Юрковский Федор Николаевич - Булгаков

   ФЕДОР ЮРКОВСКИЙ

   (Заключенный N 10)

   Источник: Сайт "Народная воля"

   Оригинал здесь: http://narovol.narod.ru/art/lit/urk1.htm.

  

   Знакомство с нашим прошлым есть обязанность каждого гражданина свободной страны, строящей социализм, если он хочет сознательно принимать участие в этом великом перевороте человеческой истории.

   В. И. Ленин, говоря о создании новой культуры пролетариатом, высказал мысль, которую должен знать и помнить каждый гражданин, претендующий на имя человека нашего нового, социалистического общества: "Без ясного понимания того, что только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру - без такого понимания нам этой задачи не разрешить".

   Точное же знание культуры, созданной всем развитием человечества, невозможно без знакомства с нашим прошлым, а для знакомства с этим последним необходимо обращение к той науке, которая носит название истории.

   Изучая культуру, созданную всем развитием человечества, обращаясь к этому прошлому истории человечества, мы видим, что пестрый хаос событий, бесконечное нагромождение фактов и явлений прошлого было бы невозможно постичь и осмыслить, если бы у нас не было той путеводной нити, какая дана нам великим учением Маркса, Энгельса и Ленина. История общества как история борьбы классов - это путеводная нить, и только с этой точки зрения мы можем получить то "точное знание", о каком говорит Ленин.

   Сама культура, созданная> всем развитием человечества, становится тогда на свое место и не все в ней представляется нам одинаково денным и важным. Точное знание в ленинском смысле показывает нам, что классы и их партии в своей великой борьбе, поднимая человечество на высшую ступень, умели, коль скоро они были двигателями истории, воспринимать из старой культуры, из сокровищницы прошлого именно то, что хранило в себе зародыши и ростки нового и более совершенного .строя, что могло способствовать борьбе за этот строй.

   Наше революционное прошлое самыми тесными узами связано именно с такими зародышами и ростками, которые получили свое начало еще в ту эпоху нашей революционной истории, когда пролетариат только начинал свою сознательную жизнь лишь в лице своих передовых представителей.

   Тогда прогрессивной революционной , силой была революционная народническая интеллигенция.

   Зараженная предрассудками утопического социализма, она, однако, в лучшей своей части была беззаветно предана интересам народа и в борьбе не на словах, а на деле за эти интересы умирала на каторге, в тюрьме и на эшафоте.

   Борясь во имя интересов народа, борясь за такой строй, осуществление которого происходит на наших глазах, эта революционная интеллигенция принимала из старой культуры то, что, по ее мнению, могло содействовать этому высшему строю, и стремилась уничтожить все то, что препятствовало водворению этого строя, и прежде всего - самодержавие.

   И в этой беспощадной борьбе истинные революционеры-народники не останавливалась перед самыми крайними средствами, даже если эти средства порой казались остальным неприемлемыми.

   К числу таких революционеров-народников принадлежал и Федор Николаевич Юрковский, организатор первой экспроприации, этого одного из самых крайних и решительных средств борьбы.

   Иначе, как экспроприацией, и нельзя назвать подкоп под Херсонское казначейство, организованный Юрковским.

   Весь ход дела и его провал подробно описаны самим организатором, и нам нечего останавливаться на нем.

   Важно подчеркнуть, что далеко не все народники одобрительно смотрели на это дело и, что после попытки Юрковского таких приемов борьбы история нашего революционного движения не знала вплоть до революции 1905 г.

   Почему же это? Не потому ли, что этот прием борьбы был "не чист", что многие революционеры-народники осуждали его? Но ведь даже социалисты-революционеры, претендовавшие на имя единственных хранителей революционного народнического наследства, очень часто пускали в ход этот прием борьбы в 1905 г. Дело здесь в том, что экспроприация средств противника получает свой смысл и оправдание, когда движение носит массовый характер, когда на арену истории выходит целый класс, революционный пролетариат, когда этот прием борьбы происходит в обстановке невиданной революционной классовой борьбы, под контролем этих масс и их классовой партии.

   Действительно, мы видим, как в революцию 1905 г. захват революционерами неприятельских материальных средств, и баз становится таким же законным и естественным явлением, как в любой войне.

   Эта классовая борьба, это движение масс, этот контроль партии в 1905 г. и был той гарантией, какая обеспечивала в общем и целом применение и такого средства, какое пустил в ход Юрковский.

   И уже один тот факт, что Юрковский еще в 70-е гг. не остановился перед применением такого средства борьбы, обязывает нас со всем вниманием отнестись к организатору первой революционной экспроприации и к ее истории.

   Ближайшее знакомство с этой историей показывает нам, что Юрковский вообще был незаурядной личностью среди семидесятников. Физически сильный, мужественный, решительный, находчивый, превыше всего ставивший интересы народа и революции, он вместе с тем был крупным художником в области слова.

   Судя по тому отрывку романа "Булгаков", который печатается нами, революционная литература потеряла в лице Юрковского, быть может, такого же яркого художника, как Кропоткин.

