Станюкович Константин Михайлович - История одной жизни

на улицу в холодном пальто... Еще слава богу, что нашлись добрые люди... Одна женщина-врач лечила его, а хозяйка квартиры, какая-то прачка, содержала дядю во время болезни... И это сделали посторонние люди, а мы... родные... Ах, как это все нехорошо, мама!

   И Нина взволнованно стала рассказывать матери подробности своего визита.

   И по мере того как Нина передавала о своей встрече с дядей, о том, как он говорил с ней, как благодарили ее и дядя и этот мальчик, которого дядя спас от ужасной жизни у какого-то солдата, на глазах у Опольевой заблестели слезы, и она несколько раз во время рассказа повторяла:

   - Ах, несчастный, несчастный!

   - Вот видишь ли, мама, как все были безжалостны и несправедливы к дяде, считая его совсем дурным человеком! - возбужденно проговорила Нина, окончив свой рассказ.

   - Да, Нина... Он много перенес... этот бедный Александр Иванович!

   - А ведь он, мама, куда лучше многих из тех людей нашего общества, которых все принимают и уважают. Право, лучше, хоть и считается падшим. И это я поняла только сегодня, когда поговорила с ним. Так неужели так и оставить его, не выказать ему участия, не навестить его!? Ведь это было бы возмутительно, жестоко... Не правда ли?

   Опольева чувствовала справедливость слов дочери.

   Действительно, все родные слишком сурово отнеслись тогда к Опольеву. И муж был слишком неснисходителен к брату. Но муж - человек правил, принципа. Кто знает, не жалел ли он брата в душе, но и не мог отступить от принятого решения. У него есть эта черта. Но зато какой он примерный муж, какой отец!..

   И Опольева без особенного труда оправдала мужа.

   - Ты слишком принимаешь все близко к сердцу, Ниночка, - проговорила мать. - Я не спорю, что дядя несчастен, что он уж не такой дурной и заслуживает помощи... И я ничего не имею против того, чтоб ты помогала ему, но зачем же ездить к дяде, если отец твой не хочет знать его... Ведь он пришел бы в ужас, если б узнал о твоем посещении... А разве ты захочешь огорчать отца, который тебя боготворит... Подумала ли ты об этом?

   - Но что же мне делать? Не могу же я согласиться с папой, что дядя негодяй, и никогда с этим не соглашусь. Ну хорошо, я не скажу папе о своем визите, если ты этого не хочешь, но я все-таки навещу дядю...

   - Но если отец как-нибудь узнает?

   - Ну что ж? Тогда я все объясню ему, все...

   Этого-то и боялась пуще всего мать. О, она хорошо знала, как самолюбив ее муж и как ему неприятно всякое противоречие. А тут дочь вдруг явится как бы в роли обвинительницы отца!..

   И, вдруг принимая строгий вид, Опольева сказала:

   - Нина! Ты больше не поедешь к дяде. Слышишь, я тебя прошу об этом... Не заставляй приказывать.

   - Мама, мне неприятно тебя огорчать, но я должна быть у дяди... Я ему обещала и исполню свое обещание! - прибавила молодая девушка, внезапно бледнея.

   Этот решительный ответ всегда ласковой, кроткой Нины ошеломил Опольеву. Она решительно не знала, как ей быть, что сказать дочери, и, чувствуя, что ее авторитет поколеблен, растерянно смотрела на дочь и вдруг заплакала.

   - Мама... не сердись. Ты пойми, что я не могу поступить иначе. Это не каприз! - умоляла Нина.

   Кончилось тем, что Опольева, как все слабые натуры, сдалась и пошла на компромисс. Она позволила Нине, когда дядя устроится несколько приличнее, раз в месяц навещать его.

   - Даст бог отец не узнает об этом! - прибавил" она.

   Нина с горячностью целовала мать.

   - Какая ты у меня горячая, моя девочка! - говорила мать, утирая слезы. - А вот до сих пор ни в кого не влюбилась! - неожиданно прибавила она и вздохнула.

   - Нет, влюбилась, мама.

   - Кто он, этот счастливец?

   - Дядя, мама...

   - Ты вот все шутишь, а пора бы тебе в самом деле полюбить кого-нибудь...

   - Еще успею, мама... Не старая же я дева. А пока я хочу поступить в общество "Помогай ближнему!", в котором тетя Мери председательница.

   - Это она тебя зовет?

   - Она...

   - Что ж, поступай...

   - А папа позволит?.. Он ведь не особенно любит благотворительных дам?..

   - Ну, тетю Мери он хоть и недолюбливает, а уважает... Под ее крылом можно... Я поговорю об этом с отцом... А вечером сегодня ты в каком платье? - вдруг переменила разговор Опольева.

   - А что сегодня вечером, мама?

   - Ты и забыла? Мы у Иртеньевых.

