Станюкович Константин Михайлович - История одной жизни

fy">   Через пять минут "граф" вышел, получив под расписку метрическое свидетельство Антошки.

   Струсивший и растерявшийся Иван Захарович, провожая "графа", униженно просил не поднимать истории и обещал серьезно подумать о перемене занятий.

   - Действительно, беспокойное занятие, сударь... Того и гляди из-за какого-нибудь неблагодарного мальчишки получишь одни неприятности! - говорил Иван Захарович.

   "Граф" возвращался в конке с Песков очень довольный, что дело с этим "мерзавцем" было покончено так скоро и легко. Он не ожидал, что "дяденька" окажется таким трусом и отдаст документ первому встречному, который пугнет его. Теперь можно и пообедать. Но прежде "граф" решил, несмотря на голод, свершить маленькую вечернюю экскурсию в одну из людных улиц и, глядя по успеху, позволить себе более или менее роскошное меню обеда.

   Деньги, бывшие у "графа" в кармане, он считал Антошкиными и взять из них на обед считал возможным только в случае крайней необходимости.

   Доехав до Михайловской, он пошел по левой стороне Невского и сделал несколько предложений одолжить ему какую-нибудь монетку. Несмотря на то, что предложения эти делались и по-русски, и по-французски, и по-немецки, ни одна душа не одолжила "графа", и он повернул в Большую Морскую.

   У ресторана Кюба он заметил господина в путейской форме, выходившего с какой-то дамой из подъезда ресторана со стороны Кирпичного переулка, и быстро очутился возле инженера. При свете фонаря он разглядел веселое, жизнерадостное молодое еще лицо с седоватыми волосами, выбивавшимися из-под фуражки. Инженер оживленно и громко что-то говорил даме под густой вуалью.

   - Господин инженер, - проговорил почти на ухо "граф" своим сипловатым баском, - не откажите после устриц одолжить монетку на скромный обед... Премного обяжете...

   Инженер, действительно только что евший с своей дамой устрицы, как-то торопливо полез в жилетный карман, взглядывая несколько сконфуженными, ласковыми и наблюдательными глазами на странного господина, и, смеясь, спросил:

   - А вы разве не одобряете устриц и тех людей, которые их едят?

   - Устрицы весьма одобряю, особенно с хорошим шабли или с максотеном sec, заедая стильтоном или рокфором...{266} Благодарю вас! - прибавил "граф", получая, к крайнему изумлению, не монетку, а бумажку и слегка приподнимая шляпу.

   - Не за что... Эй, Иван... подавай! - крикнул инженер лихачу извозчику.

   - Виноват... - вдруг заговорил "граф", снова подходя к инженеру. - Вы, разумеется, ошиблись.

   - В чем?

   - Это не канарейка, а синенькая...{266} Возьмите назад, чтоб после не раскаиваться! - иронически вымолвил "граф", протягивая инженеру бумажку.

   - Я не ошибся... Я и хотел одолжить вам именно пять рублей! - необыкновенно мягко и ласково отвечал инженер, не без удивления посматривая на этого странного субъекта.

   - Не ошиблись? В таком случае я кладу деньги в карман и позволю себе заметить, что вы представляете собою редкий пример легкомыслия и расточительности по нынешним временам... Первый раз в течение моей практики я делаю такой громадный заем на улице... Удивительно!.. Всего хорошего... Всяких успехов...

   - Вы, однако, большой оригинал! - заметил инженер, заинтересованный "графом".

   - Ника, едем! - торопила дама.

   - До свидания! - крикнул инженер...

   - Мое почтение!

   "Граф" приподнял шляпу и несколько мгновений смотрел вслед удаляющемуся экипажу удивленными глазами.

   - Верно, очень счастлив сегодня! - прошептал он, трогаясь с места.

   Ввиду такого неожиданного благополучия "граф" считал вправе позволить себе редкую роскошь - пообедать как следует, в трактире, а не в закусочной, и даже выпить полбутылки крымского бордо. Давно уж он не пил вина!

   И он направился в один из маленьких ресторанов на Гороховой, предвкушая удовольствие полакомиться вкусными блюдами и глотая слюнки при мысли о нескольких рюмках водки перед аппетитной закуской. Куда ни шло, он кутнет рубля на полтора.

   Спасибо легкомысленному инженеру!

  

  

  

   Его превосходительство Константин Иванович Опольев уже сидел за письменным столом в своем большом внушительном кабинете, убранном в строго солидном стиле, гладко выбритый, свежий и хорошо сохранившийся, несмотря на свои пятьдесят два года и многочисленные занятия, в щегольски сшитом утреннем костюме, и прилежно занимался, обложенный делами в синих папках, с большим красным карандашом в красивой холеной руке с большими крепкими ногтями, - когда в дверях кабинета показался в это утро его камердинер Егор с письмом на маленьком серебряном подносе в руках.