   Стало быть, в этом отрывке мы имеем, во-первых, исторический документ, автором которого был один из участников описываемого события, и, во-вторых, документ, излагающий ход событий в художественной форме.

   Такие документы-сравнительно редкие явления а историческом наследии, и понятно, какое большое значение они имеют при изучении истории революционного движения, потому что в тысячу раз лучше, чем сухие документы, знакомят нас с классовой психологией, настроениями и стремлениями борющихся.

   Роман "Булгаков" вместе с воспоминаниями об "упразднении Херсонского казначейства" и представляет такого рода документы.

   Эти документы знакомят нас с одним из моментов того развития человечества, в результате которого в прошлой культуре было создано то ценное и нетленное, знакомство с чем обязательно для каждого из нас, без чего вся прошлая культура была бы только сплошным голым насилием, не имеющим никакого значения.

   Страничку из истории борьбы за высшую культуру человечества, которую создаем теперь мы, и представляют воспоминания Юрковского, почему мы и рекомендуем читателю эти воспоминания.

    

  

  

    

  

  

  

  

   Вам, дорогая Людмила Александровна, посвящаю скромный труд свой в свидетельство дружеского расположения и воспоминания того слова участия, которым Вы подарили меня в трудную годину жизни. Прошу верить, что время никогда не изгладит моего глубокого чувства и признательности к вам за это доброе слово.

  

    

  

  

  

   Среди зеленеющих дерев одичалого парка гордо высятся к облакам главный купол и боковые башни обсерватории, с которой в часы безмолвной ночи несколько унций человеческого мозга, вооружась гигантскими телескопами, следят за бесконечным движением вселенной, подсматривая сокровенные тайны мировых законов.

   Обладатель этих нескольких унций мозга, Иван Егорович Соломин (отец того самого Соломина, которого Иван Сергеевич Тургенев женил на Марианне после смерти Нежданова), слывет в городе за человека ученого, умного, непоколебимо честного и - что всего важнее - в высшей степени обходительного и любезного, почему он был всеми не только уважаем, но и любим.

   Соломин бесспорно стоит целой головой выше окружающего его провинциального общества. Будучи сыном спившегося с кругу, старого, отставного капитана, без всякой протекции, с образованием армейского юнкера, он сумел пробить себе дорогу исключительно своими силами и достиг высоты общественного положения не лакейским уменьем прислуживаться, а единственно благодаря собственному уму и энергии. В-Крымскую кампанию, еще совеем молоденьким юнкером, он был ранен в сражении при "Черной речке". Неприятельская, или вернее своя, пуля попала ему в пятку. Рана выходила немножко двусмысленная для военной репутации, и Иван Егорович, шутя, любил ссылаться в свое оправдание на пример Ахилла, который тоже уязвлен был в пятку, но которого, разумеется, никто не заподозрит в трусости.

   Вслед за тем он получил производство и отпуск для излечения. Пользуясь этим свободными временем, Соломин налег на занятия, приготовился к академии и блистательно окончил ее геодезистом. Затем он был на несколько лет прикомандирован к Пулковской обсерватории в качестве помощника известного нашего, как всегда немецкого, астронома Струве, и, получив, наконец, самостоятельное назначение в. провинции, женился перед отъездом из Петербурга на семнадцатилетней институтке, красавице Зинаиде Булгаковой, только что вышедшей из Смольного. С этой минуты жизнь Ивана Егоровича вполне определилась: он смотрел в небо, целовал жену и ел ростбиф.

   Если прав Флеровский, утверждая, что истинное назначение человека состоит в том, "чтобы плодить жизнь на земле", то - надо сознаться--нигде это назначение не выполнялось с такой добросовестностью, как в семействе Ивана Егоровича. Его дом был полная чаша. Каждый год господь посылал Зинаиде Александровне то мальчика, то девочку с голубыми или карими глазенками, с вьющимися золотистыми локончиками, маленьких, стройных я прелестных, как херувимчики. В настоящее время таких херувимчиков была уже довольно длинная вереница. Старший Вася (будущий муж тургеневской Марианны) в настоящую минуту семилетний мальчик с крупными чертами лица отца. Затем по порядку своего выхода в свет: Ваня, Инна и Нина, мал мала меньше, - один другого краше.

   Предметом постоянной любви и заботливости всех этих деток была прекрасная, пятнистая с бархатными ушками кошечка "Мими", у которой, в свою очередь, были премиленькие крошечные котята с черными спинками и желтыми полосками на боках.

   А в конюшне, вместе с парой сытых гнедых лошадок, проживал тоже очень миленький, белый как снег, с красной мордочкой ангорский козленок "Биби", между тем как на дворе бегала большая предобрая собака "Дамка", которая также спешила пользоваться жизнью как умела и была теперь обременена многочисленной семьей толстеньких, кругленьких щенят с розовыми лапками и синими глазками... Все Эти котята, козлята и щенята радовали своим появлением на свет и детей, и добрую Зинаиду Александровну, и их любимую "Тетю Катю", или "Тетю Птичку", как метко прозвали дети дальнюю родственницу Ивана Егоровича, пожилую деву, проживавшую у них в доме на хлебах. Маленькая, поджарая, чрезвычайно подвижная и суетливая, с крошечными круглыми глазками, вздернутым носиком и остреньким выдававшимся вперед подбородком, она действительно выглядела какой-то трясогузкой. Сходство с "птичкой" еще дополнялось особым цветом и покроем платья, с пестрой пелериной, вечно оттопыривающейся наподобие крыльев, вследствие привычки беспрестанно взмахивать руками и как-то особенно выворачивать локти наружу.

