Семенов Сергей Терентьевич - Односельцы

е, опять перевел взгляд на Мельникова, закурил новую папироску и прибавил:

   - Так вот-с. Вы и ваши компаньоны вступают на такой путь, который переустроит всю вашу жизнь. Могу пожелать вам самого полного успеха.

   Мельников встал и поблагодарил. Землеустроитель, пожимая ему на прощанье руку, еще раз обещал, что сделает все возможное, чтобы скорей и лучше устроить выдел...

   Из города Мельников приехал не только успокоившийся, но повеселевший. Но дома его опять встретила неприятность. Ему сказали, что сегодня все утро на покосе была брань.

   - Кто же бранился?

   - Да этот едун, Восьмаков. Он все утро кричал, что ты поехал в город кого-то там смазывать, чтобы делу помешать.

   - Какая ж тут смазка? Тут без всякой смазки пойдет

   - Против закону, говорит, идут: закон присудил дяди землю отдать, а они артачатся. А Машистого с Протасовым как травили!.. Грозят отвести самую негодную землю.

   - Что Восьмакову-то, много нужно?

   - Расчеты не вышли. Год-то нонче будет бесхлебный, думал, у кого лишняя душа, скупать, а теперь, пожалуй, и не продадут; скажут, выделимся - подороже возьмем. В других местах такая земля-то по десятинам ценится.

   - Да только один Прохор Овчинник хочет выделяться-то.

   - Найдется еще. Это они сейчас боятся объявлять, а как приедет начальство, и они выступят.

   Константин Иванович встал, чтобы идти из избы.

   - Куда ты?

   - К Харитону Петрову сходить.

   - Не погодить ли. Он, кажется, не вытерпел сегодня, клюнул. Недавно я его видел: шел шатался.

   - Что ж, доняли его?

   - Кого такие дьяволы не доймут. Уж он на что зубаст, а как насели, отгрызнуться не мог.

   - Все-таки надо сходить...

   Он зашел прежде к Протасову. Протасов казался очень усталым. Лицо у него как-то вытянулось, глаза затуманились; он совсем равнодушно встретил Мельникова и вяло ответил на его приветствие.

   - А я тебя пришел к Харитону Петрову звать.

   - Что у него делать?

   - Расскажу, что в городе узнал.

   - Нет, тебе вот про деревню рассказать, - выговорил Протасов, и по лицу его пробежали судороги.

   - Донимают?

   - Просто сутерпу нету. Измываются, словно мы их крепостные. Что ж мы, правду, беззаконное что затеяли? Мы берем свое.

   Он всю дорогу выливал горечь от обиды, нанесенной ему сегодня на покосе, и только перед домом Машистого успокоился.

   Машистый, действительно, был пьян. Он сидел в проулке под деревьями, верхом на колоде, на которой он отбивал косы, и хотел бить их, но его жена, плотная и коренастая баба, казавшаяся моложе его, вырвала у него молоток и не давала.

   - Отдай молоток, - моргая осовелыми глазами, кричал Машистый.

   - Не дам, ты все косы испортишь; нешь у тебя в руке твердость есть?

   - А ты думаешь, нету. Подставляй-ка спину, как я закачу.

   - Чужая у меня спина-то?

   - А то и в рыло. Дам в рыло, скажу, так и было!

   - Будет храбриться-то, погляди, вон приятели идут.

   Машистый оглянулся, но долго не мог признать, кто подходит. Наконец широкая улыбка появилась у него на лице, и он воскликнул:

   - Костинтин Иванычу, просим милости, как твои дела?

   - Мои-то дела ничего, а твои-то, кажется, плохо, - весело проговорил Мельников.

   - Мои-то?.. - Машистый отбросил в сторону косу и стал подниматься на ноги. - Мои дела - сейчас Восьмакову всю рожу растворожу...

   Баба взяла и повесила на дерево косу, а Мельников с Протасовым подхватили мужика под руки и пошли с ним к завалинке.

   - Мои дела вот какие: живу я, слободный мальчик. Хочу, из буден праздник сделаю, а то из праздника будни.

   - По какому ж случаю сегодня-то запраздновал?

   - Пришли симоны, гулимоны да лентяи преподобные... Ну, только это сегодня... А завтра я и опохмеляться не буду. Выеду на покос, глотну лопатошник холодной воды, и небитой косой все утро прокошу, вот ей-богу!..

   - В самделе?

   - Ну, конечно! Что ж мне зря говорить.

   - Так и надо. А то нам теперь забота: скоро землеустроитель приедет землю выделять; надо себя держать честь честью.

   - Костинтин Иваныч! Дорогой мой, неужели это сбудется? Эх, и рады же мы тогда будем! Развяжемся со всей сволочью, не будем по кулацкой дудке плясать, будем сами себе господа! Да я тогда на хутор уйду, прощай, Харьков, до свиданья.

   - Уйдешь ты на хутор, - сказала жена, - там тебя зимой снегом занесет.