   - Разве необходимо ехать?

   - Ты не хочешь?

   - У них такая скука, мама...

   - А надо ехать...

   - Почему?

   - Иртеньева обидится... И то мы редко у нее бываем...

   - "Что ж, ехать так ехать", - сказал попугай, когда его тащили за хвост из клетки! - смеясь, проговорила Нина и прибавила: - А в каком платье, мама, быть попугаю?..

   - Надень новое, что на днях принесли. Оно к тебе идет...

   - Так я его и надену... - ответила Нина и вышла из спальной.

   На другой день Нина, отдавая горничной футляр с серьгами, проговорила:

   - Отвезите серьги, Дуняша, к ювелиру с этой записочкой... Только, прошу вас, никому об этом ни слова! - прибавила, краснея, Нина.

   - Что вы, барышня... Ни душа не узнает...

   - Он вам за них даст деньги...

   - Продать их, значит?

   - Ну да... Ювелир наверное купит.

   - А за сколько прикажете отдать их?

   - Право, не знаю... Кажется, за них заплачено триста рублей.

   - Этих денег, барышня, он не даст.

   - Берите, что даст. Мне очень нужны деньги.

   Дуняша догадывалась, на что нужны барышне деньги. Кучер вчера рассказал ей, где была Нина и как Антошка благодарил ее.

   Ей было жаль, что барышня лишается этих серег ради какого-то пьяницы дяденьки, которого недаром же генерал не приказывает принимать в дом и который, наверное, пропьет деньги, и она заметила:

   - Жаль, барышня, продавать такие чудесные сережки... Не найдете ли вы что-нибудь другое?..

   - За другое меньше дадут, Дуняша... Да и мне нисколько не жаль... Поезжайте, пожалуйста, и поскорей вернитесь.

   Через час Дуняша привезла двести рублей.

   - Больше не хотел давать, барышня... Да сперва и покупать не хотел.

   - Почему?

   - А справился в какой-то своей книжке, да и спрашивает: "Зачем, мол, дочь такого важного генерала продает свои вещи?.. Как бы, говорит, не вышло каких-нибудь неприятностей". Насилу я уговорила его, что никаких неприятностей ему не будет... Папенька, мол, знает об этом...

   - Благодарю вас, Дуняша, что уговорили... А теперь я вас попрошу отвезти эти деньги к моему бедному родственнику... Я сейчас напишу только письмо.

   И, присев к столику, Нина написала дяде небольшое, необыкновенно ласковое и деликатное письмо, в котором просила принять от любящей племянницы деньги и переехать в лучшее помещение, сделать себе все необходимое и непременно теплое пальто. "А то вы опять простудитесь и заболеете, дорогой дядя", - прибавила она и кончила просьбой непременно сообщить новый адрес, как только здоровье дяди позволит ему переехать на другую квартиру.

   - Передайте, Дуняша, этот конверт в руки моему дяде и кланяйтесь от меня...

   - Слушаю, барышня...

   - И об этом никому не говорите, Дуняша.

   - Будьте покойны, добрая барышня... То-то ваш дяденька обрадуется таким большим деньгам...

   - Да, для него это большие деньги теперь... А мое бальное платье триста рублей стоило. На что оно мне, Дуняша? А на эти деньги можно было бы избавить человека от нищеты! - неожиданно прибавила Нина в каком-то раздумье.

   - Как на что, барышня? Вовсе даже необходимо по вашему положению! - запротестовала Дуняша, совсем не разделяя, по-видимому, такого странного мнения барышни. - Вам ежели и в тысячу рублей платье, так очень даже хорошо...

   - Вы думаете, что хорошо? - улыбнулась Нина.

   - А то как же... Вы такого важного генерала дочь...

   - И в этом все мое право! - как будто отвечала на какие-то свои мысли молодая девушка и прибавила: - Поезжайте, Дуняша, и скорее возвращайтесь!

  

  

  

   Эти двести рублей, присланные Ниной, теперь казались "графу", когда-то швырявшему тысячами, целым состоянием.

   И он глядел на две толстые пачки бумажек, лежавших на его кривоногом столике, и словно бы не верил своим глазам, что такое богатство в полном его распоряжении. Он словно бы сомневался, что после долгих лет нищенства благодаря обещанным тридцати пяти рублям в месяц он может не шататься по вечерам на улицах, останавливая прохожих на разных диалектах и придумывая более или менее остроумные словечки, чтоб получить какую-нибудь монетку, и может не писать больше писем к разным родственникам и бывшим знакомым. Как ни привык он к этой жизни, с каким цинизмом нищеты ни эксплуатировал он близких, а все же эта жизнь была отвратительна.

   А теперь вот еще эти деньги!

