Салиас Евгений Андреевич - Петровские дни

bsp; - Приходи завтра ко мне побеседовать, - сказал князь, - о том, что нужно твоему барчуку. Прежде всего надо обшиться. Небось, и бельё-то не ахти какое?

   - Никак нет-с, я стараюсь! Раза два в неделю чиним.

   - Чините? Славно! А знаешь ли ты, Кузьмич, почему это?

   Старик не понял и молча глядел на князя.

   - Рвётся, - выговорил он наконец.

   - А почему рвётся-то?

   Кузьмич снова молча глядел, не понимая.

   - А потому это, Кузьмич, что есть на свете князь Александр Алексеевич Козельский, который, будучи человеком не злым, был свиньёй.

   Кузьмич вытаращил глаза.

   - Да, вот потому, что князь был свиньёй, потому ты и чинишь два раза в неделю бельё своего барчука, который тоже князь Козельский.

   Кузьмич понял тотчас же смысл слов и опустил глаза.

   - Что же, ваше сиятельство, не допущали вы к себе Сашунчика - и не виноваты. Кабы допустили разом, то увидели бы, каков таков молодец, и не стали бы его от себя удалять. А этак-то вы знать не могли.

   - Стало быть, по-твоему, я прав? Говори! Говори, старик, прав я был так поступать?

   И князь нетерпеливо ждал ответа старика.

   - Простите. Александр Алексеевич...

   - Ну, ну?!

   - Простите, кривить душой не могу!

   - Так и говори, как следует прямодушному человеку. Прав я был?

   - Нет, не правы! Зачем было этак-то поступать с единственным-то родственником на свете? Нет, воля ваша, нехорошо это было! Не сердечно и пред Богом - грех.

   - Ну вот, спасибо тебе! Я так и думал, что ты человек хороший... - ответил князь.

   Едва только успел Кузьмич разложить платье и бельё своего питомца и пересчитать полученную горсть червонцев, как уже собрался со двора.

   Ласковость князя его тронула почти до слёз.

   "Спасибо" князя за воспитание Сашка хватило его по сердцу. На огромные деньги, каких у старика никогда отроду не бывало, он обратил меньше внимания. Кузьмичу деньги были совершенно не нужны, разве только на просфоры и поминанья, которые он подавал в алтарь каждое воскресенье. Поминая и "вынимая" просфоры за здравие раба Божия Александра и за упокой рабу Божию Марию, своих родственников старик не поминал ни живых, ни умерших. Сашок один давно занял их место в его душе и во всех помышлениях.

   Разумеется, Кузьмич побежал к другу, Марфе Фоминишне, объявить о происшествии, о переезде питомца к богачу дяде, который признал крестника после с лишком двадцатилетнего отчуждения. Это известие, переданное нянюшкой господам, произвело на Анну Ивановну Квощинскую радостное впечатление, а Пётр Максимыч, наоборот, насупился.

   - Что же это вы? - спросила жена.

   - Хорошего мало! - угрюмо отозвался Квощинский.

   - Как? Что вы?

   - Был молодец офицер и князь без особого состояния, и ему Танюша была парой. А теперь будет богач жених, да не для неё..

  

  

   Хотя у князя была, по крайней мере, дюжина кучеров и конюхов, Сашок попросил позволения всё-таки оставить у себя в услужении Тита. Он любил парня, привык к нему, а главное, чего Сашок не подозревал и не сознавал, - с этим молодцем связывалось у него нечто особенное, а именно воспоминание о пономарихе.

   Тит помогал ему всячески в этом приключении, и если ничего не вышло, то вина была, конечно, самого Сашка, а не конюха. Кузьмич тоже желал, чтобы Тит оставался у князиньки в услужении, конечно, потому, что старик не знал, какую роль парень разыграл. Если бы дядька знал, что этот конюх почти науськивал его питомца на Катерину Ивановну, то он прогнал бы его давно.

   Когда Сашок собрался переезжать к дяде, Тит отпросился повидать своих денька на два и получил позволение. И в то утро, когда Сашок и Кузьмич поселились в палатах князя Козельского, Тит шибко, бодро, весело зашагал из Москвы в Петровское.

   Разумеется, старуха и Алёнка обрадовались ему. Параскева тотчас же заговорила о своей барыне, которую видела ещё два раза, всё около того же огорода. Старуха искренно радовалась, что у барыни в её делах многое начинает понемногу налаживаться. Барыня смотрит бодрее и со старухой очень ласкова.

   Выслушав бабусю, Тит спросил, почему Алёнка не так бодра и весела, как старуха.

   - Хорошо бабусе радоваться, что чужие дела ладятся! - угрюмо ответила девушка. - А наши-то заботы всё те же. Будь бабуся на моём месте, так, небось, не радовалась бы.

   Тит, видевший Матюшку в Москве только один раз, так как Кузьмич не любил его отпускать со двора, конечно, стал расспрашивать, что молодец.

