Юрковский Федор Николаевич - Булгаков

div align="justify">   - Я знаю, господа: вы полагаете, что это дело тех, кто имеет связи в высших слоях, кто не порвал еще всех сношений с буржуазией, как, например, я. Но нельзя же вечно жить одним только подаянием!.. Да и те гроши, которые даются нам сочувствующими, мы получаем еще пока по какому-то странному недоразумению, которое без сомнения скоро рассеется, и тогда этот источник иссякнет... Революция должна иметь собственные фонды. Я прошу, господа, высказаться...

   Граф почесал затылок, что выражало у него затруднительное состояние. Вопрос этот, как и многие другие, оставался для него открытым, хотя он и чувствовал постоянную необходимость разрешить его... Лицо Коваленко ясно выражало, что он хорошо знает, что надо делать, но готов выслушать всякий вздор, какой понесут другие об этом предмете. Только один Дрозденко решил вопрос смаху, без обиняков.

   - А на чорта нам гроши?!--энергически возразил он, ударив пальцем по столу. - Обойдемся и без них! Народ сам по себе сила, в нем же находятся и средства... Не его ли богатством живет все государство! Так найдет и для себя - ось що!.. А пока що, нам треба слиться с ним, и каждый должен сам зарабатывать себе хлеб, а не барствовать в интеллигентном труде... Народные же книжки стоят всего три копейки, да их не много и надо... Народ книжки не читает, бо вин и грамоте не знае. А в момент восстания вин найдет себе готовые склады оружия во всех магазинах и казенных арсеналах - все это его же, ось що!

   - Од те ж вам книжицы в Очакове знадобылысь!.. Хоть им и три копейки цена, все же надо достать, сами-то они через границу не перейдут, либо самим нужно их печатать. Опять же не без денег это делается. Да вот и паспорт вам завтра наш Ревизор откуда достанет: тоже, поди, какому-нибудь волостному за бланки надо что-нибудь, - медленно, обдумывая каждое слово и как-будто с трудом выкладывая их, вставил Коваленко.

   Затем, пошарив в кармане своего бесцветного пальто, он вытащил оттуда пять яиц и положил четыре из них на середину стола, а пятое принялся облупливать.

   - Хотите? - отнесся он к Булгакову. Тот машинально взял со стола яйцо.

   - Коваленко прав, - начал он снова,-указывая, что до момента всеобщего восстания нужна продолжительная предварительная подготовка, которая требует значительных затрат...

   - Мне кажется, что при затруднительных вопросах нам следует искать решения их в истории революции.

   Коваленко искоса, хотя и одобрительно, взглянул на говорящего и тотчас же подхватил на лету этот намек:

   - История нам ясно указывает, как взималась, например, контрибуция на революцию польским жондом, - заметил он, справившись со скорлупой, и, круто посолив, скусил половину яйца.

   - Революция должна употреблять революционные приемы, - продолжал Булгаков, - конфискации правительственных капиталов - вот средства, которые лежат перед нами, и, мне кажется, надо раз навсегда признать их в принципе, не смущаясь их юридическими названиями, ибо дело-то ведь не в названиях...

   Коваленко даже облизнулся от удовольствия, но недоверчиво покосился в сторону графа.

   - Фу, мерзость! Да тут целый цыпленок! - сказал Булгаков, с отвращением кладя в сторону свое яйцо.

   - То вы уж и не трудились бы, - по обыкновению с расстановкой, медленно сказал Коваленко, замечая, что Булгаков берет другое яйцо, - они все такие, с душком, то есть, - пояснил он.

   - Зачем же вы покупаете гнилые яйца? - удивился Булгаков.

   - Это не вредно, - успокоительно и самым серьезным тоном ответил Коваленко. - А между тем на три копейки дешевле: как раз, значит, и сэкономим на книжки Дрозденке. - И он с невозмутимым хладнокровием принялся есть яйцо, только что оставленное Булгаковым.

   Даже Дроэденко, несмотря на весь свой ультрадемократизм, не был в состоянии составить компании своему коллеге:

   - Смердит стерва! - произнес он, крутнув носом, и подложил свое разбитое уже яйцо прямо к стакану Коваленко, как человек несомненно убежденный, что это самая подходящая для того пища. - Настоящий стервятник, - пояснил он, - либо тухлыми яйцами, либо гнилой печенкой питается! Это он нарочно такие покупает, чтобы другие не ели, ему все и остается, - пошутил он- без всякой тени неудовольствия.

   - Но, признав грабеж, - сказал, наконец, граф, возвращаясь к прерванному разговору, --чем мы будем отличаться от грабителей? и как тогда нравственно влиять на них? Ведь разность целей и объектов действия при единстве средств трудно понимается. - Он на мгновенье закрыл глаза, как бы прислушиваясь к неясному протесту внутреннего чувства, и добавил: - революционные и мошеннические приемы не должны быть смешиваемы.

   Коваленко взял со стола последнее яйцо.

   - Кажется, никто не хочет, так я съем и это,-без малейшего признака иронии проговорил он.

   - На доброе здоровье! - поклонился Булгаков, и все весело засмеялись, а Дрозденко опять лаконически разрешил сложный вопрос о средствах: коли так, так и так! - согласился он с графом, утвердительно долбанув носом в знак окончательного решения.

