Шмелев Иван Сергеевич - Человек из ресторана

>  - Ну-с, мы его сейчас заберем... Погода-то какая! Опять грязь...

  А Кирилл Саверьяныч опять меня ногой. Велел околоточный брать Кривого и в карету помощи. Понесли его и гитару забрали и что было, какое имущество. Ну, конечно, я проводил околоточного в сени и попросил, чтобы вообще... не было какой канители... И он любезно мне:

  - Ничего, теперь, кажется, все ясно... Кляузник такой был... Отлично его знаю.

  Вернулся я в квартиру, а Кирилл Саверьяныч как накинется на меня:

  - Вот как вы цените отношение! И меня запутали! Я из-за вас теперь в протокол попал? Запутали вы меня! Из-за всякого мальчишки... Он у вас на язык невоздержан, а я тут по чужому делу! У меня и так расходов много... Нет, мне надо быть подальше... Я теперь вижу... как к людям снисходить...

  А тут Колюшка и влетел:

  - Пожалуйста! Можете уходить... Вон!

  - Как "вон"! Ты... смеешь? Он при тебе смеет? меня? Это он мне-то! Щенок! дрянь эдакая, шваль, молокосос! Тебя еще пороть надо, мерзавца безмозглого! Я тебе еще покажу, какие ты слова говорил!

  Я совсем растерялся, а Колюшка одно и одно:

  - Вон! Вон! Папаша в вас не нуждается, в вашем снисхождении!

  А у того глаза заюлили, не знает, что сказать. Даже позеленел.

  - Твое,- говорит,- мерзавец, счастье, что свидетелей нет, а по закону я отца не могу притянуть! И я сам, сам ухожу... сам! Ноги моей не будет! - Потом скосил на меня глаза и кипит: - Только у таких и могут быть такие... хулиганы!

  Ни за что обидел и ушел. Чуть было мой его не растерзал. Схватился, но я его за руку удержал. Потом ушел к Наташе в комнату и затворился. Вот как обернулось! Такая неприятность, и даже Кирилл Саверьяныч, которого я уважал, оказался таким занозливым. А тут еще донос какой-то Кривой послал...

  Пошел я к Луше - на постель прилегла от сердца,- она мне:

  - Мочи моей нету... засудят Колюшку... Вот какой негодяй оказался... Что он про него написал? Возьмут его, как Гайкина сына...

  Дал ей капель и пошел к Колюшке. Дергаю дверь - не отпирает. С крючка сорвал. Сидит над столом и голову на руки положил.

  - Чего ты бесишься? - говорю.- И человека вооружил... Ведь он со злобы на тебя донести может, про твои слова! Донос на тебя есть уж... Ведь к нам полиция может каждую минуту... Может, у тебя какие книги есть от Гайкина...

  А он на меня, вместо того чтобы успокоить:

  - Вы-то хороши! Он при вас на мертвого врал, а вы... Мамаша мне сказала... И оставьте меня в покое! И по виску себя кулаком.

  - Неужели это из-за меня он? Господи! Папаша! Даже мне обидно стало, по правде сказать. Посторонние интересы, что Кривой повесился, он к сердцу принимает, а что нам будет - без внимания. И говорю ему:

  - Чужой тебе приболел, а мы для тебя что? плюнуть да растереть. Вот ты как! Я же о тебе забочусь... Ответь ты мне, есть у тебя какие книги?

  А он мне:

  - Уйдите вы прочь! - Кулак сжал и в подушку ткнулся.

  - Да пощади ты,- говорю,- хоть отца! Я из себя для вас жилы тяну, свету не видал... Что ты геройствуешь-то? Ведь из тебя оттябель выйдет! - стал ему рацеи читать.- Какой из тебя полезный член выйдет? Скандал за скандалом... в квартире человек удавился, нам неприятность... С человеком меня поссорил! А он сколько раз меня поддержал... Протекцию тебе оказал, как в училище поступать... через знакомство с учителем...

  А он ногой - раз! - о кровать.

  - Так ты так! - говорю.- Ну, теперь я все вижу! Это твой Васиков долгоногий тебя с пути сбил! Как стал к тебе ходить с книжками, так ты как другой стал... Ну, так чтоб духу его у меня в квартире не было! Ответишь ты мне? - кричу.- Всех выгоню! И Пахомова не пущу! Его, подлеца, выгнали за грубиянство, а он к тебе ужинать ходит? Ты его, дармоеда, кормишь!

  Пронял его. Встал он, посмотрел так на меня и головой качает. Потом я уж понял, что не надо бы так. Бедный парнишка был Пахомов этот и больной. Прачка его мать была, а его выгнали из училища за плохое поведение... Так он до места к Колюшке ходил, очень бедный... Вот Колюшка мне и говорит:

  - И вам не стыдно? - Правду, конечно, он сказал.- Не стыдно вам?! Куска пожалели! Не ждал я от вас этого. Сами рассказывали, как нужду терпели, корочки от каши после рабочих в реке размачивали... Будьте покойны, не придет... Но только знайте... я и сам освобожу от расходов... Может быть, и для меня жалко?

  И заплакал. Смотрю, стоит у стола, скатерть теребит. И курточка на нем вздрагивает, заплаточка на локте... и поясок перекосился. Вот как сейчас его вижу. И штаны выше щиколоток поднялись, голенища видны. И так мне его вдруг жалко стало. Такое расстройство, а тут еще сами друг другу обиду делаем.

  - Да,- говорит,- вы там, в вашем ресторане, с господами очерствели...

  Потом вдруг и вынимает из пазухи конверт.