   Наконец в семью входила еще в качестве добавочного, так сказать, низшего члена стройная девушка Маша, с добрыми, умными глазами, всегда скромно опущенными вниз, с густой косой, тяжелым жгутом обвивавшей ее правильно посаженную красивую головку. Она неразлучно всюду присутствовала при детях, живя в доме уже более шести лет. Соломиным она так сразу понравилась своим .скромным, услужливым нравом, что они порешили привезти ее с собой на юг России из Петербурга.

   Маша была из тех миловидных созданий, которые выродились в особый тип петербургских горничных-барышень и которых можно видеть во всех порядочных "chambres garnies". Всегда одетые с безукоризненной чистотой и изяществом, с правильными личиками, принявшие белизну и нежность комнатных барышень, они до такой степени усвоили себе приличные приемы последних, так хорошо переняли их манеру держаться и говорить, что, отворив парадную дверь какому-нибудь простодушному посетителю, часто ставят его втупик относительно того, с кем он имеет дело: с горничной, с хозяйской дочкой или, наконец, не с женою ли того самого столичного дельца, к которому он пришел с своими провинциальными делишками?

   Однако, Маша уже начинала выходить "из лет" и составляла предмет тайных забот Зинаиды и даже самого Ивана Егоровича, До понятиям которых ее непременно следовало выдать замуж, для полной гармонии с окружающим. Вообще же весь склад семейной жизни на обсерватории катился ровно, без толчков и треволнений, несколько, правда, монотонно, как бы по раз навсегда установленному, заведенному шаблону, все в свое определенное время, смахивая немного на английский лад. Никакой сухости и деловитости не было: здесь все любили друг друга, относились просто и искренно, никто никому не досаждал. В доме не раздавалось ни одного резкого слова. Иван Егорович всегда ровно и сдержанно относился к жене; жена относилась сдержанно к детям; дети также сдержанно обращались с Машей и друг с другом, никогда не дрались и были так хорошо выдержаны, что почти совсем даже не плакали.

   По утрам Зинаида сама одевала и ласкала своих деток. После обеда из собственных рук кормила и ласкала кошечку "Мими", а по вечерам сама, как кошечка, ласкалась к мужу. Таким образом, все здесь казалось тихо и безмятежно. Но на земле нет полного счастья, и человек в самом себе носит зародыш страданий, которые чем-нибудь да смутят блаженный ,мир "го счастливого существования. Дело в том, что Иван Егорович, при всех своих несомненных достоинствах, имел один неоспоримый недостаток: он был ревнив, как турок. И это тем непростительнее, что Зинаида Александровна никогда не подавала (он это ясно видел) ни малейшего повода; она была истой римской матроной, выше всяких подозрений. Но если Иван Егорович и был подвержен припадкам "африканской страсти", из этого еще отнюдь не следует полагать, чтобы она проявлялась у него в своей первобытной варварской форме. Нет. Цивилизация входила и здесь в свои права: он не хватался за кинжал, как Отелло, не разражался длинным, страстным и трагическим монологом, а просто-напросто отправлялся в свой кабинет, ложился лицом к стене и оставался в таком положении, неподвижно лежа и не принимая ни пищи, ни питья - сутки, двое или трое (судя по обстоятельствам) - и отвечая на все обращаемые к нему вопросы одной и той же неизменной фразой: "Оставьте меня". Зинаида приходила в таких случаях в совершенное отчаяние и окончательно теряла голову. По нескольку раз, вся в слезах, подходила она к дверям кабинета, упрашивая мужа встать или хоть сказать ей что-нибудь. Она то подсылала Машу звать "барина к обеду", то, наконец, прибегала к последнему средству - посылала детей. Но все было тщетно, и все возвращались с тем же стереотипным ответом:

   -- Оставьте меня.

   Дело оканчивалось обыкновенно тем, что на второй или третий день пароксизма Зинаида, истерзанная угрызениями совести, не выдерживала этой пытки. Уложив пораньше детей, она приходила к мужу, садилась к нему на постель и, припав к его плечу, рыдая отдавалась на "всю его волю". Тогда под покровом ночи совершалось трогательное примирение супругов. На следующий день Иван Егорович вставал в обычный час, как ни в чем не бывало, и все шло своим порядком. Только кто-нибудь из знакомых (преимущественно из молодых военных) подвергался "остракизму", т. е. Зинаида весьма тонко давала почувствовать осужденному, что ему следует являться только с визитом на Рождество или на Новый год.

