Шмелев Иван Сергеевич - Человек из ресторана

е, что я им в глаза смотрю, а сам о них думаю. Точно мы друг друга насквозь видим.

  - Это,- говорит,- давно этот оркестр играет? - И глаза отвел.

  А я уж понимаю^ что не это ему знать надо. Я их всех хорошо знаю,- все больше обходом начинают.

  - Так точно,- говорю.- Третий год... Как не знает... И раньше бывал у нас. Знает, отлично знает.

  - А-а-а...- А потом вдруг и перевел: - Кто эта, справа там от середки, худенькая, черненькая:?

  Вот ты теперь, думаю, верно спросил.

  - Нам неизвестно... Недавно поступили.

  А тут оркестр зачастил - к концу, значит. Карасев и дал знать метрдотелю:

  - Подайте мамзель Гуттелет! Игнатий Елисеич поднял букет кверху и опять его на руку отставил и так держит, что отовсюду стало видать, и дожидается. И все стали смотреть, а директор поднялись и вышли. А барышни так спешат, так спешат, понимают, что сейчас необыкновенное подношение будет, и, конечно, интересуются, так что Капулади палочкой постучал и реже повел. А та-то, как опустила глаза от люстры, посмотрела на букет и как бы не в себе стала. Только Капулади все равно. Водит и водит палочкой, как спит. Потом сделал вот так, точно разорвал слева направо, и кончилось. Сейчас метрдотель перегнулся, даже у него фалды разъехались и хлястик показался от брюк,- очень пузастый он,- и букет через подставки подает двумя руками. Очень торжественно вышло и обратило большое внимание. А барышня даже откинулась на стуле и опустила руки. И Игнатию Елисеичу пришлось попотеть. Все протягивал букет в очень трудном положении, как из-за стульев что вытаскивал, и стал у него затылок вроде свеклы. И даже боком изогнулся, чтобы барышню от публики не заслонить. Потом его Иван Николаевич распушил. А как он протягивал, сам-то Иван Николаевич тоже напряглись в направлении букета и лафитничек держат у губ, будто пьют за здоровье. А у метрдотеля голос густой, и на всю залу отдалось:

  - Вам-с... букет вам-с от Ивана Николаевича Карасева!..

  Но только это сразу кончилось. Капулади увидал, как та удивлена, сам взял букет и поставил на пол у нотной подставки. Потом сразу палочкой постучал, и вальс заиграли. А господин Карасев приказали мне директора пригласить. Конечно, стало очень понятно, для чего букет. И все принялись барышню рассматривать. А меня даже один гость знакомый, старичок, пивоваренный заводчик, господин Арников, очень отважный насчет подобных делов, подозвали и задали вопрос:

  - Это Карасевская, что ли, новенькая, хе-хе?.. Ничего товарец...

  Вот. Как знак какой поставлен. Это и я пойму. Артисткам там - другое дело, а тут ее и не слыхать в музыке. Это уж обозначение, что, мол, желаю тебя домогаться и хочу одолеть!

  Так явственно помню я все, потому что этот самый Карасев и потом меня очень беспокоили, а у меня дома такое тревожное положение началось. С Кривого-то и началось... И много хлопот мне в тот вечер выдалось по устройству замечательного пира, а на душе - как кошки... Посмотришь на окна и думаешь: а что-то дома? Ноет и ноет сердце. И все кругом - как какая насмешка. И огни горят, и музыка, и блеск... А посмотришь в окно - темно-темно там и холодно. Рукой подать, за переулком, дом барышень Пупаевых, а на заднем дворе, во флигельке,- вонючий флигелек и старый,- Луша халаты шьет на машинке для больницы... И думается: а что завтра-то?

  А господин Карасев с директором свое:

  - Она, конечно, слышала обо мне? Я ей могу место устроить в хорошем театре... И у меня такая мысль пришла, чтобы нам троим поужинать...

  А Штросс ему наперекор, хоть и вежливо:

  - У нас от них подписка отбирается... и у нас аристократический тон и семейный... Вы уж простите, глубокоуважаемый...

  А господин Карасев, конечно, привыкли видеть полное удовлетворение своих надобностей и настойчиво им:

  - Я не по-ни-маю... я не с какой стороны... а из музыки...

  И директор им объясняет:

  - Будьте спокойны, я поста-ра-юсь, но... А офицер вдруг поднялся и - к Капулади. Как раз играть кончили. Поздоровался за руку и в ноты пальцем что-то... И барышням поклонился и про ноты. В руки взял и головой так, как удивлен. Капулади прояснел, стал улыбаться, и усы у него поднялись, а барышни головки вытянули и слушают,

  как офицер про ноты им. Пальцем тычет

  плечами пожимает. Пожимал-пожимал, на подставку облокотился и

  саблей-то букет и зацепи! И упала Фрина набок. Но сейчас поднял и к барышне Гуттелет с извинении все оглядывается, куда поставить. И спрашивает V она вся пунцовая стала и головкой кивнула. Он мне > час пальцем:

  - Унесите. Мамзель просит убрать! Куда убрать? Я было замялся, а он мне строго так:

  - Несите! Что вы стоите? Мамзель просит убрать! А тут метрдотель налетел и срыву мне:

  - В уборную снести! И понес я букет мимо господина Карасева. Прихожу, а офицер с барышнями про игру разговаривает, и лицо такое умное.

  - Я,- говорит,- сам умею... Могу слышать каждую ноту... Это даже удивительно, как... Дамская игра,- говорит,- много лучше...

