Салиас Евгений Андреевич - Петровские дни

, "всезнайка" в эти дни оказывался для друзей бесценным человеком. Вести и слухи, одни страннее других, бегали по всей Москве, по всем дворянским домам. Челядь крепостная не менее господ оживилась и прислушивалась ко всему, что проникало в столицу из села Петровского.

   А как узнать, что выдумка ради соблазна и что правда? И, будто по единодушному приговору и решению, "всезнайка" Павел Максимович был почтён званием верховного судьи, решителем или пояснителем всех вестей.

   Видая теперь часто таких лиц, как Теплов, Павел Максимович всегда мог знать, что именно праздная выдумка, злобная клевета, "соблазнительное" враньё и что истина.

   Слух, передаваемый с опаской, чуть не шёпотом, что государыня собирается выйти замуж за графа Григория Орлова, всего сильнее взволновал москвичей.

   - А правда ли это?

   - Не клевета ли это?

   - Не злобное ли и противозаконное издевательство?

   И вот многие обращались теперь насчёт удивительного слуха к "всезнайке".

   А Павел Максимович уже слышал об этом от Теплова, который передал ему даже мнение самого Никиты Ивановича Панина.

   Вельможа по этому поводу выразился французской пословицей: "Pas de fumee sans feu!" - "Нет дыма без огня!"

   И "всезнайка" в свой черёд отвечал на вопросы москвичей:

   - Почём знать, чего не знаешь.

   Когда начались споры между политиканами-дворянами, возможно ли таковое, неслыханное и невиданное, несообразное, то "всезнайка" говорил, повторяя слова Теплова:

   - В иноземных государствах таковое бывало. Супруг монархини не считается монархом и не коронуется. Ему только дают почёт и уважение, как ближнему к престолу лицу, хотя и без должности.

   - То иноземные государства, а то Российская империя. Басурман нам не указ! - говорили одни.

   - Греховного или противозаконного ничего тут нет! - говорили другие.

   - Стало быть, у простого дворянина могут быть царские дети.

   - А разве прежде супруги царей не были из российского дворянства?

   И вот к этому всезнайке и путешественнику-богомолу направил Кузьмич своего питомца знакомиться.

   Сашок отправился и узнал, что это тот же господин Квощинский, которого он видал уже не раз у Маловой, когда бегал к ней за чудодейственным табаком.

   Павел Максимович принял офицера-князя любезно, но, не зная ничего о планах брата, недоумевал, зачем Козельский явился к нему.

   На его заявление брату, какой был у него гость, Пётр Максимович спросил:

   - Ты знаешь князя Козельского Александра Алексеевича?

   - Вестимо, знаю. Он теперь здесь, в Москве. Недавно пир задавал. Он дядя родной этого молодца. А что?

   - Что он за человек?

   - Российский дворянин и князь.

   - Я говорю: что это за человек?

   - Человек богатейший. Чудодей знаменитый...

   - Ну...

   - Что "ну"?.. - отозвался Павел Максимович.

   - Скажи, Господи, что за человек нравом, чувствами, душой, что ли, своей.

   - А? Эдак, то есть... Ну, эдак будет уже не то... Эдак будет он человек особенный.

   - Чем особенный? Чем? - нетерпеливо спросил Квощинский.

   - Да так... Не столько человек по образу и подобию Божию, сколько... свинья.

   - Что-о? - проорал Пётр Максимович.

   - Да. Это человек добрый, но, собственно говоря, совсем свинья. А тебе на что?

   Квощинский таинственно объяснил брату.

   - Ну что же. Не он ведь женится, а племянник.

   - Да. Но он мог бы дать ему душ двести-триста...

   - Ну, вот этого не будет. Полагаю, не даст он ничего. Жила! На себя не пожалеет тысячи рублей на любую прихоть. А другому дать, хотя бы родному племяннику, алтына не даст. Но надо с ним уметь взяться... Это мне препоручи. Устрою.

   - Как же так? Ты что же тут можешь?

   - Препоручи. Может быть, и сумеем его встряхнуть! - улыбнулся "всезнайка".

   - Говори, братец, прямо... Дело ведь нешуточное, - сказал Пётр Максимович.

   - Изволь. Скажу. У князя Козельского есть дело, ему непосильное. Есть просьба, с которой он увивается около вельможи.

   - Около кого?

   - Около графа Панина.

   - Ты это знаешь, братец?

   - Верно знаю.

   - Удивление. Теперь все добиваются чего-нибудь. Все хотят что ни на есть от новой монархини выклянчить, - закачал головой Пётр Максимович. - Кто должность, кто орден, кто сотню, и две, и пять душ крестьян...

   - Да. Ну, вот и твой князь желает звезду александровскую...

   - Что же ты можешь?

   - А вот надумаем меновой торг, - усмехнулся Павел Максимович. - Тебе нужно то и то... Ну, дай нам вот то и то... Удели что-нибудь племяннику... Немудрёно это дело. Я Теплова попрошу, он Панина, а Никита Иваныч Козельскому поставит условием оное...

