Вовчок Марко - Записки причетника

sp;    - Нет, - ответствовал я, соображая, что он принимает за следствие болезни выказываемую мною плаксивость. - Это я так, потому что... потому что...

   Новые, с сугубейшею страстию вырвавшиеся рыдания помешали мме окончить.

   Объяснения мои, впрочем, не могли бы отличиться отчетливостию и ясностию, так как я сам мог с такою же положительностию определить внутреннюю бурю, разыгравшуюся в моей измученной груди, с какою завидевший мать и вырывающийся из тесной клетки птенец может уяснить свои стремления к зеленым лугам и лесам.

   - Пойдем со мною, - оказал Софроний. - Кабы я знал, что ты здесь, когда тут был в первый раз...

   - Вы были здесь? - воскликнул я. - Вы были в обители? Когда? Месяца два будет? Вы стояли около окна, в углу?

   - А ты видел меня?

   - Я узнал, что это вы! Я только подумал... Потом искал, не нашел... Мать Фомаида сказала, что это наваждение...

   Я страстно желал спросить его, зачем приходил он тогда в обитель. Я почему-то был совершенно уверен, что не одна христианская потребность помолиться чудотворной иконе привлекла его в стены этого пристанища верующих. Некий голос шептал мне, что и теперь он здесь не случайно и не с единственною благочестивою целию набожного богомольца.

   Я не посмел предложить ему разжигающих меня тревогою вопросов, но он, без слов уразумев, чего жаждала душа моя, сказал:

   - Мать Фомаида не угадала. Я приходил сюда повидаться с матерью Секлетеею.

   Я возмог только воскликнуть:

   - С матерью Секлетеею?

   - Да, с нею, - ответствовал он. - А что?

   - Она, - пробормотал я, - она...

   Его общение с матерью Секлетеею, которой я, как уже известно читателю, давно в воображении своем уготовал место в одном из самых видных пунктов бассейна с смолой кипящей, предназначенного перворазрядным нечестивцам и беззаконникам, смутило меня.

   До сей минуты он не причислялся в уме моем ни к богопротивному сонму грешников, ни к малому числу праведников, в котором уповал занять место я сам, - он до сей минуты представлял для меня как бы некий отдельный, чудесный своею животворною силою, мир, некий благодатный источник возносящих и укрепляющих дух чувствований. В нем было для меня нечто подобное воскресительной весне и чистому воздуху обширных полей и лесов после смрадных, тесных, душных жилищ.

   Теперь меня внезапно поразило сознание, что он тоже из плоти и крови и, следственно, должен примыкать к тому или другому стану.

   - Она... она... - пролепетал я, между тем как вышеизложенные мысли ураганом проносились в моей голове.

   - Что же она? - вопросил Софроний.

   - Она... грешница... беззаконница...

   - А ты еще не знаешь, что через праведника ни в одни двери не проведут? - ответствовал он с несказанного горечью. - Что может сделать праведник? Праведников-то в бараний рог гнут да в грязь кидают. Видал ты, как они в грязи захлебываются?

   Если бы провидение позволило мне прожить несколько мафусаиловых веков, то, проживи я и столь многочисленные годы, я не возмог бы забыть этой жестокой горечи его усмешки при произнесении вышеприведенных слов.

   Я не посмел тотчас отвечать ему, но когда горечь на измученном лице его сменилась безотрадною печалию, я робко проговорил:

   - Зато праведники пойдут в царствие небесное... Им уготовано царствие небесное... Лучше всего удалиться от мира...

   Я должен был остановиться. Искусительная струя весеннего воздуха, пахнувшая мне в лицо, обольстительный вид развертывающихся предо мною простора и дорог, кои обозначались в облекающихся зеленью лесах и по забархатившимся нежными всходами полям, сковали мне язык и сомкнули уста. Все, кроме этого пленительного, грешного, блистательного, живого мира, представилось мне разверстою, черною, ледяною могилою, где ожидает злополучного смертного один исход - мучительно задохнуться.

   Однако усилия мои победить мирские вожделения настолько увенчались успехом, что я, хотя тихо, дрожащим голосом, но снова повторил:

   - Лучше всего удалиться от мира... спасать свою душу... Отречься от грешников и их злых дел...

   - Вот оно как! - сказал он. - Кто это тебя выучил?