  А с Капулади по-французски. А тот, как кот, жмурится и головой качает:

  - Та-та... снаток... приятно шюство... та-та... Еще буду играть.

  Проснулся совсем, палочку взял и очень тонкую музыку начал.

  А господина Карасева взяло, вот он и говорит Штроссу:

  - Это кто такой, лисья физиономия?

  - А это князь Шуханский, гусар...

  - А-а... прогорелый!..- И перстнями заиграл. А потом так радостно:

  - У меня план пришел!.. Всему оркестру ужин?.. Ну, это-то возможно или как?.. Я член из консерватории... Вы скажите...

  А Штросс уж не мог тут ничего и говорит:

  - Конечно, они всегда получают у нас ужин... Ежели согласятся...

  - От вас зависит!.. Вашу руку!.. А я-то стою позади и вижу аккурат его затылок. Он у них очень широкий, и на косой пробор, и выглажен. Стою и думаю... А-ах, сколько же вас, таких прохвостов, развелось! Учили вас наукам разным, а простой науке не выучили, как об людях понимать... Отцы деньги наколачивали, щи да кашу лопали, с людей драли, а вы на такое употребление. И все ниспровержено! Смотрю ему в затылок и вижу настоящую ему цену!

  Потом директор Штросс потолковали с Капулади и барышнями и говорит:

  - Ничего не имеют против, а напротив...

  - Вот видите, какой у меня всегда хороший план! Теперь, прошу вас, обдумаем, чтобы все было как следует и чтобы очень искусственно и сервировка тонкая... А тот ему, уж в хорошем настроении:

  - Я бы предложил в гранатовом салоне. Ваша мысль очень хорошая...

  И пошли на совет... Еще бы не хорошая! На сорок персон ужин со всеми приложениями!

  Ну, и вышло так, что, я полагаю, долго в конторе счет выписывали и баланц выводили. Велели такого вина пять бутылок, которое у нас очень редко и прямо в натуральном виде подают, в корзине, и бутылки как бы плесенью тронуты. Несут на серебряном блюде двое номеров и осторожно, потому что одна такая бутылка стоит больше ста рублей и очень старинного происхождения. А такое у нас есть, и куплено, сказывали, у одного поляка, у которого погреба остались от дедов невыпитыми и который пролетел в трубу. Более ста лет вину! И крепкое и душистое до чрезвычайности.

  Сто двадцать пять рублей бутылка! За такие деньги я два месяца мог бы просуществовать с семейством! Духов два флакона дорогих, по семи рублей, сожгли на жаровенке для хорошего воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова слабнет и ко сну клонит. Чеканное серебро вытащили из почетного шкафа, и хрусталь необыкновенный, и сербский фарфор. Одни тарелочки для десерта по двенадцати рублей! Из атласных ящиков вынимали, что бывает не часто. Вот какой ужин для оркестра! Это надо видеть! И такой стол вышел - так это ослепление. Даже когда Кавальери была - не было!

  Зернистая икра стояла в пяти серебряных ведеркахвазонах по четыре фунта. Мозгов горячих из костей для тартинок - самое нежное блюдо для дам! У нас одна такая тартинка рубль шесть гривен! Французский белянжевин - груша по пять целковых штучка... Такое море всего, такие деликатесы в обстановке! И потом, был секрет: в каждом куверте по записке от господина Карасева лежало на магазин Филе - получить конфект по коробке.

  Отыграл оркестр до положенного часу, убрали барышни свои скрипочки и собрались. А уж господин Карасев так это у закусочного стола хлопочут, как хозяин, и комплименты говорят:

  - Мне очень приятно, и я очень расположен... Пожалуйте начерно, чем бог послал...

  Все так стеснительно, а Штросс как корабль плавает с сигарой и очень милостиво так себя держит, с барышнями шутят. И вдруг господин Карасев пальцами так по воздуху и головой по сторонам:

  - Кажется, еще не все в сборе... А Капулади уж большую рюмку водки осадил и икрой закусывает с крокеточкой, полон рот набил и жует, выпуча глаза.

  - А-а-а... Мамзель Гуттелет нэт... голºва у ней... и мамаша прикодиль...

  - А-а-а... Пожалуйста... кушайте... Только и сказал господин Карасев. И так стало тихо, и барышни так это переглянулись. И такая у него физиономия стала... И смех и грех! Сервировали ужин! А Капулади чокается и вкладывает. И Штросс чокается, и господин Карасев тоже... чокается и благодарит. И лицо у них... физиономия-то у них, то есть... необыкновенная! А там-то, в конторе-то... счетик-то... баланц-то уж нанизывает Агафон Митрич, нанизывает безо всякого снисхождения. Да с примастью, да по тарифу-то, самому уважаемому тарифу... Да за хрусталь, да за сервизы, да за духи, да за... Вышел я в коридор, смотрю - офицер-то и идут.

  - Что это, свадьба здесь? - спрашивает про пир-то в гранатовом салоне.

  - Никак нет,- говорю.- Это господин Карасев всю музыку, весь оркестр, ужином потчуют.

  Сморщил лоб и пошел. И хотел я ему сказать, какой у них приятный ужин получился, но, конечно, это неудобно. Наше дело ответить, когда спрашивают. А очень была охота сказать. IV

  Пришел я из ресторана в четвертом часу. Луша дверь отперла. Всегда отпирала она мне, сон перебивала. И вот спрашиваю ее про Кривого. Оказывается, не приходил. И гадала она на него весь вечер, и все фальшивые хлопоты и пиковки. Пустое, конечно, занятие, но иногда выходит очень верно. И все казенный дом выходил - значит, как бы в участке заварил кляузу. Фальшивые-то хлопоты...