   - Отроюсь! Снег отскребу. А вот чем тут заносит живого человека - этого не скоро отскребешь. Здесь всякая свежина портится. Есть ли чего в свете хуже, как мужицкое стадо? Около таких чертей сам чертом будешь. Вы вот в Питере живете, ничего нашего не видите, а вы бы вот пожили с нами.

   - Он небось теперь видит, - криво усмехаясь, сказал Протасов.

   - Он видит временно, а мы постоянно. Из нас тут жилы тянут. Ты хочешь лететь, а тебе на ноги петлю накидывают. Ты желал бы показать, что ты человек, а они за человека-то вон Костина сочтут, а на тебя-то плевать не хотят. А чем я не человек? Что я, хуже Оськи Курносого? Зачем я ему должен подражать?

   Хмель понемногу выходил из головы Машистого, и речь его становилась связной. Когда он высказал, что у него было на душе, Протасов сказал:

   - Ну, погоди ты теперь говорить, послушаем Костинтин Иваныча; он тебе скажет, что в городе узнал.

   - Спасибо Костинтин Иванычу, что хлопочет. Он для нас старается, а мы для него. Верно ведь?

   - Верно.

   - Ну, так вот. А то, говорят, опчество, мир. Нам нужно вот какое опчество, чтобы друг за дружку, да для хороших делов. Пусть будет нас меньше, да мы связаны: что ты, что я, что мое - то твое. Я свое буду стеречь, на твое не польщусь, и ты на мое не позаришься. И будет у нас крепость. А в миру какая крепость? Все, как арестанты, скованы, хлеб добывают, а сыты не бывают, друг дружку грызут, а никогда не наедятся, за стакан вина под стол лезть готовы...

   На следующее утро Мельников опять пошел косить сам. Как и в первое, утро стояло ясно и тихо. Солнце, жмурясь в росистом тумане, играло лучами в мокрой листве кустов по ручью. Влажная трава сладко дремала, не предчувствуя близкого конца, и пугливо вздрагивала, когда ее подрезали предательской косой и безжалостно сваливали в густые высокие валы. Работа шла весело, стоял шумный говор и бодрые выкрики при дележке полос. Но как только подошел большой перерыв и из деревни пришли с завтраком, сразу почувствовалось, что владеет толпою не беззаботная игривость, а тупое, тяжелое раздражение, и многие под веселым балагурством скрывали едкие, враждебные чувства, каждую минуту готовые вырваться грубым, оскорбительным выпадом.

   - Блины несут! - крикнул безбородый, курносый, с толстыми губами, сын Восьмакова, Никитка. - Да никак еще масленые.

   - По-твоему, може, пшеничные? - спросил его, усмехаясь, Осип.

   - Могу сказать, и пшеничные.

   - Ты-то скажешь, а ись-то их будет вон Костинтин Иванов, а мы-то с тобой и ржаной лепешкой утремся.

   - Чего ж ему не есть, у него и муки и масла вдоволь,

   - Да, братцы, маслить дано не всякому...

   - А если бы всякому, тогда замаслишь и не отстираешь.

   - Так и будешь в пятнах ходить?

   - Так и будешь.

   И эти двусмысленные слова перелетали от кучки в кучку, и везде их легко принимали и с такой же легкостью перебрасывали к другим. И это ясно показывало, что почти вся толпа объединяется в одном далеко не дружелюбном чувстве к Мельникову, и Мельникова это больно уязвило.

   Мельников нахмурился и весь завтрак продумал, что же он такое сделал, чтобы так восстановить против себя односельцев. Неужели в том, что он не дает обобрать себя дяде, есть какой-нибудь грех, или он нарушает чьи интересы? Если же их пугает предстоящий выдел, то он никому никакой беды не принесет, может быть даже многие выгадают, получивши их хорошие полосы. И в нем зародилась досада и раздражение; тяжело поднявшись с земли, он положил на плечо косу и пошел бесцельно мимо покосников.

   Уже многие отзавтракали и тоже поднялись на ноги. Восьмаков стоял на конце своей полосы и сосал цигарку. Неподалеку от него стоял дядя Мельникова. Восьмаков не мог видеть приближавшегося Константина Ивановича, но, видимо, почувствовал это по лицу Андрея Егорова, и сейчас же преувеличенно громко заговорил:

   - Деревенский мужик - дурак, мало свету видал. Оттого его и тянет в одну кучу, а кто посветлей-то, тот сейчас от него и в сторону.

   - Конечно, тому несподручно.

   - Вот я и говорю: что с вами валандаться, хочу гулять один. Зачем ехать в ворота, разбирай забор.

   - Тоже, как проедешь, - выходя от куста и обтирая травой косу, собираясь ее точить, кинул Костин.

   - Как ни проедут, а лошадь направляют.

   - Гляди, тяжи не лопнули б.