   Был уже одиннадцатый час ночи, наступившей после первого дня Пасхи,- этого милого и бестолкового дня в нашей жизни, Когда все едят с утра до вечера и никто не может сказать с уверенностью, сыт ли он или голоден, - когда одна половина населения визитирует, в полной уверенности, что этим оказывает своим друзьям самую большую любезность, а другая половина принимает их, тоже не без основания полагая этим оказать первым самое крупное удовольствие.

   Все взрослые домочадцы обсерватории сидели у пасхального стола в большом круглом зале с мраморною колонною, поддерживающей его сводчатый потолок. Почти весь стол был сплошь заставлен бабами, папушниками и куличами. На громадных серебряных блюдах краснели окороки, перевитые разноцветною бахрамою, или поджавши ножки возлегал жареный поросенок, разукрашенный множеством бумажных ленточек, синих, голубых, розовых... А рядом возвышалась белая, как мрамор, монументальная пирамида из сырной пасхи с коринкой, и тут же - по южному отличительному обычаю - молодой барашек, с золотыми бумажками на хвосте и вокруг шеи. А близ него кусок свиного сала, без которого ни один хохол не разговеется. Все это, залитое ярким светом люстры, было красиво для глаз и в то же время составляло приятный сюжет для аппетита. Около хозяйки, на низком табурете, весело шумел вычищенный, как зеркало, большой томпаковый самовар. Из посторонних присутствовал один только худощавый блондин, совсем еще молодой человек, который пискливым голоском распространялся о великом значении классического образования, обращаясь чаще всего к Соломину.

   Разговор поддерживался довольно вяло, и когда обрывался, то в комнату доносилось завывание ветра, и по временам крупные капли дождя барабанили в стеклянную дверь, выходившую на парадное крыльцо.

   На дворе в это время разыгрывалась одна из тех южных ночей, которая известна под именем "воробьиной ночи". Сильный, почти штормовой, ветер нагнал густые черные тучи, которые совершенно заволокли все небо так, что не видно было ни одной звездочки. Темнота, - как говорится, хоть глаз выколи, - казалась еще непрогляднее от беспрерывно сверкавшей по всем направлениям яркой молнии, сопровождаемой неумолкаемыми раскатами грома.

   Под проливным дождем, по едва проторенной тропинке, извивающейся между редких древесных стволов и густых кустарников, почти ощупью, шел какой-то человек. Он шагал наугад, беспрестанно сбиваясь с тропинки, то и дело натыкаясь на какой-нибудь колючий кустарник или выдававшийся  сук дерева. Свою досаду и нетерпение в таких случаях он изливал в энергичных эпитетах, посылаемых этим препятствиям, не очень лестных для них.

   Дойдя до ворот обсерватории, он нащупал ручку калитки и, убедившись, что она заперта изнутри, стал быстро и ловко перелезать через ворота. Но едва он успел опуститься во двор и сделать несколько шагов от ворот по направлению к ярко светящейся стеклянной двери подъезда, как на него со свирепым лаем бросилось несколько громадных "чабанских" собак. Хорошо зная, что это за чабанские собаки, он было сделал шаг назад к воротам, но тотчас же убедился, что отступать было поздно. Тогда незнакомец употребил тот оригинальный прием, который известен только немногим знатокам собачьего сердца. Он вдруг сам бросился с громким лаем на разъяренных животных. Штука удалась вполне: собаки в ужасе рассыпались и, поджав хвосты, с визгом разбежались в разные стороны, очистив путь к крыльцу, на которое он и поспешил взобраться с легким чувством человека, счастливо вышедшего из затруднительного положения. Окинув взглядом ужинающих, он побарабанил пальцем по стеклу. Сидевшие за столом переглянулись.

   - Кто бы это так поздно?--произнесла Зинаида Александровна.

   - А вот сейчас увидим, - ответил Иван Егорович, подходя к двери и поворачивая ключ.

   Дверь открылась, и в комнату вошел высокий, широкоплечий брюнет в несколько поношенном и совершенно измокшем на дожде студенческом пальто, в больших сапогах, в черной пуховой "бандитке", свирепо надвинутой на лоб почти до линии густых сросшихся бровей, из-под которых насмешливо глядели блестящие карие глаза.

   - Николай!.. Вот кого уж никак не ожидали! Ну, Христос воскрес!-приветствовал гостя Соломин, протягивая ему руку. - Что вы говорите? Неужели воскрес? - произнес тот, комически удивленно подняв брови.

   Между тем остальная публика, повставав из-за стола, уже окружила прибывшего, который успел стащить с себя и бросить в. угол прямо на пол измокшее пальто и "бандитку". . . :

   - Ну, не хочешь христосоваться, поцелуемся хоть так; надо же поздороваться! - сказала Зинаида. 

   -- Это можно, -- отвечал тот, беря ее руку в свою, а другой обнимая вокруг шеи,-во-первых, потому, что ты мне сестра, а во-вторых, потому... что ты... все-таки женщина к р а с и в а я! - добавил он, звонко целуя пышные розовые губки хозяйки, причем левый глаз его слегка прищурился в сторону ее мужа, который старался не смотреть на этот процесс братского целования.

   - Здравствуйте, "Тетя Птичка", - продолжал Булгаков,--вы более не стареете, потому что уже совсем состарились! Так, кажется, говорят комплименты?

