Семенов Сергей Терентьевич - Односельцы

ывался словами с другими нарывальщиками, принимал и заводил лошадей и позабыл и о Петербурге, и о своем магазине, и о деле с дядей - все это так было чуждо теперь, не важно...

   А ночью он крепко спал, как никогда, и встал хотя весь разбитый, но опять с необыкновенной легкостью на душе.

   Три дня возили навоз, а потом стали пахать. После пахоты раздался звон доски, сзывающей мужиков на сходку. Все знали, что на сходку зовут затем, чтобы уговориться насчет покоса, подобраться осьмаками и кинуть жребий, кому надо делить.

   Сходка собралась дружно. У Мельниковых старик загораживал хлевы. На сходку стал собираться Константин Иванович. За ним зашел Протасов.

   - Пойдем, сосед, потолкуем ладком с нашим мирком; небось давно на миру-то не бывал?

   Мельников согласился, что давно.

   - Ну, вот поглядим да послушаем. А я тут совсем в мыслях разбился, - перешел вдруг на деловой тон Протасов.

   - Что такое?

   - Да все об выделе думаю... Кажись, и вправду выделиться лучше. Из деревни-то не уходить, а сбить свою долю в одно место, и складней будет. Много меньше возни. A то теряешь навоз по бороздам, а полосы все голодные. Эва, нынче какая рожь-то, чем будем жить? Опять сейчас покос подходит, а что косить? Все луга заросли, замшились, трава год от году все хуже да хуже. Поправить что - миром не заботятся. Мир, правда, тогда хорош, когда люди понимающие да совестливые, а если народ плох, то и мир ни куда не годится.

   Уже подходили к месту сходки. Мельников ничего не ответил на слова Протасова. Сходка сбиралась на проулке между старостой и Пряниковым. Уже собралось десятка два мужиков, расположившихся на траве - кто сидя, кто лежа. Вышло несколько баб. Одни вышли за отсутствующих мужей. Но две бабы были самостоятельные хозяйки. Первая Аксинья, худощавая, с сплющенной в висках головой и выдавшимся вперед носом; у ней скрылся без вести муж и пропадал уже несколько лет. И она одна с четырьмя дочерями обрабатывала три души земли. Другая Настасья. Это была вдова. У нее выросли два сына, один жил постоянно в городе, где женился на мещанке, другой служил в солдатах. Жена последнего не хотела работать дома, раз старшая сноха не работает, и ушла к родителям. Настасья управлялась с дочерью-невестой. Она была еще моложавая, тихая, с задумчивым взглядом. Сейчас она стояла в стороне и не принимала участия в разговорах.

   Староста, рябой мужик с редкой, выгоревшей на солнце, бородой, стоял, заложив руки в карманы пиджака, и разговаривал о чем-то с Пряниковым, бывшим сегодня дома. Пряников любезно поздоровался с Мельниковым и стал расспрашивать, как ему нравится в деревне, что он нашел новенького.

   Староста смолоду работал на фабрике. Потом, когда у него подросли ребята, он устроил их там, а сам жил дом. Деревенской жизни он не любил, в землю не верил; мужиков-земледельцев не уважал. Для мира он ничего не делал, не заботился об его интересах. По должности у него была одна забота: собрать с мира подати и отчитаться перед начальством. Должностью он дорожил потому, что она приносила ему выгоды в виде жалованья и освобождения от натуральных повинностей. Больше он ничего знать не хотел.

   На сходку собиралось больше и больше. Пришел Андрей Егоров, молча снял картуз, надел его и опять отошел в сторону. Пришли Машистый, Быков, Васин, Костин, Восьмаков. Так как перед этим пахали, то большинство глядели угрюмо, были неразговорчивы. Только молодые держали себя поживей. Они перекидывались между собой шуточками и весело смеялись.

   Подходить стало меньше и меньше. Староста окинул взглядом всех собравшихся и проговорил:

   - Ну, вот что, братцы, кажись, все в сборе, советуйтесь, когда нам лучше косить зачинать.

   На минуту все приумолкли. Казалось, каждый ожидал, чтобы заговорил кто другой, не желая начинать первым. Наконец Быков, как человек старый и более других самостоятельный, решил первый ответить и сказал:

   - Что ж, пришла пора, так надо зачинать, чего ж ждать больше, надо скотине простор дать.

   Эти простые слова Быкова сразу всех оживили. Лежавшие стали подниматься и сбиваться в кучу. Языки у всех развязались, посыпались восклицания. Все говорили, что нужно скорее косить, указывали и день. Вдруг Настасья, вдова, подвинулась на середину и проговорила, кланяясь:

   - А меня, православные, ослобоните. Мне не с кем в миру ходить, отведите, ради бога, где-нибудь в одном месте.

   - Это как же так? - удивленно спросил Восьмаков. - Всю траву тебе выделить?

   - Всю траву. Много ль, мало ль отведете, видно, мое счастье, - только мне ходить весь покос не рука...