   - Так все праведники... так все святые отцы в пустыне...- пролепетал я, смущаясь, хотя не отдавая себе отчета в своем смущении, перед взглядом его впалых блестящих глаз.

   - А! ты поминаешь духовных святых отцов, тех, что питались акридами? Давно то было, давно и прошло. Теперь уж пустынь таких нету, и те акриды перевелись, и времена другие.

   - В обителях можно спасаться, - возразил я с тоскою.

   - В обителях? - повторил он. - Обительские-то спасенники чужими, знаешь, грехами питаются!

   - Как чужими грехами питаются? - воскликнул я.- Мать Фомаида. Фомаида.

   - Я знаю, что мать Фомаида строгая постница и благочестивая молельщица, - прервал он.

   - Она питается только хлебом да водой... - воскликнул я, - да просвирками.

   - Есть и грешники такие, Тимош, что питаются только хлебом да водой - без просвирок.

   От этих простых слов я осел, как пирамида яблочного пирога. Он оказал несомненную истину: я сам знавал таких грешников.

   Однако я нашелся:

   - Они так потому питаются, - возразил я, - что у них ничего нету... Что им негде взять... А кабы они были достаточные...

   - Может, и не грешили бы...- прервал он.

   Не улавливая смысла изреченного им, я вопрошательно взирал на него.

   - Посмотри-ка вон туда, - продолжал он, простирая руку по направлению к реке, - видишь, какой грешник идет? По-твоему, его в смолу?

   Я поспешно обратил взоры мои в указанную сторону.

   По узкому ущелью, между двух скал, закудрявившихся яркою весеннею зеленью, спускался к шумящей реке человек. Лучи благодатного светила дневного, падавшие на обрывистую каменистую тропинку между двумя низвергающимися потоками полой воды, совершенно освещали его фигуру. Я мог различить заплаты на его убогих одеждах, рубцы на его потрескавшихся и почернелых босых ногах, выражение унылого равнодушия, запечатлевавшего его изнуренное загорелое лицо.

   - Наймит! - проговорил я.

   - Да, наймит, - повторил Софроний.

   Наймит спустился к реке, зачерпнул воды в принесенный с собою сосуд, напился, затем омыл усталые ноги и тою же дорогою отправился обратно.

   Он ни разу не обратил взоров на окружающее его весеннее великолепие - усталые очи его были все время потуплены в землю, он не потешил себя ни единою минутою того горестного уединенного сетования на судьбу, которым потешают себя менее измученные тяжелыми трудами страдальцы.

   - Что ж, в смолу его? - повторил Софроний.

   Я не дал ответа, но, мню, он понял, что я скорее бы сам с головою ринулся в смоловый кипяток, чем погрузил бы туда хотя единый перст указанного им человека.

   - А ведь он, может, грешник! - продолжал Софроний.

   - Нет! - воскликнул я наконец.

   - Отчего ж нет? Ты почем же это знаешь, что нет? Я точно не знал. Может, он был грешник.

   Но сердце мое рвалось к нему, как никогда не рвалось к чтимым мною праведникам. Этот чужой, неизвестный человек почему-то был мне странно, болезненно близок и дорог.

   - Может, он грешник! - повторил Софроний.

   - Пусть! - ответил я...

   ...глаза, могущие и теперь растопить золото, если бы устремились на него со страстию.

   - Я не хочу... - начал я...

   Но вдруг раздавшийся неподалеку от нас, в путанице деревьев и трав, шелест заставил меня умолкнуть.

   Софроний сначала затаил дыхание, но затем, как бы утомленный и раздраженный непрестанно налагаемыми на себя путами и уздами, вдруг рванулся вперед со всею страстною порывистостию вконец измученного долгими ожиданиями и неизвестностию, сокрушил заслонявшие ограду ветви и былия и глухо окликнул:

   - Кто тут?

   - Я, я, - ответил знакомый мне голос из-за кущ.

   И юркая мать Секлетея не замедлила появиться у ограды, пробираясь с легкостию маленькой ящерицы.

   Софроний ничего не спрашивал; он только глядел на приблизившуюся инокиню и становился все белее и белее.

   Мать Секлетея проговорила:

   - Ничего верного не узнала!

   Наступило безмолвие. Софроний опустился на землю у ограды обители.

