Семенов Сергей Терентьевич - Односельцы

на белом столе, и доктор зашивал ему последнюю рану. Едко пахло йодоформом и карболкой. Стоял газ с водой. Доктор работал быстро, на лице его было напряжение. Он мельком взглянул на Мельникова и проговорил:

   - Вы удачно отделались, а ему вот несколько заплаток пришлось наложить.

   - А большое поврежденье-то?

   - Кишки целы, вправились хорошо, посмотрим, что дальше будет...

   Когда была кончена последняя повязка, доктор велел унести Машистого в палату.

   - Что же, он здесь останется?

   - Обязательно, нужно хорошенько залечить: место-то плохое, где раны... постоянное движение... повязки трудно держать. Ну, да авось...

   Доктор стал мыть руки.

   - Пошли у нас ножи прививаться. За это лето шесть случаев такой расправы... А бывало, в два года раз. Точно Кавказ. Заботятся о просвещении народа, а он дичает, совсем Азия делается.

   - Злей все становятся, - сказал Мельников.

   - Злиться-то злись, да ножами не дерись, а то черт знает что выйдет. Ты, тетка, с мужем останешься?

   - Если можно...

   - Останься денек, другой, а там наладится, и уйдешь. Долечим без тебя...

   Когда Мельников приехал из больницы, дома, в деревне, стоял дым коромыслом. Приехал урядник, задержал Костина и готовился отправить его в стан. Костина, связанного, держали около избы староста, понятые, а урядник дописывал протокол. Костин не признавался, что пустил в дело нож; твердил, что ничего не помнит, другие показывали бестолково, протокол выходил нескладный.

   Когда пришел к уряднику Мельников и стал давать свои показания, картина получилась совсем другая и определенная. Урядник стал переписывать протокол; он переписывал протокол, отобрал подписи и, складывая бумагу, проговорил:

   - Ну, я свое дело сделал, теперь пусть господин пристав поломает мозги.

   Костина он отправил в стан. Ему снарядили подводу и дали двух провожатых, и когда Костина стали подсаживать в телегу, он вдруг заругался:

   - Вы это куда меня суете? Думаете с своей шеи стряхнуть? Смотрите, не ошибитесь, как бы не стряхнул кого другого...

   И, уже сидя в телеге, он опять погрозился:

   - Вы не глядите, что вас много. Из стада овец много, а волк по одной их перерезывает... Это не забывайте!..

   Мужики, слушая его угрозы, сжались, уныло глядели друг на друга, а Восьмаков вдруг заругался на Мельникова:

   - Заварили кашу, черти не сытые, как ее хлебать будете!

   И вдруг, совершенно неожиданно для Мельникова, на Восьмакова набросился Васин и еще один мужик:

   - Кто это заварил-то? Не вы ли ее заварили, ненавистники поганые! Вам не живется в покое да ладу-то, сами корявые и других зашершавить хотите...

   Как не был зубаст Восьмаков, но он не стал огрызаться, а потихоньку отошел в сторону и незаметно скрылся домой.

   Покос доканчивали совсем по-другому, чем начали. Не было среди покосников Машистого, Костина и Андрея Егорова. Последний не вышел неизвестно почему. За Костина косили жена и мать. Бабы ничуть не жалели об отсутствии хозяина. Машистому же и Андрею Егорову пришлось выделить их долю. При выделе снова было обсуждение происшедшего. Вчера слышались отдельные осуждения дела Андрея Егорова, сегодня эти осуждения раздавались слышней и выставлялись в таком духе не отдельными голосами, а множеством.

   - Отбивку земли надумал. Он бы у жены в углу что отбивал. А то полез, куда не положил. Правда ли, что это его земля-то?

   - Мало ему своей-то, полез за чужой, - кричали мужики, которые недавно еще на сходке стояли горой за Андрея Егорова.

   Мельников слушал это и не верил своим ушам.

   Только пришли с покоса, приехал становой, пухлый, с крашеными усами и желтыми глазами. Опять созвали всю деревню ко двору старосты, вынесли на улицу стол. Началось составление нового протокола. В новом протоколе дело было взято глубже. Обращено внимание на захват Андреем Егоровым пустоши и на то, как он подбивал Костина, и что тот раньше грозил добраться до Машистого.

   - Что же это тебя, дядя, побудило на эти дела?

