Старицкий Михаил Петрович - Червоный дьявол

ета, как бы говоря всем проходящим, что в этом вышнем городе власти войта конец. Мартын вошел на крыльцо и, вступивши в сени, повернул налево. Дверь не была заперта; осторожно отворил ее Мартын и вошел в светлицу.

   В светлице было темно, только из полуоткрытой двери в соседнюю комнату широкой полосой падал свет и освещал часть светлицы. Мартын заметил мимоходом богатое убранство и дорогие ковры. Поспешно прошел Мартын дальше и остановился в нерешительности на пороге. Пан воевода не заметил его. Он сидел за большим столом, покрытым темным ковром, в высоком кожаном кресле. На столе в неуклюжих медных шандалах горели желтые восковые свечи и освещали большую пожелтевшую книгу, раскрытую перед воеводой, и его склоненное лицо. В волосах воеводы, щеголевато завитых и надушенных, просвечивала седина, тщательно закрашиваемая его парикмахером; на желтых дряблых щеках лежал слой нежного румянца, усы были нафабрены, подкручены и накрашены. Вообще все лицо воеводы представляло довольно жалкое и комичное соединение изнеженной, изношенной старости и нежных юношеских цветов. На пухлом, холеном теле его красовался аксамитный домашний кафтанчик на дорогом меху; ноги тонули в медвежьей шкуре. Пан воевода был до такой степени увлечен своим чтеньем, что решительно не слыхал шума, произведенного приходом Мартына. Да и было чем увлечься! Несмотря на седые пряди, пробивавшиеся среди подкрашенных кудрей воеводы, сердце его ни за что не хотело остывать, а так как пан воевода был вдов по второй жене, то ему захотелось испытать и в третий раз семейного счастья, и услужливый амур, как на зло, подсунул под его потухающие очи молодую вдовушку, пышную, как спелая вишня, - княгиню Крашковскую. "Все бы ничего, и княгиня была б без особых трудов весьма благосклонна, если б не особая старость, которая так вот и повисла здесь на карку, - ударил себя воевода по затылку. - Эх, если бы хоть десяток с плеч! Не хизувалась бы она! Сама б ползала у подвоеводских ног!" Однако на всякий замок можно и отвертку отыскать. Так и теперь, перед паном воеводой лежала не простая книга, а учебник волшебства, в котором собраны были все заговоры, камни и травы, которыми можно было и очаровать, и околдовать, и главное, чего и искал пан подвоеводий киевский, молодость возвратить. Книгу эту за большую цену купил пан подвоевода у приезжего московского чародея и теперь упивался ею в ночной тишине.

   - "Приворот зелье: кукоос, одоен, - читал он, - кто тебя не любит, то дай пить - не сможет от тебя до смерти отстать..." Не то, не то! - перевернул воевода желтую тяжелую страницу. - "Орлов камень - бог дал ему дивные угодья такие, что несведущим людям нельзя про него и веры взять". Хорошо бы и этот камень достать, да только это еще не то, не то, - и пан воевода жадно читал дальше: - "Трава излюдин, кто ту траву ест, и тот человек живучи никакой скорби ни телу, ни сердцу не узрит!" Да нет, не то. Вот, вот оно, - почти вскрикнул воевода, нагибаясь над книгой, - "рог единорога, кто тот рог при себе имеет..."

   Вдруг короткий кашель, раздавшийся на пороге, прервал мысли подвоеводы. Он оглянулся и вскрикнул: на пороге стоял Мартын в красном, как огонь, плаще.

   - Кто ты? Чего тебе? - вскрикнул подвоевода, подымаясь и придерживаясь дрожащей рукой за кресло.

   - Простите, вельможный пане, не тревожьтесь: это я, мастер, из цеха золотарей, Мартын Славута.

   Но пан подвоеводный еще не вполне доверял своим ушам и глазам.

   - Откуда ты такой поздней порой? - проговорил он с усилием, вспоминая невольно рассказы о червоном дьяволе, всполошившие весь гарнизон.

   - Только что прибыл из-за границы; хотел вам, пане княже, из своего рукомесла маленький подарочек поднести, - низко поклонился Мартын и, вынувши драгоценный бархатный ящик, раскрыл его и поставил перед подвоеводой.

   - Фу ты, какая краса! - невольно вскрикнул тот, забывая все опасения перед чудом красоты, раскрывшимся перед ним.

   На красном бархате лежало золотое ожерелье, да такое красивое и роскошное, какого пан подвоеводный никогда не видал. Все ожерелье состояло из небольших, дивно изукрашенных золотых пластинок, сделанных в виде гербов; посреди каждой блестел бриллиант, а на тонкой золотой цепочке спускалась от каждого герба большая жемчужина.

   - Фу ты, какая краса! - повторил с новым восторгом пан воевода, отстраняясь от ящика и поднося его к свечам.

   Камни засверкали зелеными и алыми огнями. И перед глазами пана подвоеводия встала пышная шейка пани Крашковской, черные, как смоль, завитушки, вьющиеся на розовом затылке... О, что бы это было за восхитительное зрелище увидеть это ожерелье на ее пышной груди!

   Пан подвоеводий даже зажмурил глаза, и губа его отвисла, и по лицу пробежало выражение необычайного блаженства.