  

  

   Тит уже давно собирался наведаться к бабусе и сестре, но Кузьмич не отпускал его. Наконец он добился своего и радостно пустился в путь в село Петровское. Он нашёл дома только сестру, а старуха была на своём огороде. Расспросив её о бабушке, он, разумеется, принялся рассказывать тотчас о своём житье-бытье, о князе, о Кузьмиче, даже о пономарихе.

   - Ну а каков князь. Драчун? - спросила Алёнка.

   - Где там! Мухи не тронет, - ответил Тит восторженно. - Добреющий. Ласковый такой, тихий. Я отродясь таких не видал. И красавец. Катерина Ивановна от него прямо ума решилась.

   - Вишь ты... - раздумывая, выговорила девушка.

   - И на это, Алёнушка, полагаю я, есть особливая причина.

   - Красив да князь... Ну и влюбилась. Ничего нет особливого...

   - Нет, я не про то... Я про его тихость да ласковость... Он, может, сам-то по себе и такой же, как все господа... Нет-нет и треснут чем попало... А ему, моему Лександру Микитичу, не до того... Мысли его ему мешают. Не до сыска, не до взыска, а до горести своей. Знаешь, так-то поётся.

   - Да что же такое?

   - А то, говорят тебе... Что он очень сам-то убивается. Полюбилась ему барышня Квощинская, Татьяна Петровна. Барышня - на диво. Ну и она тоже души в нём не чает.

   - Ну а родители его противничают?

   - Чьи? У него их никого. Сирота. Была тётушка. А теперь и её нет.

   - Уехала?

   - Как уехала? Не уехала, а померла...

   - Стало, родители барышни не хотят его в зятья себе.

   - И они хотят. И барин Квощинский, и барыня, и брат баринов - все хотят.

   - Так что же тогда? Чего тянуть. Говори! - нетерпеливо вымолвила Алёнка.

   - Говори? Чего же я буду говорить, когда не знаю. И никто не знает. Он, мой Лександр Микитич, от Татьяны Петровны без души. И все его полюбили. И все бы рады сейчас свадьбу сыграть. И он бы радёхонек... Разума от неё решился, сказывает Кузьмич. А Катерина Ивановна, говорит, совсем князю противна.

   - Ну? Что же свадьба-то?

   - Ну - нет ничего. Не выгорит. Печалуются все, а поделать ничего не могут. Запрет. И неведомо от кого! Чудно. Сам Кузьмич мне всё это сказывал.

   И беседа брата с сестрой снова перешла на то же близкое ей дело, о Матюшке и его господах.

   - Надо же эдакую напасть, что они разбогатели, - сказал Тит. - Но всё ж таки рублей за пятьдесят они дадут отпускную. Что им одним парнем больше или меньше.

   - А где их взять! Пятьдесят-то рублей, - вздохнула Алёнка.

   - У бабуси найдутся. Верно говорю. Она таится. А у неё есть они.

   Алёнка помотала головой.

   - Кабы были, бабуся давно бы их дала, - сказала она. - А их нету...

   А пока брат с сестрой толковали о своих делах, их бабуся сидела на скамейке около своего огорода, а около неё была та же дама, живущая в палатах графа Разумовского. И это было не во второй, а уже в третий раз. После первой встречи и беседы со старухой дама снова появилась около огорода дня через три.

   Параскева при виде её струхнула и желала укрыться, но это было совершенно невозможно среди гряд и голого поля.

   Дама села на скамейку, ласково окликнула её и подозвала к себе.

   В этот второй раз Параскева привыкла к своей "барыньке" и будто забыла, что она живёт в одном доме с самой царицей и даже видает её. Барынька ласково, просто и весело, притом прямо "по душе", беседовала со старухой о себе самой, о житье-бытье Параскевы, о её правнуках... Но просидела она недолго, спешила домой, опасаясь, что важная особа, при которой она состоит, может её хватиться, а вышла она без спросу.

   Теперь в третий раз наведалась она к огороду, а Параскева, пришедшая было полоть картофель, завидя свою "касатку", поспешила к ней радостная. Уж очень долго не виделась она с новым другом.

   Но подойдя и сев около дамы, Параскева удивлённо пригляделась и даже ахнула:

   - И чтой-то ты, касатушка... Аль худо какое приключилось?

   - Ничего, старушка... - отозвалась та.

   А между тем по красивому лицу дамы можно было легко догадаться, что она была не только озабочена, а прямо грустна. Печальные глаза, казалось, были с краснотой, как если бы она плакала пред тем, как прийти.

   - Я сто лет на свете живу. Забыла ты это... - заговорила Параскева. - Говори, касатушка, что у тебя на сердце. Говори, не бойся... Чужое дело всегда чужому человеку легче развести.

   Дама стала уверять старуху, что ей просто нездоровится, но Параскева начала её расспрашивать, иногда отвечала сама, догадкой, и так умно, что дама постепенно многое рассказала. А всё это многое за сердце схватило добрую столетнюю старуху.