  - Вот вам от директора письмо.

  Так все во мне и оборвалось.

  - Какое письмо? зачем?

  - Прочитайте...- И отвернулся. Никогда никаких писем раньше не было, а тут вдруг... Отпечатал я письмо, руки у меня - вот что... дрожат, смотрю - бумага с номером, и написано на машинке, что приглашает меня на завтрашний день к двенадцати часам сам директор... Для разговора о сыне Николае Скороходове. Спросил я его, о чем говорить приглашают, а он только плечами пожал.

  - Может быть,- говорит,- из-за Мартышки... учитель у нас есть... У меня с ним столкновение вышло...

  - Какое столкновение? Что такое?

  - Он меня негодяем при всем классе обозвал... Я отговаривал на войну деньги собирать, а он высказал, что только негодяи могут не сочувствовать... А сам сына по знакомству от мобилизации освободил. Ну, я и сказал ему - это как называется? А он из класса ушел. Должно быть, за этим и вызывают...

  - И ты,- говорю,- так сказал? Колюшка! Что ж ты наделал?!

  - Да, сказал. Я ничего не боюсь, пусть хоть" и выгонят... Думаете, что очень мне их диплом нужен? И так его достану.

  - Как так? Значит,- говорю,- все мои труды и заботы на ветер?

  - Нет. Я вам очень благодарен. Я теперь по крайней мере все понимаю. Они требуют, чтобы я извинение попросил у Мартышки, но я у него просить не стану! Поглядел я на образ и сказал в горе:

  - Вот тебе Казанская Божия Матерь... при ней говорю, как мне тяжело! Колюшка,- говорю,- попроси извинения!...

  - Нет, не могу. Может быть, меня и не выгонят еще... Только полгода всего и учиться-то осталось... И оставим, пожалуйста, этот разговор... Все обойдется... Так это все скрутилось сразу. А тут еще Наташка из гимназии пришла и чуть не плачет:

  - Мне замечание начальница сделала... чуть не оборванкой назвала... Не пойду я в гимназию! Новое платье мне нужно, у меня все заштопано, и швы побелели... И все на высоких каблуках, а у меня стоптано все... Шварк книги под кровать - и реветь от злости. Каторга окаянная! Как сказал я ей про Кривого, так и села. И такое томление тогда на меня напало, хоть сам в петлю полезай... Вот какая полоса нашла.

  Плюнул я на всех и пошел в ресторан. Хоть на людях забыться! А какое там забыться! Хуже, хуже это чужое веселье раздражает...

  VI Прямо как несчастье какое наслал на нас Кривой. И такое меня зло разобрало: зачем я их по ученой части пустил? Год от году Колюшка занозистей становился, и Наташка с него перенимала. Рядиться стала, локоны начала взбивать, с гимназистами на каток бегать стала, в картинную галерею... И все-то не по ней, и все претензии: и квартира у нас плохая, и людей настоящих не бывает, и подруг ей совестнo в гости позвать. Требовать стала, чтобы Луша обязательно в шляпке ходила. поправлять в разговоре стала даже: "До сих пор, говорит, "куфня" говорите и "ндравится"... Учительница какая нашлась, а сама себе дыр не зачинит. Совестно приглашать!

  - Чего тебе, глупая,- спрашиваю,- совестно, а? Вот тебе комната, и приглашай... Я тебе запрещаю?

  - Вы ничего не понимаете! Какая у нас обстановка? Диван драный да половики со шваброй?

  Пожалуйте! Это дрянь-то! Семнадцать лет всего - и разговаривать! А я знал, знал, чего ей совестно! Материто она все высказала. Что я служу в ресторане! Наврала подругам, что я в фирме служу. В фирме! Дура-то! Боялась, что подруги узнают. А у них там больше дочери купцов, вот ей и совестно. И ведь наврала, в бумаге наврала! Велели им на листках написать про домашних, кто чем занимается, а она и написала про фирму. Стыдно, что отец официант в ресторане! Вот какое зрение у них! Швыряй отец деньгами, да с любовницами, да по проходам,- им не будет стыдно! Что же, это ее в училище так обучили? И насмотрелся я на это опровержение! Сколько раз, бывало, начнет какой что-нибудь такое высказывать супруге или там которая с ним из барынь, вроде замечания... Да вот как-то доктор Самогрузов и скажи супруге:

  - Чешешься ты, как кухарка... волосы у тебя в разные стороны...

  Так она вся в жар:

  - Как тебе не стыдно при лакеях мне!..

  Стыдно при лакеях! А не стыдно и похуже чего, и не только при лакеях, а прямо на всеобщем виде? Не стыдно, что ногами трутся, как кобели? Ей-богу! Как в компании парочками рассядутся, чтобы вперемежку, для интереса в разговоре, так после ликеров-то, под столом-то... ногами-то... Из рюмочек тянут, а глаза запускают с вывертом. Знаю я им цену настоящую, знаю-с, как они там ни разговаривай по-французски и о разных предметах. Одна так-то все про то, как в подвалах обитают, и жалилась, что надо прекратить, а сама-то рябчика-то в белом вине так и лущит, так это ножичком-то по рябчику, как на скрипочке играет. Соловьями поют в теплом месте и перед зеркалами, и очень им обидно, что подвалы там и всякие заразы... Уж лучше бы ругались. По крайности сразу видать, что ты из себя представляешь. А нет... знают тоже, как подать, чтобы с пылью.