   Неслышно ступая в своих мягких башмаках, Егор приблизился к столу и положил на край его письмо "графа".

   Опольев поднял лицо, красивое, смуглое, серьезное лицо, окаймленное такими же вьющимися и заседевшими черными волосами, как у младшего брата, с большими темными глазами, над которыми красивыми дугами темнели густые брови, сходившиеся у переносицы.

   - Письмо вашему превосходительству!

   - Хорошо! - промолвил Опольев низковатым приятным голосом и, взяв в руки письмо, не спеша и аккуратно взрезал конверт ножом слоновой кости.

   Брезгливая улыбка слегка искривила его губы, когда он читал письмо брата. Он отложил письмо, пожал плечами и снова принялся за работу.

   Однако минуту спустя его превосходительство подавил пуговку электрического звонка и, когда явился Егор, спросил:

   - Кто принес это письмо?

   - Не могу знать. Швейцар подал.

   - Узнайте.

   Егор скоро вернулся и доложил, что письмо подал какой-то очень скверно одетый господин и...

   Камердинер, видимо, затруднялся продолжать.

   - И что же?..

   - Он назвался...

   - Ну, говорите же, кем он назвался? - нетерпеливо допрашивал Опольев.

   - Дальним родственником вашего превосходительства, - словно бы извиняясь, что обязан передать такое неправдоподобное известие, проговорил Егор и даже позволил себе улыбнуться.

   "По крайней мере имел стыд не назваться братом!" - облегченно подумал его превосходительство.

   И сказал:

   - Позовите сюда швейцара.

   Когда швейцар явился, Опольев тихим, ровным и спокойным тоном, каким всегда говорил с прислугой, произнес:

   - Если господин, который принес утром письмо, придет еще когда-нибудь, не принимайте от него писем и никогда не пускайте его. Поняли?

   - Понял, ваше превосходительство.

   - Можете идти.

   Швейцар повернулся почти по-военному и исчез.

   Его превосходительство вновь принялся за работу.

   Часа через полтора он поднялся с кресла, слегка перегнулся, расправил свою уставшую спину и, взяв со стола письмо, легкой, молодцеватой походкой, чуть-чуть перекачиваясь, прошел через ряд комнат в столовую.

   Там за чайным столом сидела жена Опольева, полноватая, довольно красивая еще блондинка, в кольцах на пухлых белых руках, с пышным бюстом и туго перетянутой тальей, и молоденькая девушка в черном шерстяном платье, свежая худенькая брюнетка с одним из тех лиц, которые не столько красивы, сколько привлекательны. Особенно привлекательны были эти большие темно-серые глаза, опушенные длинными ресницами, ясные, детски-доверчивые и в то же время будто пугливые.

   - Здравствуй, Anette! Здравствуй, Ниночка! - приветствовал своих Опольев.

   И его серьезное, строгое лицо прояснилось ласковой улыбкой, и ровный, несколько монотонный голос его зазвучал мягкими звуками.

   Он поцеловал благоухающую руку жены, горячо поцеловал дочь и присел к столу.

   - Ну что, хороша была вчера опера? Тебе понравилась, Нина?

   - Очень, папа.

   - Музыка или певцы?

   - Музыка...

   - И я вчера хотел попасть в театр, да заседание комиссии затянулось... На вот, прочитай-ка это письмо, Anette, - вдруг, хмурясь, проговорил Опольев, передавая письмо жене...

   - А все-таки жаль! - слегка певучим голосом протянула жена, окончив чтение письма.

   - А мне нисколько не жаль! - резко и докторально ответил Опольев, видимо недовольный мнением жены. - Совсем не жаль! Человек, который дошел до положения скота, нисколько не заслуживает моего сожаления, хотя бы он был и близкий мой родственник. Нисколько! И я не понимаю этих уз крови, совсем не понимаю и не чувствую их. Коль скоро человек опозорил и себя и всю семью так, как вот этот господин (его превосходительство указал пальцем на письмо, лежавшее около Анны Павловны), то нечего и рассчитывать на какие-то узы... Мне не денег жаль... какие-нибудь двадцать рублей не беда бросить... но принцип... понимаешь ли, принцип...

   - Но, послушай... ведь он обращается к тебе в первый раз после того, как ты - помнишь - так круто отнесся к нему... И, наконец, ведь он не для себя, а для какого-то мальчика...

