Шмелев Иван Сергеевич - Человек из ресторана

ва не решила... Она очень со средствами. И давай мне разъяснять:

  - Мы получим от бабушки капитал и откроем магазин. И вы увидите, в какой жизни будет ваша дочь... Вот клянусь вам!

  И перекрестился. А тут Наташа вышла и обняла меня. А тот-то мне свое поет:

  - Это все предрассудок... Мы как муж и жена, только по-граждански. И я считаю вас за отца, потому что сирота... А вы приходите ко мне на квартиру - и увидите, как я живу...

  И Наталья мне:

  - Как у него хорошо! У него камин, папаша... И дача есть...

  И тот-то мне:

  - Приезжайте к нам на дачу чай пить. У нас лодка, будем рыбку ловить.

  Так все хорошо изобразил.

  - Я вашу Натю буду куколкой одевать...

  И так просто все обернули, как калач купить. Запутали меня, словно ничего такого нет.

  - И вы не думайте, что я к вашей специальности в пренебрежении. Я даже Натю побранил, зачем она скрывала. Я даже горжусь этим...

  Так расположил меня словами, удивительно. А Наталья мне в другое ухо:

  - Он три тысячи получает!.. А тот-то мне с другой стороны:

  - У меня кой-что есть. Я еще из процента и комиссию получаю с поставщиков. На черный день будет...

  - Ах, папаша, он мне жизнь открыл! Мы на бегах были, и в тотализатор он на мое счастье двести рублей выиграл, на сак мне хивинковый...

  Горько было, но я все принял на душу. И дал разрешение на уход. Что поделаешь, раз жизнь так вышла? Все одно.

  Звали очень к себе, Наташа приходила. Был я у них. Кофеем поили и показывали все из обстановки. Очень все хорошо. А ему это поставщики на Бут и Брота в дар присылали. Буфет один двести рублей стоил. У камина сидел, и сигарой меня угощали. И действительно он такой сак купил Наташе замечательный - рублей за триста, а ему по знакомству за сто отдали. И она как все равно жена у него стала. В электрический звонок звонит, прислуга входит, и она ей с тоном так:

  - Подай то, да подайте это! И почему самовар так долго?

  Откуда что взялось. В капоте голубом, ну не как девчонка, а как солидная барыня. А тяжело мне у них было: так как-то все, шиворот-навыворот.

  И думал ли я когда, что так будет?.. XXI

  Бросил я квартиру и перебрался в комнату. Зачем мне квартира? Старичка скрипача в больницу поместили, а Черепахин таки напросился ко мне, слезно просил.

  - Я,- говорит,- не могу один... Я один боюсь... И очень на него уход Наташи подействовал. Начнешь чя'0-нибудь про нее говорить, а он уставится глазами и спрашивает:

  - Почему так ниспровержено? Только очень невнятно стал говорить, даже не доканчивал, и у него слова навыворот выходили. А на работу ходил, когда требовали. И как свободное время, мы с ним в карты, в шестьдесят шесть, но только он стал масти путать. И начнет какую-нибудь околесицу вести:

  - Поедемте куда-нибудь, к туркам... Там у ни-х табак растет. Или в Сибирь? Там очень много золота, и можно железную дорогу скупить и всех возить...

  А то раз про керосин:

  - Зачем керосин покупать? Можно взять в аптеке травки светлики и настоять на воде... Вот и будет керосин!..

  Уж тронулось у него. И я даже стал его опасаться. Суп стал горсточкой черпать. А как застал его раз, что он на полу в чурочки играет, пригласил полицейского врача знакомого - осмотреть. Тот его по коленкам постучал, в глаза поглядел, писать велел, и как стал ему Черепахин про светлику объяснять, будто она на кобыльем сале растет, прямо сказал, что у него паралич мозга и скоро может начаться буйство.