  А то вот как голод был... Мы, конечно, всегда сыты при нашем деле, а вот как приехал к поваренку отец и начал он на кухне плакаться, как тут у вас всего очень много, а у них там хлеб из осиновой коры пекут, так у нас разговор пошел, и Икоркин всех донял. Так сказал, даже Игнатий Елисеич хвалил:

  - Тебе бы,- говорит,- Икоркин, попом быть! По копейке с номера стали отчислять в день, рубль двадцать копеек.

  И Икоркин каждый месяц отправлял в комитет заказным и нам квитанцию представлял.

  - Смотрите, послал, а не себе в карман, как другие делают.

  И в газетах было. Ну, и в залах у нас кружки стояли и тоже сборы делались. Поужинают в компании, к ликерам приступят, господи благослови, вот один какой и начнет соболезновать: вот мы, дескать, тут прохлаждаемся и все, а там дети с голоду помирают. И сейчас какой-нибудь барыньке шляпу в ручку, и она начинает:

  - Жертвуйте, господа! Иван Петрович, Петр Иваныч! Ну, от своей бедности! Ну-у же...

  И ей это большое удовольствие, и кривляется, и так, и тянет, и глазами... Ну, и соберут рублей десять, а по счету ресторану рублей сто уплатят.

  А то артистка одна к нам со своей компанией ездила, так та себя на распродажу пускала. И очень много смеху у них бывало. Ручку голую поцеловать до локотка - три рубля, к плечу там - пять, а к шейке - красненькая... И так всю исцелуют, что... Один красное пятно ей насосал, штраф наложили по суду сообща. И вышел раз скандал. Сидел с ними в кабинете один, очень мрачный из себя, фабрика у него была канительная, Иван Иваныч Густов, вот который застрелился от скуки жизни. Так он так-то вот встал и говорит:

  - Дам вам на голодающих вот это! - и вытащил бумажник.- Тут у меня десять тысяч, сейчас из банка взял. Я вам расценок устрою всем. Всем вам в хари плюну - и на голодающих?!

  Матушки, что вышло! И бумажником об стол хватил. Ему тут двое карточки суют, с артисткой обморок, на диван ее потащили, с кулаками лезут, а он их отстранил одним взмахом', положил бумажник в карман, да и говорит:

  - Плевка жалко!

  И пошел. А потом в газетах было, что десять тысяч на голодающих от неизвестного посетителя ресторана нашего. Вот это я понимаю!

  И вот пошел я в ресторан, а сердце совсем расстроилось, и никак в себя прийти не могу. А при нашем деле верткость нужна и тревоги чтобы - ни-ни. Потому как тревога - так все равно как из кармана. А нельзя не идти - две экстренности: свадьба и юбилей. И с маху, не успел и за дело взяться как следует, а тут три дюжины тарелок в угловую гостиную понес, да замлело что-то во мне-и врастяжку. По десять целковых дюжина! Второй раз только за всю службу. Первый раз хрусталю наколотил на двадцать четыре целковых, баккара, посклизнулся на апельсинную корочку и сварил. Да вот в этот раз. Сейчас метрдотель. Сварил? Сварил. Заплотишь. У нас это просто - из залога берут. И так мне после этого сделалось, что лег бы куда, забился бы куда в дырку, чтобы не видно было, лежал бы и плакал. Обида одолела. А тут туда-сюда, счета, марки из отделения в отделение сортируешь, то по буфету, то по кухне, то по сервировке, то в счете не так что-то... Все помни, что кто заказал. Первое наше дело - ноги и память. Весь как на струне. А как что неладно вышло, так весь день и пойдет одоление.

  Закончились обеды, сервировали в угловой, и уж съезд. Пошли и пошли. А народ все капризный и раздражительный, учителя эти. Редко у нас бывают, та-ак, раз в год по обещанию, зато уж тут с напряжением: дескать, мы тоже все понимаем. Приступили к закуске, то-се... И пошли гонять. Распорядитель юбилея у них был - метрдотеля за пояс заткнет, и голос зычный. Того нет, другого нет, метрдотеля сюда, да почему икры только в трех вазах, да почему больше форшмаки да тефтели, да рыбного чтобы больше, да балыка, да лососины, да омаров... Знают, что в цене! Это по шесть-то рублей с персоны, конечно, без вина! Думал, что ему еще глазков маринованных поднесут за шесть-то рублей!

  Совсем я закружился.' И вот как рок какой! Ну, точно вот нарочно! Несу пирожки, смотрю - он! Его превосходительство, Колюшкин директор. И такой на меня страх напал, что чуть блюдо не выскочило. В глаза ему попасть боюсь. И как нарочно - куда ни станешь, отовсюду его видать. Такой он широкий, выпуклый, как ящик какой. Взглянешь - и он точно глядит. И вот будто у него что против меня в мыслях есть.

  И как стал пирожками с икрой обносить, чуть блюдо держу. И как приказали им на тарелочку положить, я им волованчиков огратен, и крокеточков, и зернистой икры вдоволь наложил - они очень эту закуску обожали - и стал опять следить за ними. И когда они последнюю крокеточку в рот сунули, подняли голову и на меня уставились очень ласково. Очень я испугался. Вот, думаю, сейчас спросит. А они пожевали-пожевали, проглотили и пальцем мне. Вмиг предстал и жду. А они так ласково посмотрели мне в лоб и говорят:

  - Дай-ка мне еще икорки... и вот этих еще... Я им еще крокеточков и икры, как на порцию.

  Но только они меня как бы и не признали. Очень возможно, что и забыли, потому что я года три тому, как к ним в последний раз являлся и прошение о плате подавал. Так весь вечер их вид для меня как казнь была. И как начали рыбу подавать, потребовали, чтобы я им мозельвейну дал.