   - Да что, - отозвалась Алёнка, - всё то же... Наведался к нам два раза: первый раз сказал, что опять просил дворецкого доложить Ивану Григорьевичу насчёт отпускной и спросил, за какие деньги он отпустит, а второй раз был и сказал, что ничего-то не выгорает. Иван Григорьевич ответил дворецкому: "До вас ли теперь? Вишь, что на Москве! И на кой прах самоварнику воля? Всё глупости! Коли жениться хочет, пускай женится. Жене его место у нас найдётся". И вот тогда бабуся, расспросив его, сказала, что, стало быть, проку уж никакого не жди, ничего не выгорит, и прогнала его совсем.

   И Алёнка при этом заплакала и замолчала. Тит тоже смолк. Ему жаль было сестру, да и Матюшку он любил, как брата.

   - Надо подождать, Алёнушка! - заговорил он. - Правда, теперь на Москве такой Вавилон, что где же барину Орлову думать о разных этаких делах. Матюшке важно на волю выйти, а Орлову что же? Ему это дело всё одно, что блоху изловить аль не трогать.

   В сумерки старуха, оставшись одна с правнуком, пока Алёнка пошла на деревню за молоком, сказала Титу загадочно:

   - Ну-ка, паренёк, присядь ко мне да слушай! Тебе Алёнушка огород нагородила, потому как она ничего не знает. А ты вот слушай, что я скажу! Совсем удивительное! У меня моя дорогая барынька выспрашивала насчёт Алёнки. Я ей всё расписала, а она мне сказала, что этим делом надо заняться, что она узнает через своих приятелей, кто такие господа Орловы и какой-такой у них Матюшка, и если можно, то пошлёт кого-нибудь спросить Ивана Григорьевича, нельзя ли Матюшке дать отпускную не больше как рублей за тридцать. Коли будет удача, то она обещалась мне сказать. Но с тех пор я её не видала. Box ты и посуди: дело, стало быть, не совсем плохо. Почём знать, что она может? В палатах графа живёт. Её приятельница состоит при самой царице. А этакие люди могут больше, чем кто другой. Найдёт кого, кто съездит к Орловым господам и потолкует о Матюшке. Только ты ничего этого сестре не сказывай, не смущай её. Выйдет что - хорошо, а не выйдет - зря её нечего смущать.

   - Да как ты сама, бабуся, думаешь, выйдет ли что? - спросил Тит.

   - А кто же знает? Моя барыня милая прямо не обещала, а сказала только, узнаю, мол, кто такие Орловы господа, и коли можно, то один у меня есть человечек, который поговорит. Да кроме того, ещё достала она бумажку и карандашик и спросила, как Матюшку звать. Я сказала: "Матюшка", а она спросила: "Это что за имя?" Я сказала: "Матвей". А она очень смеялась.

   - Почему? - удивился Тит.

   - А Бог её знает! Смешно было... А там спросила ещё, нет ли другого Матвея у господ Орловых? Я сказала: "Не знаю". Тогда мы с ней на все лады потолковали, и я ей сказала, что он самоварник, а она опять карандашиком написала и опять спросила, что это такое. И опять смеялась, что он - самоварник.

   - Почему? - спросил снова Тит.

   - Да что ты, дурак, всё почему да почему! Я почём знаю? Смеялась, смешно, стало быть... А почему ей, голубушке моей, смешно, то нам, дуракам, знать нельзя.

   - Коли она, бабуся, всё смеялась, то, может, всё смехом и кончится?

   - И дурак ты! Смех смехом, а дело делом. - Старуха хотела ещё что-то рассказать правнуку, но завидела в окошко Алёнку и махнула рукой.

   - Смотри ты, ни единого словечка ей. Не смущай сестрёнку. Может, и впрямь ничего не будет.

   Тит, конечно, мысленно согласился с бабусей, что ничего сестре говорить не надо, а тем паче, что он из рассказа старухи вынес убеждение, что её барыня, которая с ней болтает о всякой всячине, конечно, и думать забыла о своём обещании. И что она, записывая, как звать Матюшку, всё смеялась, от этого пути не жди.

   Ввечеру, как только солнце село, старуха и правнуки поужинали и легли спать. С восходом солнца все были уже снова на ногах. Алёнка была добра и весела, потому что видела во сне двух чёрных собак, которые её "всю истрепали, всю на ней одёжу подрали". Матюшка её от злых псов отбивал, но они его искусали в кровь и "голову его отъели".

   - То-то ты кричала ночью! - заявил Тит, вспомнив.

   - Да, кричала! И ещё бы не кричать, сам ты посуди. Смотрю я, а Матюшка без головы, и сказывает мне: "Алёнушка, голову-то у меня псы отгрызли". Я проснулась и принялась орать.

   Старуха, выслушав сон внучки, объяснила, что этакого хорошего сна редко когда дождёшься. Стало быть, будут от Матюшки вести не худые.

   Тит стал было ухмыляться недоверчиво, но Алёнка оживилась и заметила брату:

   - Ты вот что, Титушка. Ты этак не ухмыляйся! Бабуся такая отгадчица, что всякий сон так тебе и распишет. Коли она говорит, что мой сон хороший, то, стало быть, так и есть.