   - Да, против такой красоты не устоит никакая женская холодность, - усмехнулся он и затем, повернувшись к Мартыну, провел важно ро усам и произнес с большим достоинством, опускаясь неторопливо на стул. - Гм... вацпане, я вижу, что ты славный горожанин, даришь воеводу, не забываешь старовины... Меня это радует... да... И будь уверен, что если тебе будет в чем какая нужда, я также не забуду тебя. Только зачем ты ночью ходишь? Да и как мимо вартовых прошел?

   - Вельможный пане, - поклонился Мартын пану подвоеводию в ноги, - если бы не было наглой потребы, не осмелился бы я двинуться к вам такой поздней порой.

   - Да что ж там такое? Говори! - заинтересовался уже и воевода, разваливаясь в кресле.

   - Вся надежда на вельможного пана воеводу! - вскрикнул Мартын.

   Во время рассказа Мартына пан воевода улыбался все милостивее и милостивее. Вопрос оказывался весьма понятным его сгоравшему неразделенной страстью сердцу. Соперником являлся Ходыка, а насолить этому зазнавшемуся горожанину показалось воеводе весьма приятным. Когда же Мартын окончил, пан подвоеводий разразился грузным, раскатистым смехом.

   - Ай да и молодец же ты, пан мастер! - весело вскрикнул он, ударяя Мартына по плечу. - Видно, что и в чужих землях побывал, и законы знаешь, да и хитер же ты, черт тебя знает как! Проучить шельму Ходыку мне на руку, - заговорил он уже степенно и важно, - да кстати и другим урок дать, чтобы повадки не было! Будь по-твоему! Вижу я, что умный ты человек, пригодишься мне и в другой раз. Я согласен. Только ж и губа у тебя, вацпане, не дура: красуня войтова дочка - видел сам.

   - Хороша ли, дурна, - воскликнул оживший надеждою Мартын, - а для меня кращей во всем свете нет!

   - То-то! - улыбнулся пан подвоевода, подмигивая бровью. - А скажи, на много ли будет товару? - переменил он сразу тон.

   - Кто его знает, товар ценный: тысячи на три коп литовских грошей.

   - Ну, так и быть! - поднялся пан подвоеводий, опираясь обеими руками о стол. - Сделаю уже для тебя. Положи мне тут же тысячу коп литовских грошей - и бери жолнеров, и делай как знаешь... Потому, видишь ли, нельзя же и замку мыта терять!

   Велика была сумма, заломленная подвоеводием, но Мартын не обратил на это внимания.

   - Ничего не пожалею, - вскрикнул он, растегивая кожаный пояс, - потому что, если не выгорит мое дело - мне все равно головой наложить! - И, встряхнувши поясом, он высыпал перед воеводием кучу золотых монет на стол.

    

   Вечерело... В лесу, тянувшемся по горам и долинам, на далекое расстояние от Золотых ворот собирались уже сумерки. Капли воды, падавшие днем с деревьев, застывали теперь и опускались тонкими ледяными сосульками. Снег, рыхлый и весь точно исколотый, покрывался тонким блестящим слоем. После теплого дня наступал вечерний морозец.

   По узкой и извилистой дороге, подымавшейся в гору, медленным шагом двигался обоз. Впереди обоза ехал верхом человек довольно высокого роста в темном мещанском платье. Фигура его была чрезвычайно худа и костлява, голова длинная, словно сдавленная, суживающаяся кверху, из-под меховой шапки выбивались рыжеватые волосы, брови же были совершенно черные, что ужасно резко и неприятно выделялось на бледном, густо покрытом веснушками лице. Его зеленоватые глаза быстро глядели по сторонам исподлобья. Бледные, бескровные губы дополняли неприятное впечатление этого лица. Всадник ехал медленно, да и обоз едва тянулся. Дорога узкая, мало уезженная, теперь совершенно испортилась; возы то и дело попадали в большие лужи или проваливались в разрыхлевший снег. Подле саней флегматично шагали шесть мужиков, одетых в серые свитки с такими же капюшонами, нахлобученными поверх шапок.

   - Ну и дорога! - заметил один из них, поддерживая плечом сильно накренившийся воз. - Лошадей уходили совсем.

   - Да тут уже недалеко, лес редеет, скоро конец ему, - ответил ехавший впереди всадник, - а там, за лесом, полем небольшой перегон и самые Золотые ворота.

   - Да, Золотые ворота, а от ворот-то от Золотых сколько еще до города! - хлестнул мужик недовольно лошадь.

   - Да не очень-то и много, до мытницы версты две, полторы, а там под горой сейчас и город.

   - Хоть бы чарку пропустить, а то окляли совсем!..

   - Можно будет, можно, - повернулся к ним всадник, - там между старых Софиевских валов воевода слободу осадил и шинков наставил, там и мед, и горилка, и пиво, да еще дешевле, чем в самом мисте Подоле.

   - Ну, это дело! - обрадовались мужики, похлопывая рукавицами. - Да когда б уже скорее на месте стать; вечереет и в лесу-то этом не совсем безопасно: зверю много бывает...

   - Да вот и скоро опушка, - торопливо заговорил всадник, - нельзя ли, панове-товарищи, подогнать лошадей?

   Погонщики закричали, замахали руками, и, напрягая последние усилия, двинулся обоз торопливо под гору.

   Лес между тем все редел и редел. Наконец всадник ударил каблуками коня и через несколько минут остановился на опушке.

   - Стойте, стойте! - закричал он погонщикам, оборачиваясь в седле и не выезжая из-за деревьев.