   Послышался было протест, но Настасья еще добавила:

   - Если подходящее место отведете, я поблагодарю за это.

   Благодарить понималось, что после сходки будет угощенье, и это быстро направило дело к определенному концу. Протестующие голоса были сразу заглушены голосами соглашающихся. Все закричали, что нечего вдову притеснять, надо отвести к одному месту; вскоре было и названо место. И когда вдова заявила, что она за такое место дает пять рублей, в два слова дело было кончено, и начали собираться осьмаками.

   Осьмаки подобрали, кинули жребий, когда кому делить/ Долго стоял шум и галдеж. Но и с этим скоро было покончено. Васин спросил старосту:

   - А еще какие дела?

   - Есть и еще дела. Ржи-то не уродилось, чем кто сеять будет: не разобрать ли нам магазей?

   Теперь уж точно что прорвалось, все закричали: "Разобрать, разобрать!" Одни жаловались, что им есть сейчас нечего, другие ели уже заемное или покупное. Когда вдоволь накричались, вдруг раздался внушительный голос Машистого:

   - Вы вот что послушайте!.. - И когда все успокоилось, Машистый предложил составить приговор в земство, чтобы оно купило ржи на семена, а магазею разобрать, чтоб есть.

   - Правильно! Так и надо! Самое лучшее! - опять послышались голоса.

   - А коли лучшее, так составляйте приговор да переписывайте, кому сколько надо.

   - Приговор писарь напишет, вы только перепишите, кому сколько, - сказал обществу Пряников.

   Появился мятый лист бумаги и карандаш. Протасов уселся на валявшееся в проулке дерево, и началась переписка хозяев. Всех точно чем притянуло к одному месту. Все окружили Протасова тесным кольцом, нагибались чрез плечи передних, пристально глядели, как согнувшийся Протасов, поминутно мусля карандаш, выводил имена и отчества хозяев и ставил цифрою количество мер. Когда перепись была кончена, точно кто перерезал связывающую мужиков в кольцо веревку, и они легко рассыпались в стороны, и опять кто стал в кучку, кто в одиночку.

   - Ну, еще что?

   - А еще вот что... - и староста запнулся, и вдруг поглядел на Андрея Егорова; тот пошатнулся под его взглядом и отвел в сторону глаза. Староста вдруг полез в карман, достал оттуда бумажку, поглядел на нее и проговорил:

   - Вот эта бумажка из окружного суда. В ней говорится, что земля, которою владел Иван Егоров, утверждена за Андреем Егоровым, и он может ею владеть.

   Мельников почувствовал, как у него закружилась голова, и какие-то туманные клубки вдруг появились перед глазами и поплыли в разные стороны. Он чувствовал, как десятки пар глаз уставились на него, но не мог разобраться, какое выражение этих глаз. Яснее других он различил глаза Пряникова и Восьмакова, в которых сквозило явное и неудержимое злорадство.

   Но это продолжалось одно мгновение. Сейчас же Мельников пришел в себя и оглянулся кругом, но уже ни одного взгляда он не встретил: каждый быстро отводил глаза в сторону. Константин Иванович отыскал глазами дядю и поглядел на него. Сейчас Андрей Егоров стоял твердо, покойно; неизменно было его лицо, и ничего не выражали выцветшие глаза: как будто дело шло о ком другом.

   Мельников подошел к старосте и громко, раздельно спросил:

   - Это какая же земля за ним утверждена?

   - Вот тут написано какая.

   Мельников взглянул на бумажку: действительно, в бумаге с бланком окружного суда говорилось, что земля за Андреем Егоровым утверждена, и от него требуют представления данных для составления вводной грамоты. Данные были у Мельниковых. Константин Иванович быстро сообразил, что дело дяди не так-то уж блестяще: без данных ему вводного листа могут не дать, а к тому времени успеет попасть в суд их протест против неправильного утверждения в правах на их землю. Он вдруг окреп и вздохнул свободно, и, обращаясь к обществу, твердо и спокойно заговорил:

   - Господа!.. Что сказал сейчас староста - это неправда. Дядя Андрей нашей землей не может владеть. Он хотя обманно и укрепился в правах наследства, но он не упомянул, что, кроме него, после дедушки остались мы. А вы все знаете, что землю покупали мы, дядя в это время был отделен и ничем не помогал нам.

   - Как же тогда ему приписали ее? - вдруг задал вопрос выдвинувшийся вперед Восьмаков.

   - А так: он объявил, что земля его отца, а у того других наследников не осталось. Суд поверил ему и утвердил землю.

   - Не может быть, чтоб суд так сделал! - бросая глаза то на Андрея Егорова, то на Пряникова, уверенно и развязно продолжал Восьмаков. - Суд не обманешь, суд не мы с тобой. Суд верно утвердил землю, что она следовает Андрею Егорову.

   - Чужая земля-то?

   - Не чужая, а отцовская. У вас после отца остались плант и усадьба да все имущество, а ему земля.

   - Он за усадьбу-то на выход с нас получил.