   - Знаю. Токмо, помню, бывало тоже, что бабуся и зря отгадывала.

   Пред полуднем старуха собралась на свой огород. Тит хотел тоже пойти с ней - помочь нарвать побольше огурчиков и дотащить домой. Но едва только собрались они и отошли на несколько шагов от дома, как на опушке леса, окружающего палаты графа Разумовского, показался парень, который не шёл, а бежал.

   Через мгновение и старуха и Тит узнали его сразу. Это был Матюшка. Завидя их, он уже припустился рысью и в нескольких шагах от них, махая руками, начал кричать:

   - Вольная! Вольная!

   Подбежав, он обнял старуху, расцеловался с ней, чуть не сбив её с ног, затем расцеловался с Титом и, стараясь передохнуть, выкрикнул:

   - Воля! Воля! Отпустили! Вот она! В кармане!

   И он вынул лист, на котором было что-то написано, а внизу была кудрявая подпись.

   - Это вот, значит... Мне читали, Тут значится: "отпускаю Матвея, вот, на волю, на все четыре сторонушки". Вот тут значится "Иван Орлов"!

   Старуха была поражена, но улыбалась. И глаза её старые будто помолодели и сверкали. Тит, тоже изумлённый, стоял разинув рот.

   - За сколько? - выговорила наконец Параскева. - И когда деньги платить?

   - За сколько?! - . - вскрикнул Матюшка. - Бабуся, родимая! Ни за сколько! Даром! Даром! Пойми ты! Чудеса в решете... Я помру, ей-Богу, помру! Где Алёнка?

   - Дома... Пойдём! - выговорил Тит, чувствуя, что у него всё ещё в голове какой-то туман. Вспомнив о сестре, он остановил приятеля за руку.

   - Стой, Матюшка! Этак грех! А ну как всё вздор? Зачем сестрёнку смущать? Ведь этак обрадуешь, да потом окажется всё враками, она захворает с горя.

   - Что ты, глупый! - закричал Матюшка. - Да эту бумагу все во двору читали, все меня поздравляли... Сам Иван Григорьевич вызывал, в руки мне её дал и сказал сам: "Ну, Матюшка, ступай на все четыре стороны, лети вольной птицей. А отпущаю тебя потому, что мне так указано. А то бы не отпустил".

   И Матюшка, завидя вышедшую на крылечко Алёнку, бросился к ней бегом, крича то же слово:

   - Вольный! Вольный!

   - Уму помраченье, - сказал Тит, - Видно, и впрямь сила твоя барыня.

   Параскева видела, как Матюшка обнял её правнучку и целовал без зазрения совести, зная, что они всё видят. И старуха начала утирать сухие глаза, которые плакали без слёз.

  

  

   Переезд в дом дяди сильно повлиял на молодого человека. Прежде всего совершенно изменился его образ жизни. У себя на квартире он вставал и, по выражению дядьки, тыкался из угла в угол, то присаживаясь к окошку поглазеть на улицу, то выходя во двор и в конюшню поглядеть на лошадь и поболтать с Титом. Затем он отправлялся на ординарные услуги, вздыхая о том, что он исполняет у Трубецкой должность "побегушки". А затем, возвратясь домой, он опять не знал, что с собой поделать.

   Немудрено, что при этакой жизни он чуть не "загубился", по выражению того же Кузьмича, с красивой пономарихой. Понятно, что из-за этого скучного препровождения времени он заявил Кузьмичу, что готов равно и жениться и удавиться.

   Теперь время шло совершенно на иной лад. В доме дяди бывали с утра гости, и Александр Алексеевич требовал, чтобы племянник был у него, знакомился со всеми, кто приезжает, а за отсутствием дяди принимал бы гостей. Много раз уже повторял князь Сашку:

   - Почитай ты себя не племянником, а моим родным сыном! Стало быть, если отца в доме нет, то сын - хозяин и должен его замещать во всём.

   И если когда-то Сашок жаловался дядьке, что чувствует в себе мало светскости, что, как только много народу, у него уходит душа в пятки, то теперь, в несколько дней, молодой человек развернулся и, уже не смущаясь, принимал гостей дяди и сам отправлялся в гости.

   В его распоряжении было три экипажа и до дюжины лошадей, которых так и определяли "выездом молодого князя". В доме вообще постоянно слышались теперь выражения "молодой князь" и "старый князь".

   Однажды князь Александр Алексеевич слышал громкое приказание дворецкого:

   - Иди к князю! Князь зовёт!

   И на вопрос: "Какой?" - крикнул:

   - Старый князь!

   И Александр Алексеевич, обратясь к стоявшему около него племяннику, поклонился ему в пояс, прибавив:

   - Вот тебе и здравствуйте! Спасибо вам, Александр Никитич, за производство меня в следующий чин. Был я просто князь, а нынче вот стал старый князь.

   В то же время переезд к дяде как бы изменил отчасти и общественное положение Сашка. С первого же дня он заметил, что все относятся к нему иначе, чем прежде: кто с большей ласковостью, а кто с большим почтением. Только один Романов оставался всё тем же, но другие знакомые в Москве совершенно изменили своё обращение с ним. Прежде его спрашивали несколько небрежно:

   - Ну, князёк, как поживаете?