   Мельников прошел дальше и натолкнулся на спорящих Прохора с Васиным. Тихий и почтительный Васин был неузнаваем. Глаза у него были как у испуганного мышонка, щеки покраснели, в углах рта образовалась пена от слюны. Он, захлебываясь, кричал:

   - Это ведь всем полям будет сдвиг; мы свои полосы выровняли, а после вас опять придется ровнять, нешто скоро завалишь ее, борозду-то?

   Прохор, недавно возмущавшийся тоже тем, что возмущало сейчас Васина, видно уж решивши выделиться, помирился с этим. Он равнодушно говорил:

   - И нам борозды попадут.

   - Вас никто не гонит. Зачем вы лезете из мира?

   - А затем, что в вашем миру стали большие дыры. Вот и идем туда, где получше.

   - Думаете-то лучше, а не вышло бы с лучком. Иной свой век доживает, а вы его тревожить хотите.

   За Овчинника вдруг вступился Кирилл.

   - Кто доживает, об тех заботиться нечего, а заботься о том, кому долго жить.

   - Тебе долго жить, а у тебя одна душа. Что ты на ней делаешь?

   - Дайте другую. Все равно не дадите теперь. Так уж лучше я сдвину свои ленточки да соберу себе одеяльце. Не широко оно, да глядеть будет на что: три десятины с половиною.

   - Если огурцами засадить - урожай большой получишь! - насмешливо сказал неподалеку стоявший Бражников.

   - Что ж, и огурцы хлеб дадут; пахомовский огородник на двух десятинах сидит, какую ренду платит, да получше нашего кормится.

   - То огородник.

   - Нужда заставит и веревочника шелком шить...

   Кругом собиралась толпа. Спор разгорался, и народ позабыл про работу. Остановился, прислушиваясь, даже сам староста. Подошел Восьмаков и вдруг крикнул:

   - Староста, что ты развесил уши-то? Дело работы ждет, а ты народ держишь. Жеребий давай!

   - Что ты орешь-то, аль плохо наелся за завтраком? - сказал на него Машистый.

   - Я-то всегда хорошо ем, вот ты-то под старость без хлеба не насидись, - огрызнулся Восьмаков.

   - Авось бог милостив.

   - Дураков и бог не спасет, слопает ваши доли ваш приятель, вот и останетесь без земли.

   - Наш приятель не твоим чета.

   - Еще почище. У него деньги вольные, он тебе в нужде поможет, а там при расплате и сгложет. Не далась дядина-то, утрется твоей.

   - Дядина-то будет не у дяди, а у него.

   - Это вы поете, а у нас будет другая песня.

   - Посмотрим...

   - Слушай жеребий! - зыкнул, покрывая спор, староста и стал выкрикивать, где кому досталось.

   Подошло воскресенье, а на другой день была казанская. Два дня миром не косили. Первый день бабы все-таки не вытерпели и после обеда растрясли у сараев сено, а мужики пошли на досуге в чайную.

   Прежде других в чайную пришли Андрей Егоров с Восьмаковым. Они долго сидели, о чем-то совещаясь вполголоса, - стали оба красные. Наконец Андрей Егоров тяжело поднялся с места и нетвердым шагом ушел из палисадника, а Восьмаков остался один; ему принесли два больших чайника, и вдруг к нему один за одним стали подходить мужики. Чайник нагибался. Мужики принимали стаканчики, опрокидывали в рот и отходили в сторону. После этого все говорили повышенным тоном, в чем-то уверяли Восьмакова. А Восьмаков сам, с осовевшими глазами, не совсем твердым голосом, часто приговаривал:

   - Вали валом, посля разберем.

   Больше других к Восьмакову липнул Костин. Сильный и напористый мужик часто, когда у него не хватало на выпивку, делался неузнаваем. Он мог воздерживаться от водки, но когда ему как-нибудь случайно попадал стаканчик, он входил во вкус, и ему хотелось еще. И когда у ему не на что было выпить, он начинал выпрашивать. И когда ему не давали, он терялся, делался слабым и жалким, и тогда с ним можно было сделать что угодно: купить за бесценок какое-нибудь угодье, нанять на работу или подговорить на такое дело, за которое не всякий возьмется. Такими случаями многие пользовались и покупали у Костина, кому была нужна или его глотка, или его кулак.

   В этот день Костин косил у попа по найму, после косьбы было угощенье, только раздразнившее мужика, и он пришел в свою деревню с жаждой еще выпить, пришел в чайную с надеждою, не подойдет ли случай промочить горло еще, и увидал угощающего всех Восьмакова. Восьмаков по глазам увидал, как Костину хочется выпить, и сейчас же налил ему целую чашку. Костин недоумевающе поглядел на Восьмакова.

   - На-ка вот, пей да поминай Андрей Егорова.

   - Нешто он помер?

   - Не помер, а за здравье поминай, да помни, что он хороший человек, а хороших людей в обиду давать не приходится.

   - Зачем в обиду давать.

   - Ну, вот то-то и оно-то! Пей другую.