   - Ты веришь... этому мальчику? - засмеялся тихим жестким смехом Опольев. - Ну, милая, ты довольно легковерна... Ему на пьянство надо, вот для чего... Помилуй, человек неглупый, который после своего падения мог бы как-нибудь устроиться... жить честным трудом... работать, как все мы работаем, дошел до того, что по вечерам останавливает прохожих и просит подаяния...

   - Неужели это правда?.. Мне говорила Marie, но я не поверила...

   - К сожалению, правда... И ты хочешь, чтоб я таким помогал?.. Да я готов помочь всякому чужому, но сколько-нибудь порядочному человеку, но только не этому пропойце... Никогда! Дай ему раз, он повадится... Эти люди наглы и лживы... Покойный батюшка недаром его проклял - а отец был твердых правил человек! И я не хочу его знать... Черт с ним... Пусть пропадает... Такие люди не нужны обществу...

   - Он сам приходил? - спросила жена, восхищенная убедительными, красноречивыми словами мужа и его умом.

   - Вообрази... имел наглость прийти сам... Еще слава богу пощадил... назвался только дальним родственником... Я приказал швейцару никогда больше его не пускать и не принимать никаких писем! - заключил Опольев...

   Молодая девушка, слышавшая что-то смутно о "погибшем дяде", внимала жестоким словам любимого отца с каким-то невольным чувством сомнения и, вся притихшая, как-то пугливо взглядывала на него.

   - Ну, однако, мне пора в министерство... До свидания, милые! - промолвил Опольев и, сделав прощальный жест, вышел...

   - Мама! Позволь мне прочитать это письмо... Можно?

   Мать передала молодой девушке письмо.

   Та прочитала его и сказала:

   - Мама! Папа ошибается... Так не пишут обманщики. Дядя наверное просит не для себя, а для мальчика... Грешно не помочь! - прибавила девушка, и лицо ее подернулось тихою грустью.

   - Ты слышала, что папа говорил?

   - Слышала... А все-таки папа не прав... Необходимо помочь! - решительно произнесла девушка. - И дяде и мальчику...

   - Отец всегда прав! - строго проговорила мать.

   Наступило молчание.

  

  

  

   Только благодаря сознанию важности принятых на себя обязанностей "граф" в этот вечер обнаружил воистину героическую силу характера, ограничившись всего пятью рюмками водки и полубутылкой красного вина.

   Давно уж он не ел такого вкусного обеда, напомнившего ему лакомые блюда былых времен, давно уж не позволял себе такой роскоши, как вино. И он ел с аппетитом проголодавшегося человека, соблюдая, однако, вид джентльмена, имеющего обыкновение обедать более или менее хорошо каждый день.

   "Граф" несколько оживился, покончив обед. Глаза его слегка блестели пьяным блеском. Он чувствовал потребность завершить обед маленькой чашкой кофе и, разумеется, с рюмкой коньяку.

   Одну только рюмочку... всего одну!

   Но в тот самый момент, когда "граф" величественным жестом руки подозвал лакея, чтобы отдать соответствующее приказание, в голове его, весьма кстати, пронеслась мысль об Антошке, и вслед за тем он вспомнил, что коньяк, особенно недурной, может увлечь его далеко за пределы благоразумия и бюджета и значительно отдалить время возвращения домой... За одной рюмкой любимого им напитка может последовать другая, третья, четвертая, и тогда... что будет тогда с Антошкиными деньгами и где он сам проведет ночь?

   - Что прикажете? - довольно небрежно осведомился лакей, точно сконфуженный, что ему пришлось служить такому подозрительному господину.

   Душевная борьба, видимо, еще не кончилась, потому что "граф" не сразу отвечал, что ему угодно.

   Еще секунда, другая, и он решительно спросил:

   - Что с меня следует?

   - Рубль шестьдесят пять копеек.

   - Сдачи не надо! - небрежно кинул "граф", подавая два рубля; и торопливо вышел из ресторана, словно бы боялся, что решение его может внезапно измениться.

   Вернулся он домой чуть-чуть захмелевший, но совершенно твердый на ногах. Он был возбужденно весел и доволен собой, как человек, избежавший серьезной опасности.

   - Ну вот и я, Антошка! Здравствуй, брат! - весело проговорил "граф", входя в комнату и выкладывая на стол несколько свертков, многочисленность которых несколько удивила обрадованного появлением "графа" Антошку.

   - Зазябли, граф?..

   - Нисколько... ничуть... Чувствую, брат, себя превосходно... Теперь мы с тобой обеспечены на неделю чаем и сахаром! - сказал "граф", похлопывая рукой по двум сверткам. - Четверть фунта чая и пять фунтов сахара!.. А вот тут кое-что и для тебя есть, Антошка! - ласково подмигнул "граф". - Останешься доволен.