  А праздновали не то чтобы юбилей, а награждение. Директора гимназии, старичка, повысили в попечители. Вот все и собрались на обед, чтобы праздновать. И сейчас после рыбы речи наступили. А как речи, тут уж движение прекращается. Стой и слушай. И очень хорошо говорили, что надо растить поколение для пользы народа и чтобы больше свету. И тосты говорили, и пили за все. И решили телеграмму послать. Это у нас всегда. Поговорят-поговорят - и сейчас кому-нибудь телеграмму.

  А у меня так сердце и мозжит, и так захолодает, что сколько раз выбегал я на кухню. Выбежишь в сени, снежку приложишь под манишку к сердцу - и отпустит. А небо все-то звездами усеяно... И так там хорошо, и далеко, и тихо, а у нас - ад. А тут, на кухне, скандал еще. Повар Семен опять бунтовать пришел. Его за пьянство прогнали, так он на моих глазах с ножом кинулся на старшого и рассек ему котлетным ножом руку, и сам зарезаться хотел... Пришел опять наверх, а тут огни и блеск и оркестр играет... Даже удивительно, как в волшебном царстве. Стали с юбилея расходиться, и не мог я томления одолеть, как стал директор Колюшкин собираться. Стал у двери и жду. И решение во мне такое, чтобы, как пройдет мимо, напомнить им про себя и про Колюшку попросить. Идет он к двери, ласково так посмотрел на меня и говорит:

  - Человек, там я на окошке грушу оставил и еще что-то...

  Побежал я к окну - приметил уж я, что они там грушу положили и мандаринов,- прибавил еще пару слив белых и поднес. Он их сейчас в задний карман мундира запихнул и дал мне полтинник. А я и говорю ему вослед:

  - Ваше превосходительство... дозвольте попросить... А он обернулся и так сердито:

  - Я вам, кажется, дал?! 6 И. С. Шмелев, т. 1 161

  И пошел. А тут меня распорядитель кликнули. Он, значит, думал, что я еще на чай захотел... не понял... Убраться бы и идти домой, ноги не ходят, и состояние такое ужасное, а разве с юбилея-то их скоро прогонишь? Заплатили денежки, так надо их оправдать. Вина допивали под руководством ихнего распорядителя. И загонял он меня с бутылками! Все бутылки по счету проверил, высчитал на бумажке, что осталось, и распорядился по-хозяйски. Очень насчет этого дела оказался способный человек, хоть и учитель.

  - Початые,- говорит,- мы жертвуем для прислуги, за эти вот со счета долой, пусть ресторан примет, а вот этот пяточек,- хорошие отобрал! - ты в кулечек упакуй и завтра в свободную минуту вот по карточке снесешь на квартиру.

  Порылся в кошельке и тридцать копеек дал. И допивали они початое очень долго, но только был уже свободный разговор, и очень горячо рассуждали про этого, которого поздравляли. И разобрали его по всем статьям и начистоту. Под конец у нас всегда так, начистоту... И так много было работы в ту ночь, часа два в порядок приводили угловую гостиную. Очень все задрызгали и окурков натыкали по всем местам, даже в портьеры. Так что Игнатий Елисеич нам выговор задал, что не смотрели. Поди-ка поговори! И какие жадные! Так это прямо удивительно. Все, что рассчитал метрдотель с распорядителем ихним, все как есть очистили. И ведь не то чтобы съесть, айв карман. Конечно, по части фруктов. И каждый так улыбнется и скажет:

  - Ребятам, что ли, взять... на память... И уж как один сделал, так и пошли - на память. И у одного даже мундир просочился - на грушу сел. Конечно, надо же свои шесть целковых отъесть. И ведь тоже знают - как и что. Закуску обработали умеючи. Икры там, омаров и балыка - и звания не осталось. Вмиг сервировали. И разговаривают, а уж руку натрафят без промаха. И у нас, конечно, тоже свой план. Закуску подставлять с переменами, чтобы сперва погорячей чего и потяжелей, а уж там на прикрас пустить из легкого. Так они тоже это очень хорошо понимают... Сосисички на сковородках, тефтельки там и форшмаки не осадили сгоряча... Пять раз лососины прирезали и балыка. И, конечно, ресторан наш немного заработал. А к концу еще неприятность. Прислали горничную с квартиры от одного, что на юбилее был. Барин портсигар серебряный оставили на столике. Искать - нет. Всех номеров опросили - никто не видал. А у нас бывает, что и бумажники оставляют, и мы их в контору сдаем. А такую-то дрянь, ему и цена-то пятнадцать целковых! - кто позарится. Так и не нашли. Может быть, и из гостей кто по забывчивости в карман сунул на манер чужих спичек. На этот счет у нас бывало. Одна барыня подняла так-то вот брошку в зале, повертела, поглядела так по сторонам и... в платочек. И я это видел. И она это видела, и вся как маков цвет, а не отдала. А как я скажу метрдотелю? И барыня-то незнакомая... Может, и ее это брошка. А утром к нам от фабриканта присылают - не у вас ли брошку жена потеряла в пятьсот рублей? Вот и портсигар... Но только нам репутация дороже денег. VII

  Сказался я метрдотелю, что завтра приду к двум часам. Пришел домой в четыре, а у нас еще свет. А это все мои в одну комнатку сбились и спят при огне. Страшно им, что Кривой повесился. Наташка на диванчике прикорнула. Колюшка так на столе голову положил. Как сиротинки какие. Только Луша не ложилась, потому что жутко ей в спаленку нашу идти - рядом с той комнатой, где Кривой обитал.