   "Парень покладистый" - отметил про себя Булгаков.

   - Желал бы я знать, що эта кит-рыба изображает из себя в нашем обществе? - спросил он, показывая на лежащего дядю Паву.

   - Ровно нуль! На этого человека деловую узду не наденешь,--ответил граф.

   -- Какой-нибудь Тит-Титыч из купеческой породы, что ли?

   - Нет не угадали! поднимайте выше: сын покойной баронессы Вревской. Вот она какая кровь-то высокая!

   - А сам-то по себе, что такое? - полюбопытствовал Булгаков.

   - Трудно сказать,-нерешительно начал граф. - По-моему, художник прежде всего. Работал в академии, и даже на выставке его картины были из выдающихся... Затем артист, кажется на всех инструментах, особенно на скрипке: она у него только что слов не выговаривает... К тому же математик. Смотрите, не вздумайте с ним диспутировать, заткнет, батенька, за пояс по первому абцугу. С дифференциальными уравнениями, да с интегралами нему и не подступай. В теорию вероятности вобрался! Помещал статьи где-то по математическим наукам, находился в печатной переписке с Чебышевым... И вдруг запил горькую и все бросил!.. Предлагали кафедру - отказался! И, как видите, прожигает жизнь в нашем захолустье во образе скульптора, скорее даже полуинтеллигентного ремесленника, - тем и кормится. Лепит из алебастра корзины, да узоры над окнами, и все, что в неделю заработает, то в две пропивает.

   - Разве так много зарабатывает?

   - Не больно много, да ведь и пьет-то одну дешевку, шампанское игнорирует, потому и хватает надолго, хотя поит всю нашу голь кабацкую... А жаль, голова светлая... очень светлая, - задумчиво проговорил граф, глядя на кудлатую шевелюру спящего гостя.

   - Талантливая, даровитая натура, да без ума, - как-то сбоку вставил Коваленко. - По крайней мере, большого разума в нем незаметно, потому-то он и не может рассудить, что ему делать с своими дарованиями, а... 

   Но на этом "а" он был прерван быстро вошедшим маленьким человеком с широкими плечами, с почти квадратным туловищем. Из-под нависших, совершенно сросшихся бровей блестели черные глаза, сидящие в глубоко ушедших под выпуклый лоб орбитах, а орлиный нос загнулся крючком над безусой губою. Он так быстро и неожиданно очутился среди комнаты, что казалось, будто выскочил из-под земли.

   - Что же это такое?.. На что это похоже? -  грозно произнес он каким-то гортанным, режущим ухо голосом, ни с кем не здороваясь и ни к кому собственно не обращаясь. - Нашли кому поручить! Этому Щегленку пестроголовому!.. Помилуйте, навел целую толпу таких же болванов как сам, взломал сундук, да и раздает себе книжки целыми охапками, без разбора сыплет направо и налево... Уж и половины не осталось!.. Я не виноват! Я ничего не мог сделать. Твердит, что он купил книжки не затем, чтобы они лежали в сундуке...

   - Но ему же было сказано... да и сундук казался надежным! - возразил Булгаков, чувствуя на себе укоризненный взгляд графа. - Удивляюсь, как он его одолел!

   - А так и одолел!-надвинулся карлик на Булгакова. - Притащил топор, да и взломал оба замка... Теперь прошу избавить меня и от этого Щегла, и от его сундука! - снова наскочил он на графа.-У меня есть дела и поважнее, вовсе не намерен проваливаться без толку по милости таких умников!

   - Ну, полноте, Стрижевский,-сказал граф,- не шпионов же в самом деле он к вам навел. Как-нибудь уладим...

   - Надо спасать, что осталось, - методически проговорил Коваленко и принялся искать по комнате свою фуражку, хотя ей, повидимому, и затеряться-то было некуда в этой пустой комнате, с одним столом и голыми нарами. Но она все-таки ухитрилась у него забраться в самый угол, под нары.

   - Нет, уж видно, эту пташку без меня не уймете! - сказал граф, вставая. - А вы, Коваленко, лучше отправьтесь к "братам"... Они будут ждать меня к пяти часам. Передайте это прошение генетихским хуторянам, да пусть они завтра же подадут его в губернское по крестьянским делам присутствие... И все трое двинулись к дверям.

   - Граф, - окликнул Булгаков,- захватите мне кстати какую-нибудь просветительную книжонку для "начинающих".

   - Что за чудеса! Каким это образом вы снизошли до пропаганды? - воскликнул граф.

   - Никогда не был просветителем, а тут "особая статья", дело капитальное.

   - Какую же вам требуется?

   - Все равно, что-нибудь почувствительнее, это для одной кисейной барышни.

   -: Еще и для "барышни"! Да тут целый роман! Так я вам "Парижскую коммуну" притащу, - сказал граф. - Там очень рельефно изображены страдания побежденного народа...

   - И в самом деле! Это хоть кого проберет! Тащите ее! - обрадовался Булгаков.

   Стрижевский вышел вслед за графом, сердито натянув козырек своей кожаной фуражки до самого носа,

   - Ну, и отличились, словно ребята малые! --злобно рявкнул он уже в сенях.

