Заяицкий Сергей Сергеевич - Красавица с острова Люлю

bsp;   - Контрабанда, - прошептал Галавотти с удовлетворением, - свой!

   Племянник Гамбетты сделал вид, что не слышал.

   С черного тела шхуны прозвучал оклик - О-э!

   - Э-о! - ответил Галавотти.

   В лодку -упал конец вонючей веревки.

   - Лезьте, - сказал Галавотти.

   Путешественники переглянулись с некоторым смущением. Бок шхуны казался снизу черной стеной нейзмеримой высоты, а темная, как чернила, вода была малогостеприимна.

   - Полезайте, Валуа, - сказал Гамбетта, - вы представитель древнейшего рода.

   - Да, но Ламуль - глава экспедиции.

   - Неправда! Мы все поручили руководство нами доктору Жану Сигалю.

   - Но я в жизни своей не держал в руках ни одной веревки.

   - Ну же, сеньоры полезайте, не то старый Пэдж разозлится. А вы знаете, что тогда будет...

   Как бы в подтверждение этих слов сверху донеслось громоподобное ругательство.

   - Мы не умеем лазить по веревке, - крикнул Роберт Валуа.

   Впоследствии он часто жалел, что не родился немым.

   На секунду воцарилась тишина, причем Галавотти схватился за голову и замер от ужаса. В следующий миг разразилась буря. Казалось, в легкие старого Пэджа залез целый оркестр из ударных инструментов.

   - Чтоб святая Варвара отгрызла вам ваши корявые носы, кашалоты с сердцами мосек. Эй, Джон, мой племянник! Прыгай в лодку, мальчуган! Проруби дно! Пусти ко дну весь этот выводок поганых угрей, чтоб из них на том свете сварили окрошку в день ангела самого Вельзевула, да поможет мне святой Климент уничтожить эту сволочь!..

   Полуголый мальчик с топором в руках как кошка шлепнулся на дно шхуны и одним ударом выбил кусок из гнилого днища. Черная вода разлилась по дну. Мальчик как обезьяна вскарабкался по веревке, которая тотчас же взвилась и исчезла.

   - Караул! - закричал Ящиков.

   - Мы тонем!... Спасите...

   - Не двигайтесь, двигаться хуже! ааа...

   - Аи! Вода доходит мне до щиколоток... Мы промочим ноги!..

   - Капитан Пэдж! Капитан Пэдж! - кричал Галавотти.- Сеньоры одумались, они согласны лезть по веревке, они шутили... Они ужасно любят лазать по веревке...

   - Аи! - крикнул Ящиков, - я поймал рыбу!

   - Может быть, предложить ему денег?..

   - Боже избави! Старый Пэдж на море абсолютно бескорыстен... Капитан Пэдж... Подумайте, среди этих господ находится Колумб... Неужели вы допустите, чтоб он утонул у берегов Америки?.. Согласитесь, что ради этого не стоило открывать ее.

   - Ой! Вода доходит мне до колен!.. Спасите!

   Очевидно, упоминание о Колумбе произвело впечатление, ибо веревка медленно опустилась.

   - Сеньоры! Нельзя терять ни минуты... Мы потонем, как медные пуговицы!

   Ламуль подпрыгнул и закачался в воздухе. Тяжкое его тело медленно поползло вверх, а За ним нa конце каната повис Роберт Валуа.

   - Скорее, - кричали оставшиеся в лодке, борта которой почти уже сравнялись с водой.

   Последним остался Галавотти, стоя по пояс в воде, он щипал за ноги племянника Гамбетты, который слишком медленно подымался вверх, и схватился за конец веревки в тот самый миг, когда лодка исчезла под водой, хлюпнув и оставив после себя в море черную воронку.

   Путешественники сидели на грязных канатах, сложенных на палубе; волосы их прилипли ко лбу, все они тяжело дышали, выпучив глаза как пойманные караси. Из мрака подошел человек с фонарем.

   - Который из вас Колумб? - прохрипел он.

   - Это помощник капитана, - шепнул Галавотти.

   - Я, - сказал Валуа.

   - Ступай к капитану распить с ним бутылочку! А вы, шелуха, айда в храпильню. Да смотрите у меня, песен по ночам не орать, не то залью вам дегтем подлые глотки.

   Помещение, названное "храпильней", представляло из себя большую каюту с двумя этажами нар, на которых можно было только лежать, так мало было между ними пространство. В комнате пахло, как пахло бы во всякой небольшой комнате, если бы в ней прожил месяц безвыездно слон, и дышать можно было чем угодно, кроме воздуха. Человек с фонарем уже ушел, оставив всех в полной темноте, и путешественникам пришлось ощупью добраться до нар и лежать на них.

   - По-моему, это называется сыграть в ящик, - заметил Ящиков.

   - Здесь темно и тесно.

   - И какой дурак первый решил ехать на этот остров...

   - Только не я!

