них должное впечатление, и все они несколько раз взволнованно прерывали рассказ восклицаниями вроде: "Неужели? Что за ужас! Бедный Ной!", а капитан, забывшись, однажды даже вскричал: "Ах, черти полосатые!", после чего едва не умер от смущения.

   Внезапно раздался крик вахтенного:

   - Плот на юго-западе.

   Слышно было, как наверху забегали матросы.

   Молодой доктор, чтобы не томить любопытства, естественно пробудившегося в слушателях, принужден был, так сказать, скомкать свое повествование и немедленно укрепить ковчег на Арарате, после чего все завтракавшие устремились наверх, вооружившись подзорными трубами.

   Что-то похожее на плот в самом деле чернело в лазурном тумане.

   - Там развевается что-то белое, - воскликнул лорд Артур.

   - Это, очевидно, потерпевшие кораблекрушение, - сказал доктор.

   - Или, может быть, разбойники, - заметила Маргерет.

   - Я думаю, - произнес капитан, - как мне бы ни хотелось согласиться с очаровательной леди, что предположение доктора вернее. Это, очевидно, потерпевшие кораблекрушение.

   - Да, но там плывут деревья, откуда же у потерпевших кораблекрушение могут быть деревья?

   - Цветники бывают на больших пароходах, но лесов покд еще не разводили.

   - Я уже ясно вижу людей. Людей,- крикнула леди,- и еще что-то... Черное.

   - Опустите сейчас же трубу, Маргерет, - сказал лорд Артур, - эти люди нагие.

   - В таком случае,- ледяным голосом отвечала Маргерет,- опустите и вы трубу, ибо среди этих людей есть нагая женщина.

   - Вы ошибаетесь, Маргерет.

   - Нет, я не ошибаюсь.

   - Гм. По-моему, вы ошибаетесь... Что вы скажите, доктор?

   Молодой доктор глядел на приближающийся плот.

   - Разве там есть женщина? - пробормотал он, причем жилы у него на лбу вдруг надулись.

   - Да, там есть женщина, - продолжала Маргерет тем же тоном, - и мне бы очень хотелось, лорд Артур, чтобы вы проводили меня в мою каюту.

   - Но...

   - Вам незачем присутствовать при спасении этих людей... Капитан Билль Брасс справится без вас.

   - Однако...

   - Вы почитаете мне вслух Свинберна...

   Раздались слова команды, и "Королева Анна" плавно двинулась навстречу плоту, метнув в небо целое облако белого, как гигроскопическая вата, дыму. Лорд и леди удалились в каюту.

   - Ну, конечно, там есть женщина,- сказал капитан, - ее теперь можно видеть даже невооруженным глазом.

   - В самом деле, - произнес юный доктор, опуская трубу. - Капитан, я бы хотел присутствовать при спасении несчастных. Может быть, кто-нибудь из них пожелает немедленно выслушать проповедь.

  

  

   Читатель, вероятно, уже догадался, ибо читатели обычно бывают догадливее, чем этого хотелось бы авторам, что плывшие на плоту путники были наши старые знакомые, сметенные с острова Люлю небывалым ураганом.

   Среди них находилась и прекрасная принцесса, не утонувшая вследствие толщины и подобранная путешественниками, из которых двое состояли, между прочим, членами соревнователями французского общества спасения на водах. Им удалось кое-как связать одеждой плававшие в море деревья, и вот на том плоту плыли они уже много дней, питаясь корою одного из деревьев, за безвредность и питательность которого поручился профессор.

   Ламуль, как натура малодушная и мстительная, все время не упускал случая побольнее уколоть бедного Мориса.

   - Скажите, пожалуйста, - говорил он с глупо умильным выражением лица,что это за прелестная собачка выгравирована у вас над левой бровью?

   - Это квагги, - мрачно отвечал последний, стараясь спрятать куда-нибудь свое лицо.

   - Нет! Какие искусники эти дикари! - продолжал Ламуль, - а эта бабочка. Взгляни, Тереза... Ну, точь-в-точь живая. Ей-богу, если бы был сачок, я не удержался бы и попробовал бы поймать.

   Морис с надеждой и мольбой взглядывал на Терезу, но - о, женщины, ничтожество вам имя - она сразу охладела к нему, как только увидала его в том новом облике, не свойственном европейским понятиям о красоте.

   - Господин Фуко, - насмешливо говорила она, ваша супруга что-то хочет сказать вам.

   И она отворачивалась, обняв за шею удовлетворенного банкира, а черная Какао принималась ласково разглаживать волосы своего мужа, а потом, поймав рыбу, откусывала половину, а другую половину передавала ему, очистив ее предварительно от шелухи жестким, как наждачная бумага, языком.

   Гораздо хуже обстояло дело с водою: муки жажды среди бесконечного водного простора, по свидетельству Майн Рида, еще мучительнее, чем среди песков Сахары, и путешественники уже начинали терять сознание, и галлюцинации посещали их высыхающий постепенно мозг.