   - Ну, что он получил, кою тошну. Усадьба - дело большое. Усадебная сажень стоит десяти полевых при случае.

   - Я, братцы, - вдруг выступил на середину сходки Андрей Егоров, - всю жизнь на отца работал. Я одинокий человек, а брату сына растить помогал. Братнина жена с брюхом ходила, а моя работала... Я по совести должен получить землю, тут никакого спору быть не может.

   В толпе послышался гул, но одобряла ли толпа Андрея Егорова или осуждала - нельзя было понять. Мельников хотел возразить дяде, как вдруг около него очутился Машистый. Он был красный, как из бани, глаза у него горели. Он стал около Мельникова и сделал жест рукой, как бы призывая всех к вниманию.

   - Братцы! - сильно волнуясь, воскликнул Машистый и вдруг остановился, пошевелил своими костлявыми плечами, высоко вытянул голову и обвел толпу возбужденным взглядом. - Мир православный! Испокон века считалось, что мир честной всегда заступался за правое дело и не давал в обиду того, на кого неправда напирала! За то и почитали мир, и дорожили им. Всяк верил, что в миру больше правды, чем у одного человека. И честь и слава такому миру! За такой мир можно везде постоять и даже обиду снесть за такой мир. Вот что!.. И если и теперь такой мир, - покажите вы, что не заглохла в вас мирская душа, что жива в вас правда. Давайте мы, никому не лицеприятствуя, скажем одно, как перед богом. Давайте напишем приговор Константину Иванычу!..

   - Какой приговор? - подвигаясь к Машистому, вдруг спросил Пряников.

   - О чем еще приговор? - крикнул недовольным голосом Восьмаков.

   - А об том приговор, что Андрей Егоров был отделом от отца прежде, чем они покупали землю, что покупал землю Иван Егоров с сыном, и записали ее на отца потому, что этого банк требовал. И подпишемся к нему все, ведь вы все это знаете?..

   Опять поднялся трескучий крик нескольких десятков мужицких голосов. Одни кричали: "так и надо", другие - другое. Из всех кричавших выделялся голос Пряникова. У него вдруг сузились глаза и стали шире ноздри. Он кричал внушительно, с уверенностью, что его слова имеют больше значения, чем кого-нибудь другого.

   - На этом покорно вас благодарим, только такого приговора мы давать не желаем. Как мы его дадим, когда мы ничего не знаем? Как покупали землю и кто покупал? За Андреем Егоровым утвердил землю суд, а что ж, братцы, суд то нешто что-нибудь? Там ведь не пьяные мужики сидит да незнамо что решают, а все делается на основании закона, по статьям. И коли там решили, значит, они знают, почему решили, и наш приговор туда не примут.

   - Правильно! Какой еще там приговор, - кричал весь красный, с злыми, бегающими глазами, Восьмаков. - Тут дело семейное, пусть сами, как хотят, и разбираются, а мир мешать сюда нечего, у мира другие дела есть.

   На Восьмакова и Пряникова сочувствующе глядели тихий Васин и буйный Костин. Остальные стояли растерявшись, очевидно не зная, какой оборот примет дело и чем все кончится.

   - Если это дело не мирское, то какое же мирское будет? В стадо волк забрался, хочет овцу схватить, неужели нам в кусты прятаться?

   - Неизвестно еще, кто волк-то?

   - Нет, известно: кто за бока хватает да клоки рвет.

   - А може, он свое отбирает?

   - Чужая шкура к другому не прирастет...

   - Еще как прирастет-то. Другой весь век в чужих овчинах греется.

   - Чужая-то теплее!..

   - Го-го-го!

   - Господа! - чувствуя себя совсем спокойно, твердо и громко заговорил Мельников. - Я не просил Харитона Петрова нам о приговоре хлопотать. Он это по своему соображению завел, но должен сказать, что такой приговор нам большую бы пользу принес. Теперь я от себя спрашиваю вас: можете ли вы дать нам такой приговор или нет?

   - Не желаем! - поспешил выкрикнуть Восьмаков и, сложив руки под мышками, отодвинулся немного в сторону и поднял голову.

   - Тебя не одного спрашивают, а всех, ты за всех отвечать не можешь, - крикнул на него Машистый.

   - И другие не желают, что ж ты думаешь, - задорно накинулся на него старшина.

   - Вам, известно, нежелательно, потому что вам до правды нет дела, вы по-другому живете, а може, есть кому и правда дорога... Кто еще скажет?

   Все молчали.

   - Говорите, ребята, - обратился к сходу староста, - так будем и знать. Даем мы приговор или нет?

   - Какой же приговор, когда Степан Иваныч говорит, что приговору не надо, - поглядывая на старшину, вымолвил Васин. - Что ж нам соваться?

   - Известно, не надо...

   - Не надо, не надо! - послышалось уже несколько голосов.

   - Ну, вот тебе мирская правда, Константин Иваныч, благодари обчество за нее, - обратился к Мельникову Машистый.