  Обещал в больницу устроить. А Черепахин в тот же вечер пошел на трубе играть и скоро, смотрю, возвращается с пакетами. Принес фунтов десять мятных пряников и пять коробок заливных орехов. И вывалил на стол.

  - Вот вам, кушайте! Супу можно не варить, а будем так, с пряниками...

  - А где же,- говорю,- ваша труба? Он так головой мотнул и какую-то бумажку в огонь шварк - печка железная топилась.

  - Я ее в кассу отнес. Очень у меня от нее в голове гудит...

  Сел так вот, положил голову на руку и глядит в огонь.

  А тут и началось страшное: опять полная остановка всей жизни. И, слышно, стрелять начали.

  В ужасном потрясении мы были. У хозяйки пять девчонок, а муж был в весовщиках и тоже бастовал, и она все плакала, что его прогонят со службы. А меня страх за Колюшку взял. Лежу и думаю: уж где-нибудь здесь он. И пропал тут от нас Черепахин. Слушал-слушал все, по комнате метался, вышел незаметно и пропал. Где тут искать? Сунулся я было, а у нас на углу стена. Ночь не ночевал, на другой день явился к вечеру. Рваный пришел, словно его по гвоздям волочили. И страшно так глядит.

  - Дома надо сидеть! - прикрикнул уж на него. А он меня за руку так спокойно:

  - Пойдемте... Там очень много народу... Покричал тут я на него, пригрозил, что из комнаты попрошу, ну, он и присмирел с этих пор. И все дни сидел у окошечка и на ворон на помойке смотрел.

  И вот в таком тяжелом положении наступило Рождество Христово.

  Встал я утром, в комнате холодище, окна сплошь обмерзли. А день ясный, солнце бьет в стекла. Подошел я к окну. И так мне тяжело стало... Праздник, а ни души родной нет... Один в такой торжественный праздник.

  А бывало, так торжественно у нас в этот день. Луша раным-рано подымается, пироги бьет... Гусем пахнет, поросенок с кашей и суп из потрохов. Очень Колюшка суп любил из потрохов... И у меня чистая крахмальная рубашка всегда на спинке стула была приготовлена и сюртук на вешалочке, чтобы мне к обедне одеться. И всегда всем подарки я раздавал. Сперва Луше моей, хлопотунье... Ей я духов хороших подносил флакон - одеколону и на платье. И Наташе на театр там, и Колюшке тоже... Бывало, пойдешь их будить, выдернешь думочку - и их по этому месту... Пообедаем честь честью, как люди... И вот то Рождество я встретил в такой ужасной обстановке.

  Смотрю в окно на мороз, и томит в душе... И колокол гудит праздничный... И вот вижу я на окне-то, у стекол-то мерзлых, цветы из бутылки... А это ветка, которую Черепахин-то посадил, вся в цвету, сплошь. Черемуховый цвет, белый... И пахнет даже, как весной... Так так-то необыкновенно мне стало. Как подарок необыкновенный к празднику...

  Посмотрел я на Черепахина, а он лежит на спине и смотрит в потолок.

  - Вот,- говорю,- ваша ветка-то... распустилась! И поднес к нему. Поглядел он, вытянул руку и погладил их, цветы-то... Очень осторожно. И такое у него лицо стало, в улыбке... Однако ничего не сказал.

  А это в старину, бывало, делали. Черемуху или вишню ломают в Катеринин день и сажают в бутылку, у кого Катерина в доме. Для задуманного желания. И она на первый день Рождества должна поспеть. Так мне хозяйка объяснила.

  И так она у нас и стояла дня три, все осыпалась... И работы не было у меня все четыре дня. Лежал и лежал все на постели. Куда идти и зачем? Все у меня разбилось в жизни. И только один Черепахин при мне был и все ходил и шарил по углам. А это он, должно быть, все трубу свою отыскивал.

  И вот, когда я был в таком удручении и проклял всю свою судьбу и все, проклял в молчании и в тишине, в холодную стену смотремши, проклял свою жизнь без просвета, тогда открылось мне как сияние в жизни. И пришло это сияние через муку и скорбь...