   То чудилось им, что они сидят в черно-розовой ванной комнате, где кругом золотые краны источают холодную и чистую воду, то представлялся им стол, уставленный бутылками холодного, как лед, "Виши", то страшный ливень, при котором довольно запрокинуть голову и разинуть рот, чтобы раздуться от воды наподобие резинового баллона.

   Особенно страдала от жажды Прекрасная Тереза, она осыпала бедного банкира ужасающими обвинениями, на которые тот мог ответить лишь стонами.

   На четвертый день все впали в забытье. Морис Фуко напоминал свернутый лицевою стороною персидский ковер, Ламуль бредил каким-то графином, Валуа и Эбьен лежали как трупы на огромных ветвях, профессор сложился наподобие собирающегося прыгнуть кузнечика, а полковник Ящиков пыхтел и вертелся с боку на бок. Ему снилось, что он только что сытно пообедал у себя в "Пригорском" и вот теперь лег отдохнуть на широкую деревянную дедовскую кровать, но не может уснуть от жажды.

   "Эй, - пробормотал он, - Федор. Отчего тут рыбой воняет? Квасу! черт..." - и, приподнимаясь на локте, бессмысленно смотрел в бесконечную голубую даль океана. Один Галавотти сохранил настолько сознания, что, когда на горизонте показался дымок "Королевы Анны", он со страшным усилием воли оторвал кусок рубашки, связывавший деревья, привязал его к своей деревяшке и, встав на руки, начал размахивать ею в воздухе. Через некоторое время он заметил, что судно приближается, и тогда силы оставили его, и он тоже позволил себе упасть в обморок.

   Проснулся он от приятного запаха поджариваемого ростбифа.

   - Алло! - сказал он и сел на койке.

   Вокруг него стояло несколько матросов.

   - Ну, что? - спросил Галавотти, - или вы никогда не видали порядочного человека, что так вылупили свои микроскопы. Живо, ростбиф с приличным гарниром и стаканом холодного белого вина. Раз, два, два с половинкой! Катись!

   Закусив, он спросил об участи остальных путешественников и, узнав, что они почти все уже очнулись и одеваются, пожелал выйти на палубу. На палубе он нашел молодую чету в обществе капитана и проповедника.

   - Вы уже помолились, сын мой? - спросил молодой доктор.

   Галавотти глотнул воздух:

   - Я только позавтракал и выпил вина,- сказал он, - что касается до молитв, то они мне приходят в голову обычно уже тогда, когда пища начнет перевариваться.

   - На каком корабле потерпели вы крушение? - спросил, слегка нахмурившись, капитан.

   - Ни на каком. Мы едем прямехонько из одной симпатичной страны, где все пошло вверх дном и где съесть своего ближнего почитается только признаком здорового аппетита.

   - А кто вы такой? - спросил лорд, отступая.

   - То есть как кто?

   - Англичанин или американец?

   - Я интернационалист, черт меня побери, - отвечал Галавотти, - а из моих товарищей один русский, а остальные французы.

   То, что произошло вслед за тем, Галавотти долго считал дурным сном.

   В одно мгновение он был подхвачен на воздух и посажен в шлюпку, куда через секунду посыпались и все его спутники, еще не успевшие как следует опомниться, но уже одетые - мужчины в пижамы, а Тереза и Какао в изящные утренние костюмы. Шлюпка быстро опустилась, скрипя блоками, в нее упали две бочки с сухарями, и через минуту "Королева Анна", на всех парах уже уходила прочь, пеня воду могучим винтом и гордо размахивая на корме британским флагом.

   - Стойте! - кричал, гребя что есть силы, Галавотти,- стойте!

   Но весла его беспомощно били воду, и скоро пароход превратился в точку, едва заметную на горизонте, и только дым, протянувшись через все небо, насмешливо клубился над лодкою белым облаком.

   - Что это значит? - вскричали все вне себя от удивления.

   - Я не знаю, что это значит, - отвечал Галавотти, - но я знаю, из чего я приготовлю ростбиф, если мне еще раз попадется на глаза эта компания.

  

  

  

  

   Прошло еще два дня. Лодка мирно качалась на голубой океанской зыби, совсем затихавшей к вечеру и лишь слегка оживавшей после полудня. От времени до времени ктонибудь из мужчин садился за весла и греб, пока не надоедало, продвигая лодку в направлении на север.

   На третий день стало необычайно жарко и парко, и путешественники заметили рано утром на горизонте какую-то полосу, которую они сначала приняли за берег.

   Но, подъехав ближе, они увидали, что это была та же океанская вода, но только над нею клубился пар, как над закипающей кастрюлей.

   Когда лодка въехала в эту воду, ее подхватило и понесло течением. Пот градом пошел с мореплавателей. Профессор быстро окунул в океан руку и тотчас выдернул с жалобным криком.

   - Это Гольфштром! - вскричал он.

   Пьер Ламуль, совсем не знавший географии, удивился.

   - У нас был акционер с такой фамилией или что-то в этом роде, - сказал он, но остальные все ликовали.

   - Он куда-нибудь, наверное, притащит нас, - заметил Валуа, - ну-ка, Эбьен, беритесь за весла...

   - Но тут жарко, как в аду.