   Теперь говорили почтительнее:

   - Всё ли в добром здоровье, князь?

   Сашку показалось, что не только князь Трубецкой, но и княгиня Серафима Григорьевна тоже стали будто относиться к нему иначе, в особенности княгиня. Она перестала кликать его, прибавляя слова "воробей, галчонок, щенок"...

   Побывав снова один раз у Квощинских, не вследствие личного желания, а по неустанным просьбам Кузьмича, Сашок заметил, что вся семья приняла его ещё с большим почётом, чем в первый раз. В особенности же стал вдруг чрезвычайно любезен и мил в обращении с молодым человеком Павел Максимович.

   На другой же день после этого посещения Павел Максимович приехал в гости к Сашку и тут же попросил, чтобы он представил его своему дяде.

   Кузьмич тайком от питомца тоже побывал у Квощинских и узнал то, о чём Сашок и не подозревал. Семья была встревожена переменой в жизни молодого человека.

   Пётр Максимович первый сообразил, к чему может повести эта перемена, и передал своё соображение жене, а она няне.

   Разумеется, Марфа Фоминишна передала это соображение другу, Ивану Кузьмичу, и старик, сидя у неё перед самоваром, удивился тому, что услыхал. Ему самому в голову это не пришло, а между тем умный старик сразу почувствовал, что в словах Марфы Фоминишны есть большая доля вероятности. И Кузьмич задумался, а этим смутил и Марфу Фоминишну ещё больше.

   - Вам этакое на ум не приходило? - сказала она.

   - Нет, родная моя. Но всё-таки не думаю, чтобы какая перемена могла быть, - ответил Кузьмич.

   Но главное, приключившееся с Сашком на первых порах, было нечто совершенно особенное, диковинное... Если когда-то было диковиной, что господин Покуда явился пред глазами молодого человека вельможей в великолепной карете, а затем оказался его родным дядей, то теперь приключилось нечто такое же.

   Князь Александр Алексеевич прислал поутру человека, прося племянника пожаловать тотчас наверх. Сашок вошёл в кабинет дяди быстрым шагом, но, растворив дверь и переступя порог, остановился и вытаращил глаза. Князь что-то сказал, но Сашок не слыхал, настолько был удивлён и поражён.

   Князь сказал:

   - Вот, племянник, познакомься с моей любезнейшей подругой, Земфирой Турковной!

   Он не слыхал этих слов и шутки дяди, потому что красивая и очень нарядно разодетая дама, стоявшая среди кабинета, была та самая цыганка, которая побывала у него в квартире под именем Акулины Ивановны.

   Сашок стоял истуканом и глядел на неё, не мигая.

   - Что с тобой? - спросил князь, смеясь и подходя к племяннику. - Красота её тебя, что ли, поразила?

   Сашок молчал, продолжая глядеть на молодую женщину. Земфира смотрела на него, улыбаясь какой-то, как показалось ему, нехорошей улыбкой. Она ждала, что скажет он. Промолчит он, то и она промолчит. А объяснит он всё тотчас же по своему добродушию и наивности, тогда и она признается.

   Но Сашок рассудил, что нельзя заявлять о посещении Земфиры, потому что, Бог знает, может, ему чудится, что это та же женщина. Может быть, просто одно удивительное сходство, и не она, а действительно какая-либо цыганка была у него. А между тем чем более он вглядывался в красивое лицо Земфиры, тем более убеждался, что это она была у него.

   - Очень рада, - проговорила с акцентом чужеземки Земфира, - что дядюшка вас к себе перевёз! Веселее будет! Прошу меня любить и жаловать.

   Голос и акцент те же. Вполне убедился Сашок, что положительно та цыганка - она, "молдашка дядина".

   Он собирался сказать дяде, что уже знает Земфиру, видел, принимал у себя, но язык почему-то не повиновался.

   "Нужно ли? Хорошо ли? Не отложить ли это?" - думалось ему.

   А в то же мгновение Земфира, пристально глядя ему в лицо, думала: "Однако ты уж не такой простофиля, дурак. Всё-таки знаешь, когда и промолчать надо. Тем лучше!"

   Между тем князь взял какую-то книгу и сел к окну. Земфира уселась на маленьком диванчике, усадила около себя молодого человека и начала расспрашивать его и о нём самом, и о службе, о Трубецких, и обо всех московских новостях и случаях. Разговор этот продолжался почти целый час, и Сашок был совершенно очарован молодой женщиной.

   "Как люди лгут! - думалось ему. - Говорили, что она - злюка, кусается даже. А она добрая. Однако и дядюшка говорил, что в ней доброты мало. А мне вот сдаётся, что она совсем добрая".

   И с этого же первого знакомства Земфира была с Сашком до крайности мила, предупредительна, а подчас даже какая-то, по убеждению его, диковинная. Иногда ему казалось, что Земфира смотрит на него такими же глазами, какими смотрела Катерина Ивановна, а раз или два смотрела Малова.