   Параскева заохала, закачала головой и начала утирать сухие глаза, так как уже давно плакала без слёз.

   - Вот оно что... И господам бывает хуже холопов. Вижу я, вижу, касатушка, рвут тебя як части. А всё вдовье твоё дело. Будь у тебя супруг, то заступился бы.

   Дама улыбнулась, но печально.

   - Горе-злосчастье ходит по свету... Куда придёт, отворяй ворота, что в мужичью избу, что в палаты боярские. Ему, говорю, не скажешь: проходи, мол, своей дорогой. Нет. А придёт оно, и не знаешь, как его изжить. Ни умом, ни силком, ни моленьем. Ничто не берёт его.

   - Правда твоя, бабушка! - грустно отозвалась дама.

   - Да-а! - протянула Параскева, вздыхая. - Инда смерть жалко тебя, мою касатушку. Ты красотка, умница, добрая. А тебя, вижу я, рвут на части. А люди, родимая, рвут хуже, чем собаки. А ещё тебе скажу, верь мне, старой, не вру... Есть, бывает такое, други-приятели хуже ворогов.

   Дама улыбнулась невольно и подумала про себя: "Dieu me garde de mes amis, et de mes ennemis je me garderai moi-meme".

   Параскева задумалась, приуныла, потом выговорила:

   - Ну, вот что, моя золотая сударка...

   И она запнулась, подумала ещё и наконец, вздохнув, сказала:

   - Так уж и быть... Для тебя одной. Полюбилась ты мне гораздо, так что просто удивительно мне самой. Таковое ты, болезная, мне кажется, горе мыкаешь, что из жалости к тебе согрешить готова. Поняла?

   - Нет, бабушка, не поняла ничего.

   - Слушай, моя горемычная. Была я помоложе, грех за мной водился. Велик не велик, а всё-таки грех... И я его много, много годов замаливала. И дала я клятву эдак-то больше не грешить... Ну и вот я эту самую клятву мою из-за тебя побоку... Вот, стало быть, как ты мне по сердцу пришлась. Поняла теперь?

   - Нет, бабушка милая, ничего всё-таки не поняла, - улыбнулась дама.

   - Слушай. Была я молода, не молодёшенька, а всё-таки не старая. Лет тому, поди, тридцать аль сорок. Ну вот... И загребала я деньги, да чем? Чем, моя горемычная? Колдуньей была!

   - Как? Чем? - удивилась дама.

   - Колдуньей, говорю... Да. Ворожеей! Оно всё то же... - вздохнула Параскева. - Гадала я дворянам, господам, на картах, на гуще кофейной и на мыльной воде... И бросила... И вот уж сколько лет этого греха на душу не брала. Ну а теперь из-за тебя погрешу, божбу свою преступлю и тебе погадаю.

   Дама улыбнулась ласково.

   - Я пошукаю твою судьбу... И мы будем с тобою знать, что нам делать. Как тебе твоё дело и все дела повернуть в твою пользу. Понимаешь?

   - Нет, бабушка. Я не понимаю... Ты погадаешь. Хорошо. Но что же из того?

   - Увидим мы всё, глупая ты моя! - воскликнула Параскева. - Увидим всё-то и всех-то наскрозь. Ну, ты и узнаешь, как тебе извернуться, чтобы всех своих ворогов объегорить.

   Дама рассмеялась.

   - А ты, моя сударка, как будто и не веришь мне. Думаешь, я совсем дура и зря болтаю. Не хочешь - не надо. Я для тебя же... - обидчиво проговорила старуха.

   - Как можно, бабушка. Я считаю тебя очень умной. Ты мне умнейшие советы уже дала. Обещаться.

   - Как знаешь. Я не навязываюсь, - бурчала Параскева, обидясь.

   - Нет. Что ты. Напротив. Я очень рада погадать. Но это невозможно. Это трудно. Разве вот здесь, в лесу.

   - Зачем. Здесь нельзя. Гуща должна быть горячая... Приходи ко мне в избу. Вот тут, недалече. Я тебе сейчас покажу.

   - Вот это хорошо, - воскликнула дама. - Завтра же я к тебе приду. Только не одна, а с приятельницей.

   - Ладно. И карты захвати. У меня нету. Они тоже нужны.

  

  

   Параскева вернулась домой и, задумчивая, не говоря ни слова внукам, села у окошечка... Размышляя о чём-то глубоко и угрюмо, она изредка вздыхала, а то и охала.

   Внуки притихли и отчасти встревожились. Такого никогда почти не бывало... Было, помнилось им, когда старухе не хотели возобновить условий по отдаче внаём земли под огороды. Было то же, когда бабуся их узнала вдруг, что внучка собралась замуж за крепостного Матюшку.

   Алёнка долго приглядывалась к прабабушке и наконец не выдержала. Она подсела и, обняв старуху, выговорила тихо:

   - Что ты, бабуся? Аль беда какая?

   - Что? - отозвалась Параскева, будто очнувшись.

   - Что ты так, оробемши будто? Аль беда стряслась?