  Пятый день Рождества пришел, и собирался я уж к вечерку пойти на дело, приходит хозяйка и говорит:

  - Спрашивают вас тут... в прихожей... А это повар знакомый должен был зайти по делу. Вышел я в прихожую и не вижу, кто... Слышу, голос незнакомый и не мужской, тоненький:

  - Вы Скороходов? А темно уж было и не видать в прихожей. Сказал я, что самый и есть Скороходов, и позвал в комнату. Вижу - женская фигура, а разобрать не могу, кто.

  А она и говорит:

  - Это я... Мы у вас жили... Я вам письмо от Коли... Лампочку я засвечал, чуть не уронил. Так все и забилось во мне. А это она, жиличка наша, Раиса Сергевна, беленькая-то... В жакеточке и башль1чке... Увидала Черепахина - и назад... А я ей показал на голову. И подает записку.

  - Ничего, ничего... не пугайтесь... Не могу прочитать... Увидала она, что я не могу, сама мне прочитала. И все меня за руку держала.

  - Не плачьте... не надо плакать... Теперь все прошло и все я знаю... А тогда камнем все навалилось на меня. А он тогда суда ожидал в другом городе и со мной прощался. И как она меня нашла в такие дни, и как все вышло, не знаю. Кто уж указал ей пути? Не знаю.

  Ах, как он написал! Как мог к душе моей так подойти и постичь мою скорбь! Я его письмо все сердцем принял и вытвердил...

  "...Прощайте, папаша милый мой, и простите мне, что я вам так причинил..."

  Слезы у меня все застлали, ничего не вижу, а она меня за руку держала и так ласково:

  - Не надо... не плачьте... Ушла она... Что тут говорить? Тут не скажешь, что пережито...

  XXII Ax, какая была ночь!.. Утро пришло наконец. Собрался я и поехал туда... Только бы его застать, повидаться бы только в последний раз...

  Потом, как приехал я туда, в гостинице меня нашли, но ничего мне не сделали, потому что я прямо сказал, что получил письмо и приехал проститься. Письмо взяли...

  - Берите и меня...- говорю.- Посадите меня с ним...

  Но меня оставили в покое. И с неделю выжил я там, но не мог увидеть. Ходил-ходил кругом - и ничего не узнал. Потом мне сказал один:

  - Поезжайте домой и получите уведомление... И не надо расстраиваться. Дело еще не закончено.

  И обманул ведь! Не поехал я. А на другой день суд должен был происходить... Да не состоялся. К ночи убежало их двенадцать человек... Восьмерых поймали, а Колюшку не нашли...

  Потом узнал я все, почему не нашли... И вот тут-то открылось мне как сияние из жизни...

  Через базар побежал он на риск, пустился на последнее средство. И видит - лавочка в тупике. Вбежал в нее, а там старик один, теплым товаром торговал. На погибель бежал, на людей, а вот... Бог-то!..

  Вбежал в лавочку, а там старик один дремлет в уголку на морозе.

  - Спасите меня или выдавайте!.. Некуда,- говорит,- мне больше!..

  Только и сказал. Один бы момент - и погибель ему была... Глянул на него тот старик, взял за рукав и отвел за теплый товар.

  - Постой, молодец... Сейчас я тебе скажу... Так и понял тот, что сейчас выдаст, да ошибся. К уголку старик отошел и подумал. А в том уголку-то иконка черненькая между валенок висела...

  И вот сказал ему тот старик:

  - Не должен бы я тебя принять, по правилам, а не могу. Раз ты сам ко мне пришел, твое дело. Полезай в подвал, на свое счастье.

  И уж лавки на базаре все были закрыты, один тот старик задремал и запоздал. И вот надо было ему запоздать...