   Перед ним расстилалось ровное, местами уже совсем черное поле; направо и налево тянулись овраги, обрывы и горы, покрытые лесами, а прямо подымались высокие земляные валы; они тянулись полукругом, круто закругляясь по сторонам. Среди валов возвышалась арка, сложенная из золоченых камней с тяжелыми массивными воротами посреди. На арке, над воротами, стояла небольшая часовня с куполом и крестом. Со стороны поля у ворот привязано было несколько лошадей, покрытых попонами; несколько душ польной сторожи расхаживало по валам, остальные сидели группкой у разложенного костра. За валами на фоне нежного неба виднелись силуэты каких-то белых высоких развалин, и больше ничего... Казалось, это было вполне пустынное место, заброшенное и богом и людьми, и если б не группка вартовых, сбившихся у костра, можно было б подумать, что жизнь не заглядывала сюда.

   Осмотревшись кругом и убедившись, что его никто не заметил, всадник быстро подскакал к оставленным возам.

   - Ну, теперь разгружайтесь скорее, - захлопотал он, соскакивая с коня, - вон уж и Золотые ворота.

   - А на сколько возов нагружать будем, хозяин?

   - На два!

   Мужики покачали неодобрительно головами.

   - Ой пане Ходыко, пане Ходыко, заметил первый, - не горазд делаешь: знаешь, какой крутой Десятинный спуск, смотри, как бы не случилось чего!

   - И-и! - махнул уверенно пан Ходыка - Что это, разве мне в первый раз? Сам видишь, все мытницы на двух возах проехали.

   - Да там что, по ровному можно и на двух, а тут спуск крутой, гора как печь.

   - У меня возы крепкие, нарочито для того и сделаны, да и всякие пристрои к ним есть.

   - Ну как знаешь, пане Ходыко, дело твое, хозяйское, только ведь часто случается: за грошом погонишься, а копу потеряешь!

   Но Ходыка даже не счел нужным ответить на последние слова, он только самоуверенно улыбнулся и махнул рукой. Да и в самом деле! Стал бы он из-за таких пустых опасений столько денег терять?! Дурак бы он был, а не Ходыка! Подвод-то всех шесть, значит, и мыто нужно платить за шесть, а если он платит его везде за два воза, то кругленькая суммочка лышку собирается в чересе, и дурень бы он был, если б этот остаточек будущему тестю предложил! Денежки эти ему принадлежат за дорожные труды. Так! Усмехнулся пан Ходыка, потирая руки, а на киевской мытнице самое большое мыто и чтоб он этот пожиточек из своей руки упустил? Нет, пане-брате, Ходыка умеет жить да пожиточки приращать и там, где другой только бы разинул рот! Ведь так и все делают; мыто платится не от товару, а от воза. Так, значит, и накладывай товару побольше... Вот если обломаешься - так строго: весь товар забирает воевода на скарб... Но у меня возы прочны!

   Вскоре два воза, высоко наложенные тюками драгоценных товаров, стояли почти совсем готовые. С четырех сторон возов Ходыка велел вставить нарочито для того заготовленные шесты и все это густо зашнуровать веревками, словно сеткой. Наконец, когда все было окончено и две высоко наложенные подводы, словно две башни, стояли совсем готовые отправиться в путь, Ходыка обратился к погонщикам:

   - Ну ж, паны-товарищи, вы теперь порожняком поспешайте скорее, в шинке золотоворотском не засиживайтесь, вот нате, хильните по чарке, - подал он им незначительную монету, - да и скорее поезжайте и ждите нас с Иваном на Кожемяках, внизу под Десятинной горой; а я подожду и, как стемнеет немножко, двинусь туда же.

   Презрительно взглянули погонщики на ничтожную монету, и, не поблагодаривши даже хозяина, хлестнули лошадей и двинулись быстро вперед.

    

   В большой просторной хате нового золотоворотского шинка собралась за отдельным столом довольно веселая компания. Несколько кубков и большой ковш меду стояли на столе. Во главе всех сидел Мартын Славута, рядом с ним помещался веселый Грыць Скиба и еще несколько подмастерий из цеха шевчиков и золотарей. Народу в шинке было немного: два жолнера из замкового гарнизона сидели за одним столом да два мещанина, удалившись предусмотрительно от молодой компании, тихо шептались о чем-то в уголке. На Мартыне был добрый синий жупан, такой, какой носило большинство киевских горожан.

   - Ну, панове, еще по чарке, чтоб наше дело удалось! - налил Мартын всем чарки.

   - Идет! - крикнули молодые голоса, весело чокаясь кубками.

   - Да уж пора бы ему и ехать, - заметил один из молодых пирующих.

   - А вот я посмотрю! - крикнул Грыць Скиба, вставая с лавки и выходя на улицу. - Едет, едет! - объявил он весело, открывая двери в шинок.

   Посреди улицы медленно двигались от Золотых ворот два высоко нагруженных воза. Впереди шел пан Ходыка, за ним двигался рядом со вторым возом погонщик; верховая лошадь была привязана позади переднего воза.

   Когда Ходыка поровнялся с шинком, его встретили радостные возгласы.

   - А, пан Ходыка, никак с товарами возвращаешься?

   - Здорово! Здорово!

   - Здорово, панове! - ответил неохотно Ходыка, нехотя передвигая шапку на голове.