  - Чует,- говорит,- мое сердце... Вон у Гайкина-то сына заарестовали. Уж не он ли это?.. Еще Гайкин-то тебя все про Кривого пытал, будто он у него денег просил на резиновую торговлю...

  И растревожила она меня этими словами так, что не могу уснуть. А это верно, у Гайкина, лавочника, сына действительно заарестовали. Совершили обыск и нашли книги недозволенные. А он был студент, и мой Колюшка у него раньше книгами пользовался, но потом я сам забрал две книги и самому Гайкину отнес. А Кривой всегда у них в лавке пребывал, будто за папиросами, и все приставал к старику резиновый магазин в компании открыть. Так это мне вдруг - а ведь Кривой это! Утром сам проговорился спьяну... А про сыщиков я знал, что они рассеяны везде, но только их трудно усмотреть. А Кирилл Саверьяныч даже одобрял для порядка и тишины. Но я-то знаю, что они могут быть очень вредны. Агафья Марковна, сваха, рассказывала, потому что сватала одного сыщика, и он ей открыл, как они избавляют от разорения. И когда меня обокрали и унесли часы, сыщик все разыскал, и я дал ему за хлопоты красную, но если насчет людей, то может быть очень вреден. Сказал я Луше, что нет ли у Колюшки каких книг, но она меня успокоила. Пытала она Колюшку весь вечер, и он ей побожился, что ничего нет.

  - Он,- говорит,- охапку какую-то снес вечером к Васикову... И скажи ты, - говорит,- этому Васикову, чтоб он к нам лучше не ходил. Он все Колюшку сбивает... Так мы и решили. И я даже хотел просить Кирилла Саверьяныча, чтоб он принес ему хороших книг, настоящих. Про историю у него были, от которых он умный стал. И вдруг звонок ударил.

  Соскочил я босой, отпер. Оказывается, Кривой, и в очень растерзанном виде. Нового пиджака на нем уж нет, а какая-то кофта, и лицо прямо убийственное. Так это у меня сперва поднялось против него, не хотел допускать. Но не могу слова найти, как ему сказать, а дорогу ему загородил. И он молчит. А потом вдруг тихо так и твердо:

  - Вот и я! Ну, что же? Могу я войти в свою квартиру? Гордо так, а голос не свой. Однако не входит, а как бы и просится. И хоть и в кофте, но все равно как во фраке, и по тону слышно, что может затеять скандал. И боится как будто. Дрожание у него в голосе. Ну, думаю, завтра я тебя, друга милого, обязательно выставлю, только ночь переночуешь. И говорю ему строго, что спать пора и зачем так оглушительно звониться. А он вдруг как проскочит у меня под рукой и говорит:

  - Чи-то-сс? - прямо к лицу и винным перегаром. II как шипенье голос у него стал.- Звонки для звона существуют! Заведите английские замки!

  И скрылся в свою комнату. Плюнул я на эти дерзкие слова. А Луша мне покою не дает:

  - Болит у меня сердце... Поговори ты с ним подоброму. Он спьяну-то тебе скажет, жаловался он на нас или нет. А то я ни за что не усну... Томление во мне... Но я терпеть не могу пьяных и сказал, что не пойду на скандал. И уж стал я засыпать, Луша меня в бок:

  - Послушай-ка, Яков Софроныч... Что это он там... урчит что-то... Даже за душу берет, а ты как бесчувственный. Выпроводи ты его, что ли...

  Стали мы слушать. Поглядел я в переборку, где обои треснули,- свету нет, но слышно, как у него постель скрипит и какие-то неприятные звуки. Так и рыкает. За сердце взяло, как неприятно. Как из нутра у него выскакивает. Постучал я - без последствий. А Луша требует: угомони да угомони.

  - Может, он при расстройстве что скажет... Поди! Зажег я свечку и прошел к нему. Вижу - лежит Кривой на кровати одемшись, ткнулся головой в си-тцевую подушку и рыкает.

  - Прохор Андрияныч...- спрашиваю.- Что это у вас за комедия опять? Мы тоже спать хотим... Так непозволительно себя ведете и еще по ночам спать не даете... Вывернул он голову и одним глазом на меня уставился, как не понимает. А лицо у него в слезах и страшный взгляд.

  - Ничего, ничего... У меня тут...- И показал на грудь. Первый раз услыхал я настоящий его голос. И очень жалко посмотрел, будто его гнать хотят. Знал я, что у него жена с околоточным сбежала и сынок у него на пятом году помер. Это он Черепахину открыл. И сказал я ему тогда по душам:

  - Вы лучше объяснитесь начистоту. За пиджак я вам заплачу хоть три рубля... Зла мы вам не хотели, а вы на нас так ополчились... Будете вы нам зло делать, вы скажите? Вы сами объявили, что сообщите, и перевернули наш семейный разговор... и мы вас опасались, это правда... Скажите все, и мы разойдемся по-мирному... Что же делать, раз ваша такая специальность... Но не губите людей!

  А он привстал и головой так:

  - Так, так... Вы очень добрый человек... Продолжайте...

  - Вы,- говорю,- не думайте, что мы бесчувственные какие... Только скажите от сердца и не доводите до неприятности... А вот даже как: я вам даже пирожка принесу закусить, чтобы вы не думали...