  Поднял Колюшка голову и смотрит тяжело так. И сразу похудел, одни глаза.

  - Чего ж ты не ложишься? - спрашиваю. Молчит. А Луша мне:

  - Измаял он меня. Хоть ты-то его успокой. Все твердит - из-за нас да из-за нас... И так-то тот все мерещится, а он еще тут... Спасибо еще Черепахин Наташку все развлекал, конфеты ей принес с бала...

  Посмотрел я - дверь в комнатку Кривого закрыта и даже стул приставлен. Так вот и мерещится, как он там лежит на полу и кулаками грозится. Стал я Колюшку успокаивать. Рассказал, что директора видел и он очень веселый был и ласковый, а он мне вдруг сердито так:

  - Будете завтра говорить с ним, так держите себя как следует... А то привыкли кланяться!..

  Очень он меня этими словами уколол.

  - А вот ты,- говорю,- привык с отцом зуб за зуб! Ты вот, может, последнего человека жалеешь, какого-то Кривого, который нам напакостил через свою гордость... Он,- говорю,- и удавился-то нарочно у нас, а ты своему отцу в глаза тычешь!

  б*

  А он мне с такой укоризной и даже головой стал качать:

  - А вы еще про религию говорите! Религиозный человек!..

  Тогда я в расстройстве был и так, конечно, про Кривого сгоряча сказал, а он меня не мог извинить.

  - А ты,- говорю,- после этого скот, а не сын! Дармоед ты!.. Вот что!

  Он повернулся и пошел в коридорчик, где спал. А мне бы хоть бить кого, хоть убежать бы... Рванул я Наташку с дивана, обругал... А она со сна смотрит - ничего не понимает. Пошел, водки выпил прямо из графина. Залить бы все... Я очень много тогда перестрадал и потом. Ах, как я болел Колюшкой! И не приласкал я его за всю жизнь, а обижал часто... Друг дружку обижали... Характер-то у него во-от... каменный...

  Легли мы с Лушей спать, и она стала приставать, чтобы переехать с квартиры. Не останусь и не останусь здесь ни за что! Во всех углах, говорит, куда ни пойдешь, все представляется, как дразнится. И мне-то - вот стоит в дверях и смотрит, как той ночью... А у нас очень крысы полы грызли тогда,- ну прямо как царапается кто под полом. Лежим и думаем, и сон не берет. А Луша и говорит:

  - Поликарп-то Сидорыч как странно стал себя вести... Сегодня весь день, как ты ушел, по комнате кружился и себя за голову щупал. А пришел с бала и Наташке колечко поднес... Говорит, на улице нашел. И совсем новенькое, с красным камушком. Просил принять по случаю семейного несчастья. Ничего это, что она взяла? Рублей пять стоит...

  - Что ж тут такого? - говорю.- Он к нам очень расположен...

  - Да. Если, говорит, откажетесь принять, я все равно в помойку брошу. У меня, говорит, никаких сродственников нет, а вам удовольствие... Положил ей на руку, а сам в комнату скрылся...

  А это он из расположения. Очень он любил сестру свою, Катеньку. Она в портнихах жила и померла от несчастной любви, выпила нашатырного спирта. Рассказывал мне. С молодым человеком жила, а тот женился... Черепахин-то того на улице поймал и кулаком убил до смерти, но суд его оправдал, и присудили только к церковному покаянию. Очень это сильно на него подействовало, и он к нам так и прицепился, что нет у него никого на свете. И зашибал он часто, как тоска нападала. А как выпьет, так все грозился подвиг какой ни на есть совершить, чтобы себя ознаменовать. И очень его специальность мучила, насчет трубы. Только и разговору: связала и связала меня труба на всю жизнь. И Наташка-то его все дразнила:

  - Что это вы, Черепахин, такой большой,- а он очень высокий и могущественный,- и такими пустяками занимаетесь, в трубу играете?.. Если бы вы на рояли могли играть, а это даже и не музыка!..

  А он весь покраснеет и руки начнет потирать.

  - Все равно, и это как музыка, только, конечно, не для женского уха... А если бы у меня были деньги, я бы на рояли стал... У меня очень пальцы способны для рояли... И как растопырит, такой смех - как вилы. А та его на трубе заставляет играть, а он стесняется.

  - Ну, тогда я от вас конфет не возьму и разговаривать с вами не буду.

  И начнет он марш трубить, а она рада и покатывается. Такая насмешница. А он для нее был как ягненок, очень хорошего характера для нее-то.

  Стала она как-то смеяться, что такая у него фамилия - от черепахи, так он совсем расстроился и дня два из комнаты не показывался. А потом вдруг заявился и говорит:

  - Вы, Наталья Яковлевна, про фамилию мою сказали... Не хотел я говорить, а теперь должен сказать. Она такая необыкновенная, потому что я от разбойников произошел...

  Очень нас насмешил. Чудак был!..

  - Не от черепахи я, а от разбойников. Мой дедушка был в шайке и кистенем бил со страшной силой, и как ударит но голове, так череп - ах! Вот его и прозвали. И это в суде записано, и можете даже справиться во Владимирской губернии... И песня даже есть про моего деда, и помер он на каторге... И сам я тоже очень страшной силы человек и могу пять пудов одной рукой вытянуть!..

  Схватил при нас железную кочергу и петлей свернул, как бечевку. А как Луша забранилась на него, он опять напрямь вытянул.

  - И если вас, Наталья Яковлевна, кто посмеет обидеть, вы мне только прикажите... Я с тем человеком поступлю как с кочергой!..