   Он снял шляпу, снял пальто, бережно повесил на гвоздь и потрепал Антошку по щеке.

   - Верно, сегодня хорошо работали с письмами, граф? - спросил Антошка с участьем.

   - Недурно работал, как ты выражаешься, - засмеялся "граф". - И с письмами, и так... благодаря ораторскому искусству... А ты, пожалуй, правильнее смотришь на вещи, называя это работой. Собственно говоря, такое занятие - очень неприятная и тяжелая работа, хотя люди и называют нас нищими бездельниками! Пусть-ка его превосходительство, мой братец, попробует такой работы... Ха-ха-ха!.. Да, сегодня я недурно работал, Антошка... Однако не так хорошо, как надеялся...

   - Не на все письма был ответ?

   - Ты сообразительный мальчик. Именно не на все... Но все-таки для начала твоей экипировки кое-что получено... Можно тебе и несколько белья сделать, и сапоги купить, и даже приобрести у татарина какую-нибудь принадлежность костюма. Например, жакетку или панталоны, что ли... Сразу, брат, полное благополучие не достигается... Нет! Но ты этим не смущайся... Я тебе весь костюм сделаю и полушубок куплю! Непременно и в скором времени! - уверенно повторил "граф", ласково глядя на Антошку. - А пока вот попробуй-ка эту штучку, - прибавил "граф", вынимая из одного из пакетов красную пастилку.

   Антошка решительно был подавлен такою заботой об его костюме и таким вниманием. Эта заботливость трогала и смущала его тем более, что пальто самого "графа", по мнению Антошки, не должно было в достаточной степени защищать от холода.

   Он быстро проглотил вкусную "штучку" и молчал, не находя слов для изъявления благодарности, и в то же время недоумевал, как это "граф" может так хорошо "работать", чтобы с такою уверенностью говорить о полушубке, и почему он до сих пор не позаботился о собственном пальто. Это, казалось ему, было непростительной ошибкой с его стороны.

   - Мне вовсе не надо полушубка. Зачем мне полушубок, ежели вы не будете посылать меня на работу? - вымолвил, наконец, Антошка. - Мне никакого даже костюма не надо... Здесь тепло... Вот вам, граф, ежели, например, к пальту да теплый воротник...

   - Обо мне не беспокойся, добрый мой мальчик, - возразил "граф", тронутый такою деликатностью Антошки. - Я знаю секрет, как согреться, если очень холодно...

   - И я знаю, граф.

   - Ты? Какой же твой секрет?

   - Я пробовал. Бывало, заколеешь от холода, выпьешь шкалик, и будто теплее...

   - Никогда больше не пробуй, Антошка! - строго и торжественно сказал "граф" и прибавил: - Ах, бедный, бедный! Такой маленький и уж согревался водкой!

   - Никак нельзя было по нашей работе иной раз не выпить, - оправдывался Антошка. - И меньше меня мальчики пили...

   - Теперь у тебя такой работы не будет... слышишь? И ты дай мне слово, что никогда больше не прикоснешься к водке, чтоб не огорчить меня... Дашь?

   - Убей меня бог, если я прикоснусь! - горячо воскликнул Антошка и перекрестился. - Да я и не люблю ее. Только горло дерет...

   - То-то... Нечего и любить, подлую! - как-то грустно и значительно протянул "граф".

   Он стал раздеваться и, облачившись в халат, присел к столу и спросил:

   - Ну рассказывай, Антошка, что ты без меня делал? Скучно было?

   Антошка не без некоторой гордости объявил, что он не сидел сложа руки. Утром прибрал комнату, вытопил печь, потом помогал кое в чем Анисье Ивановне и вот теперь занялся книжкой.

   - Ай да молодчина, Антошка! Хвалю, что не сидел в праздности. Праздность - мать всех пороков... Не слыхал об этом?.. Ну, а теперь скажи: есть хочешь?

   - Нет, я сыт. Только что ужинал. Анисья Ивановна дала мне горячих щей и мяса... Преотличные!

   - А я тебе ветчины принес... Ну все равно, завтра поешь... И документ твой принес...

   - Получили? - воскликнул Антошка.

   - Получил.

   - И видели их?

   - И видел. Ведьма-то твоя с подвязанной щекой ходит, - ловко ты, брат, ее ошпарил! - а дяденька прихрамывает! - присочинил "граф", желая доставить Антошке удовольствие. - Бумага твоя здесь, у меня. Припугнул я этого мерзавца... Теперь ты, Антошка, вольный российский гражданин... Дяденьки не бойся... Он ничего не смеет тебе сделать... Тю-тю твой дяденька! И вовсе он тебе не дяденька и никогда им не был... То-то... Ну, а теперь будем чай пить и беседовать... А чай будем пить с вареньем... Любишь варенье?.. И калачи есть... Ставь-ка скорей самовар... Умеешь?