   - Утвердили ее за мной, - заявил Андрей Егоров.

   - Кто утвердил?

   - Окружный суд, вот бумага...

   Пристав, шевеля усами, взглянул на бумагу и снова обратился к Андрею Егорову:

   - Этой бумаги мало, а где еще?

   - Чего еще?

   - Исполнительный лист, вводную грамоту или еще что...

   - Этого мне не выдавали.

   - Так как же ты без документов можешь подступать к этой земле? Тебе сказали, что тебе с поездом ехать можно, а ты бы на него без билета попер? За это нонче не хвалят - не только с поезда ссадят, а еще двойным числом за билет возьмут.

   Становой что-то вписал в протокол и добавил:

   - Тебе теперь за это таких орехов насыпят, что не перегрызешь.

   - И следует! - не вытерпел и крикнул Овчинник. - Все лето все общество мутил... Хорошенько ему да вот бы еще его поддужному Восьмакову. - Прохор оглянулся, вокруг него были одни сочувствующие взгляды.

   - Я сообщу обо всем судебному следователю, а он там как хочет, - проговорил пристав.

   То, что Андрея Егорова притягивают, дело пойдет к судебному следователю, и вызвало у большинства чувство злорадства. Стали гадать, чем это кончится, и нашлись такие, которые говорили, что его за это угонят, другие утверждали, что посадят в арестантские роты.

   - Так и надо, - кричал Васин, - а то смутил всю деревню!..

   Константин Иванович все это видел и слышал и не ждал такого оборота. Давно ли почти вся деревня заступалась за того, на голову которого призывается теперь гибель. Не эти ли люди отказывали им в поддержке самого законного и простого дела?.. И хотя создавшееся настроение было в пользу Мельникова, отвечало его давнишним желаниям, но он боялся радоваться этому. Никто не мог поручиться, насколько это прочно и устойчиво.

   А новое настроение все поднималось и разрасталось. На следующее же утро, когда Андрей Егоров опять не вышел на покос, решили больше ему травы не выделять, а когда Восьмаков заступился было за своего приятеля и сказал, что надо выделить, на него набросился Кирилл:

   - Это за кой ему черт выделить, что он боится на луг показаться! Не делал бы так... Черт его нес на дырявый мост!

   - Он много на братниной пустоши накосил!

   - Верно что! Жаден больно на чужой кусок: сожрать хотел, да подавился.

   - И он ему помогал!

   - И его бы надо прогнать с покоса!

   - Возьми да прогони! - колко огрызнулся Восьмаков.

   - Мы гнать не будем, дойдет дело до следователя, тебя и без нас уведут.

   - Не по вашему ли уже наговору?

   - Тут не по наговору, а по делам. Что веревочки ни вить, а кончику быть. Ты думаешь отлытаться!

   Восьмаков замолчал.

   Матрена Машистая пришла из больницы, - Харитон поправлялся плохо: был слаб, часто бредил, в полном сознании он был только тогда, когда к нему приезжал для допроса становой, после станового он опять был несколько раз без памяти. Доктор за ним приглядывал вне очереди, но говорил, что он поправится.

   - Ну-ка, умрет от такого злодея? - вздыхая, сказала Софья.

   - А от кого же умереть-то, как не от злодея? - сказал старик. - Худой человек, как крапива: сам незнамо зачем живет да других еще жжет...

   Покос кончился, готовились к жнитву, редкая рожь плохо поспевала, и жатва оттягивалась. Бороновали пар, опахивали последний раз картофель, пололи в огородах. Жизнь пошла будничная, серая.

   Пришли повестки от следователя, и опять все взволновались. Вызывались многие, и видевшие дело, и не видевшие. Снова начались толки и разговоры. Кое-кто сговаривался, как лучше показывать; Андрей Егоров и Восьмаков о чем-то совещались с Пряниковым. Накануне поездки в город, когда уже смеркалось, Константин Иванович пошел в сарай поглядеть, в каком виде у него тарантас, на котором завтра ехать, как из-за угла сарая вышел Восьмаков и, подойдя к нему, поздоровался.

   - Что скажешь? - холодно спросил его Мельников, вспоминая все неприятные минуты, которые пережил за это лето по его милости.

   - Да к вам, поговорить, - мягко и просительно проговорил Восьмаков. - Вы человек хороший, и я хочу с вами по-хорошему. Вы тоже едете завтра к следователю?