   - Тьфу! Типун тебе на язык. Какая беда? Где беда?

   - Так что же ты эдакая? - вступился и Тит. - Ажно напужала нас. Говори, что такое? Откуда пришла?

   - Видела я опять мою барыньку, - вздохнула Параскева. - Ну вот и взяла меня тоска. Жаль мне горемычную. Помогла бы ей, да где же мне, бабе-мужичке, барыне помочь.

   - Отчего жаль-то? - спросила Алёнка.

   - Тяжело ей. Добрая она. Сердечная. А тяжело ей, страсть. Говорила со мной, у неё даже слёзки по щекам потекли. Заедают её, бедную, лихие люди. Много их. А она-то одна, сирота, вдова. Не у кого ей и защиты искать. Некому заступиться за неё. А уж одолели-то... Одолели... Ахти! Со всех сторон... Чисто псы. Один, вишь ты, хочет - вынь да положь, выходи она за него замуж. А она не желает. А отказать нельзя, говорит, бед не оберёшься. Озлится он и набедокурит.

   - Дело простое - арбуз поднести! - рассудил Тит. - Ну, не хочу, и проваливай. Просто?

   - Просто? - воскликнула, качая головой, Алёнка. - Ты слышал, бабуся сказывает, она сирота да вдовая... В эдаком разе кто захочет, тот на тебе и женится. Ты парень, а не девка, и бабьих дел не смыслишь...

   - Верно. Верно. Золотые твои речи, Алёнушка! - оживилась Параскева. - Смышлёная ты у меня головушка. Останься ты вот без меня и без Тита. На тебе прохожий татарин женится.

   - Да. Оно пожалуй... Если сирота круглая, - согласился Тит, - то несподручно от всех отбиваться. Одолеют, именно как собаки в переулке... Вот надысь шёл я по Арбату ночью, и вдруг это...

   - Полно. Помолчи, Титка. Дай бабусе сказывать, - вступилась Алёнка. - Ну, что же барынька-то эта? Ещё-то что у неё?

   - Ещё-то? Да много. Многое множество всяких забот и горя, - начала Параскева, подперев щёку рукой. - Один вот привязался, выходи да выходи за него замуж. Где-де тебе, вдове молодой, управиться в своих вотчинах. А она-то, моя горемычная...

   - Не хочет! - перебила Алёнка. - Это мы слышали. Ещё-то что?

   - А ещё-то... Один из ейных, должно, дворовых. Старый, да умный, да злюка, смекаю я сама-то, служил её родителям и гордости набрался... А теперь хочет, чтобы она его в главные управители взяла...

   - Ну что же? Коли старый слуга, - сказал Тит, - да умный... И хорошее дело, если...

   - Погоди. Прыток ты... Дай досказать, - перебила Параскева. - Юн, этот самый, дворецкий, что ли, хочет быть в управителях ейных вотчин токмо на такой образец, чтобы она, моя золотая, ничего бы не смела делать без его ведома и без его разрешения.

   - Скажи на милость! Ах, идол этакий, - воскликнул Тит. - А за это его на скотный двор! К коровам, мол, хочешь?

   - То-то вот... Говорит он: "Заведём тройку управителей, я буду четвёртый и набольший. И буду я всё вершить. А ты, барынька, ни во что не вступайся. Кушай, гуляй да почивай на перине". А она, знамо дело, эдак-то не желает. Я, говорит, не старуха, хочу сама госпожой быть.

   И Параскева вздохнула и задумалась.

   - Ну, ну... Ещё-то что же? - спросили правнуки.

   - Да много ещё... Все лезут, всякие себе должности просят по двору. А кто на волю просится зря. Кто денег просит в награжденье за старую службу... А она давала, и всё даёт, и много раздала... А всё не сыты! Всё лезут и ещё просят, больше... А сосед один, и важный такой, боярин и князь из немцев, грозится... Отдай ему целое угодье. А не хочешь, тягаться в суде учну, и оттягаю, и разорю.

   - Ах, Господи! - шепнула Алёнка, не поняв слова "тягаться" и вообразив себе, что это значит душу из тела вытягивать.

   - И то не всё, родные мои, - продолжала Параскева. - Всего и не запомню... Ну, просто, говорю, бедную касатку на части рвут. И грозятся! Этот самый дворецкий, что ли, написал эдакую бумагу и с ножом к горлу лезет, подпиши. А она-то, сердечная, боится.

   - Избави Бог! - воскликнул Тит. - Это мне сказывал наш Кузьмич, князев дядька. Никакой, говорит, бумаги никогда не надо подписывать, кто грамотен. А кто неграмотен, и креста не ставь. Как подписал, так тебя и засудят.

   - Ну, вот... Она и не хочет подписывать. А он, старый, говорит; "Тогда-де я дело в суде заведу, чтобы твой сынок был помешиком-душевладельцем, а ты бы отставлена была от делов". А сынок-то ещё махонький совсем.

   - Как же так, бабуся? Такого закону нету.