   - И не я!

   - И не я!

   Над головами послышался крик и топот, словно по палубе метались взбесившиеся лошади...

   - Начинается! - пробормотал Ящиков.

   - Что?

   - Вообще - начинается.

   - Мы, вероятно, отходим.

   - Как отходим?

   -А что за грохот?

   - Это Пэдж отдает приказания.

   И действительно, шхуна накренилась, сначала на один бок, потом на другой, потом опять на один, потом опять на другой.

   - Меня сейчас вытошнит, - заметил Эбьен.

   Дверь отворилась, и толпа матросов ввалилась в каюту.

   В темноте какой-то дюжий парень подошел к Эбьену и сбросил его на пол как подушку.

   - Ты чего на моей полке разложил свою посуду, - гаркнул он, - хочешь знать, умеет ли Биль греть спину?

   И в самом деле, Эбьен почувствовал, как здоровая ладонь обожгла его промеж лопаток.

   - Слушайте! - крикнул он, - ведь это же незаконно! Я подам на вас в суд.

   В ответ раздался такой хохот, что, казалось, началась перестрелка между двумя тяжелыми батареями.

   Кто-то зажег спичку и поднес ее к лицу Эбьена.

   - Вот так мурло! - заорал он, и хохот удвоился.

   - Куда мы попали?

   - А где Галавотти?

   - Черт его знает, куда он провалился!

   Помощник капитана приотворил дверь и махнул фонарем.

   - Заткнуть иллюминаторы, - крикнул он, - больно расквакались лягушки адовы, святой Бенедикт да передо - мит вам ребра грязной шваброй!

   Наступила тишина, и все расползлись по нарам, хотя кое-где долго еще раздавалось фырканье.

   Ламуль не мог уснуть. Ему удалось втиснуться в нары, но дышать он уже не мог. Как ни старался он направлять свой живот то вправо, то влево, он неизменно упирался в твердые доски, да вдобавок то, что попадало в его нос и рот, так мало напоминало воздух, что он начал не на шутку задыхаться.

   Ему вспомнилась его прекрасная трехспальная парижская постель, огромная спальня, в которой воздух был свеж, как на вершине Гауризанкара. Ему вспомнились объятия Прекрасной Терезы. Не безумие ли было променять ее на какую-то призрачную красавицу, существование которой более чем сомнительно! Правда, Тереза, вероятно, часто изменяла ему, но что это по сравнению с этой адской дырой, в которой его живот сдавлен как пружинный паяц в своей коробке. Банкир осторожно, стараясь никого не разбудить, вылез из нар и попытался во тьме найти дверь. Неожиданный наклон шхуны, и он ткнул пальцем в чей-то усатый рот. Спящий не проснулся, но помянул черта. Ламуль тогда встал на четвереньки, изменил несколько направление и скоро случайно, ударившись лбом в дйерь, приотворил ее. Он вышел на палубу и с наслаждением вздохнул всей грудью. Берег уже исчез, море было спокойно, а звезд на небе было так много, что оно казалось серебряным сводом с черными точками просветами между звездами. Южный Крест был уже довольно высоко над горизонтом и сверкал ярче самых крупных алмазов Терезы. За шхуной по морю тянулся огненный фосфорический след. Пьер Ламуль сел на бочонок, прислонился к мачте и задремал. Проснулся он от звуков голоса, приснившегося ему. и заставившего вздрогнуть с головы до ног. Рядом за парусом Галавотти говорил кому-то:

   - Главное, не беспокойтесь?

   На этом, видимо, кончилась беседа. Проклиная свой сон, Ламуль тихонько встал и, выйдя из-за паруса, взглянул на другой борт шхуны. На фоне звездного неба стоял задумчиво, глядя в даль, тот самый глухонемой бразилец, которого он видел только что в Буэнос-Айресе. Ламуль оглянулся, ища Галавотти. Тот подходил к нему, стуча деревяшкой.

   - Как он попал сюда? - спросил его Ламуль.

   - Кто?

   - Глухонемой бразилец!

   -Сеньор изволит бредить?

   Ламуль обернулся. Никакого бразильца уже не было.

   - Да он только что стоял вон там.

   - Там стоял матрос Джим и никого больше...

   Ламуль не стал спорить.

   - Почему нас запихали вместе с матросами?

   Галавотти слегка смутился.

   - Оказалось, что на "Агнессе" нельзя возить пассажиров... Приходится выдавать нас за матросов... Только для Колумба капитан Пэдж решил сделать исключение!

   - Да ведь он такой же Колумб, как я Шекспир...

   - А что ж, сеньор. Чем вы не Шекспир! Я сам однажды сошел за Шекспира. Пришлось! В Сантафе-деБоота давали Отелло... Какой-то разиня заорал автора, и все подхватили; Ну, директор уговорил меня выйти и раскланяться.. Еще вдобавок объявил, что Отелло в припадке ревности отгрыз мне ногу... Публика от восторга едва не разнесла театр... Меня закидали золотыми монетами...