   Вслед затем фигуры их всех мелькнули мимо окон.

   - Вот, этот уж не Щегленок, а настоящий Ерш, - усмехнулся Булгаков, показывая на Стрижевского.

   - Завзятый бес. Наверно, сын самого Вельзевула! - сострил Дрозденко, - А с такого скорый прок будет!

   - Он у них там в гимназия главный воротила, хотя сам уж в прошлом году кончил гимназию,- поясняла Саша, - готовится теперь поступить в Медицинскую академию...

   - Добрый рубака будет, - заметил Дрозденко.

   - Граф говорит,-продолжала Саша, - что он хотя и злой, но хороший человек и стоит двух добрых. Но я этого не понимаю: мне кажется, если не добрый, то как же он может быть хорошим человеком? А если хороший, то, значит, он только с виду злой, а в сущности должен быть добрым.

   - Барышня-то с хвилософией, - подтрунил Дрозденко. - Ну, а це ваш дядя Пава, якый, по-вашему, человiк выходит?

   - О, конечно, хороший! - горячо вступилась девушка, как бы предвидя, что сейчас посыпятся обвинения. - Разумеется, не хорошо, что пьет... но он всегда готов сделать для других все, что может...

   Между тем великан, лежавший до сих пор неподвижно, как колода, и испускавший только сильные носовые звуки, - вдруг перестал храпеть и грузно перевернулся на другой бок.

   - Эко махинище, - заметил Дрозденко. - А что, он сильный человек, чи так тiлько салом заплыл ?

   - Настоящий силач, - ответила она, - его и полиция не берет, и жулики не трогают более. Все знают, боятся и подступить. Раз городовым удалось принести его в полицию совсем пьяного. Он там немножко проспался, да и высадил трое дверей.., так и ушел в ту же ночь,..

   Другой раз как-то жулики втроем напали на него ночью: "Снимай, говорят, пальто!" А дядя Пава растопырил руки: "Ну, говорит, делать нечего, вас трое, а я один, - тащите!" Один стащил правый рукав, а он этой освободившейся рукой как хватит в ухо третьего, даже не крикнул, так и покатился... Остальных же двух он схватил за шивороты, развел в разные стороны, да так и привел к самой полиции: "Ну, говорит, счастлив ваш бог, что я там вчера все стекла перебил, мне теперь самому туда показаться нельзя. А потому, чтобы нам вперед не ссориться, идемте пить мировую! Да и пошли все втроем в Красный кабачок.

   - А что же с тем было, которого он ударил? - полюбопытствовал Булгаков.

   - Да они говорят, что целую неделю ходил с разбитой щекой, а двух зубов и поныне не хватает... Еще хорошо, что ударил ладонью!..

   - Так добре... А все ж таки лучше бы шел в батраки, чем в интеллигентной шкуре жить,- Заключил Дрозденко.--А мне пора итти квартиру шукать... бо скоро и ночь на двори...

   - Да и мне время родителей проводить, - ответил Булгаков, вставая. - Ишь, мы в самом деле все чаюем, а и день прошел. Пожалуй, уж более четырех часов.

   - Так двинемся вместе.

   - Прощайте, хозяюшка!

   Оба пожали руку Саше и вышли.

  

  

  

  

  

   Дрозденко с Булгаковым скоро разошлись. Первый пошел по слободским трущобам "шукать хатину", а второй выбрался на главные улицы города и,- было ли это следствие пустоты в желудке, в котором легкая закуска с утренним чаем давно уже переварилась и опростала место для более основательной закладки фундамента, или он чувствовал себя не в духе, - но все виденное не особенно ему нравилось.

   "Коллекция не особенная, - думалось ему, и лишь на одном образе Саши мысль его останавливалась с удовольствием. - Девочка хорошая,- решил он,--да и эта пьяная щука, кажется, ничего себе... Как это он мне ответил: "жить, как хочется, нельзя!.." да и метко указал причину: действительно нельзя! Тут виден свой ум: пьян, да умен, - два угодья в нем"...

   - Коля, куда идешь? Садись! -- раздался голос Зинаиды позади его, и ее кучер круто осадил лошадей, поравнявшись с Булгаковым. - Ну, скорее!

   Булгаков вскочил в фаэтон, и лошади пустились рысью.

   - Едем обедать, -- сказала Зинаида.

   - Обедать, - машинально повторил Булгаков, пощупав живот. - Да, кажется, я еще не обедал.

   - Ну, когда мы тебя приручим?-и Зинаида поднесла к его губам свою пухленькую ручку, отвернув на половину лайковую перчатку.

   - Да ведь здесь мужа нет, так зачем я тебя буду целовать, - сказал Булгаков, отводя ее руку в сторону.

   - Разве ты только на зло мужу целуешь? Я думала, что у тебя есть и братское чувство.

   - Чувство-то есть, да оно не обязано выказываться внешним проявлением по принятой формуле, а если и скажется, то не так.