   - Да так вот... Вотчины, стало быть, не её самоё, а мужнины. Ну, сынок-то и наследник. А она, вдова, токмо покуда он махонький, распоряжаться может. Старый-то чёрт знает всякие законы и ходок. Стрекулист. Где ей, бедной, супротив его идти. Вот, стало быть, либо назначай его главным правителем, либо он в суд махнёт. Малолетку чтобы объявили помещиком, а её самоё побоку.

   - Да, дела! - ахнул Тит.

   - А ещё-то есть одна молоденькая барынька, что была в её товарках-приятельницах, теперь, обозлясь, поносит её везде и со всеми её подругами заодно... А ещё-то... Ещё... Да всего и не перескажешь. Уж так-то мне её жаль. Так-то жаль, что я на одно грешное дело из-за неё иду...

   - Что ты, бабуся? Зачем?! - испугался Тит.

   - Не бойсь... Дело такое... что только я свой грех знать буду. И грех для людей невелик, да мне-то самой тяжело.

  

  

   Ввечеру, когда Тит ушёл, Параскева сказала внучке:

   - Вот что, Алёнушка! Завтра барынька к нам придёт. И не одна, а с одной своей старой приятельницей. Надо нам светёлку нашу почистить, прибраться как следует, полы вымыть и всё эдакое... Она всё-таки, сдаётся мне, барыня важная, хоть и якшается попросту со мной, мужичкой.

   Весь день и вечер старуха была задумчива. Старуху мучила мысль, что она сколько годов, и Бог весть, ворожить бросила и никому не гадала. А теперь вот не вытерпела из жалости... И обещала барыньке за грешное дело взяться.

   - Авось Бог простит, - утешала себя старуха. - Один разочек. Да и то не за деньги. А из жалости.

   Когда внучка улеглась спать, старуха дождалась, чтобы она заснула, и принялась за таинственную работу, которая постороннему показалась бы бессмысленной.

   Через час у Параскевы была в руках небольшая посудина, полная какой-то тёмной гущи. Она накрыла её полотенцем и спрятала к себе под кровать, только для того, чтобы внучка не увидела её.

   На этой гуще предполагалось узнать всю судьбу "барыньки".

   Наутро Параскева, едва проснулась, начала волноваться, сновала без смысла в комнате, выходила и бродила около домика. Её смущало и то, что придут к ней две барыни, и то, что надо опять себя осквернять ворожбой. Почём знать, думалось ей, может быть, она уже замолила свой грех молодости, а теперь, в сто лет, вдруг опять колдуй и душу губи.

   Алёнка начала ещё с зари хлопотать и, вымыв пол, вытерев начисто стёкла двух окон, убирала и поправляла без конца всё, что попадало ей под руку... Раз десять переставляла она с места на место всякую всячину из их рухляди.

   - Да уж полно тебе... - заметила Параскева. - И так ладно. Мы не дворяне какие. Чем богаты, тем и рады. Кроме огурчиков да брюквы, и угостить-то нечем. Да им и не нужно. А ты вот не забудь, что говорила.

   - Нет! Нет, бабуся...

   - Ни за что не лезь. Слышь? Покуда она будет у меня здесь сидеть, ты ни в жизнь не смей входить.

   - Знаю. Знаю. Раз десяток слышала.

   - То-то, Алёнушка. Смотри.

   Старуха опасалась пуще всего, что правнучка, войдя в комнату, увидит вдруг на столе разложенные карты, которых отродясь, конечно, не видела, и, разумеется, охнет, перепугается, может, даже расспрашивать потом начнёт... А что ей скажешь? А если она брату всё расскажет, то Титка другим расскажет... Беда тогда! Тит князю своему сболтнёт. И пойдёт трезвон. Около полудня Параскева, выглядывавшая на лес, увидела двух дам. Они вышли на опушку и остановились.

   Казалось, что они озираются по сторонам, нет ли кого постороннего, кто может их увидеть идущими в гости к старухе. Оглядевшись внимательно, они двинулись. Параскева пошла им навстречу. Обе барыни улыбались как-то особенно, точно будто подсмеивались. Над старухой ли, над собой ли, что к мужичке в гости идут, да ещё на ворожбу. Гадать про свою судьбу.

   Приятельница барыни была почти одного с ней роста, но полнее, и не красива, как она. Только большие глаза были хороши, умные, быстрые... А над ними густые брови дугой придавали лицу немного суровое выражение. Барыня вошла в комнату, а приятельница её осталась на крылечке. Усевшись с Алёнкой рядом, она стала её расспрашивать.

   Параскева усадила дорогую гостью в угол на лавке, за стол, и поставила пред ней лукошко со свежими огурчиками.

   - На вот, не взыщи. Полакомись, чем Бог послал. С моего огорода, - сказала она.

   Затем, достав из-под своей кровати посудину с гущей, старуха поглядела, удивилась и вымолвила:

   - Ничего не вышло. Всю ночь стояла, и ничего!.. Худого нету, но и хорошего ничего не видать. Карты принесла?

