Юрковский Федор Николаевич - Булгаков

. Водой отливали, - не помогает... Благодарю покорно! - сказал он, принимая из рук графа закуренную папироску.

   - А Федор, литографщик?

   - Тот работает.

   - Так вот что, Дементьич, отнеси ему, пожалуйста, эту записку, да только отдай самому в руки, другому никому не давай,

   - Слушаюсь! Зачем другому отдавать, разве я не понимаю, кому велено.

   - Ну, так с богом! Чай давно ждут корректуру...

   - Счастливо оставаться.

   - Однако, он у вас в субординации, - заметил Булгаков, когда рассыльный мелкой иноходью, раскачивая плечами, отошел от окна.

   - Усердный служака и любит меня. Только против начальства не пойдет! - усмехнулся граф.

   - Теперь вы рассказывайте, что тут делается, - тихо сказал Булгаков.- Завели ли связи со штундистами и каковы они вам показались?

   - Как же! С ними-то главным образом я и вожусь. Они ценят в нас интеллигентную силу! Я у них в роде ходока по делам: пишу прошения, учу, куда обращаться по разным тяжбам. Обижает их, изволите видеть, православное население, науськиваемое попами. Борьба идет ожесточенная. Народ смышленный, и критическое мышление работает не только над религиозными верованиями, но захватывает и коренные вопросы общественной жизни. Да вот сами скоро увидите. Они ко мне сюда часто приходят. Только уж вы, пожалуйста, будьте посолиднее, не смейтесь много, а то сразу потеряете весь "ришпект". Они очень степенные люди и смотрят на жизнь не то чтобы сурово, а с ригорическим оттенком.

   - Слушаюсь! буду задумчив и угрюм. Валяйте дальше, кто и что еще, кроме штундистов?

   - Есть гимназический кружок: уже довольно хорошо организован. Недавно стали проникать с "книжками" и в женский пансион. Затем есть и рабочие, и, наконец, два базарных жулика, из коих один подает надежды, кажется, хороший парень. Ну, а другой, того и гляди, что последние сапоги ста щит.

   -- Ну, а в высших слоях?

   - Тут я пас, не моей части... И единственная связь имеется через фельдшерицу (Верочку). Она говорит, что много сочувствующих между флотскими... Кое-кому носит книжки. Доставляет иногда уроки нашим гимназистикам. Этим пока все и ограничивается. Да, впрочем, еще несколько народных учителей по окрестным селам. Они помогают вести более тесные сношения с штундистами, которые, повторяю, составляют здесь мой главный операционный базис. В базарные дни они съезжаются в город в большом количестве из разных деревень. Я устроил специально для них нечто в роде чайного трактира, или постоялого двора, где они ставят свои возы и кормят волов, но чтобы пользоваться между ними влиянием, нужно иметь богословский навык, они, батенька, вас загоняют евангельскими текстами... Наизусть, бестии, знают, от какого апостола, на какой странице, какой стих...

   Ну, меня не мудрено загонять: я евангелие от библии не отличу!

   - То-то и оно! Вот на этот-то конец я и стягиваю бурсачков из разных семинарий. Один уже недавно прибыл, другого жду на днях.

   - Ну, а финансистика как?

   - В расстройстве, в самом что ни на есть скверном виде... Вы уж поналягте на своих родичей.

   - От них многого не жду, а кое-что перепадает, конечно.

   - Вот и теперь выворачивайте-ка все, что есть в карманах, а то мне к полудню надо дозареза восемнадцать рублей.

   - Кажется наберется рублей на двадцать - получайте! - сказал Булгаков, выбрасывая на стол несколько кредиток и еще в придачу квитанцию на книжки. - Вы уж пошлите какого-нибудь гимназистика, развяжите меня с этим богатством! Да и квартир-то ваших еще не знаю... Куда бы я с ним делся? Кстати, снабдите меня хоть одним адресом.

   - Да вы приходите на "толкучку", там и перезнакомитесь со всеми: на Ливаде, Второй Слободской переулок, спросить кузнеца-штундиста. Впрочем, там сами увидите: четвертая хата от площади, перед дверью станок для ковки лошадей. У кузнеца и спросите: господин, где, мол, у вас жильцы тут? - это уж свой человек.

   - Добре, найду... Теперь слушайте, вот какое дело: на обсерватории нужен помощник - пятьдесят рублей в месяц, стол, квартира и все такое. Я отказался, потому что, как вы сами знаете, мне еще предстоит много разъездов, ну, а вы уже пустили здесь корни. Так что скажете на сей предмет?

   - Эх, не люблю я этого буржуазного стиля. Уж очень там все на барскую ногу, - поморщился граф.

   - Ну, вздор! Комната с отдельным ходом. Принимать можете кого угодно... А пятьдесят рублей на улице не валяются.

   - Деньги-то хорошие, что и говорить... Да, право, мне туда итти, как на каторгу... Жаль оставить это насиженное местечко. Сюда уж привык ходить разный народ, и штундисты, и барыни, и гимназисты, никому нет дела, - кругом пустошь, никто не видит, никто не спросит! А туда мы лучше посадим кого-нибудь другого.

   - Нет уж это "ах оставьте". Там окончившего университет забраковали, по математике не вышел. Вы-то, я знаю... это можете! Дифференциалку тоже вместе когда-то зубрили, да если чего и не знаете, то живо приспособитесь. Человек вы усидчивый, к занятиям привычный, и голова у вас на своем месте. Ну, а других-то я рекомендовать не возьмусь.