   Зинаида почти совершенно не знала внутренней физиономии своего брата. Их отношения были, правда, дружественны, но ограничивались одной внешней, так сказать, формально-родственной стороной. Сближения я откровенности между ними не существовало. Изредка навещая сестру в институте с матерью, он оставался для нее только "милым мальчиком", объектом, приносящим коробки конфект. Окончив институт, она сейчас же вышла замуж и уехала в провинцию, а Николай оставался жить в Петербурге с матерью до окончания гимназии, когда поступил в Технологический институт; затем перешел в университет и начал жить самостоятельно, так как в это время мать, соскучившись по дочери, нашла возможность оставить его одного и уехать из столицы. В последние три года университетской жизни Булгаков хотя и навещал "милых родителей", но его характер и взгляды так разошлись с понятиями и образом жизни этих родителей, что он ясно видел невозможность быть понятым ими и оставался чужим в своей семье. "Отрезанный ломоть"-решил он в глубине души и никогда не пытался развивать перед ними свои идеи, предоставляя окружающим только догадываться о своем образе мыслей, в той мере, в какой каждому позволяют его способности. Он видел, что Зинаида никогда не поймет его и не откликнется сочувственно на его задушевные стремления. И потому он инстинктивно прятал их глубоко в себе, а на все ее попытки познакомиться с его "настоящими" взглядами или отшучивался, или отвечал самыми общими положениями.

   Теперь Зинаиде снова захотелось вызвать брата на откровенность.

   -- Скажи, пожалуйста, Коля, неужели ты в самом деле уже совсем бросил университет и не будешь кончать курса? - спросила она.

   - Да, я уже давно, собственно говоря, покончил со всеми университетами и только числился для "звания", а посещал их только для сходок, то есть, это в роде того, как ваши мужья посещают клубы...

   - Что ж ты думаешь теперь делать?

   - Решительно ничего в том смысле, в каком ты это спрашиваешь, то есть я не думаю нигде служить и никакого рода профессиональных занятий не ищу.

   - Чем же ты будешь жить?.. Нельзя же так всю жизнь...

   - Чем случится. Сегодня уроками, завтра буду воду возить, или буду работать на кузнице, или в конторе нотариуса, судя по обстоятельствам. Я об этом даже не думаю... А жизнь моя будет очень непродолжительна: живо засадят в тюрьму...

   - О чем же ты теперь думаешь?

   - Это, Зина, длинно рассказывать, и если бы ты хотела серьезно узнать, то надо прежде всего почитать кое-что. Но у тебя на это не хватит ни охоты, ни времени... Да и Иван Егорович не позволит тебе читать такие книжки...

   - Нет, ты напрасно так думаешь. Мне бы хотелось познакомиться с вашим учением и с тем, что так интересует тебя. Ты бы принес мне "своя книжки", если уж не хочешь говорить!

   - Тпр-р-у! - раздалось с козел.

   Экипаж остановился у крытого подъезда большого дома.

   - Ты куда же меня привезла? - спросил Булгаков, глядя на незнакомое здание. - А я думал, что мы едем к тебе...

   - Вставай и звони скорее! Это дом Платона Матвеича. И Андрей с Полиной Егоровной сегодня здесь обедают.

   В эту минуту сам Григораш вышел на подъезд.

   - Стол накрыт, и мы ждем только вас, -- радушно проговорил он. - Где же Иван Егорович? А, вы и этого бегуна привезли^ - отлично... Натичка, вот и тебе кавалер есть, веди его прямо за стол!

   Все поднялись по роскошной лестнице в зал. За обедом Ната сидела рядом с Булгаковым. Но он мало обращал на нее внимания, ел много и был серьезнее обыкновенного. Ната старалась быть внимательнее к своему кавалеру и каждую минуту смотрела на него.

   - Хотите вина? - спросила она, взявшись за бутылку.

   - Хочу, - ответил тот.

   Она налила в стакан, минуя рюмку, и долила до самого края. Булгаков поблагодарил глазами.

   - Вот в наше время молодежь ухаживала за барышнями, а нынче так барышни ухаживают за кавалерами! - произнес Григораш, выразительно взглянув на дочь.

   Булгаков понял этот взгляд, предостерегающий дочь, что ее внимание к гостю переходит границы, в каких ей следует держать себя по отношению к нему. И он ответил:

   - Ничто не вечно под луною: нравы и обычаи так же изменяются, как и все в общем ходе прогресса, который идет своей дорогой, не ожидая отсталых.

   -- Да, мой друг, нравы меняются, только - как немцы говорят - не все то хорошо, что ново. Прежде молодежь, если и не особенно прилежно училась, зато рвалась на службу так, что нельзя было удержать дома, а теперь не хотят ни учиться, ни служить. Вот ты, например, почему ты нигде не служишь?

   - "Служить бы рад, прислуживаться тошно".

   - Э, будто бы так уж я непременно надо прислуживаться! И твой отец и я служили же...

   - Оставляя в стороне отца- сыну не годится быть судьею своего отца, - скажу, что вы однако же бросили службу и вышли в отставку.

   - Ну, это так случилось, потому что я занялся другим делом...

   - То есть вы предпочли более независимый труд... другими словами: труд без прислуживания.

   -- Так и ты бы, если не хочешь служить, занялся бы каким-нибудь делом... А то нельзя же все так жить на счет мама.