   Ведь он может расстаться со своим нищенским тряпьем, внушавшим ему самому отвращение, и одеться прилично, не вызывая на улице подозрительных взглядов, может завести белье, переехать в более чистую и светлую комнату и зажить с Антошкой хорошо и уютно. У них будут кровати с хорошими тюфяками, крепкие сапоги... Они будут каждый день обедать... Антошка станет ходить в школу...

   Это сознание неожиданного благополучия приводило "графа" в радостно-счастливое настроение, наполняя его сердце чувством горячей благодарности к виновнице такой резкой перемены в его жизни.

   Ожидал ли он, что на склоне его жизни судьба смилуется над ним так великодушно и так таровато? Он проведет последние годы не нищим оборванцем и не один как перст, а с этим славным и добрым мальчиком, который заставил его вновь полюбить жизнь.

   И "граф" проговорил, обращаясь к Антошке, который тоже очарованными глазами глядел на такое количество денег:

   - А ведь все это точно в сказке, Антошка!

   - В какой сказке, граф? - переспросил Антошка, не понимая, что хочет сказать "граф".

   - Не называй ты меня графом, братец. Теперь уж я, слава богу, не граф, а опять Александр Иванович Опольев!

   - Слушаю, Александр Иваныч! - проговорил сконфуженно Антошка и словно бы и сам понял, что теперь не следует называть Опольева нищенским прозвищем "графа".

   - Ты знаешь, что такое сказка?

   - Небылица, значит.

   - Ну так вот, в сказках обыкновенно случается так, что нищий вдруг оказывается принцем, а дурак - умным...

   - Зачем же это?

   - А затем, мой мальчик, чтобы утешать нищих и дураков... В действительности же такие превращения бывают очень редки... А вот с нами это случилось... И если по правде говорить, то как же нелепо, как и в сказке... Следовало бы по-настоящему мне остаться таким же нищим, каким я был, и выходить на работу вот в этом самом пальтишке и... вдруг...

   "Граф" вместо окончания фразы взял своей исхудавшей рукой одну из пачек и потряс ее в воздухе...

   - Не правда ли, Антошка, удивительно, что мы с тобою вдруг сделались принцами? - прибавил "граф".

   Но Антошка в качестве большого почитателя "графа" горячо протестовал и находил, что так следовало быть. Нельзя же, чтобы такой человек безвинно терпел... Еще если бы какой-нибудь простой, а то настоящий господин, у которого такие важные и богатые сродственники.

   - Положим, не безвинно, Антошка, помни это раз навсегда... Не в этом, впрочем, дело, а в том, что богатые и важные "сродственники", как ты выражаешься, совершенно спокойно оставили бы меня умереть нищим, считая - и не без некоторого основания, - что я пропавший человек, а такому человеку помочь не следует, а надо его скорей забыть... и шабаш. И так бы я и околел где-нибудь на улице от неизвестной причины, - так, Антошка, в газетах пишут, когда умирают нищие, - если б не эта добрая девушка... Она одна пожалела... Одна среди всех... Пожалела и поверила, что я тогда обратился к ее отцу за помощью не для того, чтобы пропить деньги, а для того, чтобы тебя одеть... Не будь такой девушки, и не были бы мы принцами, и ходил бы я опять по вечерам на работу... просить милостыню. Понял?..

   - Понял, Александр Иваныч...

   - А что из этого следует, сообразил?

   - Невдомек что-то, Александр Иваныч! - добросовестно признался Антошка.

   - А то, что надо рассчитывать только на себя самого. Мне-то уж поздно, а ты, Антошка, не забывай этого.

   - Известно, сам трудись, ежели ты бедный! - подтвердил и Антошка.

   - Да, удивительно, как эта девушка такая жалостливая у такого безжалостного отца и в такой среде! - продолжал философствовать "граф", словно бы отвечая на занимавшие его мысли. - Непостижимо! - прибавил он.

   - Сердце, значит, доброе у барышни... Я так полагаю, Александр Иваныч.

   - Это ты верно полагаешь, но доброго сердца еще мало... Надо понимать... Вот, например, Анисья Ивановна понимает, каково бедному человеку, и при своем добром сердце нас с тобою и кормила и поила, когда я был болен... Из последних крох отдавала... Вот и докторша... Она тоже знает, как трудом достается кусок хлеба, и... пожалела, братец, нищего... лечила и ухаживала за мной, зная, что не получит ни гроша... И вино носила... Она и жалела и понимала, а племянница...

   - Да разве она не понимает, что ежели нет ни одежи, ни пиши, то хоть пропадай! Всякий, кажется, понять это может. Не трудная штука!

   - То-то, самая трудная эта штука и есть! - категорически отрезал "граф".

   - Что-то чудно вы говорите, Александр Иваныч...