   - Еще бы не уметь! - весело отвечал Антошка.

   - Да попроси ко мне Анисью Ивановну...

   Бесконечно обрадованный, что ненавистный "дяденька" теперь не смеет взять его к себе, Антошка со всех ног полетел на кухню и, передав Анисье Ивановне приглашение "графа", принялся ставить самовар с каким-то ожесточением усердия.

   Ах, как было радостно и светло теперь на душе у Антошки, и как казалось ему лучезарно будущее!.. А главное, как хотелось ему отблагодарить "графа", к которому он чувствовал такую горячую любовь, что готов был для "графа" на все...

   "Хотя бы еще такую порку выдержать, как третьего дня!" - мысленно решил Антошка, придумывая, как бы он мог доказать свою преданность...

   И пока он раздувал уголья, в голове его бродили, сменяясь одна другой, самые смелые мечты о том, как он потом купит "графу" шубу и наймет ему комнату побольше... Как он избавит его от работы, которая ему почему-то кажется тяжелой и неприятной, хотя казалось ему, что особенно неприятного нет - писать письма и получать в ответ деньги. И не особенно тяжело, если только тепло одеться, попросить на улице у хорошо одетых людей... Что им стоит дать пятачок?.. По крайней мере, когда он работал в нищенках, он нисколько не стеснялся... но "граф" не хочет, чтобы Антошка так работал, и Антошка, конечно, не будет... "Граф" худу не научит. Только бы поскорей ему научиться читать и писать, а там он найдет место... Он поступит в приказчики в лавку. Чего лучше? А то сделается газетчиком... тоже недурно... Во всяком случае, он позаботится о добром "графе". И Анисья Ивановна пусть вместе живет... И Нютка тоже... То-то будет отлично!

   И Антошка находился в таком альтруистическом настроении, что в своих ребячьих мечтах ни разу не вспомнил ни о "дяденьке", ни о "ведьме" и в данную минуту далек был от мысли засадить первого в острог, а вторую бросить под конку.

  

  

  

   "Граф" усадил Анисью Ивановну на стул и, предложив ей полакомиться пастилой, советовался с ней насчет того, что можно сделать для Антошки на семь рублей.

   Анисья Ивановна приняла живое участье в этом деле и кстати похвалила мальчика. Сегодня он сам вызвался ей помогать и делал все со старанием. Она предложила свои услуги по части белья. На два рубля она купит холста и сошьет ему по паре рубах, исподних и подверток.

   - А за два рубля, Александр Иваныч, можно купить в рынке сапоги, а на три - целый костюм для мальчика. Вот и обули и одели...

   - Вы говорите: можно? Отлично! Только за глаза трудно покупать... Идти-то ему не в чем.

   Но и это затруднение было улажено. Анисья Ивановна обещала попросить у дворника пальтецо и сапоги его сынишки. Он одного роста с Антошкой.

   "Граф" горячо благодарил хозяйку. Отдавая ей два рубля, он передал ей еще полтинник, чтоб покончить маленькие счеты.

   - Да вы не торопитесь, Александр Иваныч. Мне пока деньги не нужны, а у вас большие расходы.

   - Пожалуйста, - настоял "граф". - У меня есть в виду значительная получка, Анисья Ивановна. Непременно двадцать рублей должны прислать! - прибавил "граф". - Куда ж вы? Сейчас Антошка самовар принесет... Не угодно ли с нами чаю напиться?

   Анисья Ивановна сперва отнекивалась, но кончила тем, что согласилась выпить "чашечку" и пошла за стаканами и чашкой.

   Скоро на маленьком столе шумел самовар. Около стояли варенье, пастила и калачи. От ветчины все отказались.

   Антошка угощался на славу и только удивлялся, что "граф" ничего не ест, а пьет пустой чай и попыхивает папироской. Анисья Ивановна молча, прикусывая вареньем, выпила чашку и скоро поднялась, объяснив, что у нее дело...

   - А мерку я завтра с тебя сниму, Антошка! - проговорила она, уходя.

   - Вот, брат, дело и слажено... Завтра мы тебя обмундируем! - промолвил "граф". - А потом я тебя к одной княгине пошлю...

   - К княгине? Зачем мне идти к княгине? С письмом, что ли?

   - Нет, так. Она с тобой говорить будет...

   - Настоящая княгиня?

   - Настоящая...

   - Зачем же ей со мной говорить?..

   - Расспрашивать будет... Ты ей всю правду говори, как жил у дяденьки, как ко мне убежал...

   - К чему ей это знать?..

   - Она, быть может, денег даст или захочет определить тебя куда-нибудь...