  Сказал, чтобы его в чувство ввести и открыть его планы!. А он подался ко мне, уставил глаз и шипит:

  - Чи-то-сс? Пир-рожка-а? Это вы что же, на смех? На тебе пирожка! Ты вот, сукин сын, такой мерзавец, Кривой... Вы меня все Кривым!.. а мы тебе пирожка?.. А? Вам за пирожок надо покою ночного? Купить меня пирожком? А утром вы мне пирожка предложили? Вы два пирога пекли и не предложили!.. Из-за вас меня Гайкин из лавки попросил!.. Я вам прощаю!

  И так рукой торжественно, и сел на кровать. Слышу вдруг - топ-топ. Колюшка из-за двери голову выставил и меня за плечо:

  - Что это вы его, с квартиры гоните?

  - Ничего я не гоню! - говорю.- А вот опять... не в себе...

  А тот действительно голову в руки и трясется. Смотрю, Колюшка сморщился и подходит к Кривому, и голос у него дрожит:

  - Оставьте, пожалуйста... Что за пустяки и как вам не стыдно!..

  Тогда Кривой поднялся, запахнул свою кофту и так трагически:

  - Можете гнать! Меня сегодня из участка выгнали, теперь вы!.. Конец!

  - Как,- говорю,- выгнали? за что? Ничего не пойму. А он срыву так:

  - Гоните в шею! Сейчас прямо на улицу, в темноту! Вы только погоните - и я в момент! Не беспокойтесь... И не вовсе пьян, а так странно. Схватил подушку, гитару со стены сорвал, под кровать полез, шарит там, юлит, подштанники вытащил и в простынку увязывает, книжку из-под матраса трепаную достал, графа МонтеКриста. И увязал в узелок.

  - Думаете, места не найду? Я и без места могу... Все равно...

  Шебаршит и шарит вокруг себя. Опять из узла все выкидывать стал.

  - Можете себе присвоить! Не надо мне ничего... За квартиру получите из имения... Я рассчитываюсь... До свиданья!

  Пошел было, но я его за руку - стой!

  - С ума,- говорю,- не сходите и скандалу не делайте... Куда вы пойдете, раз ночь на дворе?..

  Посмотрел он на окно и назад повернул, на кровать сел. Тощий он был и взъерошенный, и глаза какие-то такие. Видать было, что положение его очень отчаянное, а только храбрится в нетрезвом виде. Знал я, что у Луши он тридцать копеек занимал и вечером обещал принести и не принес. Очень упрямый и сам стирал свои рваные подштанники в комнатке, чтобы люди не видали. И насилу признался, что в участке служит, а все хвастал, что приказчиком в резиновом магазине. А это он раньше в резиновом-то был, а потом, после расстройства, запил и в писаря пошел.

  И спать-то мне хочется, а он сидит и томит. Вот я и говорю:

  - Не принимайте к сердцу... Прогнали - другое место найдете... Мало ли местов!..

  А он мне гордо так:

  - Во-первых, меня не прогоняли! Я сам приставу в морду плюнул! У меня тетка в имении, у ней сто тысяч в банке!.. Чи-то-ссс?! Извините-с... Я не какой-нибудь обормот!

  - Ну и хорошо, и не напускайте на себя...

  - Ну, это не ваше дело! Выговоры мне! А может, я наврал? Чи-то-ссс?! И не знаете, гнать меня или нет. Вот молодой человек мне пиджак изгадил, а я, может, все его пиджаки и брюки уничтожил одним почерком пера?! Чито-ссс?!

  Вижу, что спятил - и ломается. А Колюшка стоит бледный, и губы у него трясутся.

  - Ничего-с... я шучу - и все наврал. Никогда я сыщиком не был! Не был я сы-щи-ком! Чи-то-ссс? Запомните это! Хорошенько запомните!! А-а... стереглись! Гайкину напели! Он бы мне дело в компании открыл - шинами торговать... Лезет человек в мурью, а вы его так вот, так... кулаком в морду?! Нате вот, плюньте мне в морду, нате!.. Молодой человек! Плюньте!.. Вы про политику можете говорить... понимаете все... плюньте!.. Вашего парикмахера склизкого позовите... плю-уй-те!..

  Реветь начал и все тянет: у-у-у... Колюшка его трясти стал за плечо.

  - Что вы говорите? Неправда!.. Мы не такие!.. А тут Луша из-за двери выглядывает. Увидел он ее и поднялся.

  - А вы, Лукерья Семеновна, не тревожьтесь... Я вам тридцать копеек завтра... вот с гитары... я еще не все пропил... успокойтесь...

  И вдруг Черепахин и входит в одном белье.

  - Простите за костюм... Да ты угомонишься? Как вошь в пироге! Наталью Яковлевну и всех будишь! Черт ты после этого!

  Но я его остановил и говорю, что человек до умопомешательства дошел. А он очень горячий и всегда за нас.

  - Знаю, какое у него помешательство! Ему бы теперь ассаже на двугривенный! Так ты прямо скажи, и так дам, а то важничаешь...

  А Кривой посмотрел так укоризненно и загорелся:

  - Все супротив меня! Ну, так знайте! Я всем присчитал: и приставу, подлецу, и дорогой супруге, и всем!.. И всем вам язык покажу! Будьте покойны! Итоги подведены. Простите меня, молодой человек! А тридцать копеек и за квартиру за двенадцать дней получите... Вот с гитары...

  И подает Луше гитару. А она замахала руками и не берет.