   - Откуда же вы взяли, что я живу на счет мама? Вы, кажется, не вели моих приходо-расходных книг. Я уже два года живу на свои средства.

   - Ну, может быть, ты имеешь уроки... но ведь нельзя же так всю жизнь... а дальше как? Надо иметь что-нибудь определенное.

   - Я имею голову и руки - это совершенно определенное, и надеюсь с этим всегда добыть себе кусок хлеба.

   - Пока один, положим, еще как-нибудь с грехом пополам, а когда женишься, надо содержать жену.

   - "Не женися, молодец, слушайся меня",--продекламировал Булгаков.

   --.Ах, папа, - живо подхватила Ната, - видишь, я тебе говорила, что не все только думают о том, чтобы выйти замуж или жениться!

   Булгаков видел, что симпатии Наты, для которой он собственно и вел этот по его мнению "дурацкий диспут", решительно на его стороне. Между ними происходило сближение без слов. Как во время разговора, так и после обеда, они угадывали друг друга по нескольким словам, часто по одному взгляду, и постоянно следили друг за другом. В гостиной, когда подали глинтвейн, она взяла с подноса большую, резко отличавшуюся от прочих своей роскошной отделкой фарфоровую чашку и сама подала ее Булгакову. Себе же поставила миниатюрную японскую чашечку.

   - Это что означает? - спросил Булгаков, рассматривая изящную живопись и вензель Н.П.Г.

   - Это моя шоколадная чашка, но я не могу выпить столько глинтвейну, а вы можете.

   - Бонжур за внимание; но я право боюсь, что у меня уже и без того нос покраснел: так вы меня наспиртуозили!

   - О, напротив, на вас совсем незаметно. Они сидели в нише окна, отделившись от остальной публики, разместившейся в покойных креслах вокруг диванного стола.

   - Если бы я даже уничтожил весь ваш буфет, и тогда бы не было заметно, - улыбнулся Булгаков, -- я никогда не пьянею... Но это все пустяки, - прибавил он, - отодвинув по мраморному подоконнику свою чашку, как бы относя последнюю фразу и к глинтвейну, я к предыдущему разговору вместе. Он несколько минут пристально смотрел в глаза собеседницы. Она не смущалась, и ее глаза доверчиво со вниманием глядели на него.

   -- Хотите знать все?--спросил он.

   - Да! - тихо отвечала она, опуская длинные ресницы, - ведь я только на вас и надеюсь, мне не к кому больше обратиться...

   "Рубикон перейден" - подумал Булгаков.

   --Так будем друзьями! - сказал он вслух, протягивая руку.

   Она положила в нее свою маленькую ручку, и он крепко пожал ее. Затем он несколько помолчал, как бы собираясь с мыслями.

   Платон Матвеевич, зорко следивший за дочерью из другого угла комнаты, видел это рукопожатие и объяснил его по-своему: "Должно быть пари держат" - решил он, но все же был не совсем доволен, что его Наточка слишком много занята своим гостем.

   Булгаков начал говорить сдержанно, вполголоса. Ему удалось затронуть ее доброе сердце картиною нищеты и бедствия внизу и несправедливости, царящей наверху. Удалось заинтересовать ее пытливый умок трогательным изображением полного преобразования этого "несправедливого" строя в новый мир свободы и правды. Хотя самый переход старого общества к идеальному строю и средства, которыми можно достигнуть этого, выходили у него довольно туманны и сбивчивы, - то казалось надо было быть апостолами правды, распинаемыми на кресте, то оказывалось, что следовало употреблять динамит и митральезы, -- но тем не менее, глазки Наты заблистали и всё личико так оживилось благородным порывом жить для пользы других, что оно в эти минуты казалось даже очень красивым.

   Когда во время их разговора несколько раз подходил Григораш или кто-нибудь другой, то Булгаков, не сморгнув глазом и не переменяя тона, вдруг перескакивал с объяснения брошюры Лассаля "Об идее рабочего класса" к описанию какого-нибудь патетического места из той или другой оперы или рассказывал эпизод из хроники петербургского яхт-клуба. А когда незваный слушатель, отходил, то, проводив его насмешливой улыбкой, Булгаков снова возвращался к прерванному на полуслове объяснению серьезных вопросов добра и общественной справедливости.

   - Зачем вы все это скрываете? Разве истину не надо говорить открыто, чтобы все слышали? И неужели вы думаете, что папа или кто-нибудь из здесь присутствующих выдадут нас полиции? - наивно спросила она.

   - Такое зерно надо сеять в добрую почву, а на них,--он показал глазами на вылощенную публику, -- лежит печать небесного проклятья... Да, кроме того, пока "нас" мало,- "будем мудры, как змии". Это правило признавал даже сам основатель христианства.

   На прощаньи Ната взяла слово с Булгакова, что он принесет ей на следующий раз книжку, запрещенную правительством, а ему дала слово, что она не покажет этой книжки папе и будет читать ее по секрету. Они расстались, как старые друзья.

   Ночевать в этот день Булгаков не попал в свое восемнадцатое столетие: его захватил брат Андрей. И Николай спал у него в кабинете.