  Лежим мы с Лушей и раздумываем, и слышу я, как в коридорчике словно как чвокает что. Луша мне и говорит:

  - Никак Колюшка?.. Что такое с ним творится... А я ей ни-ни, что к директору завтра потребован, чтобы пуще не расстраивать прежде времени.

  Вышел я в коридорчик и слушаю: очень тяжело вздыхает. Чиркнул спичкой, а он как вскочит...

  - Ай! Испугали вы меня!.. Я ему и стал говорить от сердца:

  - Зачем ты и себя и нас мучаешь? Колюшка, милый ты наш сын... голубчик ты мой! Вот ты плачешь... А он с гордостью мне:

  - Ничего я не плачу! Представляется вам... А тут спичка и погасла.

  Подошел я к нему и сел рядышком. Обнял его в темноте, и так мне его жалко стало... Худой он был - ребра слышны, хоть и жилистый и широкий по кости.

  И он ко мне притискался. Молча так посидели. Поласкал я его тут молча, по щеке потрепал. Так меня тогда взяло за сердце.

  Только раз один за всю жизнь так его приласкал. И стал я ему на ухо говорить, чтобы Луша не услыхала:

  - Попроси завтра прощения у учителя!.. Ну мало ли и мне обид делали? Люди мы маленькие, с нами все могут сделать, а мы что... А ты бери пример с Исуса Христа...

  - Не могу, папочка... не могу!.. Через слезы сказал. И никогда так раньше меня не называл - папочка. И как-то даже совестно мне сделалось и хорошо, очень нежно сказал.

  - Я не человек буду после... я не могу!.. Так меня унижали, так мучили... Вы не знаете ничего. Таких, как я, кухаркиными детьми зовут. Нет, нет! Не стану!.. Вскочил и меня за руки схватил.

  - Знайте, что я на гадости не пойду... Я ваш сын, и я рад... Может, я совсем другой был бы... Папочка, вы ложитесь... вы устали... Ах, папочка!.. Так мне тяжело, так тяжело...

  За плечи меня схватил, сам дрожит... И тогда я перекрестил его в темноте.

  - Попроси прощения... Мать убьешь, Колюша... У ней сердце больное...

  - Не мучайте... не могу!.. А Луша из комнаты звать стала:

  - Что такое? Что вы шепчетесь? Да поди ты, Яков Софроныч... жуть...

  Так и расстались. И не лег я спать. Такое нашло на меня, что я долго молился в ту ночь, все молитвы перечел, какие знал. И за Колюшку, и за упокой души Кривого. А с Лушей припадок случился от удушья, кричала все, чтобы фортки открыть... Всю ночь фортки от ветру бились, точно кто в окошки стучал.

  Vlll Так я помню этот день явственно. Разбудила меня Луша:

  - Зима на дворе... Смотри, какой снег валит... Светло так стало в квартире, а за окнами стена белая, сыплет густо-нагусто. Стал я в сюртук облекаться, а Луша и спрашивает - зачем. Сказал, что по делу ресторана в одно место.

  А сюртук очень ко мне идет, и стал я очень представительный. Пошел. По дороге в часовню Спасителя зашел, свечку поставил. Прихожу в училище. Швейцар при училище был очень из себя солидный, с медальями, и орденами, и нашивками, и такой взгляд привычный, но встретил очень услужливо. Потому у меня фигура складная и, потом, шуба хорошая, с воротником под бобра, как барин я солидный. Как обо мне доложить, спросил. Сказал я, что вот по письму. Тогда он карточку визитную попросил, а у меня нет, и подал мне бумажку - написать, кто и по какому случаю. Понес наверх, а меня в боковую комнату проводил.

  Как на суд я пришел. И к людям я привык, но в таких местах робею. А тут хуже суда, все от них зависит, и нельзя никуда жаловаться. Барыня там еще сидела в шляпе, очень хорошо одета, в черном платье со шлейфом. Присел я с краю, очень в ногах слабость почувствовал, в коленках. Всегда так у меня в коленках дрожание бывает, когда тревожно: служба нам на ноги первое дело влияет. И строго там у них все. Шкапы огромные, а за стеклами разные фигуры из алебастра, горки, и звезды, и головы. А на шкапах чучела птиц и банки. И портреты на стопах в рамах, и часы огромные, до полу, в шкапу. Так маятник - чи-чи. Тихо так, а он - чи-чи. А у меня сердце разыгралось. И барыня не в себе. Встала, к окошку подошла, пальцами похрустела и вздохнула. И вдруг мне говорит:

  - Как долго... Видите, хочу вас спросить... Я своего мальчика перевожу из гимназии в третий класс... Как вы думаете, могут без экзамена принять?.. У него всº награды...

  А тут я, по привычке, привстал и говорю - не могу знать. Она так оглянула и ни слова. Да, ей вот тревога, могут ли без экзамена принять, а у меня... А тут швейцар обе половинки настежь, и входит сам директор, его превосходительство. И совсем другой, чем в ресторане. В мундире, голову в плечи и вверх, и взгляд суровый. Пальцем приказал швейцару двери закрыть. И сперва к барыне. Поговорил ничего, ласково, и отпустил. Потом ко мне. Както сбычился и с ходу руку сует. А я запнулся тут - у меня шапка в руке была... Я ему поклонился, а он так взглянул мне в лицо, и так как-то вышло неудобно. Руку-то я его не успел взять, а уж он свою убрал за спину и смотрит мне в лоб.

  - Что вам угодно? - важно так спросил и опять мне на лоб посмотрел.