   - И я был не злой, когда богат был, а не понимал этой штуки и никогда прежде о ней не думал... Дашь под пьяную руку пять рублей и забыл... А где же об этой штуке думать барышне, для которой жизнь - точно сплошной праздник?.. Сегодня в гости, завтра в гости, по балам да по театрам... Да и не знает она, что значит не обедать и как это есть люди, которые не обедают.

   - Ну?.. Обученная и не знает?.. - усомнился Антошка.

   - Этому, Антошка, не везде учат... И меня этому не учили, и, наверное, племянницу не учили... Если бы учили, может и я не истратил бы глупо огромного состояния... Учили другому, что совсем не нужно. А вот она, племянница, и не училась этому, а как горячо приняла к сердцу нашу беду, Антошка... Не то что пожалела да кинула подачку - нет! И сама приехала, и пенсию назначила, и деньги на обзаведение прислала... И не оставит она нас с тобой... Не такая... То-то и удивительно!

   - И простая какая, Александр Иваныч... Совсем непохоже, что дочь важного генерала...

   - Ддда... И, может, еще потерпит она за свою доброту...

   - От кого?

   - От отца, от матери...

   - За то, что помогла родному дяде? - изумился Антошка.

   - Именно за это самое! - усмехнулся "граф". - Ты слышал, как ее горничная призналась, что барышня серьги свои продала, чтоб прислать мне эти деньги.

   - У нее, должно быть, много этих серег...

   - Много не много, а она, значит, сделала это по секрету... Если узнают родители - ей будут неприятности... О милая, светлая душа! - воскликнул "граф" в каком-то восторженном умилении.

   - Ругать будут, что ли? - поинтересовался Антошка.

   - Будут говорить, что она поступает безрассудно, что помогает пропойце... Известно, что говорят люди о нищих... А ты, Антошка, - с неожиданною торжественностью прибавил "граф", обращаясь к мальчику, - никогда не забывай этой диковинной барышни и помни, что если мы с тобою заживем хорошо, то обязаны этим ей... Такие барышни очень редки среди тех, которых ты зовешь "важными графинями и княгинями". Не забудешь?

   - Никогда не забуду, Александр Иваныч! - с чувством проговорил Антошка.

   - То-то... Ты у меня признательный мальчик... Это, братец, хорошая черта... Ну, а теперь зови Анисью Ивановну... Надо с ней рассчитаться...

   Добрая женщина обрадовалась от всей души, узнавши, какую значительную сумму прислала племянница ее жильцу, и поздравила его.

   - На экипировку прислала и вообще на обзаведенье... Комната, говорит, темная и маленькая... Требует, чтоб я перебрался от вас, Анисья Ивановна! - объяснял "граф".

   - Уж какая же это комната... В такой ли вам жить!..

   - И в трущобах жил, Анисья Ивановна, всего бывало... Но только я должен вам сказать, что мне очень грустно расстаться с вами, Анисья Ивановна... Я испытал на себе, какая вы добрая женщина... Знаю, кто содержал меня во время болезни, и, поверьте, никогда этого не забуду...

   - Ну, что вы, что вы, батюшка Александр Иваныч! - говорила смущенная хозяйка. - Отчего и не поделиться чем можешь... У всякого человека бывает нужда...

   - Да только не всякий делится... Ну, не будем об этом говорить... Сколько я вам должен?

   - Восемь рублей, Александр Иваныч, да за комнату пять, всего тринадцать рублей.

   - Только-то?.. Уж что-то слишком мало!

   - Да за что же я с вас буду брать лишнее?.. Вот и счет на восемь рублей, что во время болезни трачено... Чужого я не хочу... Я, слава богу, крещеная...

   - Видно, очень добрый поп вас крестил, Анисья Ивановна, - усмехнулся Опольев. - Вот извольте получить ваши тринадцать рублей...

   - Да вы счетец-то просмотрите.

   - Ваш счетец и просматривать не надо, - сказал "граф", разрывая счет с небрежностью джентльмена, и прибавил: - А как я поправлюсь и стану выходить, то позволю доставить себе удовольствие, Анисья Ивановна, поднести вам маленький подарочек в знак глубокой моей благодарности...

   Анисья Ивановна, совсем тронутая и обещанием подарка и такою деликатною формою выражения, начала было протестовать, но Опольев остановил ее словами:

   - Надеюсь, вы не захотите обидеть меня отказом, Анисья Ивановна?

   - Помилуйте, Александр Иваныч... Я простая женщина, а вы...

   - А я... нищий барин, которого вы пожалели! - перебил "граф". - Ну и об этом не станем больше разговаривать, а перейдем к следующему вопросу. Надеюсь, вы не откажетесь стирать мне белье, когда я его заведу?

   - С большим удовольствием, Александр Иваныч!