   - Да куда же это ты? Хочешь, кажется, шинок минуть? - остановил его Мартын. - Нет, пане-брате, так нельзя! У нас тут большая гульня идет! Грыць Скиба всех угощает: жениться задумал. Да и ты, кажись, того, - подмигнул он, - славную, брат, дивчину берешь, по всему городу слух идет!

   - Заходи, заходи! - закричали другие, окружая его. - Это уж не обычай - шинок минать, да когда еще в нем свои люди сидят!

   Некоторое время Ходыка стоял в нерешительности: не хотелось и времени терять, а между тем и перспектива выпить на чужой счет представлялась весьма заманчивой.

   - Товары! - произнес он нерешительно.

   - Что товары? - усмехнулся Мартын. - Останется ж дядька с ними, да поставить их вот здесь против окна: никто и не тронет!

   - Разве что против окна, - согласился нерешительно Ходыка.

   - Да ты не бойся! Дорога проезжая... везде народ, - подхватил его под руку Скиба, и Ходыка вместе с молодыми горожанами отправился в шинок.

   - Ну, будем же, братцы, здоровы, - налил все кубки Скиба. - За твое, пане Ходыко, благополучное возвращение и за твою невесту!

   - Слава! - зашумели все.

   - Спасибо! Спасибо! - откланялся Ходыка, осторожно отпивая из кубка.

   - Да что же ты до дна не пьешь? Это непорядок! - зашумели кругом.

   - Не привык, братцы, помногу сразу пить!

   - Пустое! Доливай ему! На радостях пьем!

   Кубок Ходыки наполнили снова. Мартын подмигнул Скибе. Скиба наполнил высокий кубок медом и вышел с ним незаметно за дверь.

   - Да и как не пить? - заговорил Мартын. - Проехать с такими товарами такой дальний путь и благополучно домой вернуться... в наши-то времена...

   Тут он спохватился, будто бы сказал что-то лишнее и прибавил как-то неловко:

   - Как не радоваться? Пей, брат, пей еще! - чокнулся он с Ходыкою, и, заставивши его осушить кубок до дна, наполнил его снова медом.

   Недосказанность в словах Мартына не ускользнула от подозрительного Ходыки, но в это время заговорил Грыць Скиба:

   - Да уж, правду сказать, я не трусливого десятка, а и то каждый раз перед тем, как теперь из дома вечерней порой выхожу, раз пять молитву прочитаю, да келыха два меду для храбрости опрокину.

   - А что так? - спросил уже не совсем спокойно Ходыка.

   - Да что! Не стоит против вечера и говорить! - махнул рукою один из молодых подмастерьев.

   - Да в чем же дело, панове? - спросил во второй раз Ходыка, оглядываясь кругом.

   - Э, друже, - перебил его Мартын, - не стоит о том вспоминать! Вот ты расскажи нам лучше, когда думаешь свадьбу играть?

   - А вот приедем... так даст бог завтра и обвенчаемся, - раздвинул он в улыбку свой широкий рот.

   По лицу Мартына пробежала насмешливая улыбка:

   - Счастливый ты, брат, славную дивчину берешь!

   - Да и не голую.

   - А ты и об этом подумал?

   - Ого! - повел важно головою Ходыка. - Об этом я думаю об первом. Что краса? С лица воды не пить! Вот посаг, приданое - дело не последнее... Да и войтова дочка.

   - Разумный ты, пане-брате, - зашумели кругом. - Ну, выпьем же еще по чарке за твое здоровье.

   Снова наполнились кубки и осушились до дна.

   С непривычки Ходыка почувствовал, как глаза его посоловели и приятная истома охватила все члены; он больше не отказывался от вина.

   Мартын еще раз подмигнул Скибе и, когда тот снова вышел с полным кубком, поднялся с места:

   - Ну, панове, здорово ж вам оставаться, а тебе, пане Ходыка, всякого блага и благополучия!

   Ходыка улыбнулся довольной улыбкой.

   - Куда же ты? Чего торопишься? Чего от компании бежишь? - остановили было Мартына товарищи, но Мартын заявил решительно:

   - Нет, други, мне в Васильков поспешать нужно, и то засиделся, попируем в другой раз.

   Мартын вышел. Ходыка встал вслед за ним, но, убедившись, что его товары стоят целы и невредимы, вернулся снова к столу.

   - Ну, надо же правду сказать, и храбрый этот Мартын, черт его не взял, - заметил раздумчиво Грыць, входя в шинок. - Я бы в такое время ни за что один не поехал, ведь от него, - понизил он голос, - не то что от человека, ножом не отобьешься!

   - Нет, брат, есть такие пули заговорные, от них, говорят, и он не уйдет, - перебил другой.

   - Да кто он? Что такое случилось? - спросил уже не совсем бодрым голосом Ходыка, переводя глаза с одного на другого.

   - Да разве ты не слыхал? - изумился один из пирующих. - Червоный дьявол позавчера в город влетел!

   Кубок, который поднес было ко рту Ходыка, так и замер у него в руке.

   - Дьявол? - произнес он наконец, обводя всех испуганными глазами. - Да кто же видел? Кто сказал?

   - Кто видел? Кто сказал? - заговорило сразу несколько голосов. - Весь город!