  Подал я ему письмо и сказал насчет сына... Тогда он так пальцем сделал и скоро так:

  - Д-да! - как вспомнил.- Д-да! Скороходов?.. Понял я, по глазам его понял, что он меня теперь признал. Сморщился он как-то неприятно, пальцами зашевелил и как из себя стал выкидывать на воздух:

  - Да, да, да... Мы не знаем... Положительно не знаем, что с ним делать! Положительно невозможен! Я не могу понять! Положительно не могу!

  К шкапу стал говорить, а рукой все по воздуху сечет и голосом все выше и выше. А у меня в ногах дрожанье началось и в сапогах как песок насыпан. И внутри все захолодало. А он все кричит:

  - Это недопустимо! У нас училище, а не что!.. Вы своего сына знаете?

  - Простите,- говорю,- ваше превосходительство! Он всегда уроки учит...

  А он и сказать не дал:

  - Не про уроки я говорю! Он разнузданный! Он дерзость сказал!

  - Простите,- говорю,- ваше превосходительство! Он не в себе был... У нас расстройство вышло... семейное дело...

  Хотел объяснить им про Кривого, но он и слова не допустил.

  - Это не касается!.. Он дерзость сказал учителю!

  - По глупости, ваше превосходительство... Я,- говорю,- его строго накажу. Дозвольте мне объяснить... Но он так разошелся, так закипел, что никакого внимания.

  - Дайте сказать! - кричит.- И это не все! Тут гадости!..

  И вынимает из кармана два письма.

  - Вы знаете... это кто писал мне... донос? Кто это? что это?

  И в руки сует. Так мне сразу Кривой и метнулся в голову.

  - Что это? Вы об этом знали? Что это, я вас спрашиваю?

  Верчу я письма и совсем растерялся. Вижу - такой крючковатый почерк, с хвостиками, как раз Кривого писание. Так и мне записку писал про извинение, крючками и усиками.

  - Это,- говорю,- у нас жилец жил, писарь участковый... Он на нас со злобы... Дозвольте сказать... А он и слушать ничего не хочет, осерчал совсем.

  - Прошу меня избавить!.. Примите меры!.. Я бы,- говорит,- дал знать в полицию, но не хочу марать училище...

  И так горячился, так горячился.

  - К нам,- говорит,- посторонние с улицы лезут и дрязги несут...

  Очень много в короткое время насказал и про свои заботы. И пальцем все, пальцем, как не в себе. Разгасился весь, дергается... Я слово, он десять... Сказать-то не дозволяет.

  - Ваше превосходительство,- говорю, вижу, что он устал от разговора.- Он заботливый и всегда уроки учит и уважает всех... А вот у нас, извините сказать, Кривой, жилец был, который вчера удавился, так он это со зла написал...

  А он уж отдохнул и слушать не хочет. И опять стал рукой трясти.

  - Довольно, довольно! Не желаю слушать дрязги! Это не касается... Я вам прямо говорю! Если ваш сын в классе не попросит прощения у учителя, мы его уволим из училища!..

  - Ваше превосходительство! Помилуйте! Он все сделает и прощения попросит у всех учителей... Я ему прикажу и устыжу при всех... Я,- говорю,- целый день при деле и даже часть ночи, в ресторане, а он без моего глазу рос... А он мне так на это спокойно:

  - Должны соблюдать правила!.. Для нас все одинаковы, кто угодно. У нас и сын нашего швейцара учится, и мы рады... Но мы никому не дозволим непокорства, хоть бы и сыну самого министра!..

  И опять стал нотацию читать, и что не хочет никого губить, а не может дозволить заразу, потому что у них пятьсот человек. И я стал просить потребовать сюда Колюшку, чтобы ему прочитать при них наставление. Он сейчас пуговку нажал и приказал:

  - Позвать Скороходова из седьмого класса! И давай по комнате ходить, как в расстройстве, и волосы ерошить. Красный весь сделался, воды отпил. А я притих и стою. А часы только - чи-чи... Только бы скорей кончилось все... Потом отдышался и опять:

  - Груб он и дерзок! Не внушают ему дома!.. Надо обязательно внушать и следить!.. С батюшкой спорит на уроках... А в церковь он ходит?

  И тут я сказал, чтобы его защитить, неправду.

  - Как же,- говорю,- ваше превосходительство! Каждый праздник, я слежу.

  Только плечами пожал и фыркнул. Подошел к окну и стал смотреть. Тихо стало. Только все - чи-чи... А тут как раз и входит мой.

  Остановился у шкапа, руку за пояс засунул, бледный, и губы поджаты, даже на ногу отвалился и смотрит вбок. Директор оглянул его и приказал куртку оправить и стать как следует.

  Оправился он, надо правду сказать, вразвалку, небрежительно. И так жутко мне стало. Посмотрел он на меня и точно усмехнулся.

  Директор ему и говорит:

  - Вот, и отец на вас жалуется!..- А я, правду сказать, не жаловался.- Расстраиваете родителей... Он тоже удивляется вашему поведению... Стойте прямо, когда с вами говорят!..

  Так резко крикнул, меня испугал. А тот плечом так дернулся, как дома, когда выговор ему задашь. То есть ни-чего не боится.

  - Какое же мое поведение особенное? - даже дерзко так спросил.- Меня назвали...

  А тот ему моментально:

  - Молчать! - как крикнет.

  Что поделаешь! Стиснул рот и замолчал.