   Однажды, встретившись случайно в зале, Земфира и Сашок стали ходить взад и вперёд, беседуя обо всяких пустяках. Земфира смешила молодого человека своими шутками, острыми насмешками, иногда немного злыми, над разными лицами, бывающими у князя. Сашок от души хохотал.

   В те же минуты за дверями залы стоял и приглядывался сквозь щель раскрытой двери старик Кузьмич, и когда кто-то из проходивших дворовых людей спугнул его с места, он ушёл к себе вниз, сел и задумался, а через мгновение выговорил вслух:

   - Ах, ракалия! И эта тоже! И хуже той... Что пономариха?! Пономариха - овечка, а эта - волчица!

   Кузьмич, конечно, ещё более смутился бы, если бы узнал, что именно Земфира была у них на квартире. Но, видев её тогда лишь вышедшей из дому, на одну секунду, с головой и лицом, полузакрытыми большим чёрным платком, Кузьмич, конечно, не мог признать в красивой и щёгольски одетой женщине ту цыганку. А Сашок раз двадцать собирался сказать дядьке правду и тоже промолчал.

   "Зачем поднимать это всё? Начал молчать, так уж и молчи! - думалось ему. - Она молчит, что была у меня. Зачем была - совсем непонятно!.. Сказать Кузьмичу - он бухнет, пожалуй, дяде, а дядя спросит, зачем я тогда же не сказал, когда увидел её у него".

  

  

   В числе других лиц, переменившихся к молодому князю после его переезда к дяде, была одна личность, настолько изменившая своё обхождение, что Сашок был даже удивлён. Это была Настасья Григорьевна Малова.

   На третий или четвёртый день после того, как он был уже в доме дяди, князь Трубецкой снова послал его к свояченице за табаком. Сашок, как всегда, явился в гостиную и доложил, что князь просит немного табачку. Малова ответила, смеясь:

   - Ну, вот теперь я вам табаку и не дам! Присядьте и посидите. А то вы точно в лавку приходите. Возьмёте табак и уйдёте! Это невежливо! Садитесь-ка!

   Сашок сел. Малова захлопала в ладоши. На зов явился лакей, и она приказала:

   - Если кто приедет, то говори, что я выехала. И это всем говори!

   - Слушаю-с! - отозвался лакей.

   - Если приедет Павел Максимович или господин Кострицкий, то сказывай им то же самое: "Дома нет!" А если Павел Максимович всё-таки соберётся сюда идти меня поджидать, то прикажи Улите быть за дверями в прихожей и бежать сюда меня предупредить. Ну-с, вот, - обратилась Малова к князю, - теперь мы можем с вами сидеть и беседовать! Расскажите мне прежде всего, как это вы с дядюшкой помирились, что он за человек и всё такое. Всё мне выкладывайте. Я любопытница.

   Сашок отвечал на расспросы Маловой довольно неохотно, но вместе с тем несказанно дивился тому, что женщина теперь вела себя с ним уже совсем на особый лад.

   "Чересчур вольно!" - мысленно определил Сашок.

   И действительно, сидя рядом с молодым человеком, Малова в разговоре несколько раз похлопала его по плечу по-товарищески. А затем, говоря, что он хороший человек, вдруг погладила его рукой по лицу, потрепала по обеим щекам, как маленького ребёнка. Наконец, стала гладить по голове.

   Сашок угрюмо глядел исподлобья, добился, чтобы получить поскорее табак, которого ждёт князь, и вышел несколько недовольный. Это обращение подействовало на него как-то странно... оскорбительно.

   После его ухода Настасья Григорьевна отменила свой приказ - никого не принимать, а сама уселась за вязанье на рогульках и думала: "Обидно, что раньше я не знала. Хотя и знать, вестимо, не могла. Офицер и князь, да без гроша за душой - какая невидаль! А тут вдруг вон что свалилось! У дяди-то, говорят, страшнейшие деньги, а детей нет. А родной-то только этот один. Стало быть, всё его и будет. Да и сейчас, наверное... Да. И сейчас, поди, деньги завелись, каких во сне не снилось ему. Да. Вот кабы я раньше знала. Мало он тут разов был за табаком, а я только один раз всего и приласкала его. Недавно. Да и то сама не знаю зачем. Так потрафилось. А кабы знать-то вперёд!.."

   В то же время Сашок, возвращаясь к князю Трубецкому с тавлинкой табаку, угрюмо раздумывал о приёме Маловой.

   "Что она? Спятила? - ворчал он. - Как же это, по лицу гладить? Я не ребёночек. А если иное что у неё на уме, то... уж извини... Будь ты Катерина Ивановна. Тогда... И чудно! Одна сестра ругается, а другая чуть целоваться не лезет".

   И он глубоко вздохнул.

   Офицер снёс князю табак в его рабочую комнату, и старик сказал:

   - Спасибо. Ну, нечего тебе зря сидеть в доме. Полагаю, сегодня никто не приедет. Ступай домой.

   - Я, князь, отсижу часок. Не важность. Может быть, кто и явится к вам, - ответил ординарец почтительно.