   И один за другим посыпались, перебивая друг друга, страшные рассказы. То уверяли, что червоный дьявол влетел на огненном облаке, то на крылатом черном коне. Говорили, что он задушил старого мещанина Крупа; что, встретивши на дороге бабу Ганку-перепечайку, обратил ее в белую собаку, да так эта собака и бегает по ночам и воет, да никто не может ее отколдовать; говорили, что в Николаевской церкви все иконы посрывались с иконостаса и попадали на пол; рассказывали, как он ночью спустился над ратушной площадью и, разбросивши огненное покрывало, сзывал к себе всех ведьм из-за старого типографского двора. Рассказ заинтересовал всех присутствующих: жолнеры, взявши свои кружки в руки, подошли к столу, даже мещане перестали шептаться и, перейдя за соседний стол, стали прислушиваться к разговорам.

   - Да постойте еще, панове гости, - заметил наконец из-за прилавка хозяин, - и до нас эти рассказы дошли, только, думаю, много тут брехни!

   - Какая брехня? Черт меня побери! - стукнул жолнер кружкою пива об стол. - Когда у нас не далее прошлой ночи что в замке случилось?

   - Что, что? - спросили разом и заинтересованный хозяин, и пирующая компанийка, даже мещане приблизились еще ближе.

   - А вот что! Мы стояли с товарищем на Драбской браме, а мийская сторожа с паном Лоем, хорунжим замковым, была у Воеводских ворот. Сидят они, разговаривают. Бьет двадцать два, самый их час. Вдруг слышат шум. "Кто идет?" - спрашивают. Молчок. "Гасло!" - "Червоный дьявол!" - крикнул жолнер таким громовым голосом, что Ходыка даже пригнулся, бросив испуганный взгляд на входную дверь. - Что ж вы думаете? - продолжал рассказчик. - Прямо из- под подъемного моста вырвался огненный столб, и сам он в красном, как огонь, плаще, в красном капюшоне, потому что, знаете, по сторонам его головы рога торчат, - расставил он руки по сторонам своей головы, - остановился в дверях. Бросились было наши вартовые к нему и пан Лой впереди - он на этом деле знается, - что ж бы вы думали? Только взглянул на них... глаза у него огненные, - так они все замертво и упали. На утро мы их нашли - так и лежали, как мертвые, едва святой водой отлили. А то бы совсем пропали, потому что дьявол, говорят зналые люди, сильнее всех, да на пане Лое оказался, на счастье, крест, заговоренный печерским схимником. И что же вы думаете? Даром он в замок пробрался? Куда?! Вошел в дом к воеводе, - заговорил рассказчик, снова понижая голос - да как вошел? Двери были заперты, подошел к ним- так сразу и упали замки. Обмер воевода. "Чего ты явился?" А он ему: "Ничего тебе не сделаю, только Черную книгу мне отдай!" А это книга такая колдовская, - пояснил он, - воевода ее за большие деньги у московских звездочетов купил. Видит воевода, что плохо дело, подступает к нему дьявол, руки вытягивает, а на руках черные когти так и завиваются, так и завиваются. Догадался, к чему это дьяволу книга понадобилась, потому что в ней против него заклятие есть, поднял книгу да и давай на него наступать, давай наступать, а про себя, знай, молитвы читает. Завыл дьявол, застонал, корчиться начал, а потом как взвизгнет, так что у воеводы даже волосы дыбом стали, а руки ходуном заходили, так и провалился сквозь землю в огненном столбе.

   - С нами бог, - перекрестился со страхом хозяин, а оторопевшие слушатели не смогли произнести и слова. Ходыка взглянул в сторону горожан и, увидевши и там бледные лица, почувствовал вдруг, как холодная, ледяная змейка побежала у него по спине, ему даже показалось, что какая-то красная фигура промелькнула мимо окна.

   - А для чего ж дьявол-то в город влетел? - спросил один из молодых цеховиков.

   - Известно уже, для чего, - вставил старший мещанин, - для того, чтобы мучить и тревожить добрых людей.

   - Ну, а зачем же б ему к воеводе идти?

   - К воеводе? - переспросил жолнер. - А я это прекрасно понял. Ведь вы знаете, что войт с воеводой враждует? - Все наклонили головы. - Так, а дьявол то к войтовой дочке прилетал?

   - Как к войтовой дочке? - подпрыгнул на месте Ходыка.

   - Брехня, брехня! - поддержали и цеховики.

   - Какая брехня? - рассердились жолнеры. - Сама же баба войтова всем рассказывала, как к ним дьявол прилетал, всем рассказывала, а потом уже войт приказал глупой бабе молчать!

   Охваченный неизъяснимым ужасом, поднялся Ходыка с места. В комнате собрались сумерки. Лица, испуганные, вытянутые, казались страшными в этой серой полутьме... Он чувствовал, как волосы на его голове начинают шевелиться и сердце замирает в груди.

   - Прощайте, панове-товарищи, спасибо за угощенье, а мне надо в Киев поспешать! - прохрипел он дрожащим голосом и, поклонившись всем, нахлобучил шапку и вышел из шинка.

   Вечер уже почти совсем раскинулся над землею. Там и сям загорались в глубине неба бледные звезды, хотя окна хат переливались еще зеленым и алым перламутром да на крышах горел последний, прощальный отсвет.