   Какая-то легкая пташка с внезапным щебетаньем взвилась в высоту над нашими головами и исчезла.

   Мать Секлетея заметила меня и, мню, немало удивилась моему присутствию, однако не выразила того ни единым словом.

   Мать Секлетея вообще как бы преобразилась. Не было следа ни обычной бесшабашности и удали, ни обычного раболепства и умильного заискиванья. Во всем ее существе теперь являлось нечто небывалое, нечто такое, что заставило меня впервые заподозрить в ней человеческие, братские чувства.

   Грустная мысль лежала на ее всегда бойком лице, горячее участие светилось в доселе лукавствовавших глазах.

   - Что ж теперь делать? - тихо спросила она Софрония. Он не ответил. Он попрежнему сидел неподвижно. Бледное, как плат, лицо его тихо подергивалось.

   - Наша с книжкой хочет посылать, - продолжала мать Секлетея еще тише, - так вот я тогда прямо туда и проеду... Ты не сокрушайся... Ты только повремени... А что до другого дела, так все как следует быть: только погоняй да правь! Ты слышишь, что я говорю-то?

   Софроний вдруг встал.

   - Целый бор горит, - сказал он угрюмо, - а соловей по своему гнездышку плачет! Все мы таковы...

   Он взял свою шапку с монастырской ограды, поднял лежавший неподалеку дорожный посох.

   - Ты куда ж теперь? - спросила мать Секлетея. - Наведайся в Иераклиевскую пустынь через две недели. Слышишь? через две недели. Она там, голову на отсеченье дам, что там она! Так придешь через две недели?

   - Приду. Счастливо оставаться. Спасибо...

   - Куда ж хлопец-то за тобой цепляется?

   - Я с вами! - воскликнул я, - я с вами! Вы обещали меня взять с собою!

   - Хлопот с ним будет! - предостерегла мать Секлетея.

   - Ничего, - ответил Софроний.

   - Постой, постой, погоди!.. - проговорила она с волнением: - деньги у тебя есть?

   - Есть.

   - Хватит на дорогу?

   - Хватит.

   - А то я вот... у меня вот...

   И она поспешно выхватила какой-то черный обширный кошель, торопливо начала вылавливать оттуда разные серебряные большие, средние и малые монеты.

   - Спасибо, мать Секлетея, - сказал Софроний.

   - Ну пусть хоть хлопчику... я хоть хлопчику... - еще с вящим волнением проговорила она и быстро всунула мне в руку металлические кружки различных размеров.

   Первое мое побужденье было откинуть от себя этот дар, но что-то меня удержало, и я этому первому побужденью последовать не решился.

   - Прощайте, - сказал Софроний:- так через две недели?

   - Через две! через две! Придешь, спроси сестру мать Анастасию... Ну, с богом... Дай боже благополучно...

   Мы двинулись по узкой тропинке вдоль обительской ограды и направились к зеленеющему вдали лесу.

   Я находился в крайне возбужденном состоянии духа. Меня снедало желание бежать, кричать, припасть к земле, кинуться в волны шумящей реки... Окружающий простор опьянял меня... Взглядывая на бледное, угрюмое лицо драгоценного моего покровителя, я рвался обнять его и воскликнуть:

   - Не печалься! все мы найдем, все у нас будет! И бор не сгорит и соловьиное гнездышко цело останется!

   Долго я не осмеливался, но, наконец, ликование мое достигло столь высокой степени, что начало меня душить; я перестал владеть своими чувствами и трепещущим голосом проговорил:

   - Мы найдем Настю!

   Он как будто слегка вздрогнул, как будто приостановился, обратил на меня глаза и, просветлев лицом, с ласковою, печальною усмешкою проговорил:

   - Твоими бы устами да мед пить!..

   ...в стороне. Свежо шумящий, блещущий нежными весенними красками лес принял нас под свои зеленые, еще не вполне развернувшиеся кущи.