   - Нас благодарить нечего, это тебя пусть благодарит, ишь ты как распинаешься, - съязвил Восьмаков.

   - Я за правду распинаюсь, а не за благодарность, смоленая душа!

   - Небось за какого-нибудь голыша так глотку не драл бы, а то знаешь, где раки зимуют.

   - А ты не знаешь, за Андрея Егорова-то стоишь?!

   - Андрей Егоров человек, как и все.

   - И ты человек, только жалко, что у вас долог век, - криводушники вы!..

   - То-то ты такой и длинный-то, что у тебя прямая душа, - опять съязвил Восьмаков.

   - Людей осуждаешь, а на себя не взглянешь, - презрительно косясь на него, вымолвил старшина.

   - Я какой ни есть, а живу от своих трудов, тем и кормлюсь, за то и бога благодарю, а вы только и знаете, что чужие куски хватаете. Глотайте, пока не подавитесь.

   - Подавимся - тебя проколачивать не позовем.

   - Плохо вышло бы, если бы позвали. Я бы вам так просадил, чтобы вы не дыхнули. Чужеспинники!.. Весь мир изгадили. Отчего народ такой становится? Вы его сбиваете! У вас у самих ни на грош совести нет, вы и у других ее выкуриваете!..

   - Ну, довольно! - вспылил вдруг старшина. - Староста, заставь его замолчать.

   - Замолчи, Харитон Петров, будет...

   - Ты сперва им рот замажь, чтобы они честной народ не мутили!..

   Восьмаков подошел к Пряникову; к ним присоединился Андрей Егоров, Васин и Костин. Около же Машистого стояли Мельников и Протасов. Машистый, казалось, весь горел, в голосе его чувствовались сдавленные слезы, и он дрожал от распиравшего его негодования. Заступники Андрея Егорова, как будто не замечая этого, заводили между собой новый разговор.

   - Ну, так, Андрей Егоров, - сказал вдруг староста, - я объявил о твоем деле на сходе, а там уж делай, что сам сделаешь.

   - Ладно, сделаю, найду концы, - уверенно проговорил Андрей Егоров.

   - Ну, так больше и говорить нечего, пойдемте, коли, в чайную, вдовьи деньги пропивать.

   Мир оживился, смешался в одну толпу, и все направились в чайную.

   Машистый пил чай большими глотками. Внутри у него горело, и он спешил утолить мучившую его жажду. От него не отставал и Протасов. Мельников же пил чай неохотно. Он все не мог отделаться от чувства, охватившего его на сходе, где так ясно выразилась наглость одних и бессилие других. Он еле понимал, что говорил Машистый.

   А Машистый, отирая пот с лица, рубил:

   - Вот оно что стало: сила-то стала не в силе, а в одном прутике; попадется в пук желамустовый прут, сам не гнется и других не пускает.

   Через стол от них расположились Восьмаков с Андреем Егоровым и Костин. Перед ними стоял чайник, а вместо чайных стаканов был один маленький да тарелка с обваренными в кипятке снетками. У дяди Мельникова были веселые глаза, но он скрывал свое чувство. Он часто поглядывал на Восьмакова, а тот с сознанием своей силы и только что одержанной победы положил руки на стол и, презрительно поглядывая в сторону Мельникова, говорил:

   - То, чего им хочется, не получат. Мир на это не пойдет. Они покупали землю в товариществе, в товариществе были чужие, деревенские. Кто у них сколько брал, ведь мы не знаем, какой же мы дадим приговор?.. Он орет, что мы такие-сякие, а он какой? Мы, слава тебе господи, живем не хуже его, а получше. У нас, за что ни возьмись, есть...

   - Коли у тебя есть, зачем помогать в чужой огород лезть? - не вытерпел и крикнул Машистый.

   - Я с тобой не разговариваю, что ты в чужую речь свои слова вставляешь? - презрительно фыркнул Восьмаков. - Ты хлебаешь чай и хлебай.

   - А ты думаешь, что водку пьешь, так на казну работаешь?

   - Може, ему хочется, чтобы и его угостили, - сказал, смеясь одними глазами, Костин и двинулся на месте так, что скамейка под ним затрещала. - Мы, пожалуй, угостим, что ж!

   - Сиди уж, нечего с ними связываться, - проговорил Протасов, - ишь они какие хлюсты!

   - А вы кто? - опять крикнул Костин. - Ах вы...

   И он ввернул длинное скверное ругательство.

   Мельников с товарищами пропустили мимо ушей придирку Костина, но это невнимание к нему еще более раззадорило мужика. Он налил себе стакан, опрокинул его в рот и, сплюнув в сторону вместо закуски, продолжал:

   - Справедливцами себя считают. Вы справедливцы, а мы чем несправедливы? Мы пить-есть не хотим? Добра себе не желаем? Всяк себе добра желает, и кто чем может, промышляет: кто горбом, кто горлом, а кто простой сметкой. Раскинул сметку да поставил сетку, а ввалился кто - пусть не пеняет: ходи да в оба гляди.