   - Нет. Не стоит. Ступай домой.

   Молодой человек поблагодарил и вышел.

   Но на этот раз ему совсем не посчастливилось. Приближаясь к залу, он уж слышал звонкий, резкий голос княгини. Когда он вошёл в зал и поклонился, княгиня не только не ответила на его поклон, но, взглянув, казалось, не заметила его появления. Перед ней стоял её дворецкий, пожилой и очень тучный человек с кротким лицом.

   - Стало быть, переврал? - воскликнула княгиня уже в третий раз.

   - Никак нет-с... - ответил дворецкий. - Вы изволили, ваше сиятельство, так сказывать: что ежели князь поедут, то доложи, а ежели не поедут, не докладай.

   - И переврал, напутал, олух. Зачем же ты теперь лезешь с докладом, коли князь дома?

   - Я, ваше сиятельство, думал, что ежели...

   - Думал? А? Ты думал? А-а? Ты опять думал?

   - Виноват-с... Не думал... Полагал-с.

   - Думал?! Что же, я сто лет буду вам всем, чертям, сказывать? Ну, последний, слышишь, последний раз тебе сказываю. Не сметь думать! Как ещё от кого об этом услышу, так прямо брить лоб и в солдаты. Слышишь!

   - Виноват, Серафима Григорьевна. Я не думал-с. Ей-Богу, не думал-с, Это у меня так с языка стряхнулось. Вы не изволите приказывать думать, так можем ли мы-с, И я, ей-Богу-с, никогда не думаю-с... И теперь не думал-с. Так язык-с...

   - Ну пошёл, - мягче произнесла княгиня. - Да опять всем олухам накажи и себе на носу заруби: как только кто будет сметь думать, так тому - брить лоб.

   Дворецкий вышел из зала, а княгиня, заметя Сашка, выговорила:

   - А? Ветер Вихревич. Что скажешь?

   - Ничего-с, - отозвался Сашок.

   - Немного.

   И княгиня, отвернувшись, двинулась по залу, заложив руки за спину, но не вышла, как надеялся Сашок, а, повернувшись, снова зашагала в его сторону. "Пошла отмеривать половицы?" - досадливо подумал он, не зная, уходить или обождать.

   Пройдя два раза, княгиня остановилась против него чуть не вплотную и, глядя сурово прямо в глаза, вымолвила:

   - Правда, у твоего дядюшки в полюбовницах туркова девка?

   - Она-с не турка, а молдаванка, - ответил Сашок досадливо.

   - Отвечай, что спрашиваю. Есть такая у него в доме?

   - Да-с. У дядюшки она уже...

   - Что же он, старый хрыч, в его годы соблазн эдакий и срамоту заводит... Сколько ему уже годов-то?

   - Пятьдесят, кажись, восемь.

   - Слава тебе, Создателю!.. Скоро седьмой десяток, и ещё не напрыгался... Ты бы сказал ему, что срам.

   - Не моё это дело, Серафима Григорьевна. В чужие дела мешаться - значит, никакого благоприличия не разуметь...

   - Что? Что? Что? - протянула княгиня, изумляясь дерзости.

   - Не моё это дело-с.

   - А оно моё?

   - Нет-с. И не ваше-с.

   - Так как же ты смеешь эдак со мной рассуждать и меня учить? А? Ах ты...

   И княгиня прибавила крайне резкое слово.

   - Извините-с, - вспыхнул вдруг Сашок. - Когда я был ребёночком, то, может быть, в постельке со мной эдакое приключалось, как оно, к примеру, со всеми малыми детьми бывает. А теперь меня эдак называть нельзя-с.

   - А я тебе говорю, что ты...

   И княгиня снова произнесла то же слово.

   - А я сказываю, что вы ошибаетесь, - заявил Сашок уже резко, а лицо его ярко запылало.

   - А коли обидно тебе, скажу инако, повежливее, но выйдет всё то же... Ну - замарашка.

   - И не замарашка-с. Извините.

   - Ну, вонючка, что ли?

   - Другой кто-с. А не я...

   - Другой? Кто другой?

   - Не знаю-с.

   - Кто другой? Говори, грубиян.

   Наступило молчание. Княгиня громко и тяжело дышала, сдвигая свои густые чёрные брови. Сашок стоял перед ней, скосив глаза в сторону, и сопел на весь зал.

   - Кто другой? Говори, грубиян! Говори! Я эдакого не спущу. Первый попавшийся галчонок будет мне, даме, княгине... Говори!

   Сашок молчал и сопел.

   - Го-во-ри! - протянула княгиня и на новое молчание вымолвила тихо: - Так я - вонючка-то... А-а?.. Я дама и княгиня Трубецкая. Супруга генерал-аншефа... Ну так ради памяти... Неравно это слово своё забудешь... Получи.

   И звонкая пощёчина огласила зал.

   Сашок бросился на женщину, ухватил её за ворот капота и не знал - что с ней сделать?! Не бить же?! И он начал трясти княгиню. Ситец капота треснул, а здоровый удар кулака в грудь чуть не опрокинул его на пол. Он отскочил и побежал из зала.