   Выпив подряд две больших чашки, Костин почувствовал себя по-другому. Он вдруг плотно уселся на табурете, положил руки на стол и, впиваясь в лицо Восьмакова начинающими мутиться глазами, вдруг воскликнул:

   - Эх, жись немила, в доме непорядки! Одну выпил хорошо, другую - еще лучше, а если третью поднесешь, совсем на небеса меня вознесешь!

   - А ты память-то не потеряешь?

   - Зачем терять, я не девка.

   - То-то! Знай пословицу: чай пила, баранки ела, поминай свое дело!..

   - Ты только скажи, что помнить?

   - Помнить нечего, а только сегодня пей, а завтра иди к Андрею Егорову, он тебя похмелит, - многозначительно глядя в глаза Костину, сказал Восьмаков.

   - Только и всего?

   - Только и всего.

   - Тогда и говорить нечего наливай, и вся недолга.

   Восьмаков налил ему еще чашку, а другие, получившие свои порции, разместились, кто за соседними столами, и с завистью глядели на Костина. Все они были в кураже, раскинулись в непринужденных позах, и кто курил, кто жевал что-нибудь, на загорелых лицах блестела испарина, глаза стояли нетвердо, и языки ворочались с трудом. Говор шел громкий и нескладный; говорилось с большим жаром по самому пустому поводу.

   - Нет, это в старину было, кто кого сгребет, тот того и скребет, а теперь у всех когти выросли. Ты меня за гриву, а я тебя в бороду.

   - А што в твоей гриве-то?

   - Што ни на есть, а она моя.

   - Што у тебя грива, што у теленка хвост.

   - И у теленка хвост, што правильно, то правильно...

   - А брусишь, брусило, про казанское мыло. А у нас и без мыла бело.

   - А коли бело, так ступай на дело.

   - Мы и пойдем.

   - Потише, что зря язык ломать, - уговаривал их Восьмаков, - еще на дело загодится.

   - На дело мы сами пойдем...

   А под окнами чайной налаживали песню. Песню заводили не складно, и слова ее были непонятны. Но мужики, облокотившись на стол и склонив головы набок, выкрикивали эти чуждые им слова. Между ними откуда-то появились две бабы, одна старая бобылка Фросинья, торговавшая прежде водкой, толстая, дряблая, с волосами над верхней губой, другая молодая, горбоносая, сбоку походившая на лошадь, отделенная сноха Васина, и, напрягаясь из всех сил, подтягивала им. И дикие, напряженные звуки разлетались по деревне, долетали до бывших у сараев мужиков и баб, и те сердито говорили:

   - Ишь, черти, орут!.. Веселятся! Нашли время веселиться!..

   На другое утро вдруг староста стал сбивать на сходку. Мужики не знали, в чем дело, и быстро шли к старостину двору, чтобы узнать, на что понадобилось так экстренно собрать мир, когда и без того мужики бывают все в сборе на покосе. Всех раньше пришедшим на сходе оказался Восьмаков. Он сидел на лежавших в проулке в костре бревнах, около него стали размещаться и подходившие мужики.

   Пряников сегодня имел особенно важный вид. В двухбортном пиджаке, в степенном картузе с лаковым козырьком, с серебристой бородой лопатой, он был очень благообразен; глядя на него, трудно было допустить, чтобы он был способен к мелкому плутовству, подхалимству, грязным похождениям с волостными бабами, про которые всем было известно. Он был серьезен, как в церкви, и полон внутреннего сосредоточения. Мельников оглянулся кругом и заметил, как Машистый остановил на Пряникове пристальный взгляд, и вдруг на его губах прозмеилась лукавая улыбка. Он отвел взгляд и стал снова покойным, повернулся и сел на бревнах, поодаль от старшины. Староста, стоявший около Пряникова, окинул глазами толпу и вдруг выговорил:

   - Что ж, братцы, больше ждать некого, должно быть. Давайте начинать. Народ-то созвал я, это верно. А зачем я вас созвал - скажет вам Степан Иваныч. Степан Иваныч, объявляй.

   Старшину как будто бы охватило волнение; он сделал усилие, чтобы одолеть его, и полез за пазуху и вынул оттуда сложенную в четвертушку бумагу. Но он не развернул ее, а деланно равнодушно заговорил:

   - Мы, православные, тогда составили приговор, чтобы земство купило нам аржаных семян. Земство теперь этим не заведует, а передало наш приговор в съезд. Уездный съезд рассмотрел наш приговор и теперь касательно этого отвечает, что он всецело готов купить для нас семенного хлеба, ну, только чтоб мы, с своей стороны, собрали им небольшой задаток...

   - Какой небольшой? По скольку? - послышались голоса.

   - Примерно, по четвертаку на пуд. А всю уплату не затягивать, а к новому году чтобы очистить...