   - Но дело в том, что я думаю поселиться на Васильевском Острове... там, знаете ли, и уединеннее, и воздух лучше... Особенно летом... И сады... и Петровский парк близко, - говорил "граф", наметивший эту местность вовсе не потому, что там "воздух лучше", а главным образом по той причине, что эта часть города никогда не бывала целью его вечерних экскурсий и там не могли узнать в нем прежнего нищего. - Так не далеко ли вам будет ходить за бельем?..

   - Совсем не далеко... И у меня есть на Острову один давалец...

   - Ну, значит, и отлично... И я всегда буду рад видеть вас и попотчевать вас чем могу.

   - А вы когда думаете перебираться. Александр Иваныч?

   - А вот как сил прибавится...

   - То-то вам надо поберечься. Долго ли опять простудиться.

   - И докторша запретила рано выходить... Ну да теперь у меня будет теплое пальто! - проговорил "граф" с радостной, почти ребячьей улыбкой. - Через недельку я и выйду.

  

  

  

   "Граф" быстро оправлялся от болезни, к радости Антошки, замечавшего, что Александр Иванович не такой уж худой, каким был после болезни. И ел он хорошо, и спал крепко, был в веселом настроении духа и ждал с нетерпением ясного дня, чтоб отправиться за покупками.

   Докторша, совсем неожиданно навестившая Опольева под деликатно сочиненным предлогом, что была у больного в этом же доме, осмотрела его и нашла, что он совсем молодцом.

   - Только вам беречься нужно... Не простудиться опять...

   - Не простужусь... Теперь я буду тепло одет и мне не придется проводить время на улицах, рискуя новым воспалением легких...

   - Дела ваши, значит, поправились? - осторожно спросила докторша.

   - Добрая фея явилась ко мне, как это ни странно в нынешние времена, когда никто не верит в фей, так они редки, эти добрые феи. И, однако, нашлась одна в лице моей племянницы... дочери известного Опольева... Вы, верно, слышали эту фамилию?.. Ну, разумеется.

   И Опольев не отказал себе в удовольствии подробно рассказать докторше о своей племяннице и превознести до небес ее доброту и участие.

   - А отец меня давно приказал не пускать на порог. Заметьте это! - прибавил он, усмехаясь. - Нельзя же в самом деле принять нищего... в таком великолепном доме, как у него!..

   - Какая чудная девушка! И как я рада за вас! - горячо воскликнула докторша.

   - Спасибо... Оттого-то я и позволил отнять у вас пять минут времени, что на себе испытал ваше участие и доброту. Я знал, что вы порадуетесь о том, что и в той среде, где только думают о себе, являются такие чистые души, как эта девушка... Только выдержит ли она?.. Не заклюют ли ее?

   - Однако вы скептик...

   - Жизнь не приучила к восторгам.

   - Но теперь вы, конечно, не так уже мрачно смотрите на тот круг, к которому принадлежали? - спрашивала докторша, заинтересованная этим странным человеком.

   - Отчего же теперь?.. Оттого, что я не буду нищенствовать - вы ведь знаете, конечно, мою бывшую профессию? Но ведь тысячи отверженцев, заслуживающих еще большего участия, чем ваш покорный слуга, по-прежнему не возбудят ни малейшего участия в тех людях, которые могли бы помочь им... Исключение не правило. Одна ласточка весны не делает...

   "Граф" вспомнил все то, что он видел и чему научился во время своей скитальческой жизни, и, довольный, что может высказаться и излить свою душу перед человеком, который его поймет, продолжал, указывая на Антошку:

   - Если вот этот мальчик благодаря случаю, быть может, спасен от нищеты, тюрьмы и преступления, то разве мало гибнет таких же несчастных, обреченных на все это... О добрая госпожа докторша, я насмотрелся на этих жертв... Да и вы должны их знать... А они, эти господа, отделываются грошовой филантропией да приютами, и больше для удовлетворения тщеславия... Да... как вам ни покажется странным, а я, отставной штабс-ротмистр Опольев, терпеть не могу то самое общество, которое само меня погубило и первое же отшатнулось от меня... И если бы мне сказали, живи между ними опять, я не пойду... Черт с ними!.. Однако извините, госпожа докторша, я решительно делаюсь болтуном, пользуясь вашей снисходительностью, - оборвал Опольев.

   И хотя докторша и говорила, что у нее есть время и что ей очень приятно поговорить, но Опольев замолк.

   Прощаясь, докторша снова повторила, что надо беречься.

   - И не одной простуды! - значительно прибавила она.

   - А чего же еще?

   - Всяких излишеств. Например, пить вам, безусловно, нельзя...

   - Я с этим покончил! - промолвил граф.

   - И отлично...

   - А мне можно выходить?

   - Только не сегодня, а когда будет лучше день... Прощайте... От души желаю вам всего хорошего...

   - Прощайте... Спасибо вам за все, за все...

   - Прощайте, Антоша.