   - Ах, шалопай, шалопай! -- протянула нараспев тоненькой фистулой тетя Катя, взяв его слегка за ухо. - Ты поди-ка сюда, да поговори вот с ним... Ах! это преинтересно: "реалист" и "классик".

   - Погодите, тетя Катя!--остановил ее Иван

   Егорович, усаживая гостя рядом с собой, - дайте ему сначала поесть чего-нибудь!

   - Что тебе положить: барашка или ветчины с горошком? - спросила Зинаида, держа в руках тарелку и вооружившись серебряной вилкой-.

   - И того и другого!

   - Маша, достаньте из буфета ром! -- распорядился Иван Егорович.

   - Говори, говори, повеса, где был? Чего шляешься по ночам? Ну, признавайся сейчас! Откуда ты так поздно? -- тараторила тетя Катя.

   - Прямехонько из восемнадцатого столетия!

   -- Это что такое за восемнадцатое столетие?- удивилась Зинаида.

   - Кажется, столетиями определяется время, а не место, - заметил Иван Егорович.

   -- Конечно так. Но дело в том, что нынче времена восемнадцатого века сохранились только в одном месте, и это место-дом Виртинга!

   Это объяснение вызвало взрыв дружного хохота. В доме Виртинга квартировала мать Булгаковых, и там, как нарочно, собрались в настоящее время все патриархи их фамилии, из которых самой молодой было пятьдесят пять лет, именно матери. Затем следовали две тетки - обе старше ее, потом дядя - шестидесятилетний холостяк, и наконец бабка, Марья Михайловна, родоначальница трех поколений Булгаковых, считавшая от роду восемьдесят восемь лет.

   - Да и то еще, - уверял, смеясь, Николай, - она утаивает два года из "кокетства".

   - Да как же ты смеешь так непочтительно говорить!--и Зинаида погрозила ему пальцем.- Вот погоди: я завтра скажу маме!

   - А, пожалуй, говори сколько хочешь! Там на меня уж давно махнули рукой. Мяли, да отстали!

   - Ни-г-г-и-л-и-с-т!- протянула тетя Катя.

   - Нигилист, коммунист, социалист, анархист, да кстати уж и евангелист: вали все на "ист".

   - Нечего, нечего финтить! Знаем мы: с нами-то ты храбро воюешь. Куда нам с тобой тягаться, мы ведь ничего не знаем, ничему не учились! А ты вот поговори-ка с ним, так он тебе и отпоет, как следует!

   Она указала пальцем на молодого человека.

   - Да познакомьтесь же!.. Это мой племянник. Федя Винк, кандидат Новороссийского университета, а это - шалопай из Технологического института, - сказал Соломин, рекомендуя друг другу молодых людей.

   -- Был да сплыл! -: ответил Булгаков. - Нынче уж вернее будет сказать - из Медицинской академии, хоть это и не верно. - Будем знакомы!.- обратился он к долговязому блондину, протягивая рукубчерез стол.

   - Очень приятно. Так вы медик?..

   - Такой же, как вы сапожник!.. Говорю же вам, что нет! А был и в Медицинской, то есть вернее у Грубера, и в Технологическом институте, и в Горном, словом везде, где угодно... Моя профессия не зависит от названий учебных заведений, которые я проходил...

   - Одним словом, он проходил мимо всех учебных заведений! - подшутил Соломин.

   - Для исторической верности уж следовало бы сказать: заходил во все, а не проходи л, - поправил его Булгаков. - А почему нагла "Птичка" величает вас классиком? - потому ли только, что учились вы в классической гимназии, или вы и всурьез?

   - Да, я настоящий классик, по убеждениям, то есть признаю воспитательное значение не в простом только процессе изучения языков, но в целом классическом миросозерцании, их поэзии, пластике... и, признаюсь, настоящее направление грубого материализма считаю в высшей степени односторонним, вредным увлечением...

   -- Вот как: знай наших!

   - Вы, конечно, стоите совершенно на другом полюсе, ищете во всем "полезности вещей", отрицаете искусство для искусства и даже, по всей вероятности, вовсе не признаете красоты?

   - Гм... как вам сказать: перед голой статуей на колени не становлюсь, конечно и не молюсь на нее.

   - Но в чем же ваша профессия? Вы так и не поведали нам, -- перебил его белобрысый Винк, очевидно желая дать другой оборот разговору.

   -- В разрушении основ! - торжественным тоном, отчеканивая каждое слово, насмешливо провозгласил Булгаков.

   - Ну, вот, так и знал... Я не только враг революции, но и весь ваш "социализм" целиком отрицаю!

   - Браво! люблю за храбрость! Это однако не мешает социализму существовать и даже процветать: "пролетариат организуется во всей Европе!.." Это факт, а фактов отрицать нельзя,--иначе они будут отрицать нас!

   - Что же из того: в одиннадцатом веке и крестовые походы существовали "фактически", однако же это было не более, как "болезнь века".

   - Выходит, значит, что вы отрицаете только существование в себе симпатии к социальному движению. Как факт вы его не отрицаете. Ну, против этого спорить не могу.