   - Надо подумать как-нибудь хорошенько. Не охота мне только, ей-богу, залезать туда.

   - Да о чем тут думать? Вы только сообразите: пятьдесят рублей и все готовое. Ведь вот вы, сколько всего зарабатываете?

   - Немного! За корректуру двадцать пять рублей, ну и живу здесь даром за то, что караулю этот пустой дом, в котором, впрочем, и украсть нечего, и еще получаю от того хозяина три сажени дров на зиму. Значит, считайте: тоже квартира с отоплением даровая, у того же купца имею два урока в неделю по рублю, что составляет восемь рублей, за корреспонденцию, когда случится... Ну уж это не регулярный доход, в счет не идет.

   - Изволите видеть: по ночам работаете; живете в свинюшнике, питаетесь сухоядением, а то, пожалуй, и одним мокреньким чайком, и в конце концов тридцать три рубля. А там будете есть по-человечески, жить в чистоте, и пятьдесят рублей! Да времени сэкономите, значит, корреспонденциями зашибете лишнюю деньгу, - кажется есть расчет? Если эта квартира удобная для дела, так сюда можно любого посадить вместо вас: ума не много надо, чтобы стеречь пустое место, а купчине все равно, изучал ли его сторож дифференциалы или нет.

   - Нет, Булгаков, воля наша, - решительно отмахнулся граф. - Я уж тут привык. Здесь мне вольготно, что хочу, то и делаю. Кто хочет - приходит, никому дела нет. Не пойду я к ним.

   - Ну, и чорт с вами! И околевайте себе. Ведь я о вас же стараюсь! Поглядите на свою физиономию-то! Поди три дня до смерти осталось, ну, на что это похоже: ночи не спите, живете в грязи, как в хлеву, вон сору-то по колено! Все это гниет. Тянете гнилыми легкими прогнивший воздух! Ну и умирайте! А теперь давайте спать, глядите-солнце уж давно встало. Приставляйте свой двуногий стул, как-нибудь примостимся оба. Меня-таки сон разбирает, - заметил гость, укладываясь на диван.

   - Нет, мне уж не стоит ложиться, тут работа еще есть. Высплюсь как-нибудь после обеда у штундистов, а вы располагайтесь.

   - Ну, как знаете, я сосну, а то, чорт возьми, всю ночь прошлялся без толку!

   Булгаков зевнул и потянулся всем своим мускульным телом так, что диван под ним затрещал, а крыса в испуге выскочила из своего убежища, рванула цепью, обернулась, схватила ее по привычке зубами, но, тотчас выпустив из рта неподатливый металл, присмирела, покорясь необходимости.

   - Зачем вы мучаете этого зверька?-спросил Булгаков графа.

   - Я ведь его только временно арестовал: хочу знать, можно ли приручить. Скоро отпущу на волю и буду наблюдать, останется ли ручным или одичает. А довольно быстро привыкает; всего два месяца, и уже совсем не боится людей.

   - Да, храбрый зверек!.. - ответил Булгаков, снова выпуская зевок, и решительно повернулся лицом к стене.

   Хозяин взял свое перо и уткнулся в газету... Через несколько минут послышался легкий носовой звук, быстро перешедший в мерный богатырский храп.

   "Эка силища у этого Булгакова! - думал граф, на минуту отрываясь от. занятий, чтобы окинуть взглядом спящего гостя... - Да, завидное здоровье, не мне чета..."

   Он снова нагнулся к столу, и долго-долго еще его перо неутомимо крестило печатные строки корректурного листа. Наконец, он нервным движением отбросил в сторону бумагу, заломил руки за голову и откинулся на спинку стула. Теперь на его бледном лице отражалась последняя степень утомления: усталые веки тяжело опустились, рот полуоткрылся, а руки бессильно свесились как плети.

   Несколько минут он оставался в каком-то неподвижном состоянии, будто окоченел или замер. Но вдруг глаза его широко раскрылись, на бледных щеках вспыхнул зловещий румянец... Из глубины груди что-то заклокотало, подступило к горлу, плечи судорожно затрепетали и вместе с кашлем на губах появилось алое пятно крови... еще и еще... Схватившись руками за грудь, он припал головою на угол стола, с усилием отхаркивая кровавую мокроту... "Да, плохо... совсем расклеился... А тоже хочется что-нибудь сделать!.. Кажется, Булгаков прав, думал он, когда кашель немного успокоился: - Не с моими силами... Вот он так может: "здоровый дух в здоровом теле"!.. Может, да не делает... А почему не делает?.."

  

  

  

  

   Солнце уже перевалило далеко за полдень, когда Булгаков проснулся. В комнате не было никого, только крыса лежала в ногах на его диване, положив мордочку между лапок, совершенно так, как это делают легавые собаки после усиленной охоты. Он погладил ее, бросил кусочек хлеба. На столе лежал лист бумаги, на котором синими буквами было начертано:

   "Раньше вечера не вернусь, ключ положите у крыльца с левой стороны под большим камнем".

   Он взял толстый карандаш и, обернув другим концом, подписал красными буквами:

   "Завтра на толкучке".