  И опустил его в подвал под лавкой. И потом валенки туда ему кинул и теплую одежду. И хлеба ему опускал. Две недели выдержал его так, а потом повез товар в село на базар и Колюшку провез в ночное время из городу и выпустил в уезде у леса.

  - Бог,- говорит,- тебе судья... Ступай, на свое счастье!..

  Как чудо совершилось. Писал потом мне Колюшка:

  "Есть у меня два человека: ты, папаша, да вот тот старик. И имя его я не знаю..."

  Потом был я в том городе, нарочно поехал в Великом посту. Хоть повидать того старика и сказать ему от души. Был. Обошел все лавки с теплым товаром. Четыре их было: три в рядах, на базаре, и четвертая в уголку, в тупичке. Вошел в нее, смотрю - действительно, старик торгует. Строгий такой, брови мохнатые, и в очках.

  Купил у него валенки и варежки и говорю:

  - Вы для меня очень большое одолжение сделали...

  Даже поглядел на меня с удивлением.

  - Какое одолжение? Взял я с вас, как со всех. Конечно, в магазине бы с вас на полтинник дороже взяли, это верно...

  А я так пристально на него посмотрел и говорю тихо ему:

  - Не то. Вы,- говорю,- сына мне сохранили!.. Так он это отодвинулся от меня и говорит строго:

  - Что это я вашего разговору не пойму... А я ему опять в глаза:

  - Не могу я, конечно, вас по-настоящему отблагодарить... Только вот просвирку за ваше здоровье буду вынимать... Как ваше имя, скажите!..

  Пожал он плечами и улыбается.

  - И все-таки не пойму... Но если уж вам так желательно, так зовут меня Николаем...

  Ведь это что!

  - И моего сына зовут тоже Николаем... - говорю.

  - Очень приятно, но только я никого не сохранял... Торгую вот помаленьку.

  А сам так ко мне присматривается. Очень мне это понравилось, как он себя держит. Глянул я на уголок, а там между валенок черный образок висит. Говорю старику:

  - Вы это! Вот по образку признал!..

  - Ну и хорошо,- говорит.- Вы образок спросите - может, он скажет...

  И все улыбается. А потом взял меня за руку, к локотку, и потряс.

  - Не знаем мы, как и что... Пусть господь знает... И больше ничего.

  Однако заинтересовался, чем занимаюсь и много ли деток. И как все прослушал, сказал глубокое слово:

  - Без господа не проживешь.

  А я ему и говорю:

  - Да и без добрых людей трудно.

  - Добрые-то люди имеют внутри себя силу от господа!..

  Вот как сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое многие не понимают и не желают понимать. Засмеются, если так сказать им. И простое это слово, а не понимают. Потому что так поспешно и бойко стало в жизни, что нет и времени-то понять как следует. В этом я очень хорошо убедился в своей жизни.

  И вот когда осветилось для меня все. Сила от господа... Ах, как бы легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе.

  И вот один незнакомый старичок, который торговал теплым товаром, растрогал меня и вложил в меня сияние правды.

  Просидел я тогда с неделю в том городе, как Колюшкато убежал. Пытали меня, не знаю ли чего про сына. А что я знал? И все-то дни и ночи как на огне был. Поймают, нет ли... По церквам ходил и на базаре толкался, не услышу ли чего. Никто и не разговаривал. Торгуют и продают, как везде. Совсем мимо него ходил и не чуял. В канцелярию ходил, спрашивал, не поймали ли...

  А писарь мне говорит:

  - Почему это вы так интересуетесь, поймали ли? Ведь один конец...

  - Потому,- говорю,- и спрашиваю, чтобы знать, что еще не поймали!

  Так прямо и сказал. А он мне:

  - Даже и неудобно так говорить... Но только что все равно поймают.

  Надо ехать. Оставил я хозяину постоялого двора на письмо и марку. Попросил написать мне, если поймают.

  - Обязательно пришлю,- говорит.- Очень нам все это надоело.