   - Я бы от вас никуда не хотел! - решительно заявил Антошка.

   - Я и сам не отпущу тебя, если ты согласен со мною жить... Разве уж что-нибудь хорошее представится...

   - Ничего не представится. А я месяца в два, бог даст, выучусь писать и читать по-настоящему и тогда в газетчики поступлю. У меня есть один знакомый газетчик... Он схлопочет...

   - В газетчики? - протянул "граф".

   - Что ж, разве худое место? Небось жалованье дадут... А я у вас жить буду.

   - Положим, и в газетчики недурно... Всякие новости знать будешь. Но можно и лучше сыскать место, если подольше поучиться. Например, этак, знаешь ли, машинистом, а?.. Ты прежде поучись основательно... А уж мы с тобой как-нибудь да прокормимся. Много ли нам нужно? А к княгине ты все-таки сходи... Кто знает, она, быть может, что-нибудь и сделает... Кстати увидишь, как живут князья... Любопытно...

   - Небось очень богато... Мне сказывал один человек, будто они едят на серебряных и на золотых тарелках, а купаются в молоке... Это правда?

   - Не совсем... Твой человек несколько преувеличил... Но все-таки живут богато...

   - И лакеев страсть?

   - Есть-таки.

   Антошка примолк и минуту спустя спросил:

   - И откуда только у них деньги, у этих самых князей да графов?

   - Доходы получают с имений, с домов... А то и сами наживают.

   - А эти имения и дома откуда?

   - Гмм... Откуда?.. У одних перешли от родителей; другие купили на деньги, которые тоже от родителей достались... Ну, а третьи сами нажили... А как, лучше и не спрашивай...

   Это объяснение не вполне, однако, удовлетворило любознательность Антошки. Откуда, в свою очередь, у родителей явились имения и дома, так и осталось для него невыясненным.

   Но он не нашел удобным приставать к "графу" с дальнейшими расспросами о происхождении богатств и, переходя к другой занимавшей его мысли, спросил:

   - А что, граф, настоящие князья и графы делают?

   Ненастоящий "граф" весело рассмеялся.

   - А ты как думаешь, Антошка? - переспросил он.

   - Я думаю, что они ничего не делают. Да и что им делать?

   - Ты не ошибся... Собственно говоря, они ничего не делают... Не все, впрочем... Некоторые служат... получают жалованье... выходят в генералы...

   - Зачем, ежели они богаты...

   - А так... Лестно... Шапка белая... на груди кресты и звезды... мундир расшитый... Видал?..

   - Видал...

   - Небось и ты хотел бы быть генералом?

   - Очень бы даже хотел... Но только из простых генералов не бывает...

   - Бывает... Ежели выучишься всему, что нужно, и ты можешь быть генералом... Конечно, это редко, но случается...

   - Ну?..

   - Я тебе верно говорю.

   - А вы, граф, тоже прежде были богаты?

   - Был, Антошка...

   - То-то вас графом называют...

   - Только я не граф...

   - Из каких же вы будете?

   - Из дворян, из старинных дворян, Антошка!

   - Это из господ, значит?..

   - Именно, мои друг...

   - Я так и полагал, что вы из важных...

   - Это почему?

   - Вид у вас такой графский... Сейчас приметно... Другой и видно богач, а виду нет... А вы богаты тоже были? - допрашивал Антошка.

   - Да... было состояние...

   - И много у вас денег было?.. Тысяч десять поди? - осведомлялся Антошка, имевший о богатстве довольно смутные представления.

   - Тысяч триста считай! - усмехнулся "граф".

   Антошка ахнул. В его воображении пронеслось что-то колоссальное.

   "Я бы таких денег не спустил!" - подумал он и спросил:

   - За такие деньги можно, например, дом купить?

   - Да еще какой!

   - Ишь ты! Куда же вы столько денег протратили?

   - Так, зря протратил... на всякие глупости и безобразия... Только и жил для того, чтоб себя потешить и другим показать: вот какой я дурак... Не понимал тогда, что это гнусно...

   - Для форца, значит? - старался уяснить себе Антошка.

   - То-то для форда, как ты выражаешься... И когда я ухнул свои триста тысяч, я еще задолжал на двести... Отец долги заплатил и отказался от меня... Проклял... Понял?

   - Понял! - шепнул Антошка, невольно вздрагивая при представлении об ужасе проклятия.

   - Ну, вот с тех пор я и сделался нищим...

   Антошка участливо посматривал на "графа".

   - А разве тогда никто вам не помог? - спросил он.

   - Никто... Да и к чему помогать такому мотыге? Решительно не к чему!

   - А я на месте отца помог бы! - решительно заявил Антошка.