   Затем он обвел глазами комнату: кроме дивана, трехногого стула и стола, другой мебели не оказалось. В одном углу на полу лежало с десяток яиц. В другом валялись с донельзя искривленными задниками сапоги и рядом большая бельевая корзина, которую часто употребляют прачки для разноски чистого белья. Корзина эта, очевидно, заменяла хозяину комод и вмещала весь его гардероб. Кроме чистого белья и нескольких штук накрахмаленных рубашек, там виднелся черный сюртук и летние брюки.

   Вывалив без церемонии все содержимое на диван, Булгаков, захватив пустую корзину, вышел из комнаты, запер двери и, положив ключ под камнем, выбрался на улицу.

   Дойдя до первого переулка, он с минуту постоял, как бы раздумывая, куда итти, и, остановив проезжавшего извозчика, велел ехать в дом Вяртинга. Здесь все население стариков только что восстало от опочивания и готовилось пить чай. В столовой миловидная с плутовскими глазками девушка Даша сервировала большой круглый стол. В следующей комнате на широком кресле с высокой спинкой восседала Марья Михайловна - родоначальница трех поколений Булгаковых - очень тучная старуха с двойным подбородком. Она сидела у открытого окна с газетой в руках и с громадными старинными, в медной оправе, очками на красном мясистом носу. Ее первенец, дядя Булгакова, рослый старик с правильными чертами лица, шлепал туфлями по всем трем комнатам и пускал клубы дыма из черного черешневого мундштука. Обе тетки сидели над целой кучей столового белья и сортировали его, отмечая по углам то красной, то черной ниткой - это была новая затея младшей из них, Елены Игнатьевны, которая всю жизнь прослужила кастеляншей при дворе Михаила Николаевича на Кавказе и теперь, на старости лет, хотела жить также своим трудом, чтобы никого не обременять собою. Но до сих пор все как-то не клеилось, и из этих благородных стремлений, при отсутствии уменья взяться за дело, выходила только лишняя трата денег. Сначала она вздумала собственноручно мотать коровьи кишки на струны и, по выражению Булгакова, промотала полторы тысячи, выданные ей старшим братом, т. е. дядей Булгакова. Теперь при помощи того же дяди были выписаны стиральные машины, из которых одна уже не действовала, и ее валик составлял предмет тайных вожделений племянника--для устройства типографии. Благодаря обширным знакомствам, многие командиры военных судов присылали к ним все судовое, т. е. столовое белье. Дело только что началась, и обе тетки были в страшных хлопотах.

   - Всему патриархату Булгаковского рода сто лет здравствовать и благоденствовать! - возгласил Булгаков, появляясь в комнате.

   -- А молодому поколению сто розог в..., чтобы не пропадало по целым суткам из дому, да не заставляло бы себя ждать с обедом, как сегодня, когда меня проморили целых полчаса по твоей милости, - ответил дядя, первый встречая в дверях племянника и целуясь с ним.

   -- Фи, фи, mon oncle, какие вы непотребства изрыгаете! - отвечал тот.

   - Да чем же, братец, худо! Ведь по-вашему, что естественно, то и хорошо. А что же может быть естественнее, как выпороть шалопая.

   - Рутина, дядюшка, рутина, а слово сие скверное есть. Во-первых, потому именно, что указывает место уязвления розгами, а во-вторых, потому, что напоминает лицо ожиревшего бюрократа. Это уже вы, дядюшка, смекаете, в чей огород... Здравствуйте, бабушка! Скажите-ка, когда покупали свои окуляры? при царе Горохе или Додоне?.. Mes tantеs, бросьте ваше оружие, иначе я не приложусь к вашим ручкам, из опасения проколоть себе губы.

   - Давай-ка сюда не губы, а свой язычок, мы его наколем как следует, чтоб страх знал! - отвечала Елена Игнатьевна.

   - Что за скверную привычку, мамаша, имеют извозчики в ваших диких краях! До тех пор стоят у ворот, пока им не вышлют денег! - сказал Булгаков, подходя, наконец, к матери.

   - Это, дружок, везде так. Сколько нужно?- сказала она, доставая из кармана замшевое портмонэ.

   - Я полагаю, что даже за два пятиалтынных он согласится уехать.

   - Даша! На, отпусти извозчика!

   - Ах, Коля, Коля! - обратилась к нему Марья Михайловна, опуская газету и вскидывая на лоб свои громадные очки, привязанные черной лентой вокруг головы. - Я вот все читаю здесь, какие это ужасные люди! Собственности не признают, на семейные узы посягают. Неужели и ты такой?

   - Нет, бабушка, - засмеялся Булгаков, - мы только против начальства идем.

   - Ну, и слава богу! - произнесла старуха, крестясь.

   В ее глазах война с начальством получала вид только легкой шалости в виду таких ужасов, как посягательство на священные узы.

   - Что вы, маменька, боже избави!.. Мой Коля не таков, - вступилась за сына мать Булгакова. - Они там все только со своими профессорами ссорятся.

   - Пожалуйте чай кушать,--возвестила Даша, появляясь на пороге и бросая кокетливый взгляд на молодого барина.

   Все поднялись; только Марья Михайловна, сидя в кресле, принялась раскачиваться взад и вперед всем туловищем. По своей тучности и старости она не могла иначе встать на ноги, как предварительно раскачав корпус и вдруг перегнув его далеко вперед так, чтоб перемещением центра тяжести вывести себя из положения устойчивого равновесия. Булгаков встал перед нею подбоченясь.