  И приехал я тогда домой в страшной тревоге. Что поделаешь - надо работать. А Черепахина уж нет - отправили в сумасшедший дом за буйство. Все меня искал и все стекла переколотил.

  И сколько потом .ночей протомился я, потому что пришло такое, что ничего в жизни у меня не осталось. Наташа... А она совсем как чужая стала ко мне... Да и тот ее не пускал. И как раскидал кто и порастащил все в моей жизни. Единая отрада, что забудусь во сне. А какой сон! И во сне-то одно и одно... Все ждал, всю-то жизнь ждал - вот будет, вот будет... вот устроюсь... И дождался пустого места.

  И уже через месяц пришел неизвестный человек и сказал на словах:

  - Будьте покойны, ваш сын в безопасности. Только и сказал. Теперь-то знаю я, что он в безопасности, и получаю через некоторых известия от него. Очень далеко живет. И должно быть, так я его и не увижу... XXIII

  Так изо дня в день пошла и пошла моя жизнь по балам и вечерам. А к лету вспомнил обо мне Игнатий Елисеич, что я знающий человек, и вручил управлять буфетом и кухней в летнем саду. Очень хорошо поставил я ему это дело и к концу сезона очистил три тысячи.

  Чудотворцем даже меня назвал.

  - Ну, Яков Софроныч,- сказал,- в лепешку расшибусь, а добуду тебе прежнее положение в нашем ресторане! И гости часто про тебя спрашивают... Похлопочу у Штросса.

  Очень был растроган. А время, конечно, стало поспокойней, и, конечно, они могли снизойти к моему положению, потому что я совсем был невредный человек насчет чего. Не почета мне какого нужно было - какой почет! - а хоть бы идти в одном направлении...

  А тут опять у меня наступили тревоги, потому что Наташа родила девочку, и тот-то, ее-то, поставил неумолимое требование - направить младенца в воспитательный дом. Раньше все предупреждал, чтобы не допускала себя, а как будет если беременная, чтобы непременно выкинуть через операцию. А она от него скрывала до последней возможности. И ко мне она приходила и плакалась, потому что боялась операции, и я ей отнюдь не советовал.

  - Неси свое бремя, Наташа! - говорил ей.- Это как смертоубийство!

  И когда он угрозил силой ее заставить, тогда я сам пошел к нему для объяснения. Очень разгорячился:

  - При чем тут вы? - упрек мне.- Сами вы разрешили вашей дочери жить со мной, ну и предоставьте мне распоряжаться в моих делах!

  Как плюнул в меня.

  - Если я этими делами буду заниматься - мне миллионы надо!..

  - Я,- говорю,- вас не понимаю... А Наташа мне из другой комнаты головой показывает - оставь. Но я не мог допустить ему нахальничать.

  - Как так?

  - А очень понятно. Дети от брака бывают, а вам, кажется, дочь выяснила, что наш брак еще в предположении...

  Смело так в глаза мне смотрит и руками в карманах играет.

  - Значит,- говорю,- обманули вы ее, господин хороший? Значит, выходите вы прохвост?

  - Пожалуйста, без крепких слов! Никого я не обманывал, а наш брак пока невозможен. И прошу не мешаться в семейную жизнь!

  Хлопнул дверью перед носом и в кабинет укрылся. А?! Семейная жизнь!.. Тогда я за ним.

  - Я,- говорю,- завтра же в вашу контору явлюсь и вас аттестую со всех сторон!

  - А-а!.. Так вы шантаж хочете устроить? Пожалуйста! Но только это для вас будет очень неудобно... Я-то останусь, потому что меня ценят, а для вашей дочери...

  Но тут Наташа сзади ему рот зажала и плачет:

  - Не надо, оставь... Не расстраивайся... - а сама мне глазами.

  А он, подлец, вывернул голову и резко так:

  - Оставьте мою квартиру! Я не желаю слушать от всякого...