   Когда докторша ушла, Антошка проговорил:

   - Вот и жидовка, а какая хорошая!..

   - А ты думаешь, что жиды должны быть нехорошие?..

   - А то как же? Известно, жиды... Все их ругают.

   - Между всеми людьми есть, брат, и хорошие и дурные люди... А если жидов все ругают, то из этого еще ничего не следует. Люди часто бывают несправедливы и злы... Вот и меня все ругают, а разве я уж такой дурной?

   - Что вы, Александр Иваныч...

   - Ну вот, видишь ли. И знаешь еще что, Антошка? Ты всегда своим умом смекай, а не повторяй того, что говорят другие!

   Дня через три погода выдалась хорошая. Стояло ясное морозное утро, и после чая "граф" с Антошкой отправились за покупками.

   - Вы нас не ждите к обеду, Анисья Ивановна. Мы сегодня с Антошкой кутить будем! - весело проговорил "граф".

   Они сели в сани и скоро доехали до Мариинской линии, где Опольев рассчитывал купить теплое пальто. Оно было тотчас же куплено, это давно желанное пальто на каком-то меху, с барашковым воротником. Оно имело вполне приличный вид и грело отлично. Выйдя из лавки в пальто и в барашковой шапке, "граф", несмотря на мороз, чувствовал приятную теплоту и испытывал счастливое состояние удовлетворенности. После пятнадцати лет у него наконец теплая одежда! Он радовался, как ребенок, и весело говорил Антошке:

   - Да, брат... Славная это штука меховое пальто...

   - Прекрасное у вас пальто, Александр Иваныч.

   - Ты находишь?

   - Очень даже нахожу.

   - И я нахожу, что недурное и греет отлично.

   Вслед за тем были куплены и надеты новая пара платья, сапоги, теплые калоши и перчатки. Теперь "граф" был решительно неузнаваем и глядел совсем барином. И походка у него стала будто тверже и увереннее, и стан выпрямился... Антошка только глядел и восхищался.

   - И какой же вы важный теперь стали, Александр Иваныч! - говорил Антошка.

   Они зашли в парикмахерскую. "Граф" велел подстричь себе волосы и бороду и вышел оттуда значительно помолодевшим.

   - Ну, теперь пойдем завтракать, Антошка...

   Они зашли в ресторан. Лакеи предупредительно спрашивали "графа", что он прикажет.

   - Видишь, Антошка, что значит платье, - усмехнулся "граф", заказав завтрак, - зайди я в прежнем платье, так, пожалуй, и не пустили бы, а теперь... юлят, подлецы...

   "Граф" выпил рюмку водки, потом другую и хотел было выпить третью, как Антошка робко заметил:

   - Не вредно ли вам будет, Александр Иваныч?

   "Граф" несколько смутился и сказал:

   - Ты прав, Антошка... Спасибо... И впредь останавливай меня... Лучше спросим полбутылки красного вина... Это будет полезно... И ты можешь выпить немного... Человек! Полбутылки бордо... Да подогрейте, пожалуйста! - обратился "граф" к лакею.

   Заиграл орган, и Антошка пришел окончательно в восхищение и от вкусного завтрака, и от полустакана вина, и от музыки, и от того, что его покровитель такой представительный в своем новом платье, такой веселый и довольный...

   После завтрака они отправились снова в лавки и вернулись домой только в четвертом часу с огромной корзиной, полной всякого добра. А дома уже принесены были две железные кровати с мягкими матрацами.

   - Ну вот и мы! - весело говорил "граф" встретившей их Анисье Ивановне.

   - С покупками, Александр Иваныч! И какой же вы, можно сказать, нарядный, Александр Иваныч! - воскликнула хозяйка, когда разглядела при свете лампы костюм Опольева.

   Теперь эта комнатка показалась Опольеву еще мрачнее и теснее.

   - А вот и вам позвольте поднести, Анисья Ивановна! - проговорил "граф", подавая квартирной хозяйке штучку шерстяной материи.

   - Ах, что вы! Зачем такое дорогое! - говорила, тронутая подарком, Анисья Ивановна, рассыпаясь в благодарностях.

   - Полноте, Анисья Ивановна... И шелковое купил бы, если б мог... Да вот бодливой корове бог рог не дает... Ну-с, обмундировались мы вполне с Антошкой... И платья и белья - всего накупили... Не угодно ли взглянуть, хорошо ли белье... Вы толк в белье понимаете?

   Открыли корзину, и Анисья Ивановна одобрила белье... Все было очень хорошо, и всего было довольно для обоих.

   - Что, много вы истратили денег-то? - полюбопытствовала Анисья Ивановна...

   - Сто с чем-то... Еще на запас осталось... Кое-что еще надо купить... Там видно будет на новой квартире... Ну, а теперь самоварчик, да пожалуйте к нам чай пить, Анисья Ивановна.

