Салиас Евгений Андреевич - Петровские дни

пазухи и бросит в стакан. Коли вы этот стакан выкушаете, то через час уже будете криком кричать, а к ночи и на том свете будете. Отрава - отравой, опоить - опоили. А кто? Что? Как? Будет неизвестно, потому что пуще всех будет кричать и плакать сама Земфира. Она тотчас же заподозрит в этом деле молодого князя. А там через день и пузырёк с какой-то дрянью окажется у князя или у его дядьки в их квартире. Всё подлажено, князь, давно, и только я теперь всё это разрушил. А вы сдержите княжье слово, не забудьте главного... для меня. Когда вы увидите, что я не врал, вас упас от злодейки, прикажите меня выпустить. Вот и всё! Позвольте уйти?

   Князь ничего не ответил, задумался, сидел понурясь и был бледен. Наконец он выговорил чуть слышно:

   - Вот что значит быть проданной на базаре, купленной и перекупленной.

   Цыган снова попросил позволения выйти и как бы разбудил князя.

   - Ступай! Я своё слово сдержу!

   Но когда цыган двинулся к дверям, князь вдруг вскрикнул:

   - Стой! Почему ты знаешь про яд? Откуда яд? Где она могла добыть его?

   - От полюбовника!..

   - Что?! - хрипло произнёс князь совершенно упавшим голосом.

   - Да-с! А полюбовник этот либо знахарь, либо настоящий дохтур и возится со всякими снадобьями и лекарствами. Сам их стряпает. И зелье смертельное он давно дал ей, и оно всегда при ней.

   - Кто же этот знахарь?! Где он?

   - Этого я не знаю! Она не дура, чтобы одного Каина другому Каину выдавать. Он обо мне, поди, никогда не слыхал от неё, а я о нём ничего не знаю.

   Вернувшись из острога домой, князь был настолько странен лицом, что не только Сашок, но и люди заметили это. Спустя некоторое время, Александр Алексеевич приказал позвать к себе раненого Семёна и, к удивлению всех, приказал привести прямо в кабинет. Прежде всего он спросил, как себя чувствует Семён, слаб ли? Ражий детина объяснил, смеясь:

   - Помилуйте, он меня только царапнул! А что крови много вытекло - важность какая! Будто без крови человек жить не может! Это всё враки! Я даже себя много лучше чувствую. Вот он меня ковырнул - и спасибо ему. Может, от какой болезни избавил.

   - А что же? Может быть, и правда? - через силу улыбнулся князь, вспомнив, что ражий детина всегда был чрезмерно красен лицом, с красной шеей, а теперь стал совсем благообразен, как и все другие.

   Князь спросил Семёна, сумеет ли он, будучи кучером, заняться столярным делом. Семён замотал головой...

   - Погоди! Можешь ты достать сейчас в лавке, а не дома, скрытно ото всех, а не явно, эдакий нужный инструмент, чтобы затем просверлить мне вот эту стену?

   - Немудрёное дело!

   - Ну так сейчас же берись! Съезди на извозчике в город и купи. Коловорот, что ли...

   Через два часа Семён снова был в кабинете князя, к величайшему изумлению всей дворни, хотя, по приказанию князя, он объяснил, что дело идёт о его поранении, что князь посылал его к знахарю и приказал явиться и доложить, что знахарь сказал.

   Семён достал из-за пазухи спрятанный большой инструмент и принялся за работу. Князь вызвал его предпочтительно перед всеми дворовыми и даже не счёл нужным предупредить его, чтобы никому ничего не говорил. Когда подобное предупреждение случалось, то Семён обидчиво качал головой, морщил брови и только раз ответил грубо:

   - И как не надоест обижать человека? Проболтался ли я когда в чём?

   С тех пор князь уже никогда не говорил Семёну промолчать о чём-нибудь.

  

  

   По вечерам, когда князь бывал дома один, Земфира всегда приходила в кабинет.

   На этот раз, когда она явилась к князю, он, несмотря на всё своё желание быть спокойным, казаться даже весёлым, никак не мог овладеть собой. Он начал шутить, но чувствовал сам, что и шутки, и смех - всё выходит фальшиво и может выдать его.

   Кончилось тем, что князь решился прямо сказать, что он взволнован.