  И опять она ему рот зажала.

  - Мне уж сейчас этот ребенок ваш больше ста рублей стоит!.. Я кассирше за Наташу плачу...

  А та-то, мямля, по голове его гладит, рот кривит и мне глазами мигает. И упрашивает:

  - Виличка, успокойся... не волнуйся... Я бы его успокоил, подлеца!.. Вот Наташа... Что сталось! Ни самолюбия, ничего... А какая была настойчивая!..

  Родила она в приюте девочку. И взял я ее к себе. Внучка... Все-таки внучка... Юлька... Сытенькая такая, крепкая. Корзинку из-под белья ей устроил и хозяйскую девчонку нанял за два рубля ходить за ней и молоко греть. Вот у меня и стал свет в комнатке.

  Придешь с бала, а она тут, кряхтит в корзинке. Ночью проснешься - почмокивает. Как жизнь опять у меня началась. И Наташа чаще прибегать стала. Посидит, повертит ее, поморгает - и к нему.

  И счастье мне Юлька принесла. Сижу я с ней как-то, бородой ее щекочу, и заявляется вдруг ко мне Икоркин. Вот ведь ловкий парень! Бунтовал в ресторане и требования предъявлял, а не погиб. И говорит торжественно:

  - Яков Софроныч! Должен объявить вам поручение... Идите опять к нам, в нашу дружную семью!

  И руку за борт. Что такое?

  - Сейчас же можете идти.

  Возрадовался я и вспомнил про заботу Игнатия Елисеича.

  - Нет, тут метрдотель ни при чем... Мы ходатайствовали через общество перед Штроссом... Теперь у нас влияние...

  Так он меня поразил. Помнили меня!

  - Да ведь вы наш член... А у нас все члены на учете...

  А я и про общество-то забыл. Вот тебе и Икоркин! А так маленький и невидный был, но очень горяч.

  - Вот видите, что такое наше общество! Вы теперь не одни... А это у вас что же?

  И показывает на внучку. А я уж во фрак облекался.

  - А внучка,- говорю,- Юлька при мне... Пальцем ее по подбородочку пощекотал.

  - Здорово сосет... может, счастливей нас с вами будет...

  Растрогал он меня.

  - Очень,- говорю,- вы меня утешили...

  А он так серьезно:

  - Это не мы, а общественное дело. Мы - люди, а собрание людей - общество!

  Очень умный человек. А тут вскорости и приходит ко мне Наташа. Посидела, поиграла с Юлькой, и что-то тревожная.

  - Что ты,- говорю,- кислая какая? А она и говорит:

  - Папаша... что я хочу вам сказать... - И замялась.

  - Что? - И вижу, слезы у ней.

  - Видите... он меня просил... Только не подумайте... у него критическое положение... по векселю надо платить... Нет ли у вас пятисот рублей?

  Поразила она меня.

  - Он давно меня посылал... Все говорил, что у вас деньги есть... Ему только на два месяца...

  Так меня взяло.

  - Вот как! Он тебя так обошел, да еще до моих грошей добирается!

  А она мне:

  - Я знаю, знаю... - и забилась, упала на постель.- Не могу я... не могу больше... не могу!.. Измучилась я... Он меня вторую неделю посылает к вам...

  Сжала кулачки и себя в голову, в голову.

  - Ведь его прогоняют вон... Он там растрату произвел...

  И тут она все мне открыла. А этот, оказывается, уж новую себе завел. Тоже на место определил. И моя Наташа терпела... Два месяца терпела. Она родами мучилась, а он...

  - Он мне не велел без денег приходить...

  - А-а, так? Хорошо. Ты,- говорю,- больше к нему не пойдешь! А если что, так он у меня с лестницы кубарем полетит отсюда!..

  Мерзавец! Как отрезал я и Наташу в руки взял. Всей воли ее решил! И сам пошел в правление ихнее и имел разговор по совести с немцем.