   "Граф" усмехнулся.

   - Капиталу большого не дал бы, а отпускал бы на прожиток... А то вдруг так-таки и бросить человека. Пропадай, мол!

   "Граф" любовно взглянул на своего сожителя и словно бы про себя заметил:

   - Оно, пожалуй, и лучше вышло, что тогда меня все бросили... А то я так бы свиньей и остался!

   Этой "философии" Антошка, видимо, не понял и удивленно приподнял брови. По его мнению, получать барину на прожиток от сродственников ничего общего не имело со свинством. На то он и барин, чтобы ничего не делать... Видал он, слава богу, господ... Катаются себе да гуляют. Пречудесно!

   Однако он не сообщил этих соображений "графу" и с большим любопытством и некоторым соболезнованием спросил после минуты молчания:

   - А если б того не случилось... вы могли бы выйти в генералы?

   - Наверное. Все мои товарищи генералы... Я прежде офицером был.

   - Офицером? - протянул удивленно Антошка.

   - Хочешь посмотреть, какой я был?

   "Граф" достал из своего сундука старенький альбом и, передавая его Антошке, проговорил:

   - Вот узнай-ка, где я?

   Антошка стал рассматривать альбом, в котором было много офицеров, генералов в крестах и со звездами и красивых дам, несколько огорошенный таким обилием важных особ.

   - Это все ваши сродственники, граф?

   - Тут не одни родственники; есть и бывшие товарищи и знакомые...

   - И князья и графы есть?

   - Однако ты, Антошка, как посмотрю, имеешь к ним большое пристрастие... Уж не думаешь ли и ты графом быть со временем? - рассмеялся "граф". - Ну, а меня не узнал?

   - Нет! - отвечал несколько сконфуженный Антошка.

   - Вот, полюбуйся!

   И "граф" указал на фотографию молодого красавца брюнета, в полной парадной форме уланского офицера, веселого, жизнерадостного, с смелым, слегка надменным выражением в больших глазах. И поза на фотографии была вызывающая, самоуверенная...

   - Это - вы? - воскликнул полный восхищенного изумления Антошка, и его быстрые карие глаза перебегали с портрета на оригинал, желая уловить сходство.

   - Я... Собственной своей персоной...

   - Теперь и не признать!

   - Ну еще бы! - грустно протянул "граф".

   И по его преждевременно состарившемуся, испитому, землистому лицу, нисколько не напоминавшему красавца на портрете, пробежала тень...

   - Укатали, брат, сивку крутые горки! - промолвил "граф".

   Оба примолкли.

   - Однако ложись спать, Антошка... Завтра пораньше пойдем в рынок покупать тебе обмундировку... Ложись... О князьях и графах еще успеем поговорить... Только знаешь ли что?.. Не особенно завидуй им... Право, не стоит...

   Скоро они улеглись спать.

   Антошка хоть и полон был новыми впечатлениями и мыслями, но тем не менее довольно скоро сладко захрапел.

   В этот вечер, перед отходом ко сну, "граф" почему-то вдруг вспомнил о советах доктора и не выпил обычных нескольких рюмок водки, хотя бутылка и была им принесена в числе других закусок и спрятана в сундук, чтоб Антошка ее не видал. И - что еще было странней! - ему, еще несколько дней тому назад совсем равнодушному к смерти, теперь, напротив, очень хотелось жить.

   Долго ворочался "граф" на своем жестком блинчатом тюфяке, долго кашлял скверным, сухим кашлем, чувствуя, как ноет грудь, и долго думал об Антошкиной судьбе и об его полушубке.

   "Неужели "знатный братец" до конца будет последователен и оставит просьбу без ответа? Неужели жалость недоступна его сердцу?"

   И в голове "графа" забродили воспоминания о "братце".

   Никогда они не были близки и дружны. Этот благоразумный, солидный и корректный Костя, любимец отца, всегда относился несколько свысока к беспутному Шурке и нередко читал ему нравоучения. И всегда он был какой-то жесткий и гордился и тем, что вышел из школы правоведения с золотой медалью, и своим умом, и своими блестящими успехами по службе. Когда бабушка оставила одному Шурке, своему любимцу, свое состояние, брат еще более озлился на Шурку, говорил с нескрываемым презрением, что дуракам счастье, и наотрез отказался взять половину наследства, которую Шурка великодушно предложил старшему брату. С тех пор они редко и видались. Шурка просаживал наследство, а Костя работал, усердно делая карьеру. Скоро он уехал в провинцию, назначенный двадцати семи лет прокурором окружного суда, и вернулся в Петербург, чтобы занять довольно видное место в то самое время, как младший брат должен был выйти из полка и избежал позора суда за подлог только благодаря тому, что отец заплатил за сына большую часть своего состояния... После этого Шурка обратился за помощью к брату, но получил от него жестокое письмо...