  

  

   Сашок не помнил, как он вышел, вернее, вылетел турманом из дома Трубецких. Он бросился даже сам во двор, вместо того чтобы послать лакея, и, выхватив свою лошадь из рук конюха, вскочил в седло и пустился вскачь.

   Дорогой, на скаку, он почувствовал что-то особенное на лице... Он не заметил и теперь только догадался, что волнение, досада и гнев заставили его заплакать. Глаза были влажны, а щёки мокры.

   Прискакав домой, он не пошёл к себе, а прямо бросился, чуть не бегом, по лестнице наверх к дяде.

   Князь был у себя, читал книгу, но при появлении племянника бросил её и удивлённо выговорил, почти ахнул:

   - Что ты? Что приключилось?

   Лицо и вся фигура молодого человека заставили его задать этот вопрос.

   Сашок кратко и резко, с отчаяньем, звучавшим в голосе, рассказал всё...

   - Ах, блажная! - воскликнул князь. - Что же это? Вот что значит муж колпак. Волю бабе даёт, она и блажит.

   Встав и пройдясь по комнате, князь прибавил:

   - Ну и сиди дома. Не езди больше. А я займусь и в несколько дней всё устрою.

   - Что, собственно, дядюшка?

   - Устрою всё. Найду тебе должность. Другую. А к Трубецким ни ногой больше. А встречу я где эту блажню бабу, то всё ей выговорю, хоть бы при всей Москве.

   - Трудно, дяденька, найти таковую же должность. Особливо в Москве.

   - Пустое. Уж если князь Козельский своего племянника, тоже князя Козельского, не сможет пристроить, так тогда конец свету. Авось у меня найдётся "рука".

   И в этот же день вечером князь сказал племяннику, стряпая, по обыкновению, своё питьё из рома и лимонада на горячей воде.

   - Надумал я, Александр Никитич. Надумал диво дивное. Не пойму, как мне это раньше в голову не пришло. Затмение какое-то нашло. У меня "рука" при дворе, но не сановник и даже не лакей. А при дворе. И увидишь, что я тебя живо пристрою к кому-нибудь, кто будет не хуже генерала-аншефа Трубецкого и драчуньи генеральши-аншефихи. Эта твоя аншефиха известна на всю Москву. Сказывают, что она супруга наказывает розгами.

   - Что вы, дяденька! - ахнул Сашок.

   - Сказывают... А ты знай, что не всё то есть, что можно почесть. Почитали люди долго, что солнце ходит, а земля стоит. И что она, наша матушка-кормилица, - вот так, что доска с краями. И говорят по сю пору... Солнце-де всходит или зашло... А надо бы сказывать: земля подошла, земля отходит... Сказывается: на край света. А края сего нет и не было. Не понял? Не веришь. Ну, наплевать. И не надо!

   И князь рассмеялся звонко и отпустил Сашка спать.

   Князь Александр Алексеевич был прав, сказывая, что у него найдётся "рука" - не сановник, не вельможа и даже не придворный лакей. Загадка объяснялась просто: "рука" была не мужчина, а женщина.

   Лет пять назад князь познакомился случайно в Петербурге с Марьей Саввишной Перекусихиной. Тогда женщина эта не имела никакого влияния ни в городе, ни при дворе. Императрица и наследник престола её даже недолюбливали, а любившая её великая княгиня сама была временно как бы в опале у царицы за открытие неосторожного деяния - переписки с графом Бестужевым.

   Князю понравилась умная Перекусихина. Он без всякой задней мысли пожелал сблизиться с ней, несколько раз побывал у неё в гостях, и вместе говорили они о трудном положении великой княгини. Однажды он узнал из слов Перекусихиной, что она ищет в Петербурге небольшую сумму денег для великой княгини, а банкиры отказывают дать что-либо, боясь огласки и гнева императрицы. Поэтому она находится в большом затруднении. Князь добродушно тотчас же предложил эти деньги - всего пять тысяч.

   Перекусихина заявила, что если дело пойдёт ещё хуже, наступит настоящее гонение на великую княгиню, то ей, пожалуй, придётся уезжать к матери. Всё может случиться! Сам Пётр Фёдорович может лишиться наследия престола. И тогда деньги князя пропадут.

   - Ну и Бог с ними! - сказал Козельский. - А всё-таки сделайте мне честь и удовольствие - примите.

   Вскоре, выехав из Петербурга, князь не видел более Перекусихиной и забыл, конечно, о маленькой для него сумме, которую дал. Узнав о воцарении императора Петра III, он узнал, как и все россияне, что положение государыни Екатерины Алексеевны стало ещё хуже, чем было при покойной царице.

   Затем, узнав и ахнув, как и вся Россия, о вступлении на престол новой императрицы, князь Козельский вспомнил о своём знакомстве с Перекусихиной и сообразил, что совершенно случайно, без всякого лукавого повода, оказал маленькое одолжение не жданной никем императрице. Князь понял, что если Перекусихина посудит это дело так, как следует, то у него вдруг явится сильное покровительство во всяком деле.