   Теперь стали уговаривать Костина.

   - Ну, будет тебе, чего ты размололся-то.

   - Размелешься! Чего они кичатся: совести нет; у всех своя совесть. Всяк живет и другим жить дает... Ты думаешь, вор добывает - добычу в землю зарывает? Он сейчас это в ход пускает, а около него и другие кормятся. И вору тепло, и другим не холодно...

   Староста с Быковым и Васин сидели за третьим столом, а десяток мужиков толпились на крыльце чайной. Они совсем не хотели пить чай, а на свою долю взяли водки, распили ее, у них разъело губу, и они разгадывали, как бы еще выпить. Один из компании, молодой еще мужик, безусый и безбородый, Федор Нырков, подошел к столу Мельникова и, почесавши затылок, проговорил:

   - Костинтин Иваныч, а оно как же это приговор вам дать, будет нам от вас какое угощенье?

   - Ты что же, если за угощенье, то можешь и подписать? - спросил, улыбаясь, Протасов.

   - Постой, я не тебя спрашиваю.

   - Ты молод еще для моего приговора, - сказал Мельников, - ты тогда еще не хозяйствовал.

   - Нам все равно, если будет угощенье, то приговор дадим.

   - Ступай вон к Андрею Егорову: он для нужных людей за угощеньем не стоит, - вместо Мельникова сказал Машистый.

   - И с тобой я не говорю.

   - А я не желаю, чтобы ты к моему столу подходил; хочешь говорить с Костинтин Иванычем - ступай к нему на дом, а здесь не желаю.

   Он отстранил Нырка и подвинулся ближе к Мельникову.

   - На правое дело не нужно подкупа, оно само за себя постоит.

   - Ах, и поколочу же я когда-нибудь Харитона Петрова! Так взбучу, что до рождества припомнит! - воскликнул вдруг Костин.

   Мельников взглянул на него. У мужика были уже мутные глаза, и он сидел на скамейке грузно, неподвижно, сжимая и разжимая пальцы.

   - А Харитон Петров подставит тебе шею да будет мух ловить, - невозмутимо ответил на слова Костина Машистый.

   - Там что хошь делай, а попадешься в руки - натерпишься муки.

   - Вот посмотрим...

   Староста наконец поднялся с своего места, подошел к столпившимся у крыльца мужикам и проговорил:

   - Ну, гулять гуляйте, а дела не забывайте. Делильщики, становитесь-ка на линию да готовьте работы к завтраму.

   - Знамо дело, чего тут околачиваться-то, - поддержал старосту Быков.

   - Эх, не хочется мне в миру косить, вот как не хочется! - вздыхая, сказал Машистый.

   - Что ж, хлопочите скорей на выдел, и меня к себе принимайте, - негромко проговорил Протасов.

   - А ты не попятишься?

   - Чего пятиться. В таком миру добра ждать нечего. Земли он не прибавит, а на мелких полосах в самделе скакать надоело.

   У Машистого загорелись глаза.

   - Сознался? А все спорил тогда! Да, я говорю, тот другая жисть пойдет. Эх! Да что тут говорить-то, жалко, что я чаю напился, а то надо бы с тебя спрыски. Ты всю мою досаду рассеял, как весной рассаду...

   - Как-нибудь другой раз, - уклонился Протасов.

   Делильщики травы наделили, и наутро Охапкино высыпало на покос всей деревней. Вышли такие хозяева, которых Мельников еще ни разу не видал, как приехал. Егор Чубарый, живший до 6-го года на фабрике в Москве, но в то время был вынужден уехать в деревню, где и остался. Прежде он был белолицый, франтоватый, много и свободно говоривший, теперь он оброс бородою, загорел и глядел как-то угрюмо; Кирилл, которого Константин Иванович помнил подростком, а теперь он был высокий, стройный парень, с белокурыми усами, державший себя степенно и уверенно. Прохор Овчинник, редко показывавшийся на люди. У Мельниковых косили: старик, Константин Иванович и работница. До этого Мельников косил года три, но забыл было подробности работы всем миром, и теперь присматривался и любовался, что делается вокруг. Картина была веселая. Бабы и девки в ярких ситцах, блеск кос на солнце, лязг брусьев, постоянные взрывы смеха, игривые слова. "А есть много хорошего и в миру", - думал он.

   Но когда разделенные полосы были скошены и стали сговариваться идти домой, все, что занимало Константина Ивановича это утро, вылетело из головы.

   Староста отпустил домой молодежь и баб, остановил мужиков у выгона, чтобы обсудить порядок возки сена. Мужики с косами на плечах, ярко сверкавшими на солнце, сбирались в тесную кучу и начали сговариваться, когда лучше ехать - в три или четыре часа. Одни говорили, что начинать возить сено нужно в три, другие - в четыре. Более позднее время отстаивали потому, что легче лошадям: не беспокоил слепень.

   - Небось, не съест, - бывало, все в три часа ездили.