   На следующее утро в одной из дальних линий Васильевского Острова была приискана светлая, довольно приличная комната от жильцов, вдовы старухи чиновницы с дочерью и с сыном, технологом-студентом, и в тот же день, после горячего прощания с Анисьей Ивановной, прежние ее жильцы отправились на новую квартиру...

   Когда они ехали по Васильевскому Острову, Антошка вдруг дернул "графа" за рукав, указывая на вереницу девочек, которые выходили попарно из подъезда.

   - Александр Иваныч! Анютка! - радостно воскликнул Антошка. - Как она попала сюда?.. Что это за девочки?

   - Они в приюте, куда и тебя хотела поместить княгиня.

   - А Анютку можно увидать?.. Можно к ней прийти?

   - Я думаю, можно... Мы навестим ее...

   - То-то... Каково-то живется Анютке?..

   - А вот расспросим... И снесем ей чего-нибудь...

   - Это хорошо... А то кормят поди не очень! - заметил Антошка, питавший к приютам благодаря княгине сильную ненависть.

   К вечеру жильцы устроились на новой квартире и рано легли спать. Эти мягкие матрацы, чистое белье, теплые новые одеяла, этот уют и теплота комнаты - все это казалось прежним горемыкам чем-то необыкновенно хорошим и приятным, каким-то земным раем.

   Оба они заснули с радостными мыслями о предстоящей им новой жизни.

  

  

  

   Несколько месяцев пролетело для "графа" и Антошки совсем незаметно.

   После многих лет "собачьего" существования, полного лишений, бродяжничества и всяких неожиданностей, им обоим было особенно приятно несколько монотонное однообразие регулярной жизни людей, более или менее обеспеченных, не заботящихся о завтрашнем дне.

   И какое счастье испытывали оба эти горемыки, живя по-человечески, в теплой, светлой, опрятной комнате, одетые в приличный костюм, обутые, умытые, в чистом белье, не чувствующие себя какими-то отверженцами.

   Теперь они никого не боялись.

   Теперь им не для чего было выходить на работу, за добычей, не всегда верной и обеспечивающей обед, незачем было зябнуть на холоде или мокнуть на дожде в отрепьях, выслеживая сердобольных или подгулявших людей.

   Все это казалось им давно прошедшим, хотя ни "граф", ни Антошка не забывали его и при случае вспоминали о нем.

   Теперь благодаря счастливой случайности - доброй девушке, встретившейся на их тернистом пути, - они ежедневно, и даже в определенные часы, пили чай со свежими булками, не рассчитывая, хватит ли куска сахару на несколько стаканов, и обедали настоящим образом: не объедками и отбросами закусочных, а получали от квартирной хозяйки - видимо, порядочной женщины - два сытных блюда, приготовленных из свежей провизии.

   И с каким удовольствием и "граф" и Антошка ели эти обеды!

   Антошка считал себя счастливейшим человеком на свете и давно простил и "дяденьку" и "рыжую ведьму", после того как "граф" объяснил как-то ему, почему на свете существуют и "дяденьки" и "рыжие ведьмы". Настоящее было очень хорошо, но будущее представлялось еще светлее и лучезарнее и, конечно, нераздельным с "графом", преданность к которому благодарного мальчика не знала границ. Он нередко мечтал о том времени, как он обучится всему, чему нужно, и будет зарабатывать хорошие деньги. То-то они заживут тогда вдвоем, не нуждаясь более ни в чьей помощи!

   И Антошка нередко открывал свои мечты "графу". И "граф", слушая болтовню мальчика, тихо улыбался и, казалось, тоже верил этим мечтам. Ему так хотелось им верить!

   Те тридцать пять рублей, которые каждое первое число привозила дяде племянница, казались и "графу" и, разумеется, Антошке едва ли не большим состоянием, чем Ротшильду его миллионы, и бывший мот, спустивший в молодости целое состояние, теперь обнаруживал такое уменье справляться с бюджетом, был столь бережлив и аккуратен, что его талантам мог бы позавидовать любой министр финансов.

   Получаемых денег хватало не только на все необходимое для обоих, но даже для некоторых предметов роскоши - на рюмку, одну только рюмку водки перед обедом, на покупку дешевого табаку, вчерашней газеты и, по праздникам, лакомств для Антошки и Анютки, которую они навещали в приюте.

   Кроме определенной ренты, у предусмотрительного "графа" был еще и запасный капитал в пятьдесят рублей, отложенных из денег, полученных на обзаведение, который предназначался на экстренные расходы и в то же время был подспорьем на черный день. Мало ли что могло случиться?

   Подобная бережливость "графа" объяснялась главным образом его воздержанием от спиртных напитков. Сознание принятых им на себя обязанностей относительно горячо им любимого мальчика заставило его обратить серьезное внимание на предостережение докторов, и он решительно перестал пить и только позволял себе одну рюмку перед обедом.