   "А кого предпочесть, - рассуждал князь сам с собой, - тех ли, что с вами хороши и добры, когда вам плохо, или тех, которые могут лебезить и свои чувства излагать, когда хорошо и без них?"

   С тех пор как государыня переехала в Петровское, князь Александр Алексеевич стал собираться в гости к Перекусихиной, но всё откладывал свой визит, не зная, как поступить. Прямо ли ехать запросто, как прежде к частному лицу, или же отнестись теперь к Перекусихиной как к придворному человеку и явиться официально, испросив на это заранее разрешение?

   Явился серьёзный мотив не откладывать своего визита, и князь решил дело просто. Он отправил в Петровское племянника, чтобы он доложил о себе горничной Перекусихиной, а ту послал попросить на словах разрешения быть самому князю-дяде.

   Если бы приходилось явиться к самой Перекусихиной, Сашок, конечно, струсил бы...

   - Ну а горничная - всё-таки горничная, хоть и во дворце! - рассудил он.

  

  

   Однако вышло иное...

   Сашок съездил и вернулся важный, радостный, с хорошей вестью. Перекусихина сама приняла его, незнакомого ей молодого офицера, так ласково, так обрадовалась, что князь Александр Алексеевич в Москве и желает её видеть, что Сашок совсем не конфузился. И конечно, по всему вероятно, она примет князя как настоящего приятеля.

   На другой же день, около полудня, как было ему назначено, князь явился в Петровское. Он был тотчас же принят Перекусихиной, и умная, тонкая женщина, усадив его, спросила прежде всего:

   - Чем мне вас угощать?

   - Помилуйте, Марья Саввишна, я не за тем! Я явиться... - начал князь.

   - Полно, полно! Не могу я вас так принимать, как других. Нужно какое-либо отличие. Будем мы этак беседовать, выйдет какая-то аудиенция. А мы ведь с вами - старые приятели. Ну, давайте кофе пить!

   И она приказала тотчас же горничной кофе сварить самой.

   - Не на кухне. А сама...

   - Слушаю-с.

   - Знаешь, какой? Тот самый, что я для государыни варю - гамбургский! У меня не простой гость сидит, - показала она на князя, - а мой давнишний, хороший благоприятель.

   Князь, конечно, понял, что всё это было сказано горничной умышленно, чтобы окончательно убедить его, как относится к нему женщина.

   - Ну, князь, а денежки свои ты всё-таки малость обожди! - сказала Перекусихина тотчас же.

   - Что вы! Что вы! - привскочил Козельский. - Да и поминать не могите об этом! Отсохни мои руки, если я эти гроши назад получу!

   - Что вы? Как можно!

   - Да так! Ни за что не возьму! Что хотите делайте! Хоть в крепость меня пускай посадят, а я эти деньги назад не возьму. Сами вы знаете, Марья Саввишна, что при моём достоянии такие деньги - совсем маленькие.

   - Не в том дело, князь, а всё-таки они были взяты взаймы...

   - И говорить об этом не хочу! Ни за что на свете их не возьму!

   - Как знаете. Тогда я должна доложить...

   - Вы меня обижаете, думая, что я за этим приехал к вам. Я приехал, просто желая вас видеть, поздравить и порадоваться, что обожаемая вами особа стала российской императрицей. Да ещё как! Спасла отечество, веру. Спасла всех нас, россиян, от больших бед! Небось, как теперь счастлива государыня от достижения святой цели!

   - Ох, князь, ошибаетесь вы! - печально ответила Перекусихина. - Если бы вы видели мою горемычную государыню! Нет человека на свете более несчастного.

   - Что вы? - изумился Козельский.

   - Да, князь! Хорошо так вчуже судить, заглазно, а если бы все знали, каково положение государыни? Другому кому я бы так сказывать не стала... Но вам, моему старому благоприятелю, я прямо говорю: положение наше ужаснейшее. Я сказываю "наше", потому что всё, что касается государыни, касается и меня. Улыбнётся она - и я счастлива. Заплачет она - и я несчастнее самых несчастных. А положение поистине мудрёное. Такое мудрёное, что ум за разум заходит...

   - Да что же такое? - спросил князь, продолжая изумлённо глядеть в лицо женщины.

   - Да как вам сказать? Коротко скажу. Кругом одни козни, одни враги... Вороги лютые!

   - Кто?

   - Да все!

   - Да как все, Марья Саввишна?

   - Да все! Как есть все! Начать пересчитывать, так и конца не будет...

   - Да назовите хоть кого-нибудь... А то я и понять не могу.

   - Извольте. Злокознят на мою бедную государыню самые близкие: господа Орловы, граф Воронцов, Бестужев, княгиня Дашкова, Теплов, Бецкой... Хотите, ещё кого назову? Могу ещё много народу назвать! А пуще всех заедает её злая собака... Ну, тьфу! Обмолвилась я... Да с вами можно! Вы меня не выдадите. Да прямо скажу: именно злая собака!

   - Кто же такой?

   - Между нами, князь! Под великим секретом... Я привыкла с вами не скрытничать.