   Гостья тоже поглядела в посудину с гущей и рассмеялась. Затем она вынула из кармана и передала старухе колоду карт. Параскева вдруг при виде их стала сумрачна, вздрогнула глубоко, но, взяв колоду, начала своё дело. Когда карты были разложены на столе, она разглядела их внимательно и, забыв свой великий грех ворожбы, оживилась и начала качать головой.

   Затем она выговорила тихо:

   - Мати Божия!

   Дама, видимо, интересовалась гаданьем вообще и пристально поглядела на старуху.

   - Вот чудно-то. Чудно-то... - забормотала Параскева.

   - Что же такое? Рассказывай! - улыбнулась она.

   - Чудеса в решете!

   Дама не поняла и повторила:

   - Что же?

   - А я не знаю. Тебе лучше знать... Ну вот, слушай... Я не вру. Я что вижу, то и говорю. Не моя вина - худо если... Не мне спасибо - коли хорошо. Кто же ты такая будешь, касатушка?.. Ты, видно, меня, старуху, морочишь. Ты вот, сказывают крести, важная-преважная барыня, богатая... У-у, богатая! Денег, денег, денег... Ах, Господи! Сохрани-и помилуй.

   И, помолчав, старуха снова заговорила:

   - Да, родимая. Ты меня, стало, морочишь. И радости тут все! И всякое счастие! И во всех делах всякое удовольствие! И врагов, врагов!.. Страсти! Так и кишат, окаянные. Зубы точат! И ничего, ничего, ничегошеньки поделать они не могут. Со зла поколеют все, прости, Господи! Ай, батюшки! И жених! Да. Только не суженый. Нет, не суженый. Жених так жениховствовать и останется... А вот этот лезет. Ой, злой! Вот злой-то... Чисто пёс цепной сорвался! И давай кусать. А зубов-то нету. Ну, гаданье!! Отродясь эдакого не видывала! - охнула Параскева.

   Дама, внимательно слушавшая, рассмеялась, но спросила серьёзно:

   - Будет ли мне благополучное окончание всего?

   - Диковина! Всё будет. Всё! Вот тут и десятка жлудёвая. {По смыслу подразумевается бубновая или пиковая масть, хотя жлудью в старину обычно называли крестовую (трефовую).} И туз крестовый. А с ним-то, родимые мои, сам червонный развалет... Вот тебе привалило-то. Ну, уж привалило. Что же это ты меня, старуху, морочишь, говорила, всё-то у тебя заботы да горе. Какое тебе горе! Что ты! Не гневи Господа. Я эдаких карт не видела никогда. Гляди! Гляди! Жлудёвая-то восьмёрка, и та легла у тебя в головах... Ну, что ж тут! Тут и гадать нечего. Что хочешь ты, то и будет. Звёзды с неба все заберёшь и в карман покладёшь.

   Дама оживилась не столько от слов старухи, сколько от её голоса и её вдохновенного лица.

   "Пифия", - подумала она про себя и прибавила:

   - Скажи мне, Параскева. Замуж я не выйду?

   - Голубонька, касатушка... Прости! Я говорю, что вижу. Никакого супруга тут нет. Жених есть, но при себе самом и остаётся. Да ты, моя голубонька, меня не одуряй. Ты сама замужества не хочешь. Ты-то говорила это... Да я вот и тут вижу. Не хочешь. Да. Вот пиковая семёрка около жениха. Ты, выходит, рассуждаешь: "Проваливай, жених, я и без тебя обойдусь". Мне, касатушка, всё видать! Я всё наскрозь вижу по картам.

   Дама слушала внимательно, воодушевление и вдохновенный голос столетней старухи, будто вдруг помолодевшей взглядом и речью, не могли не подействовать.

   "Пифия", - повторяла она мысленно.

   Прошло около часу, когда дама, весёлая, улыбающаяся, вышла на крыльцо и, простившись со старухой, двинулась в лес, сопровождаемая приятельницей. На вопросы её дама ответила только: "Удивительно!" И затем она глубоко задумалась и шла молча, понурившись...

  

  

   Когда две женщины молча дошли до палат Разумовского, часовые у подъезда отдали честь... На лестнице они разошлись... Дама вошла в зал... При её появлении сановник, ожидавший здесь, склонился и подал большой пакет с большой печатью.

   - От короля Карлуса, - доложил он. - Гонец гишпанский в ночь прибыл.

   Это был канцлер граф Воронцов.

   Спутница дамы прошла в малые комнаты дома. Придворный лакей, дряхлый старик, явясь почти вслед за ней, доложил, что уже с час ждёт её офицер.

   - Имя-то он своё сказал? - спросила она.

   - Сказывал. Да виноват, Марья Саввишна...

   - Что? По дороге, Гаврилыч, потерял?

   - Потерял, матушка. Уж очень мудрёно оно.

   - Тяжело было нести и уронил?

   - Точно так-с!.. - усмехнулся старик лакей.

   - Обермиллер?

   - Точно-с. Похоже! Совсем эдак...