   - Что с вами такое сегодня? - тотчас заметила Земфира.

   - А то, голубушка, - придумал солгать князь, - что у меня некий московский сановник просит сейчас ни больше ни меньше, как сто тысяч взаймы и безо всякого документа. И эти деньги, конечно, пропадут. А если я не дам, то он мне много худого наделает. Вот меня это и обозлило. Так что даже руки трясутся по сию пору со злости.

   И, по пословице "на всякого мудреца довольно простоты" и на всякого хитреца найдётся "протохитрец", Земфира поверила. Ей казалось только странным, что князь, соривший всегда деньгами, вдруг жалеет ста тысяч.

   - Что же вам? Не Бог весть уж какие деньги для вас.

   - Верно! - спохватился князь. - Наплевать бы. Не в том дело! Дело в том, что он попроси, покланяйся. А он с меня горделиво берёт их. Точно я у него по оброку хожу холопом.

   Объяснению этому Земфира уже совершенно поверила. Она знала, что главное оружие против князя была просьба. Его надо было и можно было взять во всем добром, лаской.

   Главное было сделано, и князь уже не боялся, что выдаст себя и лицом, и голосом. Нравственное его состояние было таково, что он чувствовал себя начеку, насторожившись, ввиду каждую минуту ожидаемого, а всё-таки как бы неожиданного удара: докажет ли Земфира, что цыган не солгал?

   И чем ближе подходила роковая минута - убедиться в том, что эта женщина способна быть отравительницей в награду за многолетнюю привязанность, заботу и ласки, - тем более князь был взволнован. Он начал умышленно болтать, заговорил о вечере, от которого отказался и который теперь, вероятно, в полном разгаре в палатах графа Разумовского, куда ждут и императрицу.

   И вместе с этим князь принялся за своё стряпанье, налил горячей воды, рому, накрошил лимона. Но всё то, что он делал ежедневно, теперь делалось как-то иначе. Или, быть может, ему лишь казалось, что во всех его движениях есть что-то нервное, порывистое и подозрительное.

   Отпив несколько глотков, князь стал прохаживаться по кабинету... И сердце начало сильно биться в нём, даже в висках отстукивало. Приближалось это роковое мгновение... Сейчас он выйдет вдруг за дверь спальни и тотчас станет глядеть в отверстие, проделанное в стене. И князь, шагая, думал:

   "Чего же волноваться?.. Может быть, не сегодня?.. И почти наверное не сегодня! А если она своё зелье постоянно носит при себе?.."

   И вдруг он вспомнил нечто, что его смутило ещё более. Он вспомнил, что за последние пять дней благодаря разъездам по вечерам он не оставался так наедине с Земфирой. Она, может, думает, что с завтрашнего дня опять пойдёт так на несколько дней. Поэтому ей надо пользоваться случаем, если она спешит. И князь выговорил мысленно:

   "Да, наверное... Непременно!.. Сейчас!.."

   И вместе с тем, тихо шагая по комнате, он чувствовал, что не имеет силы выйти за дверь и подставить свою голову под топор. Да. Это была ведь действительно нравственная казнь! Веря словам цыгана, уже как бы веря, что Земфира способна на такое дело, он будто всё-таки на что-то надеялся. Ему всё-таки не хотелось верить.

   "Да, хочется, чтобы не верилось!" - повторял он про себя.

   И вдруг, сломив в себе нерешительность, он вышел в спальню и, притворив гулко дверь за собой, тотчас же припал глазом к просверленной стене...

   И он увидел два луча, синих, сверкающих, направленных на него... Так показалось ему. Он увидел взгляд двух чёрных глаз, устремлённых на столик, где стояло питьё.

   Земфира быстро поднялась, отстёгивая ворот платья, потом рванула, спеша, что-то оторвала... Что-то мелькнуло в её пальцах... Она остановилась на мгновение и прислушалась, приглядываясь к двери...

   Князь так сильно дышал, почти задыхаясь, что испугался, не услышит ли она это дыхание и остановится. А уж стук сердца, наверно, слышен в той комнате. Сердце стало будто большущее, захватило всю грудь и отбивало молотом...

   Но, остановившись и замерев на месте на мгновение, Земфира протянула руку к питью. В пальцах её была белая бумажка... Ещё через мгновение она отошла от столика и села в то же кресло, в той же позе.