   - Так; значит, с нами... - прервал его Ламуль.

   - ...не будут очень церемониться, сеньор... Но если будет ветер, мы доедем в какой-нибудь месяц.

   - А если ветра не будет?

   - Ну, тогда, сеньор... У капитана Пэджа вместо легких кузнечные меха, но и он не раздует парусов!

   - Покойной ночи!

   Галавотти исчез, стуча деревяшкой.

   А из капитанской каюты раздавался громоподобный бас капитана Пэджа и сладкий тенор Роберта Валуа:

   Чики чок, чики чок - Ну-ка еще стаканчик!

   Жил на свете старичок - Ну-ка еще стаканчик.

  

  

  

   На следующее утро путешественники проснулись от сильного толчка в бок. Помощник капитана стоял посреди каюты, освещенной солнцем, проникавшим в нее сквозь две дыры в потолке, и держал в руках швабры. Этими швабрами он и тыкал в бок путешественников.

   - Вставай, крокодилово племя! Эй ты, кобра (это относилось к профессору), иди помогать коку. А вы, прочие, палубу мыть, да живo, а не то, клянусь) пресвятой девой, выбью я вам зубы... Ну, отдирайся!

   Прочие члены команды уже проснулись и развлекались тем, что старались сморкнуться через всю комнату, целя друг дружке в физиономию. Один добродушный малый проделал то же с племянником Гамбетты и был очень удивлен, не получив ответного приветствия.

   Через пять минут путешественники, под колючими лучами тропического солнца, мыли швабрами палубу, причем Ламуль нашел даже, что это недурной моцион. Однако, когда его заставили еще вынести помои, вымыть лестницу, перетащить зачем-то с кормы на нос десять тяжелых канатов, он решил, что это уже слишком хорошим моцион.

   Эбьен обливался потом и мечтал о том, как он впоследствии закатает на галеры и капитана Пэджа и всю его свиту. Ящиков стонал и охал:

   - Стоило удирать из России, чтоб подвергаться тут трудовым процессам. Это возмутительно!

   Озлобление достигло апогея, когда из капитанской каюты вышел Роберт Валуа. Он еще пошатывался после вчерашнего, под глазом у него был здоровый синяк, но смотрел он довольно независимо.

   - Здорово, ребята!- сказал он.

   - Чтоб тебе этой шваброй подавиться,- пробормотал Ламуль.

   Эбьен и Ящиков демонстративно промолчали и постарались обрызгать его грязной водой.

   - Согласитесь, друзья мои, - продолжал Валуа, - что потомку французских королей не особенно прилично мыть какую-то палубу...

   - Да, королей, которых еще четыреста лет тому назад выгнали за неспособность.

   - Что?.. Ах, чтоб тебя святая Варвара!

   Но Ламуль был охвачен негодованием.

   - Я французский банкир, - орал он.

   - А я адвокат! Мой дядя на воздушном шаре улетел из Парижа!

   - А я русский офицер!

   В это время профессор пробегал мимо с пучком моркови в одной руке и с кочаном капусты в другой.

   - А я доктор географии, - промолвил он, кладя овощи на пол. - Мы не станем мыть палубу!

   - То есть, как это не станете? - с негодованием воскликнул Валуа.

   - Да не станем, вот тебе...- и Ламуль замахнулся, шваброй.

   По палубе быстро застучала деревяшка.

   - Сеньоры,- кричал Галавотти, - Пэдж идет! Сеньоры, мойте палубу, ради бога мойте палубу.

   Но было уже поздно.

   Старый Пэдж вышел из каюты с бокалом грога в руках.

   Все матросы, оставив свои дела, облепили реи, чтобы лучше видеть, как будет расправляться с бунтовщиками капитан Пэдж. Воцарилась мертвая тишина.

   Капитан вдруг одним взмахом кулака ударил по зубам всех непокорных, причем профессор покатился по направлению к кухне, а Эбьен, Ящиков и Ламуль полетели прямо в люк, ведущий в помещение матросов. Скатившись туда, они долго и с ужасом ожидали продолжения, но продолжения не последовало, очевидно, старик поленился тратить силы в такую жару.

   - По-видимому, благоразумнее временно покориться своей участи, заметил Эбьен дрожащим от гнева голосом, - но не унывайте: капитан Пэдж должен быть гильотинирован уже по двум статьям и по шести статьям отправлен на пожизненную каторгу, не говоря уже о мелких наказаниях вроде одиночного заключения, сроком на один год, и общественного порицания.

   - Да... Попробуйте-ка посудиться посреди океана...

   Подвиг есть и в сраженья...запел Ящиков.

   Подвиг есть и в борьбе...

   Высший подвиг в смиреньи...

   И, не помню, еще в чем-то в этом роде...

   - Но проклятый Валуа... Мерзкий аристократишка...