   - Еду...

   Восьмаков вдруг оглянулся и, еще более просительно понизив голос, начал:

   - Костинтин Иваныч! Коли вас допрашивать будут, вы уж не очень на меня нападайте. Я в этом деле ни при чем. Это дядя на вас, а я что ж... По темности я за него заступился, а как господин становой разъяснил, я вижу сам, на чьей стороне правда...

   Мельников почувствовал, как у него закипает в груди, и тяжелое, неприятное чувство к этому человеку встает во всей силе.

   Восьмаков, ничего не замечая, продолжал:

   - Дядя ваш, известно, жадный, а вы люди, не ему чета... И вы, и отец ваш. Одно, необразованность наша мешает нам, а то бы мы о вас всей душой...

   Мельникову вдруг страстно захотелось вылить все негодование, что кипело в его душе, и то чувство, которое он испытывал к этому человеку, упомянуть о его подлости, двоедушии и той наглости, какую он испытал от него в это лето, но сейчас же у него явился вопрос: к чему и зачем? Разве его этим проберешь? Разве он поймет что-нибудь, что не касается его пользы или самолюбия? Он пришел к нему, чтобы защитить свою шкуру; об ней только он сейчас и думал. Когда Восьмаков прервал свои уверения, Мельников сухо проговорил:

   - Там как дело выйдет, - может быть, совсем ничего сказать не придется.

   - Вам будет главный вопрос, и вам вся вера. Мне Степан Иваныч говорил, что в вас все дело... Так вы уж, пожалуйста.

   Мельников промолчал.

   - А насчет вашего дяди я подумать не знаю что... Какая ему земля и на что она? Ему всей земли три аршина... Ни детей, никого, чего ему еще не хватает. Да другие свою отдали бы, не то чтобы отбивать.

   И, не получив ничего в ответ, Восьмаков опять запросил:

   - Так как же, Костинтин Иваныч? Не забудете? Может когда я пригожусь. Как-никак, мы односельцы, в одном обществе живем. Не знаем, кому в ком нужда откроется

   Мельников пожал плечами, не отдавая себе отчета, что-то буркнул Восьмакову, но тот и этим удовлетворился и ушел, а Мельников пошел к двору. У двора на завалинке ожидал его Протасов. Когда Мельников подошел к нему, Протасов весело сказал:

   - А я кое-что новенького узнал.

   - Что такое?

   - Насчет нашего выдела; многие сговариваются завтра от следователя сходить в землеустроительную и записаться на выдел.

   - Кто же это?

   - Быков, Васин да еще кое-кто. Они говорят: оттого все зло в деревне, что люди намозолили друг дружке глаза. Везде вместе, в праздник вместе, в покос вместе, на сходке вместе, все друг в дружке видят, - ни почета никакого, ни уважения. А как разойдутся по отрубам, любезней станут.

   - Неужели правда, так и говорят?

   - Болтают, а там кто их знает. Може, кто один заправляет. Только если так, то это очень хорошо выйдет: эти старики пойдут, вся деревня не удержится, и тогда выделим общее пастбище. Вот скорей бы Харитон Петров выздоравливал.

   - Когда так, и без него дело сделается.

   - Сделается, да не так. Он больше других понимает, что как лучше будет, а то его нет, вы уедете, много бестолочи произойдет...

   Следователь держал охапкинцев целый день. Опрос был длинный, подробный, некоторых вызывали по нескольку раз. Наконец все были допрошены, и следователь проговорил:

   - Ну, можете ехать домой, да живите посмирнее, а вы двое, - отделил он Андрея Егорова и Восьмакова,-- останетесь.

   - А нам зачем же оставаться, ваше благородие? - весь красный, спросил Восьмаков, уставляясь в спокойное и сытое лицо судебного следователя.

   - Вас я арестую.

   - За что же?

   - Сами знаете...

   Андрей Егоров стоял молча, беспомощно моргая своими выцветшими глазами. Восьмаков же точно весь налился ртутью. Все в нем прыгало - и глаза, и щеки, суетливо двигались руки. Он не своим голосом часто забубнил, спеша как можно больше выпустить слов:

   - Ваше сокородие, за какое же дело? При чем же тут я? Я ни к чему не касался. Андрей Егоров хоть отбивал себе землю, а я к этому в стороне. Если я с Андреем Егоровым компанию водил, так мы с ним сызмальства приятели.