   Медленно, шаг за шагом подвигался Ходыка за своим возом. Впереди его на довольно значительном расстоянии двигался первый воз; к неудовольствию своему заметил Ходыка, что погонщик сильно пошатывался, идя рядом со своим возом. В голове его тоже шумело, и досада и ужас наполняли душу. И чего он в шинок зашел? Вот досиделся до такой поры. И сам выпил, и погонщика напоили, а теперь изволь-ка по этим пустырям и развалинам ехать вдвоем, да еще с пьяным... "Ух, - вздрогнул он, завертываясь потуже в кафтан и бросая кругом боязливый взгляд, и в голове его мимо воли поднялись снова все слышанные им ужасы. - Да неужели же летает к войтовой дочке? Ай да войт! Ну, дал бы бог только жениться да прибрать все ее маетки к рукам, а там можно и избавиться. - Ходыка поспешно закрестился под кереей. - В местечко Печеры пешком схожу, богородице двухпудовую свечку поставлю... Только бы доехать благополучно домой! И зачем это он остальных погонщиков отпустил?.. Ну да что уж тут", - махнул рукою Ходыка и, стегнувши лошадей батогом, повернул вслед за первым возом мимо развалин святой Софии и двинулся широкой пустынной улицей прямо к Днепру.

   Белой огромной массой поднимались сиротливые развалины... Вот зубчатые стены, в некоторых местах они совсем расселись, и снег завалил их сугробами... Вот въездная башня с подъемным мостом. Моста уже давно нет... Церковь, построенная над воротами, разрушена; в пустые отверстия окон врывается ветер, и злобный стон его носится над развалинами, а сквозь башенный проезд виднеются внутри монастыря разломанные, рассевшиеся развалины огромного храма, унизанные неподвижными черными стаями ворон. "Ух!" - отвернулся в сторону Ходыка, творя торопливо молитву. Направо тянулся длинный и высокий земляной вал, кое-где на нем виднелись ничтожные остатки развалившихся стен. Вдали смутно вырезывались в вечернем полумраке стены и башни Михайловского Златоверхого монастыря. За валами горы круто обрывались вниз, дальше же перед Ходыкою тянулись ровные, занесенные снегом поляны. Темнота наступила быстро. От валов потянулись длинные тени. И вместе с охватывающей местность темнотой ужас обнимал Ходыку все больше и больше. К тому же он отстал на довольно далекое расстояние от первого воза, который уже виднелся перед ним лишь неясным силуэтом. Ходыка то и дело похлестывал лошадь, но уставшее животное едва тянуло тяжелую поклажу и только похрапывало, поводя ушами. И звук этого тяжелого храпа среди безмолвной и безлюдной пустоши нагонял на Ходыку еще больше суеверный, отчаянный страх; шапка начинала тихо шевелиться на его голове... Вот по правую сторону показались какие-то странные развалины. Ходыка вспомнил, как старые люди говорили, что здесь стояли когда-то богатые хоромы, а теперь бродят привиденья, отыскивая забытые клады, и что есть силы погнал лошадь. Несколько раз он окликал погонщика, но на его зов не слышалось никакого ответа, а голос его звучал так дико и хрипло в ночной тишине, что нагонял на Ходыку еще больший ужас. Наконец впереди показались развалины Десятинной церкви с чернеющим разломанным куполом и колокольней. Облегченный, радостный вздох вырвался из груди Ходыки. Тут недалеко уже и до мытницы, да вот мелькнули и огоньки. Ах! Человеческим жильем потянуло! Ходыка расправил спину и плечи и бодрее зашагал вперед. Теперь только спуститься с горы - и город. "Господи, довези, только довези! Трехпудовой свечи не пожалею", - заключил вслух Ходыка, круто поворачивая и останавливая у мытницы лошадь.

   Когда мыто было уже заплачено и скрипучие ворота заставы закрылись за возами, Ходыка стоял некоторое время неподвижно, не решаясь двигаться вперед. Перед ними развернулась глубокая пропасть, окруженная с правой стороны горами, а с левой - сбегающей вниз рощей. Крутой, плохо уезженный спуск вел вниз и терялся в наступающей темноте. Пропустив последних путников, ворота мытницы замкнулись, огни погасли в окнах, и густые сумерки охватили Ходыку со всех сторон. Он бросил взгляд на свои высоко нагруженные возы, и досада, и сомнение зашевелились в его сердце. "Эх, лучше уж было на этот раз разложить товары хоть на три воза: дорога крута и размыта... темно... не ровен час... - Ходыка с ужасом оглянулся, боясь заметить где-нибудь красный плащ. - Ну, с богом, однако", - перекрестился он, прерывая свои размышления, и обратился к погонщику:

   - Ну, Иване, прежде всего выйми там под возом привязанные веревки, надо возы загальмовать.

   - Загальмовать... так и за... галь... мовать, - ответил тот заплетающимся языком, наклоняясь всем туловищем вперед. - Под возом веревка... ну и под возом... а мне что, хоть бы и на возе... Я что? Я - сторона.

   Но Ходыка, видя, что погонщик употребляет всевозможные старания, чтобы наклониться, но, несмотря на это, только беспомощно покачивается всем своим туловищем вперед, остановил его:

   - Постой, Иване, я сам... Ты только лошадь подержи, чтоб не тронулась.

   - Можно! - согласился Иван. - Все можно, потому что я ничего не боюсь! Он мне говорит - червоный дьявол, а я ему: что мне червоный дьявол, пусть его хоть сейчас явится, я ему плюну в самый пысок!

   - Молчи, блазень! - крикнул ему из-под воза Ходыка, торопясь развязать дрожащими руками веревки и запутывая их от волнения еще больше. - Нализался, пьяница, а теперь я возись; с ним еще хуже, чем одному!