   - Что, бабушка, старость - не радость?-- спросил он.

   - Давай, давай руку, нечего зубы-то скалить на старуху!

   Он протянул свой сжатый кулак, и когда она ухватилась за него обеими руками, то, отставив одну ногу назад, сделал вид, будто тянет изо всех сил, произнося нараспев: "Дернем - подернем, раз, два!"

   Даже дядя улыбнулся и только заметил, качнув головой:

   - Эх, розог бы!

   В столовой Булгаков, взяв принесенную корзинку и подняв высоко над головой, произнес:

   - Милые мои, бабушка, тетеньки, дядюшка! Видите, что это такое?

   - Видим очень хорошо: корзина, - ответила мать.

   .- И притом пустая,-добавил дядя.

   - Совершенно справедливо, А знаете ли зачем я ее привез?

   - Нет, еще не знаем: вот когда скажешь, так будем знать, - сказала тетка.

   - Для того, чтобы вы наполнили ее всякими лакомыми яствами, а я снесу ее тем, у кого их нет... Ведь вы вчера посылали в острог, а мои фавориты хотя еще не сидят в остроге, но все же не имеют чем полакомиться в праздник.

   - Это хорошо, что ты заботишься о товарищах. Ну, поставь пока корзину там, в темную кладовую - я после приготовлю сама, а теперь садись пить чай, - сказала мать, снимая с самовара чайник и аккуратно разливая чай по стаканам через серебряное ситечко.

   - Где же ты обедал? У сестры?-спросил дядя.

   - Я ел там, но это, кажется, был ужин.

   - Как ужин?

   - Вот видите ли! С тех пор, как я приехал, я все непрерывно хожу из дома в дом по разным родичам, и везде-то едят, едят и едят! Так что я совсем сбился с панталыку: где завтрак, где ужин. А главное, совсем утратил понятие о разделении времени - что вчера, что сегодня. Вот, например, в настоящую минуту я только что встал, и мне кажется, что как раз следует начинать чай, а вы спрашиваете о каком-то обеде.

   - Вертопрах ты, братец, - сказал дядя. - Потому и в голове ветер ходит.

   - Был ли ты, по крайней мере, у брата? - спросила мать, передавая ему второй стакан.

   - Каюсь, маман, не был.

   - Не хорошо, Коля, мне будет неприятно... Третий день как приехал, а ему не кажешься, как будто он тебе чужой.

   - Да ведь его дражайшая, увидя мои демократические ботфорты на своем ковре, чего доброго разрешится прежде времени.

   - Ну полно вздор городить. А ты вот не думай сбежать после чаю вечером - мы все отправимся к нему, - настаивала мать.

   - Извольте, сегодня отдаюсь в ваше полное распоряжение: куда хотите, туда и ведите,, - хоть к чорту на рога. Только, право, мои сапоги произведут там целую революцию.

   - В самом деле, надо его прифрантить; там будут гости, - вмешался дядя, оглядывая племянника с ног до головы. -- Времени еще довольно. Поезжай сейчас же в лавку и экипируйся, начиная с ботинок и кончая черным сюртуком. Вот тебе и ресурсы. - Он перебросил через стол две новеньких двадцатипятирублевки.

   - Сделаю и это, но с тем, что костюм останется у вас, в виде домашней принадлежности. И я буду облачаться в него, лишь когда нахожусь в вашем обществе; так, лично мне, в моей сфере он не нужен.

   - Вместо того, чтоб терять даром время, поезжай-ка лучше, а то опять заставишь всех нас ждать. Да не накупай дряни: лучше заплати дороже, чтоб вещи были порядочные; нечего денег жалеть, меня не разорит.

   - Все будет первый сорт. Что их жалеть, ведь эти дележки не трудовые; как пришли, так и уйдут, - двусмысленно заметил Булгаков, отыскивая свою "бандитку".

   Дядя поморщился и ничего не сказал, зная, что при малейшей резкости с его стороны он рискует получить деньги обратно с более определенным намеком насчет безгрешности его доходов. Он заведывал в таможне главными пакгаузами и очень не любил, когда племянник пускался в исследование происхождения слова "таможня", производя его от "там можно".

   Когда старики Булгаковы вместе с одетым теперь с иголочки "молодцом", как называл его дядя, явились в дом Андрея Булгакова, они застали там уже по обыкновению большое общество. Андрей Булгаков, старший брат Николая, был видным земским деятелем и принадлежал к числу тех либеральных дельцов, которые не только ворочают в земстве, но и заправляют провинциальным общественным1 мнением. Он жил очень открыто, на широкую ногу, как водится, выше своих средств и всегда нуждался в деньгах. Зато дом его, действительно, служил горнилом, где вырабатывали и предрешали все вопросы общественной городской жизни, и отсюда приговоры уже в готовой форме разносились и в думу, и в земство. Дом его походил на какой-то частный клуб, где с утра до вечера толпилась самая разнообразная публика: земцы, военные, учителя гимназий, дамы всех рангов, начиная с графини Левашовой, жены командующего местными войсками, до жены какого-нибудь прапора. Все теснилось в его столовой, где обеды и ужины редко накрывались иначе, как на два стола.