   - Можешь располагать всегда этим моим кабинетом, как собственным,--сказал Андрей, кладя на мягкую кушетку подушку и одеяло, вынесенные им из спальни. Из того, что их вынес сам брат, Булгаков сейчас же догадался, что Полина Егоровна не хочет лично выказать ему ни малейшего гостеприимства. Поэтому он ответил брату:

   - Твой кабинет единственный уголок во всем твоем доме, который принадлежит исключительно тебе, и потому я могу принять его от тебя; но подушка и одеяло как вещи, зашедшие из других, так сказать, союзных аппартаментов, являются здесь лишнею роскошью. У меня есть пальто, и этого довольно: ведь я всю жизнь на походе и не страдаю бессонницей.

   Однако, он на этот раз и с насильно оставленной братом подушкою в головах долго ворочался с боку на бок и не мог уснуть. Впечатления дня, начавшегося покражей белья, пестрота "толкучки", аскетическая нищета квартиры графа и этой "толкучки" и роскошь платья дам и обеда у Григораша -- все это разнообразие впечатлений, беспорядочно толпилось, воскресая в его голове. И над всем этим постоянно рисовались два женских образа: одна - бойкая, самостоятельная, все берущая с боя, всегда настороже, с несколько недоверчивым отношением к незнакомым лицам и умеющая отстоять себя - Саша; а другая, скромная, робко-пытливая и наивно доверчивая, с детски простодушным личиком -- Ната.

   Но вот он увидел, как маленькое личико этой Наты мало-по-малу приняло форму большой фарфоровой чашки с вензелем Н. П. Г., затем вензель и живопись исчезли со стенок чашки, и вместо них растут все крупнее и крупнее гигантские цифры: 200 000. И вдруг чашка лопается вдребезги, каждый ее осколок превращается в маленький нулик и все эти нули с громким хохотом катятся в разные стороны...

   "Держите, держите! - кричит он, стараясь догнать их, и вот в средине одного нуля появляется серьезное личико Саши, сурово блещут ее большие серые глаза, и она медленно целит во что-то из револьвера... - Не тяните, не тяните за собачку" - хочет крикнуть Булгаков. Он метнулся вперед, чтоб схватить ее за руку, и, ударившись лбом о ручку кушетки, открыл глаза... Притушенная лампа с зеленым колпаком слабо освещала ряд безделушек, симметрично расставленных по письменному столу.

   "Что за чертовщина! Никогда снов не вижу, а тут сразу такая галиматья, что хоть роман пиши!" Ему захотелось курить, а так как табаку в наличности не оказалось, то, порывшись в карманах, он вынул связку отмычек, употребляемых слесарями для вскрытия замков, когда потерян ключ. Выбрав надлежащей величины, он открыл ею один из ящиков конторки. Ящик оказался наполненным папиросами. Булгаков взял десять штук, оторвал клочок бумаги и, написав: "взято в качестве тайного займа 10 штук. Николай Булгаков", -- бросил это заемное письмо в ящик и снова замкнул его своим инструментом.

   Спать ему решительно не хотелось, а потому он, переменив отмычку, добрался до библиотеки брата, помещавшейся в большом шкафу с стеклянными дверцами, и, достав "Капитал" Маркса, принялся за вычисление истинной стоимости своего сюртука, бросая по временам пытливый взгляд на щель ставни в ожидании рассвета.

   Разумеется, почтенные домочадцы, имевшие обыкновение не особенно рано начинать свой день, не досчитались утром за чайным столом своего ночного гостя.

   - Паныч изволили уйти еще в шестом часу, - доложил слуга, вскидывая с большим усилием громадный самовар на круглый медный таз посреди круглого стола.

   А "паныч" в это время не без усилия, но стараясь не выказать большого напряжения, снимал у знакомой нам кузницы с извозчика свой тяжелый чемодан, туго набитый шрифтом, и мысленно проклинал все большие дворы, потому что не прошел и половины расстояния от кузни до "жильцiв" как почувствовал, что его пальцы совершенно онемели.

   Саша встретила его в сенях и с веселой улыбкой поздоровалась.

   - Вот вам и презент, - сказал Булгаков, подавая ей маленький револьвер, взятый им у брата Андрея.

   - Ах, какой миленький!

   -- И миленький, и маленький, но с сильным боем. Это американской системы, и хотя пулька немного более нулевой дроби, а за тридцать шагов пробивает дюймовую доску на вылет. Имея такую штучку в кармане, вы, конечно, везде будете чувствовать себя смелее... но запомните, барыня, хорошенько, что пускать ее в дело нужно только в самой последней крайности... чтобы не пришлось каяться в поспешности... Неиспорченная совесть возмущается таким средством и не допускает даже отстаивать этим свое имущество при открытом грабеже. И только защита чести да свободы безусловно гарантирует нас в этом случае от тяжелых последствий раскаяния...

   - Я буду всегда помнить ваш совет,--с чувством сказала девушка, пожимая ему руку, - и очень вам благодарна как за него, так и за подарок.

   - Ну-с, а ваше "Воистину воскресе" все еще в кармане? - спросил молодой человек, не выпуская ее руки.

   Девушка торопливо посмотрела на свой карман, но убедившись, что на этот раз все в порядке, вопросительно подняла глаза на собеседника. Тот смеялся и совсем приблизил к ней свое красивое лицо.