   Старшина кончил. Почему-то это объяснение было для него трудно, и у него пересохло в горле. Вынув из кармана красный платок, он стал вытирать им лоб, а в толпе вдруг поднялся худой, рыжеватый мужичонка, Михей Балдин, и, моргая подслеповатыми глазами, тоненьким голосом прокричал:

   - По четвертаку с пуда? А где их взять? Такое теперь время деньги собирать? Придется с сеном на базар ехать, а самому тогда чем будешь кормить?

   - Подожди ты, - одернул Михея Быков, - дай дальше дослушать.

   - Деньги собирать не будем, - заявил староста. - Знамо, кто полномочен, тот отдаст. А кто не в силах, за того другие заложат.

   - Кто же это другие-то, где они такие благодетели? - крикнул Протасов.

   - Есть такие.

   Многие мужики, очевидно знавшие, в чем дело, были спокойны. Горячились только некоторые, бывшие не в курсе. Мельников с любопытством ожидал, что будет дальше.

   - Деньги эти небольшие, - вдруг опять заговорил Пряников,- а требуют их потому, что если кто откажется от своей доли, чтобы им не было убытков; а потом, если сейчас отдадим, тогда платить не будем, нам же легче будет, православные.

   - Согласны на это, ребята? - спросил староста.

   - Согласны, согласны! - закричало большинство.

   - Теперь я вам скажу, кто у нас благодетелем открывается. Этот благодетель Андрей Егоров. Он, у кого не хватает, за того заплатит.

   - Спасибо! Спасибо! - опять послышались голоса.

   Поднялся Андрей Егоров. У него был какой-то неуверенный вид, и он нетвердым голосом проговорил:

   - Я, братцы, готов пособить вашему горю. Я внесу, у кого сколько не хватает, только вы напишите мне приговор и проставьте срок, когда вы заплатите.

   - Напишем приговор! Эй, грамотей, выходи!

   Появилась скамейка, лист бумаги и счеты. Несколько мужиков помоложе окружили скамейку и стали считать, кто сколько занимает и записывает. Машистый отвел в сторону Мельникова и сообщил ему:

   - Вот и гляди, как тут обирают нашего брата, дураки.

   - Какой же тут обор?

   - А вот какой. Эти деньги пойдут в съезд. Съезд купит рожь у кого-нибудь из своей братии по хорошей цене; добавят, что не хватит, из казны, мужики сами заберут ее, и все дело в шляпе. А к рождеству, когда за рожь придется платить, начнет действовать Степан Иванов. Платить-то многим и тогда нечем будет, вот они и пойдут набиваться ему, кто коровой, кто жеребенком, кто леском из осеннего подела. Он и будет забирать это по самой дешевой цене, да еще кобениться.

   - А дядя мой чего раскошелился?

   - А вот погоди, сам узнаешь, дай приговор подписать.

   Приговор был написан, прочитан и подписан. Его передали старшине. Андрей Егоров опять заговорил, и тон его голоса стал просительный:

   - Теперь я вам, братцы, еще вот что скажу, так как я вам сделал увагу, уважьте и вы мне. Пособите, кто может, скосить мне отцовскую пустошь, которую мне судом присудили...

   Наступило молчание, которое долго никем не нарушались. Нарушил его Мельников. С клокотавшим внутри негодеванием, еле пересиливая себя, он вдруг подступил ближе к стоявшему со смиренным видом дяде и, обращаясь к сходу, крикнул:

   - Вот что, господа! Дядя, может быть, сделал вам добро, но за это добро он подбивает вас на худое. Если вы послушаете его, вам же самим не поздоровится. Он хотя обманом и утвердился на нашу землю, да вводного листа на нее не получил. А без вводного листа он шагу шагнуть на нее не смеет.

   С Андрея Егорова сразу соскочило его смирение; он вдруг ощетинился, затряс головой и, тараща глаза и брызгая слюной, закричал:

   - Мне не нужно никакого вводного листа! Раз за мной суд утвердил, я и хозяин! А это одна придирка. Ты шустер да востер, так и хочешь против закону иттить...

   Осип, Костин и еще кое-кто из мужиков поддержали Андрея Егорова; они подступили к нему и вместе с ним стали кричать:

   - Известно! Как же можно против закону? Суд присудил, и на это бумага есть! Чего еще хотеть!

   Они кричали громко и горячо, глаза у них стали круглые, и в раскрытые рты видно было, как болтались их красные языки.

   - Я без всякого листа пойду траву косить!

   - Ступай и коси, а то глядеть на него!..

   - Чего глядеть-то, ишь чистяк какой! Против всех правил идет. Правила позволяют, а он не хочет давать!

   - И не дам!

   - А я скошу!

   - Попробуй!

   - Старшина... - обратился было Мельников к Пряникову.

   - Я здесь не старшина, - грубо оборвал его Пряников. Я здесь такой же крестьянин, как и ты; я здесь член общества, а хозяин схода староста.

   - Так вы разъясните старосте.

   - Старосту учить может земский начальник, обращайся к нему да жалуйся... А мое дело сторона.