  - Я предложил... как знаете... Ну-с, прощайте, до радостного утра!

  Сделал шаг вперед и стал руку протягивать, а сам глазом нас сверлит. А Черепахин ему:

  - Пошел ты! Ломается, как обезьяна... Это в тебе даже и не искренне, а так, одна трагедия глупая...

  - Ну, как угодно... Как угодно...

  И вдруг свечу у меня и потушил.

  - Занавес,- говорит,- опущен!

  Такой странный оказался человек. Напустил-напустил на себя... Легли мы, а на душе муть.

  Слышу, чиркнул спичкой за переборкой. Пригляделся я глазом в щель - Кривой лампочку на стенке зажег. Потом стал узелок свой вытряхивать и все головой качает. Потом поднялся, послушал и гитару на стенку повесил, а подштанники и графа Монте-Криста под кровать сунул. Остановился середь комнаты и осматривается. На углы посмотрел, на иконку в уголочке. Глаза ладонями закрыл и затряс головой. Потом за волосы себя дергать стал, да накрепко. Потом подошел к оконцу на помойку и смотрит. Прижался носом к стеклу и смотрит. И в тишине слышно, как над головой, где у нас машинист с железной дороги жил, граммофон камаринского играет. А там именины были. А Кривой все в окно глядит, в темень... Так я и заснул.

  А наутро, только на службу идти, уж Колюшка в училище ушел,- неприятность. Управляющий домов барышень Пупаевых, Емельян Иваныч Ландышев. Так и так, с первого числа надбавка вам в пять рублей!

  - Почему такой, надбавка? Прошлый год набавляли...

  - По плану. Обязательно ведено... Я ни при чем, с меня спрашивают. У барышень расходы большие, и им не хватает. Даже обижаются на меня...

  - Это ваш произвол,- говорю.- Я знаю очень хорошо барышень, они образованные и стараются для попечительства. У них вывеска даже...

  А он мне и говорит:

  - Это ничего не составляет, а каждый хочет себе пользы. Сами они не доходят, а с меня спрашивают... Хотите - платите, не хотите - как хотите...

  Вот как! Как заколдованный круг. И накалили же меня этими прибавками и надбавками! Да-а... Я это теперь очень хорошо понимаю. Сами не доходят... Музыкальные вечера у них и ужины... И в попечительствах пекутся... барышни Пупаевы, дай им бог здоровья... Они все науки проходили в пансионах и за границу ездят, и им, конечно, не хватает. И сами лотереи устраивают и салфеточки вышивают... И как же им можно проникать в дела, когда это даже и не барышнины дела! Нежны они очень и тонки, и им, конечно, не хватает... Эх, не то говорил ты, Кирилл Саверьяныч, не то! От этого оборот! Оборот капиталов! Что тебе за прически и локоны по сто рублей с головы платят? Так и мне двугривенные платят эти барышни Пупаевы и другие... Ну, так и я им платил рублями, и они принимали, потому что это их не касается! Знаю я, какой это оборот! на собственной шкуре знаю я всех этих барышень Пупаевых и других, дай им бог здоровья! Да они и без здоровья здоровы, потому что поют и играют...

  А квартир нет. Много домов настроено, а жить негде, потому что все хотят иметь доходы по плану. И так меня это расстроило...

  v Постучался я к Кривому, чтобы поговорить как следует в трезвом состоянии, но он спал и дверь запер на крючок, И Луша-то сказала, пусть проспится после куража, а то злой будет. И стали мы рассуждать - гнать его или оставить. Что с него возьмешь, как он без места! И тетка-то его с ветру. И раньше, бывало, все про тетку, а потом отрекался. Такой гордый человек! И так все обернул ночью, что словно мы его обидели. А это в нем происхождение такое капризное. Хвастал, что у него мать из дворянской крови и содержанкой жила у губернатора и, может, он даже сын губернатора, а не золотарика. Черепахину все изливал: "Мне бы надо по малой мере чиновником быть и начальствовать, а я до такой ступени опустился. Но только я письмо в газеты накатаю и отца своего, подлеца, так изображу, что его с места прогонят, или пусть мне тыщу рублей пришлет,- велосипедными шинами торговать буду!" Такие вокруг себя сети распространил, думает - и не узнают, а просто стыдно ему было при его положении. Вот и врал.

  Пришел я в ресторан, а в официантской наши очень горячо рассуждают. А это Икоркин. Маленький такой и черненький, как блоха, но очень цепкий и может говорить. И Икоркиным-то его прозвали па смех - очень любил, как поступил, икорку с ложечек и тарелок слизывать. Оказывается, общество устраивается для всех официантов, для поддержки. Вот Икоркин и требовал, чтобы записывались, по полтиннику в рассрочку. Но только нас метрдотель разогнал и оштрафовал Икоркина на рубль за грубость. Потом мне:

  - Бери букет, который барышня забыла, вези на квартиру! Карасев записку прислал, велел.

  Поставили в картонку, пошел я по адресу. И не спросил, нужен ли какой ответ, дорогой уж вспомнил. Пришел, на третий этаж поднялся. Старая барыня отперла. Что такое? Букет барышне от господина Карасева из ресторана. Плечами пожала и зовет:

  - Аля, что такое? Букет тебе!.. Вышла та, тоненькая такая, в фартучке, прямо как девочка. Вырвала у барыни картонку, и ушли они. Слышу, разговор у них горячий по-французски. И та кричит и другая... А я жду, будет ли ответ какой. А ко мне девочка вышла черненькая и мальчишка. Стоят и смотрят. Мальчик еще спросил меня, кто я такой, а потом и говорит:

  - Там наша Аля работает, где обедают... А девочка мне куклу принесла показать, такая занятная. И вдруг барышня выбегла ко мне и так гордо:

  - Можете идти, не будет ответа!..