   - Ах, вы вот о чем! - догадалась девушка с легкой нерешимостью в голосе, и, зарумянившись, опустила на секунду свои длинные ресницы, как бы что-то обдумывая. - Ну, хорошо!- вдруг произнесла. она и быстрым движением, обняв его шею обеими руками, горячо поцеловала его в губы, и затем так же быстро оттолкнула от себя.

   - Браво, Булгаков!-произнес сзади граф, появляясь из комнаты в дверях. - А только вчера явился,- вот что говорится: увидел и победил!

   - И притом как истый рыцарь: вооружив предварительно своего противника, - отшутился Булгаков, указывая на револьвер, который Саша все еще держала в руках.

   - Нечего зубы-то заговаривать!., и вы тоже, сударыня, хороша! Ишь скромница какая, все, изволите видеть, жалуется, что к ней лезут с поцелуями, а сама чем занимается?

   - Что ж такое? Кого хочу, того и поцелую, а кого не хочу,--те пусть не лезут!

   - Что, много взяли? - подтрунил Булгаков.

   -- Где уж с ней справиться! -- махнул рукою граф. - Кроме своего "хочу" никаких властей не признает.

   - Куда же вы пробираетесь, ворочайтесь в хату, - сказал Булгаков, видя, что его товарищ собирается выйти из сеней.

   - Нет, спешу в редакцию, и то опоздал.

   - Так прихватите с собой и лошадиные ноги, - ответил Булгаков, высыпая из портмонэ серебряные монеты на извозчика.

   - Это, пожалуй, кстати. До свидания. И не повторяйте слишком часто электрических сеансов.

   -- Не извольте беспокоиться, - усмехнулся Булгаков. - В самую препорцию.

   Саша выбежала на двор еще раньше графа. И гость, войдя в комнату, нашел там только великана дядю Паву в том же полушубке и в той же мертвецкой позе, в какой оставили его накануне, только на ногах вместо щегольских лакированных ботинок были теперь неуклюжие продранные сапоги. Тут же и Дроздеyко, примостившись к его подушке, голова к голове, а ногами врозь, крепко спал, наполняя всю комнату дегтярным запахом своих чоботов.

   Очутившись в обществе сонных тел, наш герой невольно почувствовал, что и сам не доспал в эту ночь, а потому, пройдя раза два по комнате, тоже растянулся на нарах, заложив обе руки под голову, и уже начал было дремать, когда вернулась Саша с большим жестяным чайником в руках, из носка которого дымчатой струйкой выходил пар.

   - Это вам где бог послал?--спросил он, раскрыв свои слипавшиеся веки.

   - В кузнице, у хозяина... чтобы не ставить самовара; там на горне живо, в десять минут закипает... Да проснитесь, - у! - какой кислый!.. Сейчас заварю, и будем пить, - прибавила она, поставив чайник на стол и на минуту исчезнув в свою комнату. Затем вынесла распечатанную пачку чая и отсыпала из нее в чайник.

   - Ну, чай готов, будите этого кота в сапогаx, а дядю Паву не нужно трогать, только в четыре часа ночи изволил притти.

   Булгаков свернул кусочек бумажки в тоненькую трубочку и стал щекотать ею ноздри спящего. Тот уморительно морщился, отворачивая нос во все стороны, и, наконец, сильно чихнул при громком смехе Саши.

   - Ах щоб вас!--произнес он, раскрывая глаза.

   - Вот видите, своим-то домком жить много спокойнее,- заметил Булгаков,--а то здесь как на базаре. Будят, когда захотят. Нашли вы вчера квартиру?

   - И очень подходящую, только нужны реципции, требуют деньги вперед за месяц.

   - Натурально, без оных не обойдется. А вот и типография, - указал Булгаков на свой чемодан,--только сброд всех калибров... разборка будет кропотлива. .

   - Как-нибудь понемножку, - ответил Дрозденко, принимая стакан из рук хозяйки. - И учера чай, и сегодня... Чи воно ж таки можно одним чаем жить? Полощать кышкы, тай годи. А мiнi icты хочется, аж шкура болыть: дайте хочь хлеба до чаю.

   - О, бедненький! Не хотите ли пирожка с говядиной? - спросила Саша.

   - Ни, не. хочу, дайте тiлько хлiбца кусочек. Девушка выбежала в кухню. 

   - А какого вам, белого или черного?-раздался оттуда ее звонкий голосок.

   - Та воно ж таки все одно: що бiлый, що чорный, дайте бiлого.

   - Хорошо, что все равно, - сказала хозяйка, возвращаясь из кухни,-потому что кроме этой ржаной краюшки, которая к тому же порядочно высохла, ничего нет.

   - Эх, кабы був царем, - усе б iл сало! - вздохнул Дрозденко.

   В этот момент великан вдруг перестал издавать богатырский храп, грузно перевернулся на другой бок и, лениво приподняв тяжелые веки, обвел мутным взглядом присутствующих. Его взгляд остановился на Булгакове.

   - Вот замечательная вещь, - произнес он, протирая глаза, - как только напьюсь, непременно новую личность узрю.

   - В чердаке-то небось трещит?--спросил его, улыбнувшись, Булгаков.