   -- Я отрицаю его "историческое значение" и утверждаю, что это такая же болезненная эпидемия нашего времени, как и походы в Палестину.

   - Не из таких ли фактов и слагается история? И если вы будете выбрасывать из нее крупные массовые движения, то в "истории" останутся только одни "короли"! Однако, я не любитель подобных словесных турниров ради упражнения ума. Дело коротко: я за р а з р у ш е н и е, - вы за "status quo". Соглашения быть не может, стало быть и разговаривать тут более не о чем, и наши дороги врозь, - закончил Булгаков, поднимаясь из-за стола.

   -- К тому же пора и честь знать, надо хозяевам покой дать! - прибавил он, заметив, как Зинаида украдкой зевнула в руку.

   - Но зачем же тебе шляться по этакой погоде?--сказала та. - Да и ночь глухая, все порядочные люди давно спят. Оставайся лучше ночевать. Вот с Винком и ляжете в кабинете, там и окончите войну классицизма с реализмом.

   - Без четырех минут два часа, - с педантической точностью произнес Иван Егорович, взглянув на свой карманный полухронометр.

   - Нет, уж лучше уйти! Дождь перестал, а что поздно - не беда! Авось найду кого-нибудь бодрствующим. Ведь жизнь идет колесом: когда одни ложатся, другие уже встают на работу.

   - Прощай, Schwester! Обними и перекрести! - сказал он, подходя к сестре.

   - Так пойдем, я тебя выпущу за калитку, - сказал Иван Егорович. - Кстати нужно тебе сказать два слова... Да, как ты попал к нам, мы что-то не слышали звонка?

   - А я прямым путем, перелез. Не хотелось тревожить прислугу: и мне гимнастика, и людям покойнее...

   .- Это ты напрасно! -- сказала Зинаида. - Ворам дорогу показываешь. А у нас ночной сторож всегда не спит, так что можешь без всякого стеснения звонить в какой угодно час ночи...

   - Ну, полагать надо, что не ворам у меня надобно учиться, а наоборот, по той простой причине, что этот способ стал известен им гораздо ранее меня, а яйца курицу не учат. Так, кажется, твердит нам достопочтенный дядюшка Крылов? - обратился он к сестре.

   - Ну, хорошо, хорошо, с тобой не сговорить! Только не лазай больше, а то еще собаки искусают. И как они тебя не тронули: ведь "Серко" кажется уже спущен с цепи?

   Булгаков засмеялся.

   - Слово такое знаю! Как только скажу его - все собаки разбегутся! Ай, Маша, спасибо: совсем благонамеренным человеком стал!-обратился он к Маше, принимая от нее свое пальто и "бандитку", которые она успела отчистить от грязи и просушить.

   - Adieu, - произнес он уже за дверью. Соломин последовал за ним.

   - Я вот о чем хотел поговорить, - начал он, шагая через двор к воротам. - Видишь ли: мне нужен на обсерватории помощник для занятий, а то при наблюдениях одному трудно справляться (мне уж Зина помогает даже смотреть в телескоп), ну, и, конечно, надо, чтобы он мог делать самостоятельные вычисления. Так не согласишься ли ты занять эту должность? Я думал было предложить Винку, да он оказался слаб в математике.

   - Ну-с, а гонорару сколько даете?

   - Да что же тебе дать: жить будешь в моем кабинете, значит, квартиру, отопление и освещение имеешь; ну, обедать и чаевать, конечно, вместе будем; белье тоже выстирают... это уж дело Зины... Чего же тебе еще? Зачем тебе деньги? Ну, дадим, положим, на табак рублей пятьдесят в месяц - и довольно с тебя...

   - Третий сорт, стало быть, no-боку! Можно будет покурить "дюбек высший" султанский! "Се дило треба розжуваты".

   - Да чего жевать-то? Ведь все равно шатаешься без дела! А уроками тоже больше не зашибешь, да и времени-то уйдет, на них больше: у меня работы много-много часа на четыре в сутки.

   - Так-то оно так! И деньги порядочные, да неудобно мне связывать себя постоянным местом, потому что сам еще живу на перепутьи: сегодня не знаю, куда поеду завтра: в Питер ли. на Кавказ ли, либо, наконец, в Ташкент угожу... Ну, и выходит дело не к месту!.. Словом, я дам вам окончательный ответ дня через три-четыре...

   - Как знаешь... я буду ждать.

   - А что если я вам вместо себя поставлю кого-нибудь из товарищей? Как скажете?

   - Пожалуй, если с достаточной подготовкой по математике... и по твоей рекомендации... Но с тобою нам удобнее: ты свой человек в доме...

   -- Это-то я все сам понимаю, спросил на крайний случай... Ну, подумаем, а "пока що" - до свиданья!

   Он пожал руку хозяина и, шагнув за калитку, скрылся в темноте парка.