   Жена его, Полина Егоровна, женщина очень недалекого ума, с трудом могла поддерживать в обществе выпавшую на ее долю роль. С маленькой, очень красивой головкой, насаженной на громадное, безобразно разжиревшее туловище, она представляла собою странную смесь красоты и уродливости: тучность ее была так непомерна, что однажды, неосторожно оступившись, она переломила себе ногу - кость не выдержала веса. Зато она была домовитой, расчетливой, даже несколько скуповатой хозяйкой и плодовитой женой. В настоящее время она ходила при последних днях, "на сносях", как выражался Булгаков, и это еще более увеличивало ее объем. Но благодаря принятой предосторожности насчет сапогов, встреча произошла без ускорения родов, хотя Булгаков все-таки привел ее в смущение и заставил покраснеть первою же приветственною фразою.

   - А вы, Полина Егоровна, все такая же бельфамистая, попрежнему цветете и расширяетесь, - начал было он, но тут же почувствовал щипок в локоть от своего дядюшки, который поспешил на выручку сконфуженной хозяйке. Покончивши с своей belle soeur, Булгаков продолжал, здороваться с остальными.

   - А вы что за человек? - обратился он, останавливаясь, наконец, против раздушенного, щеголевато одетого молодого человека, с умными выразительными глазами, вежливо ответившего ему поклоном.

   - Студент Технологического института, если вам угодно.

   Незнакомец снова поклонился.

   - Стало быть, коллега, - вот не ожидал! Учимся в одном храме, а впервые пришлось увидеться за две тысячи ,верст в доме моего почтенного братца. Ну, значит, вы здесь такая же неуместная птица, как и я - ни к селу, ни к городу - я прекрасно: вдвоем чувствуешь себя все же смелее, а то видите, как все на нас уставились, словно на чудища заморские. - Он обвел глазами окружавших, которые действительно с любопытством смотрели на эту странную встречу двух студентов, а студенты в городе были новинка, которою все и без того интересовались.

   - Мне очень приятно познакомиться с вами. Если не ошибаюсь, вы - Николай Булгаков. Слышал о вас в институте. Но мне кажется, что вы сами отчасти подаете повод ко всеобщему вниманию своими несколько оригинальными приемами.

   - То есть, которые кажутся оригинальными, только потому, что здесь изгнано все естественное, - ответил Булгаков. - Однако же вы все-таки умнее, чем кажетесь, господин студент.

   Молодой человек улыбнулся чуть заметно одними глазами.

   - Надеюсь при дальнейшем знакомстве утвердить вас в этой догадке. Моя фамилия Кастрюлин. Имею особые причины не ссориться с вами, - добавил он уже совсем тихо, так что присутствующие не разобрали.

   - Коля, вот Платон Андреевич Григораш, сослуживец и друг твоего отца, - сказала мать, указывая на пожилого человека с гладко выбритым подбородком и длинными седыми усами, опущенными по-казацки.

   Булгаков молча поклонился.

   - А вот моя доченька Ната,- заговорил тот низким баритоном. Мы были с твоим отцом приятели. Ну, так мне хотелось, чтоб и вы, дети, подружились и чтобы ты не считал мой дом чужим, а приходил обедать и ужинать, когда вздумаешь, без церемонии.

   Булгаков перевел глаза на проходившую худенькую девушку, совсем еще с детским личиком. Она присела, как институтка, и покраснела до корней волос, но потом, видимо, преодолевая робость, крепко пожала ему руку по-товарищески. Это понравилось Булгакову, и он ласково посмотрел в ее смущенное личико.

   "Не красивая, а симпатичная, - подумал он. - Глаза добрые и смотрят пытливо. Видно, жизнь хотят узнать, да не много только увидят хорошего".

   - Слышите, что говорит ваш papa,-произнес он вслух, не выпуская ее руку. Я буду рассчитывать приобресть ваше расположение, если не своими заслугами, то хотя в силу приказания старших.

   Девушка еще более смутилась, я ее слегка сдвинувшиеся брови показывали, что головка ее усиленно собирает мысли, чтобы подыскать ответ. Она стояла в. нескольких шагах от растворенного окна, спиною к нему, Булгаков прямо против нее, а Платон Андреевич, подавшись немного назад и заложив руки за спину, облокотился на зеркальный столик перед большим трюмо, висевшим в простенке, и с интересом прислушивался к их разговору.

   - О, я-то привыкла повиноваться старшим, но вы, кажется, властей не признаете.

   Из прихожей раздался не звонок, а какой-то сильный отрывистый трезвон, затем сейчас же было слышно, как оборвавшийся колокольчик с грохотом покатился по полу, а в дверь послышались частые, хотя и слабые удары. Ближайшая публика бросилась отворять парадную дверь. У соседнего окна, с побледневшим лицом, закричала Зинаида.

   - Спасите, спасите Степана! Он под колесами там. Лошадь зацепилась за тумбу! Да бегите же, бегите скорее!. Здесь недолго!- бессвязно произнесла она, в изнеможении опускаясь на диван.

   Ната не могла себе дать отчет в том, что произошло перед нею в последующие минуты: вначале она почувствовала свое правое плечо словно зажатым в тисках. В то же время она каким-то сильным толчком была отброшена в сторону, а у самого ее носа мелькнули каблуки Булгакова, и вся его коренастая фигура исчезла в темноте окна. Ната только слабо вскрикнула и невольно протянула руки к окну, как бы желая что-то удержать.