   - Ничего. В теплоте, - да не в обиде, - сострил Ящиков, - мне это очень напоминает русскую баню и даже не мыльную, а горячую.

   Вдруг на горизонте показались тучи, и скоро они заволокли все небо; пошел холодный дождь, сначала мелкий, потом все крупнее и крупнее.

   - Ну, уж это совсем неприятно, - заметил банкир.

   - Чудесно помогает против нервов.

   - Тереза, слышишь, друг мой!

   Но скоро обнаружилась новая забота. Приходилось все время вычерпывать из лодки воду. Бури, однако, не было, и настроение путешественников было не так уж плохо, тем более что стоило только открыть рот, чтоб утолить жажду, которая уже начинала их снова мучить.

   На следующий день океан был окутан густым туманом, который все сгущался, так что к шести часам вечера сидевшие на носу лодки уже не могли различить сидевших на корме. Мужчины гребли наугад, Прекрасная Тереза дергала руль, в зависимости от настроения, то вправо, то влево, а Галавотти, тронув рукою воду, объявил вдруг, что вода совершенно холодна и что, очевидно, они потеряли Гольфштром.

   - И черт с ним! - заметил Ламуль, не любивший жары.

   - Да, но куда мы плывем?

   - Гребите и не разговаривайте! Разговаривать хуже.

   Наступила ночь, причем туман в темноте так сгустился, что, казалось, его можно было откусывать, класть за щеку и, пожевав, выплевывать снова. Абсолютно ничего не было видно. Даже голоса замирали во мраке и казались какими-то чужими и замогильными. Эбьен и Валуа продолжали грести наугад.

   - Если этот туман продолжится еще один день, я сойду с ума, - сказал Эбьен.

   - По крайней мере, это докажет, что у вас был ум, - ответил Валуа, почему-то находившийся в раздраженном состоянии.

   - Милостивый государь!

   - Друг мой, - воскликнул Ламуль, - помните, что вы находитесь не за карточным столом, а среди безбрежной водной стихии. Гребите лучше. Может быть, нам посчастливится утром встретить корабль.

   Скоро туман начал розоветь и как будто стал прозрачнее и легче.

   - Солнце восходит, - произнес кто-то.

   - Да, - отвечал Валуа и, оглядевшись, увидал, что все его спутники, не исключая и Эбьена, мирно спали.

   - Эбьен, это вы сказали, что солнце восходит? - спросил он, охваченный вдруг суеверным страхом.

   Но Эбьен ничего не ответил, а где-то в тумане тот же старческий голос, сказавший, что солнце восходит, запел вдруг лениво и сонно:

  

   О il a des bottes, il a des bottes, bottes, bottes,

   II a des bottes, bottes,

   II a des bottes Bastien!

   O, il a des plumes, il a des plumes, plumes, plumes,

   II a des plumes, plumes, plumes,

   II a des plumes de paon!

  

   И - странное дело - с противоположной стороны другой невидимый звонкий голос вдруг затянул:

  

   C'est la lutte finale!

   Groupons nous, et demain L'internationale

   Sera le genre humain!

  

   Туман вдруг взвился, как большой оперный занавес.

   Валуа ахнул и сел на дно лодки.

   Кругом расстилалось угрюмое болотистое поле, вдали рисовались силуэты леса, из-за которого торчал призрак готической колокольни. Среди поля на высоких ходулях стоял пастух с морщинистым лицом, давно небритым и покрытым, словно мехом, серо-зеленой растительностью.

   Шея старика была повязана грязным шарфом, а в руках он держал чулок, который, по-видимому, намеревался вязать. На другом берегу речонки пастух-мальчишка стоял на таких же ходулях и длинным бичом сгонял сытых овец, продолжая напевать ту же песню.

   Лодка стояла в глубоких камышах.

   От крика Валуа проснулись все путешественники.

   - Где же океан? - воскликнул Ламуль.

   - В самом деле, - пробормотал Галавотти, - мне случалось терять пуговицы и любовные записки... Но потерять океан так, как мы его потеряли... Нет, сеньоры, честное слово, этого со мной никогда не случалось.

  

  

  

  

   - На какой берег вылезать? - спросил Валуа.

   - Конечно, на тот, где молодой, - сказал Ламуль. - Эта старая грымза ни черта не сумеет объяснить нам. Это ландейцы - они говорят по-французски, как испанские коровы.

   Уткнуться веслом в дно реки, укрепить лодку, вылезти на берег, осмотреться и помассировать отекшие икры - было для путешественников делом одной минуты. Вероятно, полосатые пижамы и белые матинэ, в особенности на Какао, производили здесь, среди ландской равнины, весьма своеобразное впечатление, ибо пастух выпучил глаза и начал щекотать себе нос былинкой.

   - Эй, приятель! - крикнул Ламуль, - где тут ближайшее почтово-телеграфное отделение? Мне надо послать телеграмму в Париж, в мой банк, чтобы мне перевели деньги.

   Молодой пастух посмотрел на них вне себя от удивления.

   - Унылая страна, - говорил между тем Галавотти, озираясь, - неужели это и есть Франция? А где же хваленые к