   Несколько раз ему послышался какой-то подозрительный шорох; наконец возы были загальмованы.

   - Я вперед поеду, а ты ступай за мной, - обратился он к погонщику, - да смотри мне, куда я, туда и ты; ишь, ирод, залил глаза, а теперь возись с ним! - буркнул сердито Ходыка в сторону погонщика, но сильно бранить его он опасался.

   - Ну, с богом! - тронул он лошадь, проезжая вперед.

   Медленно и осторожно двинулись привычные лошади вниз с горы. Возы то и дело вскакивали в глубокие ямы-лужи и с трудом выбирались из них. Наконец полдороги было пройдено, оставалось только сделать крутой поворот направо, обогнуть выдававшуюся, нависшую глыбу горы, а там уж хоть и больно круто, зато ровно, без поворотов, можно попросту скатиться вниз.

   - Но, но, но! - даже прикрикнул на лошадь Ходыка, помахивая кнутом.

   Вот и гора... Как мрачно, как зловеще надвинулась она, закрывая дорогу. Обтаявшие деревья кажутся черной страшной гривой, а сама гора головой какого-то дикого, гигантского чудовища.

   "А что, как он? - подумал Ходыка, боясь даже в уме произнести страшное имя и чувствуя, что уже при одном воспоминании холодный пот прошибает его. - А что, как он притаился там за горой в этой сгустившейся тени и поджидает его? Бр-р-р!.. Плащ красный, как огонь... Глаза горят, словно угли, - вспомнились ему слова жолнера, - а когти так и загибаются... так и..."

   Вдруг яркий ослепительный свет озарил всю местность, раздался дикий, нечеловеческий вопль, и, словно черная буря, ринулся прямо на Ходыку страшный всадник в красном плаще на черном, как смоль, коне.

   - Дьявол! - крикнул погонщик.

   - Дьявол! - крикнул за ним безумно Ходыка, пуская вожжи и падая наземь.

   Лошади шарахнулись в сторону и, увлекаемые тяжестью возов, покатились с крутизны; возы наскочили на гору, накренились, со страшным грохотом полетели с них тяжелые тюки, опрокидывая лошадей и людей...

   Не успел опомниться обезумевший, почти бесчувственно лежащий Ходыка, как толпа вооруженных людей с факелами и воеводою во главе появилась мгновенно и окружила и товары, и лежащих людей.

   - Что такое? Что случилось здесь? - спросил воевода, придерживая коня и обращаясь к бледному, как смерть, Ходыке. - А-а! Мошенническая проделка! Хотел избежать мыта, обворовать казну. Ну и попался... - грозно сказал воевода и обратился повелительным голосом к жолнерам: - Собрать все товары и свезти немедленно в замок!

   - Ой, не губите, ясновельможный пане, не губите, помилуйте! - повалился перед воеводой на колени Ходыка, хватаясь за серебряные стремена.

   - Зачем вез всего на двух возах? Зачем так сильно нагрузил?

   - Не сильно, ясноосвецоный, ясновельможный пане, не сильно, совсем даже легко! Это он, - произнес Ходыка с усилием, - червоный дьявол...

   - Дьявол... так, дьявол... никто, как он, - заговорил и погонщик, приподымаясь с трудом с земли и осматриваясь кругом бессмысленными, пьяными глазами.

   - Что это вы мне бабские бредни здесь разводите! - крикнул грозно воевода, отстраняя лепетавшего бессвязные слова Ходыку. - Залили глаза да и морочите добрых людей! Никакого мне дела до вашого дьявола нет! Законы писаны для людей, а не для чертей! А знаешь ли ты это? Гей, факел сюда! - крикнул он, разворачивая перед Ходыкой желтый свиток пергамента.

   Жолнер поднес развевающийся по ветру факел, Ходыка взглянул на бумагу да и окаменел на месте. На желтом пергаменте, освещенном красным светом факела, стояло крупными славянскими буквами:

   "Сим Александр божою милостью великий князь Литовский, чиним знаменито сим нашим листом каждому доброму, хто на него узрит или чтучи его услышит, кому потреба будет того ведати. Иж купцы, которые коли едут в Киев и возы свои товаром тяжко накладывают для мыта, иж бы возов меньшей было; и в которого купца воз поломится с товаром, на одну сторону по Золотые ворота, а на другую сторону по Почайну-реку, ино тот воз с товаром биривать на воеводу киевского, и мы тое врядили по-старому, как и перед тим бывало.

   Писан у Вильни в лето 1494, мая 14 дня, индикта 12-го".

   Схватился Ходыка руками за голову, да так и грохнулся оземь.

    

   Всю ночь не спала Галочка. Счастье и радость не давали ей уснуть. На щеках ее еще горели его поцелуи, она видела его дорогое, склоненное над нею лицо, его улыбку, его глаза! "Милый, милый, коханый, жаданый, счастье мое, жизнь моя!"- шептала она с влажными от счастья глазами. И чтоб теперь, после его слов, после его ласки, пойти замуж за Ходыку? Нет, нет! Ни за что! Перед божьими очами обручилась она с Мартыном и будет только его женой! Ах, какие счастливые мечты, какие девичьи грезы опьяняли ее бедную головку всю ночь до утра. Счастье, счастье рвалось в это сердце. И Галя то подымалась с постели, вспоминая все его слова, то снова падала в подушки, сжимая сердце руками, чтоб удержать его мучительно восторженный бой. Наконец настало утро.