   - Вот вы по-приятельски-то и сделали это.

   - Что мы сделали? Если я косил у него, так по найму. Меня наняли, я и пошел. Потом я не один. Нас пять человек. Отчего же тех не сажают в тюрьму?

   - Те Костина ни на что не подбивали.

   - А мы подбивали?

   - Он показывает, и другие свидетели подтверждают.

   - Неправда это.

   - Мне показывают. А там какие показания будут на суде, суд и решит. Подтвердится - вас обвинят, не подтвердится - оправдают.

   - Это до суда и сидеть? - ужаснулся Восьмаков. - Ваше сокородие, будьте милостивец!..

   Восьмаков вдруг упал перед следователем на колени и плаксиво стал умолять отпустить его. Следователь неприятно поморщился и кивнул вызванным им полицейским:

   - Уведите его.

   Полицейские подняли с пола Восьмакова. Он вдруг злобно оглянулся на Андрея Егорова и угрожающе проговорил:

   - Из-за тебя мне сидеть придется. Ну, если я из-за тебя буду сидеть, ты из-за меня совсем не выйдешь.

   Андрей Егоров даже не повернулся к нему, - он как будто плохо сознавал, где он находится...

   Опять было несколько дней разговору об аресте и допросе следователя, о посещении землеустроительной комиссии, куда все-таки несколько мужиков успели сходить... Потом началось жнитво. Все разбрелись по своим полосам; сходиться для разговоров было некогда, и деревня снова понемногу успокоилась. Андрея Егорова и Восьмакова как заперли в тюрьму, так и не выпускали. Жены навестили их в первое же воскресенье. За это время обоим была очная ставка с Костиным, и Костин в глаза им заявил, что оба мужика подговаривали его убрать Мельникова, который мешал Андрею Егорову завладеть землей, и Машистого, который больше всего поддерживал Мельникова. Оба мужика не могли отклонить этого оговора. Вели они себя в тюрьме не одинаково. Андрей Егоров мало ел, отказывался от прогулок и ни с кем не говорил. Восьмаков же донимал всех уверениями, что он ничем не виноват и сидит напрасно. Всех покойнее чувствовал себя Костин. Он говорил, что здесь не каплет и хлебом кормят. Если же не дают водки, то это хорошо, от водки мужик дуреет и делает что не следует. А Матрена Машистая говорила о своем муже: раны его зажили, он выздоравливает, но когда выпишется из больницы, никто не знал.

   В следующее воскресенье приехал непременный член насчет выдела и заявил, что заявлений о выделе поступило больше десяти. Кроме первых заявивших, присоединились еще: Кирилл, Чубарый, Быков и Васин, Анисья и Настасья вдова...

   Староста и сход отнеслись к выделявшимся спокойней, чем при первом заявлении, и дело шло тихо.

   - Ну, что же, все заявившие согласны на выдел?

   - Мы все согласны, только вот Харитон Петров.

   - И Харитон не откажется, - поспешила заявить Матрена. - Нешь он так будет бегать? В миру он теперь не работник.

   - А когда так, - заявил непременный член, - сейчас составим приговор, проведем его через комиссию, а к осени пришлем к вам землемеров.

   - А оценка будет?

   - Если хотите, лучше бы.

   - Желаем по оценке, - заявил Васин и отошел в сторону.

   Непременный член подписал приговор, поздравил выделяющихся с наступлением новой жизни и уехал.

   Приближался конец отпуска Мельникова. Перед отъездом в Петербург Константин Иванович поехал навестить Машистого. Кругом было уже все другое в сравнении с тем временем, как он приехал в деревню. Ржаные поля были пусты, и по ним вразброд ходило стадо. Лен выбран, и бабки его были составлены так, что головки тесно прижались друг к дружке, как бы прощаясь перед разлукой. Овес становился желтым, и кисти его больше гнулись к земле, воздух был полон новых ароматов и поражал своей прозрачностью, благодаря которой все окрестности были видны совсем в другой перспективе. И как ни хорошо было кругом, теперь сердце Мельникова не трепетало от восхищения, как весною. В памяти у него ясно стояло только что пережитое, и бродили различные неясные обрывистые думы. С этими смутными думами он приехал к больнице.