   О, это было одно из тех бессердечных и в то же время неумолимо справедливых писем, логичных и строго принципиальных, которые могут писать только очень сухие и мнящие себя непогрешимыми люди. И "граф" до сих пор не забыл этого письма - он даже сохранил его, - в котором старший брат привел веские соображения, почему он считает невозможным помочь человеку, делающему подложные надписи, хотя бы таким человеком был и родной брат, и почему он "покорнейше просит" не считать его братом и ни в какие сношения не входить. Далее он откровенно выражал сожаление, что отец заплатил по векселю, а не передал дела судебному разбирательству, и рекомендовал пустить себе пулю в лоб. Это было бы самое лучшее.

   С тех пор прошло пятнадцать лет. "Граф" знал из газет, что брат занимает очень видное место. О нем пишут в газетах. В иллюстрациях помещают его портреты. "Знатный братец" был знаменит, и пропойца-нищий раза два-три видел его на улице... видел и каждый раз вспоминал его со злобой. Он ненавидел его и глубоко презирал, считая его далеко не заслуживающим той репутации, какой он пользовался. Прослышав про его богатство, он был уверен, что "знатный братец", несмотря на всю свою корректность, далеко не разборчив в средствах, но только умеет ловко хоронить концы.

   "Наверное, ворует!" - решил "граф" и нередко в компании таких же пропойц, как он сам, ораторствовал по поводу несправедливости и неправды, которые царят на земле.

   - Укради что-нибудь какой-нибудь уличный воришка - и его в тюрьму, ему нет пощады, а если ворует видное лицо, как бы вы думали, что ему? Ничего! Даже если и попадется, то самое большее, что уволят и назначат в какой-нибудь совет... Так-то на свете творятся дела!

   Он все ждал, что "знатный братец" попадется и его уволят, но проходили года, и он крепко сидел на своем месте, хотя озлобленная уверенность "графа" как будто и имела некоторые основания. По крайней мере о бескорыстии Опольева ходили весьма нелестные слухи в бюрократических кругах, и многие удивлялись, как это министр верит в добродетели Опольева.

   С такими недобрыми воспоминаниями о своем "знатном братце" граф еще долго не засыпал. Он уж не надеялся больше на ответ. Никакого ответа не будет. Необходимо придумать новый источник для приобретения полушубка.

  

  

  

   На следующее утро, скверное и сырое октябрьское утро, "граф" с Антошкой отправились в Александровский рынок и после тщательного осмотра разных костюмов и сапог купили, наконец, все, что было нужно.

   Нельзя сказать, чтобы "граф" был удовлетворен покупками, но зато Антошка был в полном восторге и от сапог, и от поношенной темно-серой блузы, и от штанов, приобретенных за три рубля после довольно оживленного торга. В таком костюме Антошка еще никогда не ходил. Все было цело и, главное, впору, точно на него сшитое. "Дяденькины" же костюмы всегда отличались полным несоответствием с тоненькой и худенькой фигурой Антошки и имели вид мешков. Недурна была и фуфайка, приятно согревающая грудь, хороша была и шапка из поддельных смушек, купленная у татарина за двугривенный.

   Из рынка они вернулись домой. Отворила им двери Анисья Ивановна, необыкновенно радостная, и тотчас же сообщила "графу", что его ждет посыльный с "приятным письмецом".

   - Уж полчаса, как дожидается, Александр Иваныч. Не могу, говорит, без расписки доверить... А я тоже сбегала, холста купила... Вечером и шить начну...

   Радостное волнение охватило "графа" при известии о "приятном письмеце", и напрасно он старался скрыть его! Лицо его мгновенно просветлело и оживилось, и голос дрогнул, когда он торопливо проговорил:

   - Попросите-ка, Анисья Ивановна, посыльного... Что за письмецо...

   "Совесть в нем, видно, не совсем пропала!" - подумал он в ту же минуту.

   Посыльный вошел в комнату "графа" и подал ему небольшой, элегантный, надушенный конверт с коронкой. К изумлению "графа", почерк на конверте был, очевидно, женский: мелкий английский и довольно красивый.

   Он вскрыл конверт. Там было письмо и в нем двадцатипятирублевая бумажка. Тем же мелким почерком написанное письмо было следующего содержания:

   "Дорогой дядюшка!

   Папа поручил мне послать прилагаемые деньги и извиниться перед вами, что сам не отвечает вам. Он очень занят. Вместе с тем он просит не благодарить его и, если вам что будет нужно, обращаться ко мне. Я с большим удовольствием принимаю на се