   Целый день искала Галя случая поговорить с отцом, но это никак не удавалось. Приходил Ходыка сообщить, что вечером брат прибудет в Киев. Пан войт приказал делать все приготовления к венцу, а Галя все слушала со счастливой улыбкой, как будто все это и не касалось ее. Проходя по комнатам, она останавливалась, забывшись, и тогда взгляд ее уходил в себя, а лицо освещалось счастливой безмятежной улыбкой, которая выплывала из глубины души. Она бралась за работу, но работа застывала в ее руках: светлые, дивные мечты уносили ее далеко-далеко от этого обнесенного грозными стенами города. Слова и речи как-то смутно долетали теперь до того счастливого мира, в котором жила теперь Галя. Говорят о свадьбе?.. Нет, свадьбы не может быть, твердила она себе: Мартын любит ее, она любит Мартына, кто ж посмеет у нее это счастье отнять? Умереть - это она может, но за Ходыку не пойдет никогда!

   Однако с приближением вечернего времени смущение начинало пробираться в Галину душу все больше и больше. Мартын не приходил. Ведь должен был он знать, что Ходыка сегодня приедет в город. Может, случилось с ним что? Отчего и весточки не перешлет?! Между тем приготовления к свадьбе принимали самый решительный характер; очевидно, войт решил поставить на своем.

   А славетный войт киевский сидел в своей светлице угрюмый и мрачный, как осенняя ночь. Все шло так, как ему хотелось: Ходыка въезжал сегодня вечером в город, завтра Галя, его единственная дочь, к венцу с ним пойдет. Что ж, пара в городе не последняя! Чего и желать? Да и Галочка сама не убивается, даром что тот дурень Славута распинался за нее... потому что разумная, покорная дочь... Но, казалось, именно этот-то тихий покорный образ Галочки со счастливой, детски безмятежной улыбкой больше всего и мучил сердитого войта. И когда он представлял себе милый образ своей коханой, балованной дочери рядом с этим тощим бескровным лицом, с его алчными глазами и сдавленной головой, беспричинный, не находящий себе выхода гнев закипал в глубине его души. Мрачно и ненастно глядел перед собою войт, нахмурив мохнатые брови и опустив седую голову на грудь. Густые сумерки сгущались вокруг него. Вдруг тихий скрип двери прервал его неразрешимые думы.

   На пороге стояла Галя, тоненькая и бледная, с такой счастливой улыбкой на лице.

   В сердце войта задрожала какая-то мягкая и теплая струна, но лицо его осталось таким же мрачным.

   - Чего тебе? - спросил он, стараясь придать своему голосу суровый и строгий тон.

   - Батечку! - робко проговорила Галя, входя в светлицу и закрывая за собою дверь.

   - Ну, что?

   - Батечку, родной мой, да неужели же вы решились отдать меня за Ходыку?

   - Не видишь, что ли? - буркнул сердито войт. - Не сегодня ведь решилось! Завтра венец.

   - Батечку, коханый мой, я ж у вас одна дочка, - заломила Галя руки, и голос ее зазвучал так тихо и печально, что войт почувствовал с крайней досадой, как в сердце его мучительно заскребли кошки под влиянием этих безропотных слов.

   - Да разве вы меня не любите, таточку? За что хотите меня загубить, чем прогневала я вас? Разве я вас когда огорчала, разве я вас когда не поважала? Нет у меня ни матери, ни сестры, одни только вы... - тут Галя не выдержала, и жалобное, сдавленное всхлипывание прервало ее слова.

   Все взволновалось в душе войта при звуке этого детского, беспомощного плача, но так как дело было уже непоправимо, то досада охватила его еще сильней. "Тоже нашла время, когда говорить, - быстро пронеслось в его голове. - Завтра свадьба, а она сегодня только надумалась! Не осрамить же мне себя перед всем городом из-за нее, опять и воевода..."- и войт сердито стукнул кулаком по столу, возвышая голос:

   - Что это ты, батька укорять пришла? Батька учить будешь? Га?! От земли не отросла, а батько уже в землю вошел, и ты еще будешь батьку советы давать?! - кричал все громче войт, раздражаясь уже от звука своих слов. - Я ее не люблю, я об ней не думаю? Спасибо, дочко, - поклонился он, - дождался шаны от тебя! За то, что любил и берег, как зеницу ока...

   Но Галя ничего не ответила... Она только тихо плакала у дверей...

   А войт продолжал, волнуясь все больше и больше:

   - Да Ходыка первый жених в городе, ты поищи еще другого такого. Все горожанки от зависти пропадают, услышав, что ты за него идешь! Да за него б любая княгиня пошла, так чего ж еще надо тебе, а?

   - Что мне с его богатства? - едва выговорила сквозь слезы Галя. - Он от скупости черный хлеб грызет...

   - У тебя свое будет, тебе все отпишу, не бойся, первой паней будешь.

   - Ах, на что оно мне, на что?! - припала Галочка к косяку дверей, вздрагивая всем своим тельцем. - Он уморит, уморит меня...

   - Не уморит, не бойся, дочко, любить будет, да еще и как!

   - Ох, таточку ж мой родименький, мой единый, мой коханый, - бросилась Галя перед отцом на колени, хватая его руки и покрывая их поцелуями. - Не отдавайте ж меня за Ходыку, не губите мой век молодой! Ух,