   - Недаром мы в России не выдержали и расправились с привилегированными классами.

   Вдруг дверь каюты растворилась, и Роберт Валуа влетел вниз головой, причем его хлестнул и скрылся конец здоровенного узловатого каната. Из носу у него текла кровь, а один глаз заплыл окончательно.

   - В чем дело? - воскликнули все.

   - Отрывной календарь... - прохрипел Валуа, выплевывая передние зубы, капитан прочел, что сегодня четырехсотлетие со дня смерти Колумба... Хватил меня сначала сапогом, потом кулаком, потом канатом. Ох, ох, ох... Простите меня, друзья мои, если я слишком надменно повел себя... во мне иногда просыпается королевская кровь... Дайте мне возможность лечь навзничь... Кровь тогда остановится.

   Он лег навзничь, а спутники по очереди мизинцами затыкали ему ноздри.

   А в отворенную дверь уже орал помощник капитана:

   - Все наверх! Отдай концы!

   И через минуту путешественники в одних штанах, без рубашек, носились по палубе, прожигаемые насквозь солнцем, обливаемые соленой водой, стегаемые узлами здоровенных канатов.

   - Я сейчас свалюсь в море, - кричал Ящиков, обняв рею,- я не могу, у меня кружится голова.

   - Падайте духом, но ради бога не телом, - кричал снизу Галавотти, - под нами сейчас самая большая глубина... Тут можно утопить десяток Монбланов, взгромоздив их друг на дружку, и все-таки ничего не будет видно.

   А из кухни доносилась беспрерывная барабанная дробь.

   Это профессор Жан Сигаль рубил котлеты.

   Однажды вечером путешественники расположились на носу корабля. Адвокат Эбьен, недавно пожалованный в прачки, закончил развешивание белья, и теперь все они отдыхали, созерцая бесконечные океанские просторы.

   - Клянусь Летучим голландцем, - заметил Ящиков,- я бы не отказался очутиться сейчас в Париже.

   - Ах ты, дельфин с желудком каракатицы... И я бы не прочь был попасть туда...

   - И подумать, - воскликнул Эбьен, - что проклятый Морис Фуко теперь наслаждается жизнью, фланирует по бульварам, содержит половину французских красавиц на те деньги, которые уплачивает ему вторая половина...

   Пьер Ламуль загадочно улыбнулся.

   - А вы так уверены, что Морис Фуко находится в Париже...

   - Ну, конечно...

   Пьер Ламуль покачал головою.

   - Я ставлю сто тысяч франков за то, что он сейчас в Париже, воскликнул Эбьен.

   - А я, - произнес Пьер Ламуль все с тою же загадочной улыбкой, - ставлю миллион франков за то, что Морис Фуко в настоящее время находится на "Агнессе"!

  

  

  

  

   Если бы какой-нибудь завсегдатай лонгшанских скачек попал случайно на борт "Агнессы" и поглядел на верхушку одной из мачт, опутанной целой паутиной канатов, он увидел бы бронзового человека, бесстрашно висящего на головокружительной высоте и хладнокровно раскуривающего свою трубку. Вот бронзовый человек с ловкостью обезьяны скользнул по канату, перебросился с одной реи на другую и великолепным прыжком упал на палубу, где как ни в чем не бывало принялся зашивать парус кривой ржавою иглою.

   - Ламуль, - воскликнул бы завсегдатай лонгшанских скачек, если бы удивление не отняло у него язык.

   Между тем с носа шхуны эластичной походкой приближались Эбьен и Ящиков, тоже бронзовые как индейцы.

   - Профессор, - крикнул один из них в кухонный рупор, - не жалейте картошки, жрать хочется, как святому Павлу Фивейскому на сороковую годовщину его голодовки !

   Скоро к ним присоединился и славный потомок свергнутой династии.

   - Ну что, сеньоры, - говорил Галавотти, стругая себе перочинным ножом запасную праздничную ногу, - не говорил ли я, что быть матросом не так уж скверно. Надо все испытать в жизни... Я вот, сеньоры, был матросом, шофером, рыболовом, врачом, актером, картежником, президентом республики, епископом и чем хотите! И скажу прямо, что ни одна их этих профессий не осталась для меня бесполезной. Случится, умрет христианин в пустынном месте, я сумею его исповедать и похоронить так, что никакие черти на пистолетный выстрел не посмеют приблизиться к его душе. Государство остается без обожаемого правителя - извольте. Беру бразды и становлюсь у кормила. Когда я управлял республикой, сеньоры, у меня все были счастливы. Кто делал кислое лицо, тому я вышибал зубы, вот этой самой деревяшкой. Когда дела запутались окончательно, я для поднятия настроения приказал вылить в водопроводные резервуары весь государственный запас спирту. Что тут было, сеньоры! Все граждане натыкались друг на друга, орали, плясали... грудные младенцы щелкали себя по галстуку, как заправские пьяницы. Куда ни ткнись, всюду сорокаградусная водка. Председатель общества трезвости пришел на четвереньках в вегетарианскую столовую... На третий день из Буэнос-Айреса прислали пожарную команду. Тут я удрал и вынырнул по ту сторону Кордильер в качестве воскресного проповедника... Да... Все надо испытать в жизни...