  

  

  

  

   Произведение не закончено. "Отрывок первый" и пять глав "Отрывка второго" впервые опубликованы в журнале "Отечественные записки", 1869, No 9-12; 1870, No 10-11, с многочисленными сокращениями, сделанными, очевидно, с учетом цензуры. Можно полагать также, что длинноты и повторения, характерные для "Записок...", устранялись при подготовке журнальной публикации М. Е. Салтыковым-Щедриным (в письме к Н. А. Некрасову от 9.VI.1869 года Салтыков-Щедрин писал, что он получил "записки дьячка Маркович, которая предоставила мне исправлять, как я пожелаю"). Печатается по изданию: "Сочинения Марка Вовчка", том четвертый, СПб., 1873, освобожденному от явных опечаток и сверенному с наборной рукописью, хранящейся в архиве ИРЛИ АН СССР. Текст издания 1873 г. в основном совпадает с рукописным {В рукописи, хранящейся в ИРЛИ АН СССР, нет глав VI, VII, VIII, X, XII (из второго отрывка "Записок...").}. Только в главе "Замечательные черты обительского жития и нравов" после слов: "Ну-ка, гляди мне прямо в глаза. Ну, прямо, прямо! Вот так! Все гляди, все гляди!" - отбита строка точек, сопровожденная примечанием в скобках: "Затеряны листки из записок". Велел за ремаркой сразу идет абзац: "Обыкновенно только появление матери Секлетеи... прекращало карточную игру". На самом деле (см. наборную рукопись) в данном случае листки из записок не были затеряны. При подготовке издания 1873 года они были осторожно опущены - или автором или кем-то другим, - в результате чего в печатный текст не попал яркий по своему обличительному содержанию отрывок объемом около полулиста. В настоящем издании этот отрывок восстановлен ло рукописи.

   Последнее прижизненное издание "Записок причетника" (Марко Вовчок, Полное собр. соч., т. IV, Саратов, издание книжного магазина "Саратовский дневник", 1898) в смысле полноты текста невыгодно отличается от издания 1873 г. Для издания 1898 г. характерны огромные пропуски и сокращения, которые можно объяснить только соображениями цензурного порядка. Так, например, глава "Краснолесская обитель" обрывается на абзаце: "в нащупанной мною "краженке" находился ключ..."; в главе "Богомольцы" нет текста от слов: "которая тотчас же бойкою, добродушною скороговоркою спросила" (абз. "Они повиновались и последовали по ее тяжелым стопам") до слов: "- На погорелый храм божий! - прозвенело дискантом слева"; глава "Замечательные черты обительского жития и нравов" начинается лишь с абз. "Нередко случалось, проходили многие дни..."

   Стр. 58. Литургия - обедня.

   Стр. 61. Муций Сцевола, Гай - герой римского предания, устрашивший врагов презрением к пыткам. Сам сжег свою правую руку (Сцевола - леворукий).

   Стр. 62. Юнона - древнеиталийская богиня луны, покровительница рождения и брака.

   Стр. 97. Борей - северный ветер.

   Стр. 102. Лазарь (лазаря петь) - плакаться, жаловаться на судьбу, прикидываться несчастным.

   Убрус - платок, полотенце, скатерть.

   Стр. 109. Морфей - по греческой мифологии, бог сновидений.

   Стр. 110. Рамена - плечи.

   Стр. 123. Петел - петух. Выя - шея.

   Стр. 126. Молох - бог солнца в религиях древней Финикии и Карфагена, культ которого был связан с человеческими жертвоприношениями.

   Стр. 144. Меркурий - по античной мифологии, бог торговли.

   Стр. 158. Клеврет - приспешник, приверженец в каком-нибудь дурном деле.

   Стр. 159. Лап - поле, нива, пашня.

   Стр. 206. Парка - богиня судьбы.

   Стр. 222. Поля елисейские - по античной мифологии, место пребывания душ умерших. В переносном значении - рай.

   Стр. 290. Из этой новой Сциллы... в новую Харибду. - По древне-греческой мифологии, Сцилла и Харибда - скалы в море, населенные чудовищами, нападающими на мореплавателей. Выражение: попасть между Сциллой и Харибдой соответствует русской пословице "из огня да в полымя".

   Стр. 294. Герольд - вестник.

   Стр. 299. ...аргусов, коварно устраивавших... - По древнегреческой мифологии, Аргус - всевидящий великан. В переносном значении - зоркий страж.

   Стр. 332. ...старушке, подложившей сухих щепочек к костру Иоанна Гусса.- Ян Гус (1369-1415) - вдохновитель чешского национально-освободительного движения, вождь реформации в Чехии. Был сожжен на костре как "нераскаявшийся еретик".