   Внизу между тем слышались какая-то глухая возня, топот копыт, лошадиное фырканье и слабые стоны. Пролетев благополучно полтора этажа и очутившись на улице, Булгаков успел перехватить под уздцы лошадь, волочившую легкие дрожки по тротуару, беспрестанно цепляясь колесами за тумбы. Кучер, запутавшийся в вожжах, слабо стонал, лежа между передними колесами и задними ногами лошади. В одно мгновенье закрутив удила под нижней челюстью лошади, Булгаков сначала не знал, что предпринять: нельзя было ни осаживать назад, ни протянуть вперед, чтобы не переехать несчастного кучера колесами. Между тем испуганный конь, танцуя на месте, ежеминутно угрожал наступить на него копытами. В это же время он заметил, что и с другой стороны около лошади возится кто-то.

   - Жмите ухо, Булгаков, вы сильнее меня! - внятно произнес сдержанным, совершенно спокойным голосом Кастрюлин.

   Булгакову удалось овладеть ухом лошади, и, свернув его вдвое, он зажал его из всей силы. Лошадь опустила голову и замерла от мучительной боли, не делая ни малейшего движения.

   - Вытаскивайте его поскорее, - в свою очередь проговорил Булгаков,

   Тут подоспело несколько офицеров; они помогли отпутать вожжи и высвободили из-под колес сидевшего Степана, которого пришлось положить в дрожки, так как он не мог держаться на ногах. Булгаков, держа лошадь под уздцы, осторожно ввел ее во двор. Доктор оказался между постояльцами дома и после непродолжительного осмотра вынес успокоительное решение: ушибы хотя и сильны, насколько можно Заключить по подметкам и синеве, но переломов нет, а о внутренних повреждениях судить трудно, потому что человек мертвецки пьян. Вообще он надеется, что большой опасности нет.

   Мало-по-малу в гостиной все приняло обычный порядок: почтенные отцы расселись за карточными столами, молодежь сбилась в кружки. Зинаида Александровна успела уже в десятый раз рассказать, как пьяный Степан - она все видела из окна - наехал на тумбу, полетел с козел и запутался в вожжах. Ведь сколько раз Иван Егорович говорил ему, чтобы не надевал вожжей за спину. Так нет, все по-своему! Лошадь, испугавшись чего-то, подхватила, но на углу зацепилась колесами за фонарный столб и добежала досюда.

   - Ну, и так далее, остальное знаем, - сказал Григораш.

   - А где же мой брудер, - громко произнес Булгаков, обращаясь к своей belle soeur.--Что-то я его не вижу до сих пор?

   - Он у себя в кабинете занимается делами, теперь уже скоро выйдет.

   - Кабинет здесь? - спросил Булгаков, направляясь к запертой двери.

   - Он занят! - с ударением повторила Полина Егоровна, желая дать понять, что мужа нельзя беспокоить в его серьезных занятиях.

   Булгаков только нетерпеливо передернул плечами, отворяя дверь.

   - А! Николай... здравствуй! - приветствовал его хозяин, поднимаясь с кресла качалки, на котором он помещался перед большим письменным столом, и делая два шага навстречу брату по мягкой тигровой шкуре, разостланной в ногах. Они обнялись.

   - Ну, садись!

   - Деньги есть? - приступил прямо Николай, вспоминая фразу графа: "налегайте на родных". -- А тебе очень нужны?

   - Нужны, братец, и очень, жестоко и экстренно! Чем больше, тем лучше и еще что-то. Ну, словом, нужны, нужны и нужны, и еще немножко нужны.

   - Сколько же?

   - Да чего торговаться-то, - выворачивай все, что есть. Ведь наверно не много в кармане, а ящики и вовсе пусты... Даром, что большая конторка.

   -- Нет, ты все же скажи, я где-нибудь после достану, а теперь вот тут немного есть.

   Он вынул из бокового кармана небольшую пачку, потом полез в другой карман и вынул из портмонэ еще несколько мелких кредиток, выкладывая все это на стол перед братом, который принялся пересчитывать их.

   -- Постой, тут, кажется, еще где-то были. - И он вытащил из жилета еще две новеньких рублевых бумажки.

   - Тридцать восемь, - сказал Николай. - Доставай еще двенадцать до полусотни, и будет с тебя.

   - Ну, брат, больше нет. Впрочем, подожди, вот выйдем в зал, я у кого-нибудь перехвачу. А теперь нам нужно переговорить об имении. Ты знаешь, Чиботинский участок продан, это мы без тебя порешили, нельзя было... деньги нужны... ты понимаешь? На твою долю полторы тысячи... Хочешь?-Он поднес Николаю серебряный портсигар, из которого тот вынул сигару, и стал скусывать кончик.

   А твои полторы тысячи,-продолжал он, -лежали сначала на хранении у меня, а там подвернулись срочные платежи, в банк земский надо было внести. Ну, и пришлось их пустить в оборот. Тебе ведь разом они не понадобятся, я их тебе по частям выплачу.

   - Да ведь я уже сказал своей матери, что не требую своей части. Я этого имения не наживал и своим не считаю. Ты их спустил, ну и баста! У меня ни жены, ни детей нет, и все "мое" на мне...

   - Все-таки надо же тебе жить чем-нибудь. Я их отдам, вот немного поправлюсь обстоятельствами.