   - А что, Ламуль, - заметил Эбьен, выплюнув в море табачную жвачку, ведь вы, пожалуй, проиграли пари... Вот уже три месяца плывем мы на этом деревянном башмаке, а никаких признаков Мориса Фуко пока что незаметно...

   - Вообще, - заметил Ящиков, - кроме нас на шхуне нет, по-видимому, никого постороннего.

   - Да и мы, - вздохнул Валуа, - теперь уже не посторонние!

   - О ком идет речь? - спросил Галавотти, слегка насторожившись.

   Ламуль встал, похлопал себя по голой груди и, повернув Галавотти лицом к солнцу, сказал, пристально глядя на него:

   - Речь идет о глухонемом бразильце.

   Галавотти изобразил на своем лице крайнее недоумение.

   - Что вы там болтаете, Ламуль? - спросил Валуа.

   Но Ламуль, очевидно, счел, что он сказал достаточно.

   Бывший банкир отошел от сеньора Галавотти и растянулся во всю длину на палубе.

   Сеньор Галавотти тоже отошел в сторону. Он прошел между двумя рядами больших ящиков с маисом, огляделся по сторонам и три раза стукнул в один из ящиков своей деревяшкой. Стенка огромного ящика приотворилась, как дверь, и сеньор Галавотти исчез в темных недрах. Через пять минут он вышел обратно, лег лицом вниз на большой парус, сложенный на палубе, и начал хохотать так, что слезы ручьями потекли у него из глаз и блестящими змейками побежали по палубе.

   Однажды капитан Пэдж подошел к Ламулю, стоявшему на вахте, и, проведя согнутым большим пальцем по его позвоночнику, промолвил:

   - Остров Люлю!

   Через минуту все путешественники стояли на палубе и вырывали друг у друга подзорную трубу.

   Вдали из поверхности океана вырисовывалась какая-то невысокая гора, окаймленная целым лесом пальм и белой, как снег, линией прибоя.

   - Коралловые рифы,- заметил капитан, расслоив эти слова двумя десятками богохульств и ругательств.

   Заскрипела якорная цепь, и шхуна "Агнесса" остановилась. Вода была так прозрачна, что океан представлялся гигантским аквариумом, столь густо населенным, что было удивительно, как это рыбы не сталкивались между собой.

   Спустили шлюпку. Было решено, что кроме чемоданов путешественники захватят два ящика маиса. Капитан Пэдж объявил, что через месяц он снова прибудет обратно за "живым инвентарем", как он выразился. На прощанье он решил угостить своих полуматросов-полупассажиров и приказал откупорить бочонок королевского рому. Вскоре на шхуне началось настоящее веселье: люди плясали, пели, дрались, клялись в вечной дружбе и кровавой ненависти.

   Один Ламуль оставался трезв, он всякий раз незаметно выливал в море свой ром и не выпускал из вида Галавотти.

   Тот, по-видимому, был совершенно пьян. Забравшись на ящик с маисом, он произносил речь, в которой предлагал избрать его в римские папы; однако, кончив речь, он так ловко соскочил с ящика, что подозрение, как говорится, шевельнулось в душе Ламуля. Однако ничего подозрительного не произошло... С пением и хохотом чемоданы были брошены на дно шлюпки, туда же спустили два ящика с маисом и туда же, наконец, опустили на канатах смертельно пьяных путешественников. Только Ламуль сам спустился по канату и, вспомнив, как несколько месяцев тому назад ему трудно было подыматься, удивился своей ловкости.

   Когда лодка отчалила, на борту шхуны послышалась револьверная стрельба. Это капитан Пэдж и его помощник- швейцарец играли в Вильгельма Телля: встав задом друг к другу и наклонившись так, чтобы видеть один другого между ногами, они сшибали из револьвера пробки, положенные у каждого из них на пояснице, причем матросы для смеха в момент выстрела пихали их под руку длинными баграми. Сшибивший пробку получал право хватить другого изо всех сил по зубам или по шее.

   Огромная волна перенесла лодку через ряд мелких рифов, причем днище, задев за один из камней, издало такой звук, который производят иные скрипачи, когда играют пиччикато.

   Пьер Ламуль вылез на пустынный берег и вместе с матросами (которые протрезвели, как только взялись за весла) перетащил на берег своих спутников и багаж.