   Хотя от здания обсерватории до первых домов города более полуверсты, но нашему герою пришлось совершить довольно длинный переход, почти через весь город на противоположный его конец, где начиналась так называемая "Андалузия", т. е. слободка с ее низенькими, крытыми соломой, в три окна домиками, с широкими, сплошною грязью текущими улицами, с узенькими, местами, прогнившими, досчатыми мостиками, тянувшимися вдоль глухих заборов. Высокие сапоги Булгакова оказывали здесь ему свои услуги, потому что ноги его беспрестанно уходили по колена в вязкую, глинистую грязь.

   Ночь уже дрогнула, и восточная часть неба заметно побледнела, когда Булгаков, свернувши в один из бесчисленных переулков этой окраины города, подходил к одиноко возвышавшемуся среди низких хаток мрачному двухэтажному дому с забитыми наглухо окнами и облупившеюся по углам и на карнизах штукатуркою. За ним тянулась длинная из нештучного камня стена, сухой кладки, которая отделяла от улицы огромный, весь заросший лопухами и бурьянами, двор. В одном месте стена эта полуразрушилась, так что представляла удобный "перелаз", которым наш герой не замедлил воспользоваться, и прямо направился в задний угол двора, где из единственного окна небольшой каменной сторожки блестела узкая полоса света, вырывавшаяся через неплотно притворенную ставню.

   Осторожно подойдя к окну, он увидел через эту щель довольно просторную, но почти пустую комнату с грязным, очевидно незнакомым с метлою полом. Сор, покрывавший его толстым слоем, преизобиловал, главным образом, окурками и яичной скорлупой. Прямо против окна, за простым кухонным столом сидел молодой человек лет двадцати четырех. На нем было сильно поношенное, с засаленным воротничком, синее пальто, надетое в рукава прямо поверх красной косоворотки.

   Низко нагнувшись над большим газетным листом, он пробегал глазами свежие, еще не высохшие строки печати, и рука его, вооруженная длинным пером, быстро бегала по полям, отмечая корректурные знаки. Над высоким лбом вздымалась целая грива всклоченных волос, которые ниспадали сзади до самых плеч. Бледное, обрамленное небольшой темнорусою бородкою лицо, со впалыми щеками, выражало сильное утомление и физическую слабость. И только лихорадочный блеск глубоко запавших в свои орбиты глаз изобличал ту особенную напряженность нервной деятельности, которая иногда встречается в слабых, болезненных организмах, вопреки ходячему гигиеническому положению: "здоровый дух в здоровом теле". Грязный деревянный стол, залитый чернильными пятнами, почти весь был завален книгами в самом хаотическом беспорядке. Среди разбросанных рукописей и корректурных листков возвышалась кучка табаку, а рядом несколько кусков сахару и между ними окурок потухшей папиросы, и тут же валялась, бог весть зачем попавшая на стол, сапожная щетка. Между трудами книг торчал помятый жестяной чайник без ручки, щербатая кружка с недопитым чаем, объедки колбасы, шелковый галстух и оловянная пуговица. А сальная свеча, с нагоревшей светильней и густым наплывом с одного боку, обходилась без подсвечника и удерживалась в вертикальном положении при помощи гвоздя, воткнутого в стол острием вверх. По всему было очевидно, что стол составлял здесь не только главное, но и единственное средоточие всей хозяйственной жизни. Действительно, кроме него в комнате находилась еще одна мебель - это старомодный диван с высокою и неуклюжею спинкою и облупившеюся клеенкою, из дыр которой нескромно торчали клочья м"чалы. Брошенное на него старенькое байковое одеяло и засаленная подушка, в ситцевой цветной наволочке, свидетельствовали, что диван этот служил хозяину и вместо кровати.

   Булгаков обошел вокруг сторожки и сделал три легких удара в дверь.

   - Войдите... не заперто! - послышался слабый, но приятный баритон.

   Булгаков вошел.

   - Булгаков! Наконец-то пожаловали! Ну, лобызнемся, что ли? - И молодые люди обнялись.

   На одно мгновенье в глазах гостя отразилась непривычная нежность, но сейчас же затем лицо его приняло прежнее, веселое, слегка насмешливое, хотя и добродушное выражение.

   - Здравствуйте, граф! - произнес Булгаков, крепко сжимая слабую руку хозяина.

   - Здравствуйте, здравствуйте! Давно пора, а то совсем забыли нас. Только вот что: новостей-то у вас, конечно, с три короба, а из редакции того и гляди явятся за корректурой. Так вы садитесь там на диване, а я через четверть часа кончу. Вот табак... курите... а если хотите есть - там на полу, в углу, яйца... а хлеб под подушкой... это я от крыс туда прячу... Давно ли из Питера?

   - Вчера, то есть вчера приехал, а из Питера, выходит, значит, шестой день пошел, если настоящую минуту считать за день... Сутки потерял в Москве, да в Киеве тоже... Везде аресты, а в Киеве, батенька, настоящее опустошение. Ни единственного адреса не уцелело. Вы, пожалуйста, пожгите все как есть.

   - Как? И Зотов погиб?

   - Сидит, и вся семья разослана в "не столь отдаленные"...

   - А Неплюев?

   - Поехал верстовать сибирский тракт И Арсеньев и Семеренько тоже... Да, говорю вам: настоящее пленение вавилонское!