   - Бывало, - передразнил его стоявший за четыре часа Быков, на покос ходивший, несмотря на свою грыжу. - Бывало, овца поросят рожала, а нынче ягнят растить перестала. Бывало, травы-то нешто столько накашивали.

   - Да, трава все стала хуже и хуже, - вздохнул староста.

   - Бывало, народ попроще был, вот бог и посылал, - заметил как будто мимоходом Восьмаков, - а от нонешнего народа он отступиться хочет.

   - А коли бог отступается, нужно самим хорошенько стараться. На бога надейся, а сам не плошай, - вдруг раздался задорный голос Машистого.

   Все приумолкли и насторожились. Чувствовалось, что такие слова кинуты были неспроста. Невольно все поглядели на Машистого, а к нему подвигался Протасов и Мельников.

   - Мы не плошаем, кажись, - опять сказал староста.

   - Не плошаем, а добра все меньше собираем, и себя больше мучаем.

   - Чем же мы себя мучаем?

   - А вот тем, что такую траву косим да такой хлеб едим. У господ вон хлеб-то родится, хоть борону приставляй, а у нас колос от колосу - не слыхать человечьего голосу.

   - Что ж поделаешь, когда лучше не родит.

   - Можно добиться, что будет родить.

   - Чего ж ты не добиваешься?

   - А то, что я не один. У меня соседи. У соседей плохо, и у меня не выйдет хорошо. А вы вот выделите мой пай к одному месту, тогда я вам покажу.

   Последними словами Машистый сразу раскрыл, чего боялся мир, когда послышался его голос; вся толпа вдруг заколыхалась, сгрудилась плотней, и вдруг у всех развязались языки и посыпались отдельные восклицания. Восьмаков и Пряников вышли из себя. К ним присоединился тихий и молчаливый Прохор Овчинник.

   - Это тебя выдели, другого выдели, что ж тогда другим останется?

   - Всякому своя доля.

   - Свои доли-то разберут, а скотину пасть где будем?

   - Отдельное пастбище выгородим.

   - Так она и будет ходить в одном месте?

   - И походит.

   - Вон он куда гнет! - воскликнул староста, показывая мужикам на Машистого с таким видом, как будто бы тот предлагал что-нибудь невозможное.

   - Это все зря, - презрительно фыркая, поддержал старосту Восьмаков, - нужно говорить об деле.

   - А это нешто не дело? - вступился за Машистого Протасов, - нешто не правда, что у нас родиться стало все хуже, а миром мы ничего не делаем?

   - Так что же ты один сделаешь? - горячо, с загоревшимися глазами воскликнул староста.

   - А то! Отведи ты мне вон те кусты, я их в одну осень вырою, а к весне у меня тут поле будет. А мир сам не ест и другим не дает.

   - Будет зря трепаться-то!

   - Нет, не зря!

   - Так, може, и тебя выделить?

   - А что ж, выделяй, нас не мало найдется.

   - Где они, найдутся-то?

   - Найдутся.

   - Сейчас узнаем... Эй, ребята, - крикнул староста, - помолчите немножко. Дайте слово сказать, послушайте. Коли заговорили о выделе, давайте узнаем, кто у нас желающие. Эй, кто хочет на выдел, подходите к Харитону Петрову, а кто не хочет, отстраняйтесь прочь...

   Протасов и Мельников подошли к Машистому вплотную, Быков сделал было шаг вперед, но поднял голову, оглядел всю толпу и остановился в нерешительности. Тогда к трем приятелям с вызывающей улыбкой подошел было Осип и стал с ними в ряд, но сейчас же повернулся, съежившись, побежал обратно и смешался в общей толпе.

   На Осипа засмеялись. Восьмаков, стоявший поодаль, насмешливо воскликнул:

   - Ишь их сколько, не пересчитаешь!

   - Може, не все осмелились, духу не хватает? Константин Иваныч, ты человек денежный, выкинь-ка на полведерки, авось еще кто-нибудь подойдет.

   - Нам таких не надо, - огрызнулся Протасов, - пусть они другому помогают, а мы и без подкупных обойдемся.

   - Ну, и обходитесь, а нам надо об настоящем деле говорить. Староста, кончай дело да домой распускай, что на них глядеть-то.

   - Нет, поглядишь! - задорно проговорил Машистый. - Мы вот вам заявку делаем, что желаем на выдел, а вы нам ответ дайте, всем обществом, выделяете вы нас или нет?

   - Об этом завтра поговорим.

   - Нечего завтраками кормить, ты сегодня скажи, а завтра мы другую дорогу искать будем.

   - Ну, и ищите, а нас беспокоить нечего: коль жили по-старому, так и будем.

   - Все так говорите? - спросил у мужиков Машистый.

   - Все, все! - поспешил за всех ответить Восьмаков.

   - Ну так, так и знать будем, - сказал, почему-то делаясь веселым, Протасов.

   Все понемногу успокоились и опять заговорили о том, когда лучше возить сено.