   Галавотти мирно спал. Ламуль решил ни за что не засыпать, и, когда лодка отчалила; он вставил себе между веками маленькие палочки, ибо глаза его начинали-таки слипаться, взял в руки ружье и огляделся. Сзади был лес, темный и молчаливый, впереди - море, а над головой все то же небо, серебряное от звезд, с черными точками просветами. Он не верил своим глазам. Шхуна подымала паруса и медленно отплывала. Вот она уже начинает сливаться с ночною мглой. Галавотти спит как убитый. "Неужели, - подумал Ламуль, глухонемой бразилец мне в самом деле только почудился на "Агнессе".

   И тут, не в силах бороться со сном, сознавая, что поступает неблагоразумно, он все же вынул из глаз палочки и, повалившись на песок, заснул как мертвый.

  

  

  

   Ящикову снился сон. Едет он сонный и пьяный в тарантасе по тамбовскому проселку, кругом ночные доля, над рекой кричат в сырой траве коростели, в голове приятный дурман; откинуться головой на мягкую пружинную спинку и спать, спать, и только иногда, приоткрыв глаз, смотреть, на месте ли добрая старая Большая Медведица.

   И вот как нарочно нет Большой Медведицы, а по самой середине неба яркий, как пасхальные свечи, Южный Крест. Ящиков хочет двинуть рукой, и не может, и чувствует, что, должно быть, кучер привязал его ремнем к сиденью. И тут вспоминает Ящиков, что случилась в Рос - сии революция и что кучер теперь не прежний кучер Иван, а, небось, какой-нибудь Иван Краснофлагов, и уж теперь не крикнешь ему: "А ну-ка, Иван, покажи-ка, как деды по Руси-то езжали!". И вдруг оборачивается кучер Иван и говорит ругательство - истинное русское ругательство, - какое только ушами слышать можно, а главами в напечатанном виде никто еще нигде не видал, ибо, увидав, нельзя вынести. И, услыхав знакомые слова, сразу проснулся Ящиков.

   Перед ним синел все тот же безбрежный Великий океан, тропическое солнце палило нещадно с безнадежно синего неба. Полковник Ящиков удивился, увидав себя в вертикальном положении. Он попытался двинуться: увы, он был крепко привязан к пальме, а рядом к другим пальмам были привязаны его спутники. Тамбовские проселки улетели из проснувшейся памяти. А между морем и собою полковник Ящиков увидал целую толпу дикарей, разрисованных наподобие беспредметной живописи, с перьями в волосах, курчавых, как передняя часть порядочного пуделя, и с явным недоброжелательством во взорах. Среди дикарей выделялся один старец в ожерелье из детских черепов и в переднике из хвоста акулы. Старец этот тихо дудел в какую-то дудочку и от времени до времени делал рукой такое движение, словно играл на биллиарде. Несмотря на все. виденное. Ящиков никак не мог отделаться от впечатления, что он только что слышал родное ругательство, хотя это, разумеется, совершенно очевидно было лишь плодом его воображения. Галавотти стоял тоже привязанный к дереву и имел весьма недовольный вид.

   - Спросите его, - сказал Ламуль, - на какой черт они нас привязали к деревьям?

   - П-и-у? - прощебетал Галавотти.

   - Фью, - отвечал старец и опять задудел в дудочку.

   - Он говорит, - сказал Галавотти, - это они привязали нас для того, чтоб мы не убежали: они хотят нас изжарить и съесть.

   - И все это он выразил в одном этом междометии!-с восхищением вскричал профессор, - я всегда утверждал, что язык этих островов...

   - Да, но я вовсе не хочу быть съеденным, - воскликнул Валуа. Передайте это тому старому крокодилу.

   - Т-и-э, - прощебетал Галавотти.

   - Брысь! - возразил старик.

   - Он говорит, - перевел Галавотти, - что ни одна дичь не радуется, когда охотник ест ее!

   - Да, но мы-то не дичь, черт его побери. Предложите ему денег.

   - Население этих островов не знает денег, - возразил профессор, - да они ему не нужны. Оно ничем не занимается y нас? Чего же этот проклятый Пэдж не предупредил

   - У старика иногда захлестывает, сеньоры... Может быть, теперь он вспомнил об этом и раскаивается...

   Все с тревожною надеждою оглядели океан. Но нигде не било видно белого паруса.

   - И нужно же нам было вчера нализаться!...

   Между тем старик вытащил откуда-то здоровенную пилу - нос небезызвестной рыбы - и кончиком носа проверил остроту зубьев. Дикари издали одобрительное кудахтанье и вытащили подобные же пилы.

   Вдруг старик хлопнул себя по лбу, словно профессор математики, вдруг догадавшийся, что задача не выходила из-за неправильно сделанного деления, и крикнул:

   - Какао! Какао!

   - Старику захотелось какао?- спросил Валуа,- у меня есть в чемодане непочатая банка. Может быть, они нас за нее выпустят?

   Но все дикари вскочили и, потрясая копьями, закричали, казалось, на весь Великий океан:

   - Какао! Какао!

   - Ну, на всех у меня не хватит! - заметил Валуа.