  Так гордо, что я и не думал от нее. И лицо такое злое сделала. Мальчишку дернула за руку, так и отскочил, и за мной дверью - хлоп! Как вылетел я все равно! Плюнул даже. Провались они все, а я еще ее пожалел. И день этот выдался очень горячий, потому что в золотом салоне свадебный ужин на двести персон - сын губернатора женился на дочери фабриканта Барыгина, по двадцать рублей с персоны без вина! А в угловой гостиной юбилей делали директору гимназии. И метрдотель в наказание, что букет я от офицера принял, отрядил меня к юбилею. А юбилей - что! Чиновники!.. Только разговоpы, и еще рассматривают - двугривенный или пятиалтынный...

  Начались завтраки. И уморил тут меня пакетчик! Вот поди ты, что значит капитал! Прямо даже непонятно. Мальчишкой служил у пакетчика, а теперь в такой моде, что удивление. Домов наставил прямо на страх всем. И ничего не боится. Ставит и ставит по семь да по восемь этажей. Так его господин Глотанов и называет - Домострой! А настоящая его фамилия - Семин, Михаила Лукич! Выстроит этажей в семь на сто квартир и сейчас заложит по знакомству с хорошей пользой. Потом опять выстроит и опять заложит. Таким манером домов шесть воздвиг. И совсем необразованный, а вострый. И насмешил же он меня!

  По случаю какого торжества - неизвестно, а привез с собою в ресторан супругу. И в первый раз привез, а сам года три ездит. Как вошла да увидала все наше великолепие, даже испугалась. Сидит в огромной шляпе, выпучив глаза, как ворона. А я им служил и слышу, она говорит:

  - Чтой-то как мне не ндравится на людях есть... Чисто в театре...

  А он ей резко:

  - Дура! Сиди важней... Тут только капиталисты, а не шваль...

  Она ежится, а он ей:

  - Сиди важней! Дура!

  А она свое:

  - Ни в жисть больше не поеду! Все смотрят... А он ее - дурой! Умора!

  - А мне так,- говорит,- наплевать на всех, что смотрят!

  Даже не так сказал, а по-уличному.

  - На всех,- говорит,- мне... Я привык к свету... Нехорошо сказал. Я-то, я-то понимаю даже их необразование. И манит меня:

  - Человек! Дай мне чего полегше...- Прищурился на нее и говорит: - Дай мне... соль!

  А она так глаза выпучила - не понимает, конечно. А он-то и доволен, что дуру нашел. А сам недавно за артишоки бранился.

  - Я,- говорит,- думал, что мясо на французский манер, а ты мне какую-то репу рогатую подаешь! Бона! И как принес я им камбалу, он и говорит супруге:

  - Вот тебе соль, ешь - не бойся... Это рыба, в море на сто верст в глубине живет!

  Умора, ей-богу. И сам-то не ест и никогда в компании не ел, а тут для удивления заказал. А она шевельнула вилкой и говорит:

  - Чтой-то как она и на рыбу не похожа... А не вредная?

  Да как распробовала, в пару-то, аромат от нее, и назад:

  - Да она тухлая совсем... Михаила Лукич! Не понимает, что такой от нее запах постоянный. Тухлая! Уж и смеялся он, вот как покатывался!

  - Эту рыбу-то только француженки употребляют... ду-ура!..

  А она чуть не плачет, красная, как свекла, стала и в прыщах.

  - Мне бы,- говорит,- лучше белуги бы... А он-то ей:

  - Не страми ты меня перед лакеями, ешь! Тут за порцию три с полтиной!..

  И ни малейшего стыда! А она ест и давится. И случилось нехорошо - в салфетку даже. А он ей угрожает:

  - Дура! Никогда больше не возьму. Необразованная!.. Сейчас подозвал меня и так важно:

  - Дай ей... ар-ти-шоков! Вот! Это уж на смех. Потому где ей с артишоками управиться? Вот какие люди. А сам-то, сам! Как-то привез в кабинет девочку лет пятнадцати, так... портнишечку, и напоил. Самому лет пятьдесят, а она девчоночка совсем. И ту-то, ту-то тоже кормил по-необыкновенному, потешался. Устриц давал, лангустов, миног... Нарочно с метрдотелем совещался, как бы почудней. Портнишечку!..

  Все своими глазами видел и сам служил. И как иной раз мерзит и мерзит. И образованные тоже... И никто не скажет... И ничего! Хамы, хамы и холуи! Вот кто холуи и хамы! Не туда пальцами тычут!.. Грубо и неделикатно в нашей среде, но из нас не отважутся на такие поступки... И пьянство, и жен бьют - верно, но чтобы доходить до поступков, как доходят, чтобы догола раздевать да на четвереньках по коврам чтобы прыгали - это у нас не встречается. Для этого особую фантазию надо. Теперь меня не обманешь, хоть ты там что хочешь говори всякими словами, чего я очень хорошо послушал в разных собраниях, которые у нас собирались и рассуждали про разное... Банкеты были необыкновенные, со слезой говорили, а все пустое... Уж если здесь нет настоящего проникновения, так на момент только все и испаряется, как после куража. Вон теперь полнм-полны рестораны, и опять бойкая жизнь, опять все идет как раньше... Эх, Колюшка! Твоя правда! Теперь и сам вижу, что такое благородство жизни... И где она, правда? Один незнакомый старик растрогал меня и вложил в меня сияние правды... который торговал теплым товаром... А эти... кушают, и пьют, и разговаривают под музыку... Других не видал.