   - Да каков из себя-то он?

   - Маленький, рыжеватенький.

   - Ну, вот! Так бы, Гаврилыч, прямо и говорил! Ну, проси...

   И Марья Саввишна Перекусихина, наперсница императрицы, вышла в свою отдельную маленькую гостиную.

   Через минуту гвардейский офицер, действительно очень маленького роста, с лицом, покрытым сплошь веснушками, и с мохнатыми рыжими бровями, что придавало ему очень странный вид, скромно и отчасти боязливо расшаркался пред женщиной и, по просьбе её садиться, уселся на край стула.

   - Ну, что скажешь, Карл Карлович?

   - Ничего, сударыня, особливого, но всё-таки понемножку начал. Теперь уже человек десять извещены. Шум пошёл уже.

   - А велик ли шум?

   - Велик, сударыня! Пуще, чем можно было ожидать.

   - Кто же больше всех шумит? Небось, измайловцы?

   - Есть один и измайловец. Пуще всех остервенились Гурьевы, два брата, да Хрущёвы, три брата, да Измайловы, два брата, да один Толстой.

   - Ты как же говорил-то? Расскажи!

   - Да как вы сказали, Марья Саввишна. Прежде всех сказал я одному Гурьеву, что вот, мол, так и так, Григорий Григорьевич Орлов возомнил о себе превелико. Ожидая, что будет при короновании графом и получит большое денежное вознаграждение, всё-таки не довольствуется. Ведь так вы изволили сказывать.

   - Так, так! Молодец!

   - И вот-с... - продолжал немец-офицер тихо и подобострастно, - возмня о себе, не полагает уже предела своим вожделениям и ныне возмечтал быть супругом императрицы.

   - Ну? Ну? Верно. Дальше что?

   - Всё, сударыня!

   - Как всё?! - воскликнула Марья Саввишна.

   Офицер немножко смутился.

   - Как всё?! - повторила женщина. - Главное-то ты, стало быть, и забыл?

   - Простите, а по-моему, всё, что вы приказали, я в точности исполнил.

   - Помилуй, голубчик! Главное-то, главное. Как государыня-то на это смотрит? Сама-то она что говорит?

   - Виноват-с, вы меня перебили, а то бы я и это вам передал. Это я тоже-с доподлинно и как вы сказывали, чуть не вашими словами говорил. Сама-де государыня очень этим обижена, тяготится, опасается господ Орловых и их всяких клевретов, но что, собственно, выходить замуж считает для своей особы царской неблагоприличным.

   - Ну вот, умница! А я уж испугалась, что ты главное-то и позабыл.

   - Как можно, Марья Саввишна! Да это, собственно, и подействовало на всех. Не скажи я этого, так, пожалуй бы, все эти господа и шуметь бы не стали. А именно когда я им пояснил, что её императорское величество обижается, считает для своей особы оное совсем неподходящим делом, чтобы бракосочетаться с простым дворянином, хотя бы князем Римской империи... Тут-то всё и пошло... Гурьев один, старший, заорал, и даже громогласно: "Ах, мол, разбойники! Мало им денег, мало им почёта! Они вот что выдумали! Не бывать этому. А если этакое совершится, то мы бунт учиним. Выйдет царица замуж за дворянина простого, то мы Ивана Антоновича на престол посадим!"

   - Что ты?! - ахнула Перекусихина.

   - Точно так-с!

   - Ну, это уж, значит, через край хватили! За это можно и улететь далеко, за такие слова...

   - Так точно-с... Я всё по правде докладываю.

   - Но всё-таки, чем же они кончили? На случай усиления сего слуха, что порешили делать?

   - А когда слух усилится, - отвечал Обермиллер, - то многие из них хотят челобитье подавать государыне, чтобы она свою царскую особу не унижала браком с простым дворянином.

   - Ну, вот умник ты, Карл Карлович! Так и продолжай! Ходи и по величайшему секрету сказывай! И помни главное, что, мол, господин Орлов упрямствует, грозится, а за ним его братья да разные приятели и многие клевреты. А государыня не знает, как ей быть, и рада, коли явится какое со стороны заступление, чтобы этому никогда не бывать. Ну, ступай! Спасибо тебе! Помни, я в долгу не останусь! Но только помни опять, Карл Карлович, другое, то есть главное: коли пройдёт слух, что мы с тобой этакие беседы ведём и что я, Марья Саввишна, тебя пустила с этим слухом к офицерам гвардии, то знай, будет тебе плохо! Не миновать тебе настоящей ссылки в сибирские пределы.

   - Помилуйте, сударыня, - встрепенулся Обермиллер, - я всё-таки не дурак, понимаю, что дело щекотливое. У меня не раз спрашивали, откуда я таковое знаю, и я ответствовал, что пускай меня в застенке пытают, а я не скажу, где прослышал. Впрочем, должен вам сказать, что помимо меня такой слух о возмечтаниях господина Орлова ходит по Москве. С другой стороны прибежал, а не от меня...