   - Никогда твои обстоятельства не поправятся и никогда ты их мне не отдашь по той простой причине, что ты всем должен я никому не отдаешь. Нечего даром и толковать, благо я отказался. А вот я когда-нибудь еще приеду раз-другой без копейки и опять прихвачу у тебя рублей пятьдесят, тем и сочтемся. Это что же за игрушка?

   Булгаков взял со стола маленький карманный револьвер с изящной костяной рукояткой.

   - Американской системы, - отвечал брат, -- с сильным боем. Даром что пулька не более горошины, а на пятнадцать шагов пробивает еловую доску.

   - Все же дело ненадежное. Моя цацка будет посолиднев. - Булгаков откинул полу сюртука. - Видишь, смитовский, старого разбора. Здесь, брат, калибр патрона немногим уступит кавалерийской берданке.

   - Но это неудобно носить - оттягивает.

   - Как привыкнешь, не чувствуешь, - возразил Булгаков, опуская себе в карман и маленький револьвер брата.

   -- Ты, кажется, ошибся: это мой! - сказал, улыбаясь, Андрей.

   - То есть он был твой, пока не попал ко мне в карман, а теперь будет мой.

   - Да ведь у тебя есть большой, зачем еще?

   - А ты знаешь, цыгану дай сколько хочешь лошадей, он все-таки украдет еще одну. Ну и я тоже не могу видеть никакого оружия, чтобы не положить его в свой карман.' Таково уже свойство моей натуры.

   Тут в кабинет вошел Григораш с часами в руках.

   - Андрей, ты сегодня из рук вон как неаккуратен. Посмотри, целых пятнадцать минут просрочил. Тебя все ждут.

   Он на правах старинного друга дома говорил всем " ты".

   - Сейчас, сейчас, Платон Андреевич, все вот он виноват! Здравствуйте, голубчик! Кстати, помогите нам рассчитаться. У меня нет в настоящую минуту денег, а у вас они всегда в кармане. Дайте, пожалуйста, рублей двадцать пять.

   - Изволь, мой друг, и не задерживай. Карты давно на столе, - сказал Григораш, вынимая туго набитый бумажник и отсчитывая деньги.

   - Завтра или послезавтра отдам, спасибо. Идите же и собирайте партнеров, я сию минуту... Вот, братец, - сказал он Булгакову, кивая на Григораша, - ходячий капитал! Продал два имения в Малороссии, и теперь двести тысяч наличными в банке лежат. И одна единственная дочка. Миловидная девочка, не зевай.- И Андрей снова кивнул в сторону ушедшего Григораша. - Не красавица, но двести тысяч скрасят хоть чорта в юбке.

   - Это тебе, - сказал Андрей, отсчитывая двенадцать рублей и отдавая их брату, - а это мне, чтоб было чем расплатиться в случае проигрыша в карты. Ну, идем в зал!

   Выйдя из кабинета, хозяин быстро поздоровался со всеми, сказав каждому по нескольку приветливых слов, и затем направился к одному из карточных столов в гостиной, на котором Платон Андреевич разложил карты красивым полукругом. Младший же Булгаков не. пошел ни к нему, ни к шумному кружку, столпившемуся вокруг диванного стола под председательством хозяйки, а сел сейчас же за дверью кабинета к угловому столику и задумался. - Он думал о Григораше, о его Наточке с ее приданым. "Не зевай", - повторял он себе слова брата.- "С такими деньгами можно начать организацию целого края. Что же? Попытать разве счастья! Она совсем еще ребенок, значит можно гнуть, куда хочешь. Достанется прокурору- будет прокурорша; попадет на лоно нашему брату радикалу - будет радикалка. Положим, не ахтительная, а все же, по доброте, деньги отдаст на что угодно,--продолжал он, развивая свою мысль. - Ну, а потом что? Потребует любви. Вот тут-то уж неизвестно что! А разве эти ее деньги честные? Я не был бы виноват, если бы, положим, пришлось стать орудием более справедливого, то есть более разумного, -- поправился он, - употребления этих награбленных ее отцом сумм".

   Но Булгаков чувствовал, что все такие рассуждения не приводят его ни к какому окончательному решению, и вопросы снова теснились в его голове. Житье с нелюбимой. "Да ведь она - добрая, это видно с первого взгляда, может быть, к тому же окажется не дурной, так за что же не любить ее? И не хуже ли, если ее мужем будет какой-нибудь жандармский полковник, который положит в карман эти двести тысяч и будет нас же ловить. И ведь живо найдется такой муж. Так нет же, - чуть не воскликнул он, - поспорим! Не дам согнуть эту молодую лозу. Надо ей хоть путь указать. Пусть только она от них отвернется. Если не нам, то и не им!" - Он сжал кулак, и увлеченный своими мыслями, ударил по кругленькому столику так, что одна из трех его ножек с треском разъехалась, вследствие чего стол покачнулся на бок,

   - Положим, Александр Македонский был великий человек, но следует ли из того, что надобно ломать мебель в доме вашего братца, - произнес, смеясь, проходивший Кастрюлин, ловко подхватив столик на лету и удерживая его от дальнейшего падения.

   Булгаков нагнулся, вставил выдвинувшийся шип обратно в гнездо и прислонил столик к стене.

   - Увлекся идеей разрушения, - обратился он к Кастрюлину. -- Садитесь!