   - Скажите им,- проговорил Эбьен,- что по французским законам людоедство карается смертной казнью.

   - Л-и-а! - крикнул Галавотти.

   - Кг-ы! - крикнули хором дикари.

   - Что они говорят?

   - Говорят: "Молчите в тряпочку". Ничего, сеньоры, главное - не надо падать духом. Меня три раза приговаривали к смертной казни и три раза приводили приговор в исполнение! Однако жив! Два раза меня собирались съесть и однажды уже положили на сковородку... однако, как вы видите, прыгаю...

   И он крикнул дикарям какое-то очень дерзкое слово, в ответ на которое все дикари, по крайней мере в течение получаса, плясали от ярости. Между тем подали огромную телегу, на которую нагрузили багаж путешественников и их самих. Под звуки тамтама процессия двинулась в глубь острова.

   - Спросите, где здесь женщины, - заметил Ламуль, не забывший и при данных тяжелых обстоятельствах основную цель экспедиции.

   - Лучше воздержаться от подобных вопросов, сеньоры! Женщины не доводят до добра... Эти дикари ревнивы, как кролики... уж из ревности они наверняка слопают нас,- можете в этом не сомневаться.

   - Кстати, этот лес, - заметил грустно Валуа, - совсем не похож на тот лес, из которого торопилась выйти туземная девушка.

   И при этих словах перед глазами всех возникла вдруг роскошная зала, таинственные звуки фокстрота, июльская ночь за окном и красавица, такая красавица... и вдруг: "Инженер Симеон пробует новый трактор".

   Все, как один, испустили глубокий вздох.

   Дикари между тем шли вокруг телеги и от времени до времени кричали: Какао!

   - Не хотят ли они съесть нас, запивая какао? - заметил Валуа.

   - А вот увидим, сеньор, как сказала мышь, когда кошка тащила ее за хвост из-под дивана.

   Проехав в гору часа два, сделали привал, чтобы дать отдохнуть ослам.

   Ламуль, вскрикнув от удивления, кивнул на скалу, на которой, по-видимому, углем было написано число, месяц, год.

   - Кто-то был тут месяц тому назад! - воскликнул Эбьен.

   - Очевидно, белый, ибо у этих черномазых нет календарей!

   - Беднягу, вероятно, уже съели!

   Процессия продолжала двигаться по тропическим зарослям.

   Профессор Сигаль ежеминутно испускал радостное восклицание, сопровождая его каким-либо латинским названием, а один раз не шутя начал упрашивать Галавотти, чтоб тот попросил дикаря сорвать ему какой-то цветок, формой своей напоминающий человеческое ухо, висящее на ниточке. Еще на одном дереве путешественники увидали крест, сделанный, по-видимому, тем же путешественником, и ужас невольно охватил их. Наконец лес кончился, и телега выехала на большую поляну, среди которой стояла дюжина тростниковых хижин.

   - Какао! - воскликнули они вторично и упали ниц.

   - Какао! - воскликнули они в третий раз и начали есть землю.

   Старец заиграл на дудочке, и все умолкли.

   Тогда почтенный дикарь с трудом влез на пустую бочку, стоявшую среди поляны, и, стараясь не опрокинуться, произнес речь, которую Галавотти мгновенно переводил на французский язык.

   - Принцесса наша потеряла мужа и скучает, ах, как скучает. Муж ее был черный, как ночь, с волосами пышными, как туча, с глазами цвета великой воды в полночь. Уши его были больше капустного листа, а нос его имел восемь горбов и был острее стрелы Якугуры. Ноги его были длинные, как пальмы, и худы, как усы кита. Когда Кио (так звали мужа) прыгал, то казалось, сам небесный дух поднимает его за волосы и ставит на землю там, где он хочет. Кио плавал быстрее акулы, а зубы его были так крепки, что мог он пополам перегрызть самую большую черепаху. Ласки Кио были жгучи, как костер, и тяжелы, как большая гора. Он мог целовать столько раз, сколько звезд на небе, и еще один раз. Но приехали белые люди и увезли Кио, обещав подарить ему ожерелье из пузырьков. И вот теперь принцесса мстит белым людям и берет их себе в мужья, и, если они целуются хуже Кио, она приказывает съесть их. У нее есть сейчас белый муж, но он стал ленив и нерезв в ласках, и его должны скоро съесть. Теперь принцесса по очереди выйдет за вас замуж и если останется недовольна, то скушает вас за милую душу.

   - Но причем тут какао! - воскликнул Ящиков.

   В это время из одной хижины вышло странное существо. Квадратное и толстое, оно было разрисовано, как географическая карта с обозначением морских течений, короткие ноги, казалось, были сделаны из резины, перетянуты нитками и затем раздуты до последний возможности. Таковы же были и руки. Таков был и бюст. На шее у чудовища висело ожерелье из крокодиловых зубов, в одном ухе болтались золотые мужские часы, а в другом - дорожная чернильница. Рот был, с помощью рыболовных крючков, связанных на затылке, растянут до самых ушей. Кожа принцессу, густо смазанная пометом пингвина, издавала удушливый запах.