  И смеялась девчоночка-то, портнишечка-то, смеялась... как коньяком ее повеселили... И потом, потом туда... У нас такой проход есть... плюшем закрытый проход... Чистый, ковровый и неслышный проход есть. И потом в этот проход прошли...

  В номера проход этот ведет, в особые секретные номера с разрешения начальства. И само начальство ходит этим проходом. Тысячи ходят этим проходом, образованные и старцы с сединами и портфелями, и разных водят и с того, и с этого хода. На свиданье... И был там у нас - и сейчас есть - Карп, аховый насчет делов этих. Как порасскажет, что за этими проходами творится! Жены из благородных семейств являются под секретом для подработки средств и свои карточки фотографические под высокую цену в альбом отдают. И альбомы эти с большим секретом в руки даются только людям особенным и капитальным. Там стены плюшем обиты, и мягко вокруг, и ковры... и голос пропадает в тишине, как под землей. И уж с другого конца выходят гости с портфелями, и лица сурьезные, как по делам... А девицы и дамы чрез другие проходы. И все это знают и притворяются, чтобы было честно и благородно! Теперь ничему не верю, хоть ты мне в лепешку расшибись в приятном разговоре. Тысячи в год проживают, всº прошли, все опробовали - и еще говорят, что за правду могут стоять! Один пустой разговор. И вот проходы... И сам Карп чуть однажды не полетел, а очень испробованный и крепкий человек. Криком одна кричала и билась, так постучал он в дверь. И такой вышел скандал за беспокойство, что чуть было наш ресторан со всеми проходами не полетел!

  И вот как подавал я им артишоки, замутило-замутило меня, дрожание такое в груди. Неприятность, конечно, дома, а еще у меня сердце нехорошее, жмется и бьется: капли ландышевые пью. И так мне подкатило, хоть тут в зале ложись, терпения нет. Пакетчик меня пальцем манит, а я идти не могу. И вдруг товарищ подходит и говорит:

  - Скорей, жена тебя спрашивает что-то... Перемогся я, подошел к столу.

  - Нарзану мне дай, а ей солянки... Побежал я в официантскую, а Луша сидит в платочке, бле-едная...

  - Скорей, скорей! Кривой повесился!.. Околоточный послал...

  Не понял я сперва, только испугался. А она чуть не плачет:

  - Скорей, скорей! Полна квартира народу... никого нет...

  Стал одеваться, пальто никак не вздену. А та-то мне:

  - Скорей, скорей... запутает он нас... околоточный сказал...

  Прибежал я на квартиру. Народ со двора в окна лезет, а в квартире полиция. Вошел в его комнатку, а уж он на полу лежит, как был, в рваной кофте... На ремешке он задавился от брюк. На спине лежит, руки так свело и в кулаки, как грозится. А на лицо как взглянул... страшныйстрашный. Языком дразнится. Один глаз сощурен, а другой выперло, смотрит. Еще ночью так все рожи корчил. Околоточный наш, Александр Иваныч, у окошечка сидит, курит, в руке записку держит, и строгий. И околоточный-то знакомый: ему по дешевке вино иной раз доставлял, после балов которое... Нам метрдотель с уступкой продавал.

  - Ждать тебя мне тут? Что это у вас тут за безобразие?! И пальцем в Кривого, и морщится. Точно я сам его удавил.

  - Что знаешь, какие причины? Нет ли чаю стакана... И всегда обходительный был, а тут даже про чай строго. А я совсем расстроился, ничего не понимаю.

  - Неприятность тебе будет...- И запиской по ладошке хлопнул.- Сын где? Его я должен спросить... Чернил! Сейчас ему чернил и чаю подали, ждем...

  - Прикройте его чем... Связался с дрянью, вот и... Голову закройте!

  Даже и его взяло. А Черепахин тут как тут.

  - Почему вы так выражаете про мертвое тело? Занесите в протокол!

  - А ты,- говорит,- кто такой? Вон отсюда! Тут допрос. Кто он такой?

  А тот очень горячий и сейчас зуб за зуб:

  - Почему мне "ты" говорите? Я совместный квартирант и хочу показание дать о причинах. Я все знаю. И начал так развязно, смешком:

  - Вот как было. Утречком так, часов в десять, конечно, выхожу я из ватерклозета, смотрю...

  Но околоточный ему сейчас:

  - Вон! Сам вызову! Очистить комнату!

  Всю публику выгнал из квартиры. Остались дворник да пачпортист наш, а Черепахину арестом пригрозил за противодействие. Насилу я его увел.

  - Ну-с, теперь по пунктам... И читает записку, что вот с квартиры его гнали...

  - Так. Вы гнали его, значит, с квартиры... Гнал? Объяснил все и про ночь рассказал. Записал - и дальше:

  - Это не важно, а вот... Вслух прочитал все письмо. Оказывается, он на всех доносы написал и про нас и теперь боится суда. И очень обижен на всю жизнь. И про стакан помянул, и про разговоры. Прочитал околоточный и сморщился.

  - Вот какая канитель! Должен дознание вести, тут про политику... Какие слова твой сын про политику говорил? Лучше чистосердечно... все равно записка в производство пойдет... Вот какая канитель!..