   О, как ему хотелось теперь жить, как хотелось поднять на ноги своего любимца, и как он внимательно стал теперь относиться к своему здоровью, чтоб быть полезным Антошке.

   И как он был благодарен Нине, которая явилась доброй феей под конец его горемычной жизни!

   Когда она навещала его, он был несказанно рад и словно бы гордился тем, что вера молодой девушки в него не только не поколебалась, но, напротив, крепла. Она могла окончательно убедиться, что он не пропавший человек и не пропивает ее денег. И Нина действительно привязалась к дяде, случалось, просиживала у него более часа, и мнения дяди находили более отклика в ее сердце, чем мнения ее отца.

   Нина уезжала от дяди еще более душевно смятенная под впечатлением его озлобленных и страстных речей, в которых она скорее чувствовала, чем понимала, долю истины. И жизнь дома казалась ей еще более бессодержательною. Даже и усердная деятельность в обществе "Помогай ближнему!" не удовлетворяла ее, особенно после рассказов дяди о том, как обманывают благотворительных дам и какие люди в большинстве случаев пользуются их помощью.

   А "граф", провожая свою гостью, горячо целовал ее и благодарил ее за то, что она навестила, и за деньги.

   С тех пор как "граф" зажил в благополучии, он с особенною ретивостью предался педагогической деятельности, имея в Антошке весьма способного ученика. Ему непременно хотелось, чтобы Антошка поступил в какую-нибудь ремесленную школу и имел бы в будущем верный кусок хлеба. О выборе такой школы уж он советовался с студентом-технологом, сыном квартирной хозяйки, и решено было, что к осени Антошка поступит в школу при одном из заводов на Васильевском Острове. Нужно было только подготовить мальчика надлежащим образом.

   Каждое утро после чая и после внимательного прочтения вчерашней газеты "граф" занимался с Антошкой два часа, после которых учитель, по-видимому, утомлялся гораздо более, чем ученик. Антошка читал вслух, писал с прописи и под диктовку. "Граф" поправлял чтение и - чтобы показать, как надо выразительно читать, - сам прочитывал иногда страничку-другую хрестоматии, приобретенной для Антошки в числе других учебных пособий. Читал "граф" недурно, и Антошка заслушивался, как складно выходили у "графа" басни. Но зато при исправлениях диктовки учитель, по-видимому, не особенно доверял себе и постоянно справлялся с книгой, причем не умел удовлетворять любознательности ученика, когда тот задавал вопросы: почему надо писать, например, "того", а не "тово".

   - Так, братец, следует писать, а я и сам не знаю почему! - добросовестно признавался "граф".

   - Разве вас этому не обучали? - удивился Антошка, полагавший что "граф" должен все знать.

   - Наверно, обучали, да я забыл. После тебе объяснят в школе, а пока запоминай, как в книге написано. Так и пиши.

   "Граф", впрочем, купил грамматику и проштудировал ее, после чего уж мог давать некоторые объяснения, хотя далеко не на все вопросы любознательного Антошки.

   Тем не менее он делал большие успехи: читал весьма недурно и писал довольно красиво, и ошибки его не особенно резали глаз. И "граф" не раз выражал одобрение, чем доставлял Антошке большое удовольствие. Вне классных занятий Антошка просто-таки пожирал книги, которые ему покупал "граф", руководствуясь в выборе указаниями студента и его сестры. Таким образом, Антошкой были прочитаны многие издания "Посредника"{377} и "Комитета грамотности"{377}, и затем он читал все, что попадалось ему под руку: и газеты и книжки, которые одолживались "графу" с хозяйской половины.

   Хотя и далеко не систематическое, но чтение это вместе с беседами "графа" быстро развивали смышленого Антошку, уже хорошо подготовленного ранним знакомством с жизнью и с людьми благодаря прежним его профессиям - нищенки и торговца спичками, и он хотел как можно скорее "всему научиться".

   Увы! В арифметике Александр Иванович был еще менее силен, чем в грамматике, и напрасно он усердно прочитывал учебник. Он сознавал, что понимает в нем очень мало, и это весьма огорчало его, тем более что Антошка обладал блестящими математическими способностями и умел делать все четыре правила куда лучше своего учителя.

   Но в этих затруднениях "графу" совершенно неожиданно помог молодой студент-технолог.

   Его комната была рядом с комнатою жильцов, и до него иногда долетали и философские беседы и арифметические объяснения учителя. Он сильно заинтересовался и этим оригинальным "барином-демократом", и его сожителем, вопросы которого во время уроков ставили нередко в тупик учителя, и вообще их отшельнической жизнью и взаимной привязанностью.

   Кто они? Что их связало? - об этом никто из семьи не знал. И