   - Что это? - в страхе спросили путешественники.

   - Принцесса Какао! - хладнокровно сказал Галавотти.

  

  

  

   Его высочество критическим взором окинуло путешественников.

   - Ююю! - сказала она, указав на Галавотти, и его немедленно увели в сторону.

   - В чем дело? - спросил Валуа.

   - Дура! - отвечал тот, пожав плечами, - ей не нравится, что у меня только одна нога. Я предпочитаю иметь одну такую ногу, чем десяток таких, как у нее.

   Остальные с завистью посмотрели на него.

   - Но вас тогда, по крайне мере, должны съесть, - заметил Валуа с некоторым раздражением.

   - Чтоб подавиться деревяшкой?

   - А что ж! В иные кушанья нарочно втыкают спичку и украшают ее папильоткой.

   Оглушительные звуки тамтама прервали эту дискуссию. Путешественников окружили дикари, приставили копья к их бокам и поясницам и повели так в зловещего вида землянку, вход в которую заваливался огромным камнем.

   Очутившись во мраке, путешественники некоторое время, за неимением других ценностей, хранили молчание.

   Галавотти среди них не было. Он остался на свободе и объявил, что будет сторожить чемоданы. Туземцы, по-видимому, с одной стороны, уважали его за умение объясняться на их языке, с другой стороны, презирали за отсутствие нижней конечности, и поэтому в результате просто перестали обращать на него внимание.

   - Черт знает, что такое, - вскричал Ящиков, - я бежал от ЧК и от продовольственного кризиса только для того, чтобы попасть в эту дыру и быть самому съеденным. Господа, войдите в мое положение!

   - Вы еще можете понравиться принцессе, - заметил со злобою Валуа,изложите ей наши монархические убеждения.

   - Я не посмею конкурировать с вами! Вы как раз подходящий ей муж. Вы сами - принц.

   - Я бы попросил!..

   - Не ссорьтесь, друзья мои, не ссорьтесь!..

   - Что бы сказал мой дядя, великий Гамбетта, если бы знал, что его племянник, подававший такие надежды... Друзья мои, ведь я сумел доказать невинность Скабриоли, того бандита, который убил зверски всю свою семью и потом в течение недели бил по щекам и дергал за нос трупы! Какой это был блестящий процесс. Трогательно было видеть, как дамы засыпали цветами эту гнусную скотину и как он подмигивал им своим зеленым глазом. А я... о... моя жена едва не разрешилась преждевременно на почве ревности. Телефон звонил не переставая, дррр. "Завтра в 9 часов вечера на таком-то углу"... Уф!.. Я и не подозревал, что в Париже столько углов...Но как я говорил!.. Я встал в позу и крикнул: "Да... Он виновен, и все-таки он невинен..." Никто ничего не понял, но прокурор плакал. Я сам видел, как слеза размазала зебру, которую он от нечего делать нарисовал на деле. Такие миги не забываются, друзья мои...

   - Когда я защищал диссертацию,- вдруг заговорил профессор,- то мне возражал сам Элингтон... Мы в течение двух часов обливали друг друга грязью... В конце концов он заявил, что если мне дадут доктора, то он не остановится перед раскрытием некоторых интимных сторон моей жизни (он разумел мое предполагаемое сожительство с женою университетского сторожа). Я тогда намекнул ему, что мне известно, почему его жена так часто бывает в мастерской Сезана. Он взбеленился так, что я уже не мечтал о докторате, как вдруг у него от злобы сделался припадок гастрита. Ему пришлось уйти, а я получил искомую степень... Моя фотография появилась во всех газетах...

   - А вы думаете, плохо было иметь три миллиона годовых доходов, обладать Терезой и великолепным пищеварением?

   - А когда однажды поднимался вопрос о восстановлении во Франции монархии, то естественно, что все взоры обратились на меня... Ну, что такое Бурбоны? Какой-то гасконец взял Париж, воспользовавшись растерянностью моих предков... Подумаешь, какая важность... Когда я однажды появился в монархическом клубе, то один старик встал и уже не мог сесть... У него от почтения сделалась какая-то судорога.

   - Так какого же черта, спрашивается, мы поехали в эту дикую страну?

   - Я никого не обвиняю,- вдруг заговорил Эбьен, обвинять дело прокурора, а я адвокат. Но я хочу напомнить, да, да, да... Я хочу напомнить, что соблазн был нам предложен в вашем доме, Ламуль.

   - Конечно, идиотская затея с баром...

   - Я бы никогда сам по себе не пошел в кинематограф!

   - Тем более я! Я не для того удирал от большевиков, чтоб таскаться по кинематографам.

   - Ей-богу, Ламуль, у меня чешутся руки...