   - Плохо, плохо... Ну, сидите и молчите! Я через четверть часа кончу. И он снова уткнулся в газету. И снова перо его быстро забегало по полям. А Булгаков захватил щепотку табаку и, усевшись на диван, принялся вертеть папиросу. Теперь только он заметил большую крысу, прикованную к ножке дивана тоненькой медной цепочкой, очевидно снятой где-нибудь со стенных часов.

   Поднявши вверх мордочку, без всяких признаков страха, она вопросительно смотрела на гостя, как бы выжидая, с чего он начнет свое Знакомство.

   Булгаков полез под подушку, отщипнул кусочек хлеба и поднес его крысе. Животное грациозно село на задние лапки и принялось проворно грызть корку, держа ее между двумя передними лапками.

   - Готово!-произнес тот, кого мы вместе с Булгаковым будем называть графом.

   Он погасил свечу, открыл окно и с наслаждением втянул впалой грудью свежий утренний воздух. 

   - Теперь говорите! и прежде всего: гостинца привезли?

   -- Точно так, ваше сиятельство!

   - Сколько?

   - Полтора пуда.

   -- Маловато.

   - Что же делать, больше нельзя было достать. И то по горсточкам натаскали из разных типографий.

   - Впрочем, как-нибудь обойдемся! Ведь нам не книги печатать. Ну, а все остальное?

   - Да чего еще вам надо?

   - Как чего? - загорячился граф. - А наборная касса, доска и валик? А прокатный вал? А...

   -- Все здесь! - произнес Булгаков, знаменательно поднося палец ко лбу.

   - А пресс?-продолжал высчитывать собеседник.

   - Здесь! - Булгаков показал у себя на то место, которое служит обыкновенно у людей для сиденья.

   - Вот и выходит, что ровно ничего нет.

   - Успокойтесь, все будет! Вал возьму у тетушки от стиральной машины. Отличный выйдет! Вместо доски, - завтра же отправимся на базар, - купим самое что ни на есть простое зеркало в деревянной оправе, лишь бы потолще, и будет "первый сорт". Да вы не извольте беспокоиться: всю технику я беру на себя! Вы только знай пишите: удивляйте мир своими произведениями, а уж я так отпечатаю, что раэлюли малина! И публика поистине диву дастся, когда увидит нашу работу, да еще разнокалиберным шрифтом!

   - Вам все бы только шутить, - недовольно заметил граф. - А книжки привезли?

   - Целый сундучище! Вес - брутто: шесть пудов десять фунтов.

   Он вытащил из жилетного кармана квитанцию.

   - Лежит еще на вокзале... Это уж вы найдете какого-нибудь человека, чтобы съездил получить, а то мне лень, - сказал Булгаков, зевая и потягиваясь.

   - Да, надоел-таки он мне... - прибавил он. - От Питера вожусь... В Москве перекладка... В Киеве опять...

   - Вот вы, Булгаков, во всем так: все как-то делаете в полоборот, как будто нехотя.

   - Странный вы человек, граф. Я вам шрифт добыл, книг привез, вместо данных мне трехсот рублей на целых пятьсот; печатание прокламаций беру на себя, кажется, все как следует. Нет! - вы требуете, чтобы я вложил всю свою душу в какие-нибудь шесть пудов заграничной бумаги, испачканной типографской краской!

   - Ну, да! все пустяки! все не важно! Что же, по-вашему, важно-то?

   -- Вот что!

   Булгаков, распахнув полы пиджака, указал на кобур с револьвером и торчащую за широким поясом рукоять кинжала.

   -- Вы, кажется, полагаете, что нам завтра на баррикады выходить, - иронически ответил граф.

   - Баррикады строить не придется. А вот завтра явится к вам бутарь, возьмет вас за шиворот, да и потащит как барана в кутузку, а со мной он этого не сделает.

   - Но ведь это значит кусать палку!

   - В том-то и дело, что собака и та кусает палку, которая ее бьет, а мы, разумные люди, покорно подставляем шею под удары, тогда как иногда очень полезно и палку изломать! Все же хозяину шкода, - надо другую доставать!

   - Хорошо! Ну, а после что? Назавтра к вам явятся десять жандармов, окружат весь дом и кончится тем, что вы все-таки очутитесь в той же кутузке?

   - Да, но это уж будет не одно я то же.

   У окна показался седой, но еще бодрый старик с солдатской выправкой.

   - Здравия желаю, Константин Павлович!

   - Здорово, Дементьич, что скажешь?

   - Пожалуйте каликтуру, а вот вашей милости свеженькая, - ответил старик, выкладывая на окно несколько свежеотпечатанных столбцов газеты.

   - Ночная-то готова, - сказал граф, подавая ему в обмен свой лист. - А следующую я сам занесу часика через три... Что же, папироску хочешь?

   - Пожалуйте!

   - Михаил Григорьевич в типографии?

   - Точно так, сейчас приехали из ледакции. Там в типографии такая свара идет - беда!

   Он снял картуз и отер грязным рукавом потный лоб.

   - Старший наборщик загулял на праздниках,- продолжал он, - и без него никак не могут собрать набор. Уж два раза бегал я на дом, лежит как колода..