   И Пряников, заправив руки в карманы, пошел со сходки. Стали расходиться и другие мужики; только мужиков пять-шесть окружили Андрея Егорова и стали о чем-то переговариваться с ним...

   Всю неделю шла горячая работа с покосом в лугу. Андрей Егоров, как человек одинокий, не мог выполнить своей угрозы выкосить спорную пустошь, не могли добраться до нее и Мельниковы, рассчитывая на следующее воскресенье.

   В ночь под воскресенье Мельникову снился тяжелый сон, будто бы он ехал с покоса и попал в трясину. Он хотел помочь лошади и вдруг сам стал вязнуть.

   Его охватил испуг. Он стал кричать, но у него пропал голос. Обливаясь потом и дрожа всем телом, Мельников проснулся и понял, что был сон.

   Он облегченно вздохнул. В это время в горницу вошла взволнованная Софья и проговорила:

   - Говорили, что сегодня-то на пустошь пойдете, вперед нас там косят.

   - Кто?

   - Известно, дядя, - Харитон Петров говорит.

   - Где он?

   - На крыльце стоит...

   Мельников быстро вскочил, торопливо оделся, поплескал на лицо холодной воды из рукомойника и, прогнав сон окончательно, вышел на крыльцо. На крыльце, на лавочке, сидел Машистый.

   - Вон как у нас! Вы еще спите, а на вашем угодье работа идет.

   - Неужто правда?

   - Сам видел. Пошел было тоже с грехом покосить. Я себе то немного оставил, ну все-таки на одно утро - на два хватит. Слышу, кто-то жвыкает за границей, думал, ваши, поглядел, а это твой дядя сам-шест.

   - Что же теперь делать?

   - Пойдем поглядим да отберем речи от них, а там можно присвидетельствовать, аль еще что...

   И они пошли по усадьбе через поля по направлению к пустоши. Константин Иванович взволнованно говорил:

   - Что теперь остается делать, как жить, когда пошли такие дела? Мой отец прожил - никому худого не сделал. Я всю жизнь только дышал деревней. Когда мальчиком попал в Москву, бывало, встретишь своего человека, как родному радуешься. В Питер попал, сколько думал, передумал, вот это бы деревне сделать, вот так-то, тому-то пособить, и вдруг ты оказываешься какой-то враг всем. Родной дядя на тебя поход объявил и себе помощников нашел!..

   - Потому это, - сказал Машистый, - никто твоих думок не знает, доброжелательства твоего не видит, а Андрей Егоров вон какую помощь оказал да сейчас по рублю посулил. Вот за рубль-то этот и пошли к нему.

   - А разве хорошо это?

   - Все, что ни делается, к лучшему, говорят, а там кто знает, може, и не так...

   Общественное поле кончилось, подошли к границе пустоши. Направо был бугорок и польце Машистого, где дремала, взбрызнутая росой, созревающая рожь, а налево, за дорогой, где стояли кусты орешника, дрожали редкие молодые осины, кудрявилась плотная лесная трава на половине Мельниковых. От дороги трава была не тронута, но только они прошли с десятину, как послышался отрывистый лязг косы, которую точили, и легкий свистящий шум подкашиваемой травы. Косили в несколько кос, и косили молча, заботливо. Не было слышно ни говора, ни смеха. Мельников Машистым вышли на площадку и увидели косцов.

   Косцов было пятеро. Сам дядя, Восьмаков с Никиткой, Костин, Осип и Михей. Они косили на главной поляне, и выкошено уже было много. Густые плотные валы травы, пахнувшей свежими огурцами, тянулись рядами, как огромные змеи. При виде выкошенного чужими их угодья, на котором они столько лет считали себя бесспорными хозяевами, у Мельникова подкатило к сердцу, и он на минуту потерял способность что-нибудь сказать. Голова у него закружилась, и он чувствовал нетвердость в ногах.

   - Молодцы, ребята, работаете хорошо, а перестанете, будет лучше! - насмешливо крикнул Машистый.

   - Придет время, и перестанем, - метнув глазами на Андрея Егорова, сказал Восьмаков.

   - А лучше бы было не начинать чужое добро трогать.

   - Чужая у тебя забота, а не у нас работа, - огрызнулся Андрей Егоров и, взяв косу под мышку, вынул лопатошник.

   - У меня забота своя, а здесь земля не твоя!

   - И не твоя!

   - Знаю это. Вот ее хозяин!

   - Этого хозяина-то грязной метлой отсюда. Какой он хозяин, когда он и в деревне-то через два года на третий бывает.

   - А ты думаешь, в деревне, так все под себя и подберешь?

   - Ничего я не подбираю и подбирать не желаю. У меня, слава тебе господи, своего хватит. Я ни перед кем спины не гну, ни на кого не работаю.

   - Это и видно.

   - Знамо, видно; по-твоему в чужой монастырь не лезу.

   - Ты сам за чужою ограду шагнул, да еще не один, а с другими...