  - Мы,- говорит,- его уж отпустили без суда. Он нам на пять тысяч растратил. А ваша дочь может служить.

  Ну и служит, щелкает печаткой в клетке. Исхудала, робкая стала. Внутри-то у ней, знаю я, внутри-то... Может, и развлекется, еще целая жизнь впереди...

  А у меня ни впереди, ни сзади... Можно сказать, один только результат остался, проникновение наскрозь. Да кости ноют. Да вот тут, иной раз, подымется, закипит... Так бы вот на все и плюнул!

  Ну, опять служу в тепле и свете, в залах с зеркалами стою и еще могу шмыгать и потрафлять. А не моги я потрафлять - пожалуйте, скажут, господин Скороходов, на воздух, на электрические огни... Прогуляться для хорошего моциону... Вот то-то и есть. Маленько сдавать стал, заметно мне, а виду не показываю.

  И вот сегодня воскресенье, а надо скорей бежать в ресторан, потому сегодня у нас очень большое торжество. Юбилей господину Карасеву будет. Сто лет его фабрикам! Будут подношения от всяких обществ и от театров, потому что очень уважаемый. Обед в семь часов необыкновенный на четыреста персон в трех залах. По двадцать пять рублей с персоны! Цветов выписано, растений, прямо сад в ресторане. Специальная посуда на заказ, золотые знаки на память. Вот-с!.. А потом скоро у нас и свадьба ихняя.

  Та-то, маленькая-то, укатила от него за границу, ввиду обиды по случаю отказа его от свадьбы, тоже с миллионером, но господин Карасев не мог этого допустить, взял экстренный поезд и нагнал их со страшной скоростью. Силой привез. А тот-то не мог рискнуть на свадьбу, потому что недавно только женился. И потом, ему никак нельзя тягаться: у него пять миллионов, а у господина Карасева двадцать! Зацепила-таки, хоть и вся-то в пять фунтов.

  Будет работка... Глаза вот слезиться стали, бессонница у меня... Ну, а в залах-то я ничего, в норму, и никакого виду не показываю... Вчера вот на этом... как его... порожек у нас к кабинетам есть, так за коврик зацепился и коленкой о косяк, а виду не подал. Так это, маленько вприпрыжку стал, а ничего... Что поделаешь! Намедни вот прохвост этот, которого от Бут и Брота выгнали, с компанией за мой стол сел - ничего, служил. На, смотри! Все одно. У меня результат свой есть, внутри... Всему цену знаю. Ему ли, другому ли... Антрекот? - пожалуйте. В проходы? - пожалуйте, по лесенке вниз, направо. В нулик-с вам? Налево, за уголок-с. А уж мое при мне-с. Какое мое рассуждение - это уж я знаю-с. Вот вам ресторан, и чистые салфетки, и зеркала-с... Кушайте-с и глядите-с... А мое так при мне и остается, тут-с. Только Колюшке когда - сообщишь из себя... Да-с... А впрочем, я ничего...

  А уж как пущено теперь у нас! Заново все и под мрамор с золотом. И обращено внимание на музыку. Хоть тот же румынский играет и господин Капулади, но в увеличенном размере - полный комплект сорок пять человек! И кабинеты заново, очень роскошно. Ковры освежили и портьеры. Освещение по салонам в тон для разных вкусов. И проходы тоже... Увеличивается наклонность к этому занятию...

  Много новых гостей объявилось, ну и старые не забывают. И которые, бывало, очень резко обсуждали, тоже ездят, ничего. Только, конечно, теперь все очень строго и воспрещено рассуждать насчет чего - ни-ни! Но чествуют, конечно, за юбилеи там, и промежду собой все-таки говорят насчет... вообще... Собственно, вреда никакого нет... Стоишь и слушаешь. Так это, скворчит в ухе: зу-зу-зу... зу-зузу... Один пустой разговор...

  (1911 г.)