   - Вижу, - ответил тот, усаживаясь рядом на стуле. - Я уже давно слежу за усиленной работой вашей мысли, но никакие ожидал, что она разрешится таким энергическим эффектом, а то бы предупредил. Но, кажется, на нас не обращают внимания, и я пользуюсь минутой, чтоб сказать вам, что если вы знаете пароль "на черепаху", то я могу сообщить вам кое-что.

   - Знаю: "улитка".

   - Это я только для одной обрядности спросил. Сомнения быть не могло. Ваша маска так известна среди товарищей.

   - То есть, маска арлекина, - засмеялся Булгаков.

   - Пожалуй, хоть и так. Надо сознаться, вы играете свою роль артистически.

   - Я так сроднился с нею, что часто сам не знаю, где собственно кончается арлекин и где начинается во мне человек.

   - Но такая роль слишком эффектна, обращает на вас внимание, - с ударением произнес Кастрюлин.

   - В том-то и суть: чем более бьешь в глаза, тем менее присматриваются.

   - При известных условиях такой расчет бывает верен. Но вот вам письмо, оно получено только вчера вечером, ил я во всякое время к вашим услугам. Я живу в доме Эротузы в качестве учителя. Это на Купеческой улице, - вы знаете?

   - Знаю, - ответил Булгаков, быстро сунув конверт в карман. - Постараемся не казаться конспираторами, на нас опять наступает двуутробка.

   Кастрюлин чуть улыбнулся одними глазами и встал навстречу тяжело переваливающейся хозяйке.

   - Хороша нынче молодежь, бросили дам и скрылись в уединении! Извольте же загладить свой проступок и явиться любезными кавалерами! Дамы вас требуют!

   - Что касается меня, Полина Егоровна, я должен откланяться и пожертвовать этим удовольствием ради науки, - ответил Кастрюлин.

   - Как, уже уходите? А ужин?

   - Благодарю, но у меня еще вечерний урок.

   - О, вы человек ученый, я знаю и потому не буду более удерживать, хотя мне и жаль потерять такого гостя! А ты, Николай, должен непременно рассказать нам столичные новости! Давай же руку!-Она подошла с вил к дивану. - Вот привела к вам беглеца! Садись и рассказывай!

   -- О чем прикажете?

   - О Петербурге, конечно, не о Париже.

   - Извольте, mesdames и messieurs, миледи и милорды! -- развязно обратился Булгаков к окружающим, тотчас же входя в свой обыкновенный тон. - Петербург - столица России, стоит при реке Неве, через которую перекинут Николаевский мост в три четверти версты длиною. И это тем удивительнее, что сие грандиозное сооружение воздвигнуто на основании дифференциального исчисления, то есть бесконечно малых величин. Посреди моста возвышается часовня, а к ее стене прибит термометр в два аршина, который всегда показывает сорок градусов мороза. Исаакиевский собор-третье здание по величине в Европе. В алтаре его масляными красками на стеклянном окне в четыре сажени величиною изображено Распятие. Дюссо и Борель - суть лучшие кабаки, в которых выпиваются заморские вина и пожираются всякие живности, от млекопитающегося быка до пресмыкающихся черепах и лимбургских червей включительно. А на Волковом кладбище покойников шлепают прямо в воду, которая там стоит на поларшина глубины, где их в свою очередь пожирают черви и другие пресмыкающиеся гады.

   - Ну тебя, понес околесицу! - перебила Зинаида Александровна. - Ты нам лучше о театрах, об опере! Как тебе понравилось?

   - Изволь, душа моя, можно и о театре. - Он зажмурил глаза и, бросив прежний торжественный тон, начал скороговоркой, как отвечают зазубренный урок, качая в такт головой.- Божественная Патти поражает чистотой и необыкновенной обработкой своего голоса, ее рулады и трели скорее напоминают артистическую игру какого-нибудь музыкального инструмента, чем звук человеческого голоса, это просто волшебная флейта. Тогда как обожаемая Лукка влагает больше души и чувства в свое пение и много выигрывает страстностью своей игры. Но восхитительнее всех несравненная Нильсон, которая... фу! Устал!--произнес он, открыв глаза и переводя дух.

   - Ты все дурачишься, а лучше бы сказал нам в самом деле, в чем ты видел Лукку, как она играет!

   - Да, право же, не о чем и говорить. Видел я ее в Сомнамбуле, бегает на сцене в одной юбке, распустивши волосы, а публика кричит: "forra!" Она дрыгнет как-нибудь ножкой, ей опять "biss!".

   - А какие ей овации устраивают, тебе случалось видеть? - всполошилась Полина Егоровна.

   - Как же не видеть! Во-первых, как окончится действие, волокут ей через партер прорву букетов, и на каждый ее букет целая семья рабочая с пятью работниками могла бы прожить несколько месяцев. Потом ее самое волокут к подъезду кареты, и наконец, когда захлопнут дверцы и кучер тронет лошадей, то бегут вокруг, вскакивают на подножки и лижут стекла ее кареты. И вот на другой день в газетах все это безобразие так пропечатают, что вам-то издалека кажется, будто и в самом деле что-нибудь нужное происходило.

   - Ужинать подано, - доложил человек, появляясь в дверях столовой.

   - Господа, прошу:-громко возгласила хозяйка.

   Ужин затянулся, и гости поздно разошлись по домам, держась группами, кому по дороге, ибо в городе было неспокойно, благодаря тому, что несколько сот корабельных рабочих остались без работы вследствие сокращении казенных расходов. Голодный люд у