   - Что ж, эти другие-то, дешевле тебя стоют? - обиделся Восьмаков.

   - Стало быть, дешевле, когда за грош чуть не на разбой идут.

   Началась брань. Из кустов вышли и остановились, не зная что делать, остальные косцы. Андрей Егоров вдруг вспылил и решительно и угрожающе крикнул:

   - Будет трепаться-то, давай доканчивать, а вы проваливайте, а то...

   - А то что?..

   - Хошь, покажу? - вдруг зыкнул Костин и бросил косу на землю и сделал два шага по направлению к Машистому.

   - Покажи! - двигаясь в свою очередь к нему навстречу, не сробел Машистый.

   Костин остановился и уперся руками в бока, вызывающе глядя на Машистого. Восьмаков крикнул:

   - Коси, коси знай! Нечего не него глядеть... Ему можно сучить кулаки, он сегодня не работал...

   Машистый с Мельниковым пошли прочь.

   - Одно остается, - говорил Машистый по дороге домой, - запрягать лошадей, брать грабли да обирать траву. Они озорничают, - на их озорство только так и можно сделать.

   Мельников так был расстроен, что готов был принять все, что предлагал Машистый.

   В таком состоянии они пришли домой. Их встретил старик, ходивший в стадо путать лошадей. Он от соседей узнал, что их пустошь косят.

   - Ну, что, правда косят? - спросил он.

   - Косят.

   - Вот разбойники! Как же с ними теперь быть?

   - Я говорю, ехать, траву собирать, больше ничего не остается; готовьте телеги, Протасова позовите, да я поеду. Что ж на них глядеть, вправду?

   Две лошади Мельниковых, одна Протасова и одна Машистого были запряжены в телеги и стояли у сарая, готовые ехать. Дождались старика, который искал в сарае веревку. Вот веревка была найдена, старик сел на переднюю подводу, и телеги одна за одной тронулись, составив целый поезд.

   Вдруг из проулка Андрея Егорова напересечку поезду выбежали, с красными потными лицами и мутными глазами, Костин, сын Восьмакова Никитка и Михей. По их виду можно было догадаться, что они выскочили прямо из-за стола, за которым, должно быть, Андрей Егоров не поскупился на выпивку. Они тяжело дышали, и от них еще издали несло сивушным запахом. Костин, грубо ругаясь, бросился к первой подводе и обеими руками вцепился лошади в поводок.

   - Вы куда, такие-проэтакие? Мы косили, а вы возить?

   - Это еще что? - вспылил старик и сразу встал на стойки в телеге и поднял ременный кнут на дубовом кнутовище.

   - А мы вот покажем вам что! - крикнул Костин и стал сворачивать с дороги лошадь.

   - Прочь пошел, стервец! - каким-то не своим голос крикнул Иван Егоров и, размахнувшись кнутом, со всех сил вытянул им между плеч Костина. Костин съежил глаза у него налились кровью, и он, выпустив узду, бросился к телеге и, навалившись на грядку грудью, стал ловить за ноги Мельникова, а Никитка с Михеем уже забегали с другой стороны.

   Машистый, бывший на третьей подводе, быстро выпрыгнул из своей телеги и подбежал к первой подводе, за ним бросился Мельников. Работница, сидевшая в задней телеге, завопила во весь голос "караул". Этот крик донесся до улицы, и там началась тревога.

   А старик отбивался от нападавших на него кнутом. Машистый и Константин Иванович подскочили к Никитке с Михеем и отбросили их. Потом Машистый перескочил на сторону и очутился плечом в плечо с Костиным.

   Костин бросил ловить старика и, держась одной рукой за грядку, весь дрожа, с налитыми кровью глазами, с распухшими жилами на шее и багровым лицом, волчьим взглядом встретил горящий глаз Харитона и, злобно дыша, так что дыхание его вылетало со свистом, следил, что будет делать тот.

   - Что, из-за угла нападать начинаешь? Вот как расстарался, продажная душа!

   - Уйди прочь, - вдруг прохрипел Костин.

   - Нет, не уйду. Ты убирайся прочь с дороги!

   - Не ты ль велишь?..

   - А хотя бы я?.. Прочь пошел, стерва!

   - Поцелуй сучку сперва! - громко крикнул Костин и, оторвавшись от грядки, занес кулак на Машистого. Машистый ловко отстранился, и Костин, промахнувшись, потерял равновесие, не удержался на ногах и полетел на траву. Машистый только было хотел насесть на него, как Костин, не поднимаясь с земли, хватил его рукой по поджилкам. Ноги у Машистого подкосились, и он всем корпусом рухнул на Костина.

   - Ага! - хрипел с пеной у рта Костин. - Попался, голубчик!

   И он, как-то вывернувшись, подмял под себя Машистого и полез рукой ему под бороду. Машистый отмахнул его руку и стал выбираться из-под врага: крепкие жилистые ноги напруживались, каждое движение его было полно силы и давило его противника. Противник чувствовал это и, чтобы подбодриться, хрипел:

   - Нет, врешь! Теперь не уйдешь. Давно я до тебя добирался. Ребята, пособите!..