  - Ваше дело слушать, а не возражать! Я все знаю! А Колюшка опять:

  - Меня раньше оскорбили... А тот ему слова не дает сказать:

  - Молчать! Я вас выучу, как говорить с начальством! При вашем отце я говорю вам в первый-последний раз: сейчас пойдете в класс, и я приду и...- Учителя он назвал, забыл я фамилию.- И вы попросите прощение за глупую дерзость.

  Я стал делать ему глазами и умолять, но он не внял.

  - Нет,- говорит,- я не могу просить прощения... Он меня оскорбил первый... Это несправедливо... Так меня в жар бросило. А директор так к нему и подскочил.

  - Ка-ак? Вы, мальчишка, осмелились!.. Грубиян! Ни за что считаете, что училище заботилось о вас! Дали вам образование! Должны считать за счастье!..

  А тот дернулся и бац:

  - Почему же за счастье? - И так насмешливо поглядел, как на меня.

  А у директора даже голос сорвался, как он крикнул:

  - Не рассуждать! С швейцаром говорите? Я выучу разговаривать!.. Мальчишка, грубиян!..

  Я стою как на огне, а ему хоть бы что! Позеленел весь и так и режет начисто:

  - И вы на меня не кричите! Я вам тоже не швейцар! Ну, тогда директор прямо из себя вышел, даже очки сорвал. Надо правду сказать, так было дерзко со стороны Колюшки, что даже невероятно. Ведь начальство - и так говорить! И директор велел ему идти вон:

  - Вон уйдите! Я вас из училища выгоню!.. А тот даже взвизгнул:

  - Можете! Выгоняйте! Не буду извиняться! Не буду! И ушел. Я к директору, а он и на меня руками. Весь красный, воротник руками теребит, задыхается. А я стал просить:

  - Ваше превосходительство... помилуйте... У нас расстройство... не в себе он, мучается...

  А он совсем ослаб и уже тихо:

  - Нет, нет... Берите его... мы его вон... исключим... Вон, вон! Не могу... Никаких прощений... Довольно!.. И ушел. Я за ним, а он дверью хлопнул. И остался я один...

  Попрекал меня Колюшка, будто я чуть не на колени становился, но это неправда... Не становился я на колени, нет, неправда... Я их просил, очень просил вникнуть, а они так вот рукой сделали и вышли. И никого не было, как я просил вникнуть. А на колени я не становился... Я тогда как бы соображение потерял... Да... Так вот шкапы стояли, а так вот они, и я к ним приблизился... и стал очень просить... Я, может быть, даже руку к ним протянул, это верно, но чтобы на колени... нет, этого не было, не было... Они вышли очень поспешно, а меня шатнуло, и я локтем раздавил стекло в шкапу...

  И вдруг передо мной встал какой-то высокий в мундире с пуговицами, перышко в зубах держал... Глаза такие злобные, и так гордо сказал:

  - По поручению директора объявляю, что Скороходов Николай будет исключен.

  Повернулся на каблуках и пошел с перышком. А тут мне швейцар и показывает на шкап:

  - Уж вы заплатите, а то с нас взыщут... И заплатил я ему за стекло полтинник. Он мне шубу подал и пожалел даже. Спросил меня:

  - У вас сынка исключают? У нас очень строго. А вы идите по карточке этой,- и карточку мне в руку сунул,- у них такое же училище, и они у нас раньше учились... Могу рекомендовать... У них двести рублей только... А может, и скинут, если попросить...

  А как вышел я, ничего не видя, во дворе слышу:

  - Папаша! погодите!

  А это Колюшка с бокового хода, с книжками. Бежит, пальто на ходу надевает, и книжки у него рассыпались прямо в снег. Помог я ему собрать, а он гребет их со снегом, мнет, листки выпали, остались так.

  - Не надо теперь... не надо... Но я подобрал их и сунул ему в карман. И снег шел, такой снег... Пошли двором... Смотрю я на Колюшку, что он так тихо идет. А он назад кинулся, где книжки рассыпал... Стал искать опять, ничего не нашел... Опять пошли к воротам. И уж не смотрю на него, а стараюсь по тропке идти, кругом снегу намело.

  - Ну, что же... все равно... Говорит, а сам нос чешет.

  - Ничего... я сразу сдам... все равно... И замолчал. И я ничего не мог сказать: слова не было такого. Иду, он рядом. Дошли до ворот. Тут он оглянулся, посмотрел на училище... и так горлом сделал: гу... И лицо у него было... Щурился он, чтобы не заплакать... И снег нам в лицо прямо был, густой снег. И так глухо сказал:

  - Несправедливо меня... они...

  Выкрикнул. И заплакал, махнул рукой.

  - Все равно... ничего...

  Дошли до угла, а я все не могу говорить. И повернул я в переулок, чтобы в ресторан идти. Не мог я домой идти. Там Луша...

  - Папаша, вы куда? Насилу я выговорил:

  - Куда?.. в ресторан пойду... И разошлись. Одумался я, пришло мне в голову тут, что ему обязательно домой надо. И обернулся я, чтобы наказать ему, чтобы домой он шел, а его уж не видно. Такой снег валил, такой снег... свету не видать...

  IX вот какое мне испытание выпало! А за что? Что я, не исполнял своей службы и обязанностей? Разговорился я как-то с Иван Афанасьичем - старичок у нас на дворе жил, учитель из уездного училища, в отставке от службы. Так он и про себя рассказывал мне очень много горького. И вот скажу, как ни тяжело мне было, а легче как-то стало на сердце: другим еще тяжелей бывает! У него сын как вышел в люди и поступил булгахтером на фабрику на две тысячи, так его загнал прямо в щель. Так и сказ