   - Ну, это может быть! Может, ты не один узнал об этом! - усмехнулась Перекусихина не то лукаво, не то насмешливо.

   Немец-офицер вышел, а Марья Саввишна, оставшись одна, задумалась.

   Перекусихина была наперсницей, самым близким доверенным лицом и первой любимицей императрицы. Но этого мало... Всё, что было у вновь воцарившейся государыни тайной для самых близких ей лиц, не было тайной для Марьи Саввишны.

   Зато и Перекусихина, когда-то случайно и неведомо откуда и как попавшая во дворец, с своей стороны обожала, боготворила не великую княгиню Екатерину Алексеевну и затем монархиню Екатерину II, а женщину-красавицу...

   Официально она носила звание: камер-юнгферы, или камер-фрау, или наконец "девицы" при особе её величества, титул особый, ставивший выше дворцовой прислуги.

  

  

   С грустью, почти со слезами на глазах офицер по званию, но ещё недоросль характером, уступил своему дядьке и обещался забыть и думать о красавице пономарихе. "Обидно, смерть обидно", - думалось Сашку. И вместе с тем он обещался познакомиться через Павла Максимовича Квощинского с семьёй его брата и с девицей, которая нежданно-негаданно из-за него помирает от любви, уксус пьёт и собирается в монастырь.

   "Удивительно! Бывают же эдакие неожиданности на свете, - думал Сашок. - И спасибо ещё, что она не худорожа", - утешался он, вполне считая себя обязанным смиловаться над "помирающей".

   Может быть, однако, он прособирался бы ещё долго ехать знакомиться с семьёй Квощинского, а Кузьмич тоже перестал бы науськивать, зная, что пономариха уже теперь не опасна, но случилось вдруг нечто, всё ускорившее.

   Среди дня, когда Сашок вернулся от Трубецкого и сел, как всегда, у окошка глазеть на пустой переулок, Кузьмич отпросился со двора.

   - К Квощинским? - сказал молодой человек, ухмыляясь.

   - Ну, да... Что же? - отозвался дядька. - Скажу Марфе Фоминишне, что ты будешь вскорости у них. Обрадую всех, а пуще всего бедную барышню... Перестанет помирать.

   - Ступай. Ничего. Что ж! Я и впрямь соберусь к ним, - заявил Сашок уныло. - А то, поверишь ли, до чего стала меня тоска разбирать. Не токмо жениться, Кузьмич, а хоть удавиться готов.

   - Тьфу! Типун тебе на язык! - воскликнул старик. - Нешто бракосочетаться то же, что удавиться?

   - Нет. А я так к слову сказываю. Должно, и в самом деле пора жениться. А то уж очень тошно. Не знаешь, куда себя девать.

   Кузьмич ушёл со двора, а Сашок остался у окна и, глядя на улицу, где лишь изредка появлялись прохожие мещане, а проезжало за день всего два или три экипажа, начал подрёмывать.

   Сашок не знал, долго ли продремал он, но вдруг, среди этой дремоты, он услышал чей-то голос и, открыв глаза, увидел под самым окном своим какую-то странную фигуру.

   Это была женщина, просто одетая, повязанная платком, но в ней, в её лице было что-то, удивившее Сашка. Быстро сообразив, в чём дело, он объяснил себе:

   "Уж очень не похожа на всех. Чернавка!"

   Женщина, стоявшая под окном, была молода, очень смугла, с великолепными чёрными глазами и с тёмной верхней губой.

   "Совсем будто усы!" - ахнул мысленно Сашок.

   Женщина уже два или три раза повторяла всё тот же вопрос, прежде чем Сашок, очнувшийся, а затем удивлённый, собрался ответить.

   - Здесь ли живёт князь Козельский? - спрашивала она.

   - Да. Да. Да... - спохватился, наконец, молодой малый. - Я князь Козельский.

   - Ну, я так и полагала. Позвольте мне к вам войти. У меня к вам есть важное дело.

   Сашок смутился от неожиданности и робко выговорил:

   - Пожалуйте.

   И, выйдя, он сам отворил дверь.

   Незнакомка вошла в дом и сняла платок с головы. Молодой человек смотрел на неё во все глаза и дивился.

   Это была красавица в полном смысле слова и, конечно, не русская.

   "Должно, цыганка", - подумал он.

   Чёрные как смоль волосы, вьющиеся, будто взлохмаченные, казались целой шапкой на голове, чёрные тонкие брови и длинные ресницы оттеняли большие прелестные глаза. Но, несмотря на красоту, незнакомка произвела странное, скорее неприятное впечатление на молодого малого. Она улыбалась, а в её улыбке, с этой тёмной губой, было что-то недоброе, невесёлое.

   "Эдакую не полюбишь. Не прельстишься. Ночью в лесу побоишься остаться!" - смутно возникло в голове его.

   Действительно, в лице, взгляде и улыбке смуглой красавицы было что-то отталкивающее, подозрительное, зловещее.

   Когда она села и заговорила, первое впечатление немного сгладилось и женщина казалась уже