   А ребята вцепились в старика Мельникова, не пуская его на помощь Машистому; работница продолжала блажить свое. Остановившиеся лошади пугливо озирались, раздувая ноздри. Из деревни бежали бабы, мужики, ребятишки, но они не подходили близко к схватившимся врагам и испуганно глядели на происходившее...

   - Чего ж вы стоите? - закричал вдруг на мужиков прибежавший Быков. - Зовите старосту, нешто можно допускать такие безобразия...

   Машистый, выбравшийся было наверх, неловким движением сорвался с Костина, и тот опять подмял его под себя. На этот раз Костин придавил грудь Машистому коленкой и так сжал ему правой рукой шею, что Машистому стало ни шевельнуться, ни крикнуть. Вдруг в руке Костина сверкнул нож и исчез куда-то...

   Машистый почувствовал жгучую острую боль в боку и рванулся изо всех сил, но Костин держал его плотно и замахнулся еще раз ножом...

   - Режут! - хрипло выкрикнул Машистый.

   Константин Иванович повернулся к нему. В это время Никитка пригнул голову, как баран, и вдруг боднул Мельникова в спину. Мельников не устоял и полетел вперед. Он ударился виском о тележную чеку, влажная теплая влага залила ему левый глаз, все кругом него завертелось, и он потерял сознание...

   Когда он очнулся и поднял голову, то увидал, как старик грабилищем сбивал Костина с Машистого. Машистый, с посиневшим лицом и широко вытаращенными глазами, лежал на земле и как-то странно выл, дрыгая ногами. Костина сейчас же схватили несколько мужиков и оттащили в сторону, но он, яростно ругаясь дикими, скверными словами, опять бросился к Машистому. Его еле могли удержать.

   Народа собиралось все больше и больше. Толпа тесно окружила корчившегося на траве Машистого. Слышались оханья и аханья. Васин говорил:

   - Натянули вожжи донельзя, вот и гляди теперь, куда повернуть...

   Прибежал староста; он был бледный и глядел растерянно.

   - Что они наделали, окаянные! Теперь и мне-то из-за них попадет.

   - Чего стоите? - вдруг крикнул, не узнавая себя, Константин Иванович. - Набивай телегу сеном да клади в нее его!.. Нужно скорей в больницу везть...

   У Мельникова над виском была только разорвана кожа. Машистый же был изрезан в трех местах. У него в одну рану выползали кишки. Всю дорогу он был в сознании, придерживал рукой изрезанный бок; на лице его не было ни боли, ни страха, а какое-то недоумение. Он иногда вскидывал глаза на Константина Ивановича или на жену, ехавшую также с ним, и во взгляде его стоял вопрос:

   - Что же это такое?

   Это же думал и Константин Иванович. Он никак не мог помириться, что это произошло в действительности. Ему все казалось тяжелым сном, как давеча, но это был не сон. Жгучая боль от обиды, жалость к пострадавшему ни за что ни про что приятелю, горе жены его терзали сердце Мельникова. Всю дорогу до больницы в голове его кружились разные черные мысли, в то же время ясно стало сознание, что ехать нужно скорее и в то же время ехать нужно спокойнее, чтобы ни толчком, ни встряской не повредить израненному, и он внимательно глядел вперед на дорогу.

   А баба сидела подавленная, отвернув от мужа лицо. Она с трудом сдерживала рыдания; от этого у ней, как горох, сыпались слезы, вспухли веки и нос. Она то и дело стискивала зубы, чтобы не выкрикнуть, но все-таки в это время раздавался глухой отрывистый звук, похожий на взвизгивание скучающей собаки, и тогда Мельникову самому хотелось зареветь по-бабьи.

   В больнице прием уже кончился, рыжий весноватый, гладко выстриженный доктор и мужиковатая помощница, с усталым, скучающим видом встретили нового пациента, равнодушно велели положить его на кушетку, и когда Харитону Петрову заворотили рубашку и его раны обнажились, скучающее равнодушие сразу покинуло доктора. У него загорелись глаза, и все движения стали быстры и стремительны. Он копнулся в одном порезе, в другом, попробовал выпавшие кишки и сказал:

   - Приготовь стол, воды и все, что нужно. Живо!..

   - Где это ты так напоролся? - улыбаясь, как ребенку, спросил Машистого доктор, вытирая пальцы, которыми он только что прикасался к порезам.

   Мельников стал объяснять. Доктор поглядел на него.

   - И вас хватили?

   - Мне не больно.

   - А все-таки размыть и перевязать не мешает. Марья Дмитриевна, займитесь-ка с ним...

   Машистого унесли в другую комнату, а Мельникову стали промывать ушибленное место и накладывать повязку. Когда повязку сделали, Константин Иванович спросил:

   - А мне можно туда пройти?

   - Пройдите...

   Машистый лежал