   Харитон Петров, и так высокий и прямой, стал казаться еще выше. Мускулистый прежде, он сейчас походил на скелет, загар у него прошел, отросли волосы и появилось новое выражение в глазах. И вдруг он показался Мельникову похожим не на мужика, а на монаха постника, которому враг весь мир...

   Он был в желтом халате, и туфлях и сидел в коридоре с какой-то книжкой в руках; увидевши Константина Ивановича, он улыбнулся, в глазах его появился новый свет. Он встал ему навстречу и схватил за руку.

   - Здорово, здорово! Спасибо, что навестил, а я думал и не увижу вас перед отъездом. Все доктор не хочет отпустить. Верхнюю рану не совсем затянуло, боится, как бы не повредить.

   - А здоровье-то ничего?

   - Ничего... только силы прежней не чувствуешь. Бывало, так и видишь, вот то-то можно сделать, вот это, a теперь не знаю. Може, это от того, что я здесь, а може, и навсегда останется.

   - Это плохо.

   - Ничего. Да что ж мы здесь стоим, пойдем-ка в сад, там послободней.

   Они вышли в березовую рощицу, которая росла вокруг больницы, и пошли рядом по дорожке.

   - На работу еще силы хватит, а драться-то, може, не придется.

   - Не с кем больше, драчунов-то, должно, прижали крепко.

   - Говорила Матрена, только на такое добро переводу не будет: одних убрали, другие вырастут, как на репейник у изгородки не бывает переводки. Дело-то совсем не в том, чтобы их одолеть, а в том, чтобы совсем их не было.

   - Как же это так?

   - А так, чтобы народ не такой был, а настоящий, и жил бы он, чем человеку от бога положено.

   - Как только добиться этого?

   - Дело нелегкое, знамо. Только нужно об этом вперед заботиться. И все сведущие люди, и все начальство... А то человеку и жить-то дано всего ничего, а он и этот срок не может провесть в радости: то забота, то работа, то эти вздоры да вражда. Я вот тут одну книжку прочитал. В ней говорится про одного человека. Он добился, что ему все стало понятно, и мог он легко жить и другим с ним легко...

   - Много от нужды еще темноты у нас, - сказал Мельников. - Вот выделяются мужики, будет у них все лучше родиться, меньше нужды станет, меньше и темноты.

   - Ну, еще это как сказать? Надо, чтобы мужик понял свою темноту-то, вот в этом все и дело. Пойми человек темноту да возненавидь ее, тогда нужды у него меньше станет, и не так страшна она. Я тут много об этом думал. Не попади я в больницу, може, в десять годов того не выяснил, что сейчас. Вся беда, что мы сами себе путного не хотим и ничего не делаем. А ведь это можно делать и много, и по-настоящему. Укрепись человек, что это вот тебе можно, а это нельзя, и то легче. А то нас куда ветер подует, туда и покачнемся; твердости в народе настоящей нет, нужно еще в каждого по гвоздю от головы до пяток вбить, чтобы он не вихлялся.

   - Это легко сказать! - вздохнувши, проговорил Мельников.

   - Известно, не легко, что про это говорить. Ведь нас сколько вихляли-то. Ну, только пока такой державы не укрепишь, все, что ни делай, и нам будет тяжело, и детям нашим...

   Помолчали. Машистый стал спрашивать, что еще делается в деревне, когда он едет в Петербург. Говорили долго и хорошо, и когда пришло время прощаться, то Мельникову вдруг стало грустно.

   - Вот мы с тобой чужие люди, а ведь и с родными не всегда так бывает, как с тобой.

   - Може, и родня должна бы по этому считаться, а не по тому, - мягко засмеявшись, сказал Машистый.

   Они задушевно простились, и Мельников поехал опять домой...

   В деревне его встретила новая неожиданность. У двора дяди стояла целая толпа народа, невыпряженная лошадь, а из избы его неслись бабьи вопли, Константин Иванович придержал лошадь, и к нему сейчас же подошел Протасов и проговорил:

   - Ну, Константин Иванович, то у тебя хотели землю отбить, а вышло хоть бы и тебе об наследстве хлопотать.

   - Что такое?

   - Дядя твой приказал долго жить. Удавился в тюрьме.

   - Неужели?

   - Тетка сейчас домой его привезла. Даже мертвого не давали. Насилу выхлопотала.

   Константин Иванович, бледный, полный смутными чувствами, тронул лошадь и поехал к своему двору.

  

   1917 г.