   Сено перевозили и сложили у сараев в мелкие копны, приятно пахнувшие и вызывавшие в воспоминании счастливую детскую пору, когда они прыгали через такие копны, кувыркались, играли в палочку. По деревне всюду отбивали косы. Мерный стук в разных местах несся со всех сторон и напоминал, что и завтра, и послезавтра будет опять эта веселая работа, и протянется она долго-долго.

   Константин Иванович сидел у двора и укреплял Кольке грабельки; Протасов только что выбил косы, повесил их на перекладину у крыльца и подошел к Мельникову.

   - Что, тоже работать хочет?

   - Как же, ворошить будет, огребать, - серьезно поглядев на мальчика, сказал Константин Иванович.

   - И я буду, - поспешила заявить Манька, - и мне гьябьи сдеяй.

   - Вот тебе на! Да когда же я успею-то?

   Манька надула губы.

   - Ну, ладно, не плачь, я тебе готовые завтра куплю, да еще какие - крашеные.

   - Все-таки поедешь в город? - спросил Протасов, усаживаясь на завалинку.

   - Надо съездить, узнать кой-что да об выделе заявить.

   - Нет, каков Быков-то! - вдруг воскликнул Протасов; густая краска залила его лицо. - То вызывал, а то под телегу.

   - Может быть, он так что...

   - Нет, у него вор на животе, он что-нибудь да удумал с этим.

   - Что же?

   - Кто его знает. Он человек хитрый, его сразу не раскусишь.

   Посредине улицы показалась мужицкая фигура; она ближе и ближе подвигалась к двору Мельникова; Протасов и Мельников оглянулись на него и узнали Прохора Овчинника. Он шел прямо к ним; подойдя, он остановился, снял картуз и проговорил:

   - Мир вам, и я к вам.

   - Просим милости.

   Прохор не спеша уселся на завалинку и, обратившись к Константину Ивановичу, проговорил:

   - А я тебе, Константин Иваныч, попенять хочу.

   - За что?

   - Да как же, какое дело затеиваешь; человек ты не потерянный, живете вы слава тебе господи, зачем же вам из оглобель лезть?

   - Ты к чему это?

   - А к тому, зачем выдел затеваешь? Ведь это разорит народ, на сколько годов без хлеба оставит.

   - Почему без хлеба?

   - Да ведь передвижка всем полям пойдет. То были так полосы, а то пойдет по-другому. Вместо мякоти-то пустыри да борозды достанутся, откуда тогда хлеба взять? У меня полосы-то вон какие. На них даже нынче рожь идет. У людей пропала, а у меня идет. А достанутся они мне, эти полосы-то?

   - Ну, погоди, - видимо сознавая правду слов мужика и начиная волноваться, перебил Прохора Протасов, - ведь раньше поля делили?

   - Делили.

   - Никто после этого с голоду не помирал?

   - Помирать не помирал, а без хлеба сиживал.

   - Ну, и теперь не помрем. И мы ведь себе не выгадываем; може, такое место отведут, где синица не сиживала, не то что...

   - Так зачем затевать это? Жили и жили до этого, так бы и век кончили, а то давай к одному месту. А что тебе одно место-то даст? Тоже работать надо...

   - Работать, да не задаром, а теперь часто бывает впустую.

   - И там незадачи будут... да еще почище... На мелких полосах одна пропадет, другая останется, а там пропадет, так все пропадет... А я вам вот что скажу: коли вы заявили об выделе, примите и меня в свою канпанию.

   Мельников сразу вытянулся от неожиданности.

   - Это как же так: то нехорошо, а то тебя прими?

   - Не от радости, друг. Ты думаешь, я от радости? Я бы никогда из мира не пошел. В миру и пастьба порядком, и работают все вместе... а своих трудов жалко... Теперь одни выделяются, а там другие... а ты все передвигайся. А уж с вами пойду - никто больше меня не сдвинет. Так я говорю!

   - Так.

   - Ну, вот...

   Утром Мельников, не ходя косить, поехал в город. Ему хотелось узнать, насколько имеет значение заявление старосты о том, чтобы им не пользоваться их землей, а кстати зайти и в землеустроительную комиссию. Состояние его было беспокойное и тяжелое. Досада на дядю не проходила у него все время. Ему было не так жаль отбиваемой земли, как то, что затеянным дядей делом обижен старик и страдает; неспокойна и Софья. Самого же Мельникова больше всего огорчало то, что дядя не только отбивает их имущество, а что он в этом деле находит себе поддержку в деревенском миру. И поддерживают это явно неправое дело не какие-нибудь отбросы, а люди с положением, имеющие влияние на весь ход мирского хозяйства. Какие же порядки пойдут дальше, когда в деревне будут заправлять такие руководители?

   Мельников глубоко вздохнул и подстегнул лошадь. Впереди, в синеватой дымке вырисовывались колокольни городских церквей, зеленели крыши белых домов.