   - Трещит! -- добродушно ответил тот. --Саша! Благодетельная фея! Омочи перст и влей в мои уста каплю влаги: нутро горит, а во рту эскадрон ночевал.

   - А видели меня вы и раньше, - заметил Булгаков,- я даже имел счастье беседовать с вами, только вы находились в сфере невменяемости.

   - Что же это вы? Лучшего занятия как пьянство так-таки никогда и не находите?--едко спросил Дрозденко дядю Паву.

   - Вы верно господин семинарист?-вскользь бросил он, не отвечая на вопрос.

   - Да-с, семинарист, так что ж из того? - задорно ответил Дрозденко.

   -- Так! Я проверяю впечатления, - равнодушно произнес великан, распутывая обеими руками сбившиеся в стог волосы. - Вы, пожалуйства, извините: я только как художник отмечаю типы.

   - Сделайте одолжение! Тем более, что и художники часто носят свой особый отпечаток смутного похмелья на челе.

   Великан ответил широкой добродушной улыбкой.

   - Ну, будет: помиримтесь, - сказал он, вставая во весь рост, и протянул руку.

   Дрозденко сейчас же приятельски пожал ее.

   - У вас не принято говорить фамилий, поэтому не спрашиваю, - обратился он к Булгакову, пожимая руку.

   -- Все равно, как ни называть! Зовите по кличке: "Ревизор"... Но вот Дрозденко сделал вам вопрос, который интересует и других...

   - Знаю! Ну, так я вам отвечу, господа, обоим: много есть "лучших" занятий, но я пью, чтоб не заниматься "худшими".

   - К чему же такое убожество: зачем ограничиваться одним избеганием "худшего", вместо того, чтобы поискать "лучшего"? - Вот-с, например, скажем так: я бы мог жить роскошно в Питере, рисуя, положим, картины. Многие стремятся к этому, как к "лучшему", во я пью, чтобы избежать этого "лучшего", которое считаю "худшим"... Я мог бы иметь кафедру. Многие ищут этого, как "лучшего", но я пью, считая профессуру "худшим" при существующем порядке. Пьянствуя с жуликами в кабаке, я по крайней мере не поддерживаю учено-бюрократического уряда, составляющего крупное колесо того общественного механизма, над разрушением которого вы работаете с таким самоотвержением...

   - О, милая! - вдруг воскликнул он, увидя Сашу с двумя бутылками сельтерской воды. Он принял из ее рук одну бутылку, пустил пробку в потолок и, запрокинув голову, с жадностью стал лить себе в рот пенящуюся влагу прямо из горлышка.

   -- Спасибо, сердце мое! - сказал он ей, опорожнив бутылку. И обняв стройный стан девушки, привлек ее к себе. - Поцеловал бы тебя, да из меня теперь воняет, как из бочки, а ты этого не любишь!

   - Не люблю, и тебя не буду любить, если не бросишь пить! - ответила она недовольно.

   - Ну, это ты, положим, врешь, душа моя! - сказал он, потрепав ее по плечу своей громадной ручищей. - Хочешь, мы заключим такой договор: я тогда брошу пить, когда ты сочетаешься законным браком, - идет, что ли?

   - По какому же это расчету? - спросил Булгаков.--Разве у нее так много шансов?..

   - Да кто ж ее, бесприданницу-то, возьмет за себя? Из путных людей никто, а из вашей братии никто и не думает жениться, ну, срок-то платы и получается довольно растяжимый...

   -- Так она возьмет, да за вас же и выйдет!- сказал Дрозденко.

   -- А ведь и в самом деле можно, - засмеялся великан. - Вот, например, в таком виде как вчера был, не то что на ней, пожалуй, с козой обвенчают, а я и глазом не моргну!

   - Вы только что привели два примера, - сказал Булгаков, возвращаясь к прерванному разговору, - указывающие, если не ошибаюсь, что при существующем порядке некуда применить свои силы...

   '- Да, "господин художник" именно эту тривиальную тенденцию проводил, - резко перебил Дрозденко: - не понимаю только, зачем так эффектно ее иллюстрировать! Дилемма простая: нельзя созидать, работайте над разрушением!

   - Оканчивайте фразу: стены лбом!! - вставил великан.

   - Вы полагаете, что у нас нет сия бороться?

   - Не вижу-с их! Правительство, это - хорошо организованная общественная сила; кроме пушек, штыков и всего прочего, оно имеет в себя плюс: традиционные верования. Ну-с, а кто за вас? За вас никого! История противупоставляла королям европейских государств феодальную аристократию как сдерживающую силу и затем буржуазию как положительное ограничение их власти. Нужды нет, что в вековых фазах борьбы она помогла сначала королям одолеть феодалов! У нас феодальной аристократии нет, и даже Екатерина не сумела создать ее. А наша буржуазия - это ли не оппозиция?! Остается горсть адвокатов, литераторов, врачей и пять-шесть профессоров!

   - Их не так мало, - возразил Булгаков. - общественное мнение и у нас есть сила, с которой правительству приходится считаться: "идеи ведь на штыки не уловляются" - говорит Лассаль.

   - Да, - ответил великан, - он это сказал, но, с другой стороны, не бы