  Отрекся я, и Луша тоже, а Черепахин из-за двери кричит:

  - Знаю, меня извольте допросить! Так я даже удивился на него. Так был расположен - и вдруг. А околоточный обрадовался.

  - Позвать его! Что про политику? Твое показание по пункту!

  А тот, вижу, хитрое лицо сделал и начал:

  - Не твое, а ваше! Про политику - нуль, а вот как было: утречком, конечно, выхожу я из ватерклозета, смотрю...

  Прямо на смех. Уж потом сам мне говорил: чтобы обозлить. Сейчас его околоточный выгнал и пригрозил. А я на Кирилла Саверьяныча сослался: уважаемый человек и знакомый околоточному. Сейчас за ним погнали: неподалечку, через улицу жил.

  Пришел очень сильно испуганный, с околоточным за руку и по отчеству и очень умно стал объяснять:

  - Разве вы меня не знаете? Разве,- говорит,- я могу в моем присутствии позволить насчет чего?.. Я привержен к администрации, и мне даже обидно с вашей стороны такое недоразумение...

  А околоточный в записку:

  - Что же делать, раз я по обязанности долга... Я очень хорошо знаю...

  А Кирилл Саверьяныч посмотрел на Кривого и говорит:

  - Даже после смерти напакостил! И все из пиджака! А околоточный сейчас в протокол:

  - Из какого пиджака? Объяснитесь. Кирилл Саверьяныч бородку оттянул и сделал лицо очень умное и даже как обиделся.

  - А вот как. Сидели мы за пирогом и рассуждали... про жизнь. И Кривой слушал у двери. И тогда молодой человек, их сын - ученик реального училища, стал укорять его, вот этого самого Кривого, зачем он так исполняет свои обязанности, то есть пьянствует, и сказал, что это так не годится... и вообще... нельзя так в политике жизни... Вот она и есть политика... политика жизни... обиход... Так сказать, если выразить по-ученому...

  - Верно! - подтвердил и околоточный.- Это понятно.

  - Вот. Необразованный человек не поймет, конечно, а образованный... это понятно... И я ему, этому самому Кривому, стал объяснять даже из Евангелия... насчет властей и про жизнь... А он вдруг обозвал всех нас холуями...- это вы обязательно запишите! - и тогда молодой человек, а их сын, действительно бросил на пол стакан в его направлении и попал в пиджак и забрызгал... Вот он обиделся и сказал, что донесет на всех, и побежал в участок. Это сущая правда.

  Так складно у него вышло. Ну, конечно, что тому, раз он мертвый? А то бы канитель. Время очень строгое было. И околоточный подтвердил:

  - Был он там, верно, и наскандалил. Мы его совсем прогнали. Но это не относится...

  И зачеркал в протокол. А Кирилл Саверьяныч в окошечко смотрит. И вдруг с чего-то обиделся и опять:

  - Не понимаю, при чем тут я... От работы отрывают... А околоточный ему:

  - Нам пуще эти канители надоели, но закон такой.- И мне запрос: - Какой донос он на вашего сына послал и куда? Тут в записке есть...

  И показал перышком на Кривого.

  - Да какой же донос, раз он пьяный был! - говорю.

  - Мало ли что! Пьяные-то и проговариваются. О чем донос?

  Да что я, святой дух, что ли? Такой придира! А тут Колюшка и входит из училища. Как узнал все, так и окаменел.

  А околоточный сейчас его на допрос:

  - Объясните показание! Вот что он в письме пишет... Прочитал ему. Колюшка смотрит на него и как ничего не понимает.

  - Ну-с,- говорит.- Какой донос он послал и куда? А Колюшка стоит помертвелый и шепотом так:

  - Мы его, мы... Господи! И за голову схватился. А околоточный - чирк в протокол.

  - Что это значит? - спрашивает.- Тут у вас путаница... Как же это вы? Что - вы?..

  Кирилл Саверьяныч тут осерчал.

  - Что же, вы подозреваете, что они его удавили? Он нравственно думает... от обиды... Он же сам в письме пишет!.. Может быть, и меня вы в чем подозреваете?

  - Не подозреваю вас,- говорит,- а все-таки странно. Как же это вы... Вы скажите чистосердечно... А мой-то взглянул на Кривого, сморщился и убежал из комнаты. А околоточный мне строго:

  - Вернуть его! Я именем... требую. Позвать! Побежал я за Колюшкой. А он уткнулся головой в окно, так в шинели и стоит. Обернулся да как зыкнет:

  - Уйдите! Не могу я, не могу!

  Я его и так и сяк - нет!

  - Вот,- говорит,- что мы сделали! И это я, я... Прихожу в комнату к ним, а околоточный что-то оправляется и шепотком с Кириллом Саверьянычем. И лицо у него ничего, не строгое. А Кирилл Саверьяныч сделал такую злую физиономию и вдруг на меня:

  - Не понимаю вашего сына! - На "вы" стал.- И Александр Иваныч удивляется... Как он у вас неразвит и глуп!

  А околоточный ничего.

  - Он, должно быть, протокола испугался... Ну, какнибудь покончим...- Дал подписать и щелкнул портфель.- Доносы меня беспокоят... Хотя вы не беспокойтесь, потому что я так и записал, что нашел труп с явными признаками удавления... самоубийства. Мм-да-а... А Кирилл Саверьяныч меня ногой. А околоточный в окно смотрит и думает.