   "Да, выдел единственное средство перетрясть этот мир, а то сколько в нем плесени развелось, - подумал Мельников. - Побываю у члена суда и пойду в землеустроительную".

   Мельников вспомнил вчерашнее заявление о выделе, как оно было принято, и его больно кольнуло внутри.

   "Это Харитон Петров виноват. Очень круто ведет, надо бы полегче..."

   Но ему сейчас же вспомнилось поведение односельцев, и он представил себе, мог ли он сам говорить с ними мягче, и вдруг почувствовал, что и у него, человека редко бывающего дома, пожалуй бы, не хватило нужной мягкости. Каково же тому, кто живет с ними все время?

   Письмоводитель члена суда сквозь очки взглянул на Мельникова и спросил:

   - Что скажете хорошего?

   - Хорошего ничего, а плохое есть, из-за этого и приехал.

   И Мельников рассказал о том, что было у них на сходе.

   - Какое же это имеет значение? Пусть у вашего дяди есть желание получить вашу землю, но пока у него не будет на руках настоящих документов, исполнительного листа, он все-таки ее не получит, а исполнительного листа он не получит ввиду предъявленного спора.

   Мельников сказал, что общество на стороне дяди и, например, в выдаче приговора, удостоверяющего, что земля куплена после отдела дяди, оно отказало.

   - И пусть себе. Приговор этот не имел бы никакого значения. Все равно, ваш дядя половинную часть земли получит, но это будет не скоро, а до того времени вы будете владеть, как владели.

   Мельников ушел из канцелярии успокоенный, и все его тяжелые чувства пропали. Он свободно вздохнул на улице и уже бодро и легко направился в землеустроительную комиссию.

   Насколько была тесна и неуютна камера члена суда, настолько широка и светла канцелярия землеустроителя. Стены и потолок нового дома, чисто выструганные, но ничем еще не оклеенные, блестели от обильно льющегося в широкие окна света. На стенах висели карты, плакаты, таблицы и аляповатая картина о старом и новом хозяйстве. Большой письменный стол был завален бумагами, другой стол в стороне был занят пишущей машиной, на которой работал молодой стриженый паренек. За большим столом с конца стола сидел плотный мужчина в куртке табачного циста, с густыми белокурыми солдатскими усами, и подпирал какие-то бумаги. Кресло у средины стола, предназначавшееся для начальства, было незанято. Белокурый усач сейчас же поднял голову на Мельникова и спросил, что ему нужно.

   - Заявление о выделе передать.

   - Какой волости?

   Мельников сказал и передал заготовленное и подписанное желающими выделяться заявление.

   Усач пробежал заявление, поглядел на Мельникова и, держа лист в правой руке, пошел в соседнюю комнату. Минуты через две он вышел оттуда, а за ним шел высокого роста, полный и рыхлый господин, молодой еще, но с голой головою, рыжими усами и мешками под глазами. Лицо его было дрябло, нос подозрительно краснел, но в прищуренных глазах светилось такое высокомерное презрение ко всему, что как будто бы он ходит и занимается своим делом из сожаления к кому-то, а что для него есть другое, более высшее назначение. Однако он очень вежливо ответил на поклон Мельникова, быстро изменил свой внешний вид и любезно сказал, проходя к своему креслу:

   - Садитесь, пожалуйста. Лазарь, дай стул!

   Парень оторвался от пишущей машины и ловко подвинул стул Мельникову. Землеустроитель еще раз указал на него рукою и спросил:

   - Вы что же, сами выделяетесь?

   - Собственно, мой отец. Я сам живу в Петербурге.

   - Прекрасно, а другие сами хозяева?

   - Да.

   - Очень хорошо. Мы это дело скоро можем провести. У нас как раз к осени будут свободные землемеры, мы и пошлем их к вам. Только я посоветовал бы вам просить об оценке всей общественной земли.

   Мельников заявил, что им интересно было бы получить свои паи ближе к купленной.

   - По оценке это будет легко. Тогда будет справедливей, и нас избавит от всяких нареканий.

   - Что ж, мы на оценку согласны.

   - Вот и великолепно. Мы очень охотно содействуем выделам, - признался непременный член. - Мы верим, что новая форма пользования землею - верный путь к крестьянскому подъему. Вы ведь несомненно понимающий человек, скажите, что можно добиться от работы на этих узких лентах с буграми посредине? Ведь сколько нужно потратить времени на одни переезды?

   И землеустроитель, отведя глаза в сторону и только изредка взглядывая на Мельникова, с легкими запинками, как будто бы он повторял наизусть не совсем хорошо заученную историю, стал говорить о тех выгодах, которые может получить каждый хозяин, перейдя на отруб или хутор. Тут было и повышение урожая, и улучшение сортов продукта. Он переводил это на цифры, и цифры были очень внушительны. Мельников с интересом слушал его беседу, но он никак не мог понять, как это такой видный господин может так глубоко входить во все подробности крестьянского хозяйства. Неужели это искренно?

   Землеустроитель, высказав вс