   И опять показалось князю, что два сверкающих луча направлены на него и освещают комнату сильнее свечей... Взор злодейки действительно горел и вспыхивал. И произошло странное, быть может, даже редкое явление... Князь выпрямился, перестав глядеть в щель, и сразу стал спокоен. Вопрос был решён... Сомнения не было никакого. И поэтому всё казалось уже совершенно просто, ясно и будто даже именно так, как и быть следует...

   Войдя в кабинет, князь Александр Алексеевич был совершенно спокоен, холодно спокоен, и только... Только горло сдавило и слёзы будто просятся на глаза. Ведь он вмиг похоронил единственную в жизни долгую и глубокую привязанность. Князь чувствовал, однако, что его спокойствие ужасное, смертельное...

   Впервые случилось нечто, впервые в жизни... А что случилось, он даже незнает как назвать. "Разочарование?"

   Да. Всё, что было, оказывается, не было. Как же так? Сразу трудно и разобраться. Сколько лет он был глубоко убеждён в известном сочетании обстоятельств, делавших его довольным... Многое дорогое, близкое стало постепенно менее дорогим... Правда. Но она всё-таки была дорога и близка сердцу... Всё-таки "было"! И вдруг оказывается, что этого и вовсе не было... Он верил в химеру. "Злюка", его любящая, к нему привязанная всем сердцем, оказывается не злюкой, а преступной женщиной, злодейкой, способной не только обманывать его и иметь любовника, но способной и на смертоубийство, на отравление.

   Пока князь, вернувшись в комнату, бродил, а не ходил по ней, Земфира, забившись в угол у окна, сидела, как на угольях, ждала и в то же время начала холодеть от ужаса. Ей чудилось, что в спальню уходил один князь Александр Алексеевич, а вернулся другой, какого она никогда ещё не видала. Горделивый и бледный, со сверкающим взглядом.

   "Неужели он догадался? Или он видел? Но как видел? А если он перехитрил?.. Какой вздор!"

   Князь вдруг сел на кресло и произнёс глухо:

   - Земфира. У меня к тебе просьба.

   - Ну. Что же?..

   Князь показал на своё питьё и молчал.

   - Говорите. Что вам? - уже неровным голосом произнесла Земфира.

   - Выпей.

   И в комнате наступило гробовое молчанье. Длилось оно долго.

   Князь не смотрел на женщину, а, понурясь, глядел себе на руки без смысла. Земфира сидела мертвенно-бледная, не шелохнувшись, тяжело переводила дыхание, но тоже не глядела на князя, воображая, что он смотрит на неё, и чувствуя, что она этого взгляда не выдержит... Не от раскаяния или совести... а от злобы, душившей её... Встретив этот взгляд судии - она крикнет то, что у неё на уме.

   "Ты судья?! Нет. Ты бездушный себялюбец... Ты всё взял! А что ты дал?"

   Придя несколько в себя, князь взглянул искоса на женщину и увидел, что она снежно-бела, несмотря на свою смуглоту.

   - Что же? Ничего не скажешь? - тихо проговорил он, наконец, почти прошептал через всю комнату.

   - Ничего! - отчаянно выкрикнула Земфира, заложив руки над головой.

   - Оправдаться не можешь?

   - Не хочу! Поделом! Умей! А дура - то и пропадай. Ничего. Ничего не сумела. И пропадай.

   - Говори. Любила ли ты меня?.. Прежде?..

   - Никогда! Вот никогда-то...

   И женщина как-то затряслась и начала вдруг хохотать диким, судорожным смехом. Смехом сумасшедших и бредящих.

   - Оставь меня. Выйди, - глухо, чуть слышно, произнёс князь. - Завтра утром получишь свои пятьдесят тысяч, и немедленно уезжай... И... И будь проклята!

   - Не буду! - расхохоталась Земфира.

   И она поднялась с места и, пошатываясь, пошла к дверям.

   - Сатана! - воскликнул князь.

   - Да. Осатанела с вами. В мучительстве с отвратительной, мерзкой старой гадиной! - прошипела она и вышла.

  

  

   На другой день князь будто переломил себя - был другой человек, бодрый, весёлый, довольный... с грустным взглядом тусклых глаз.

   Весь день прошёл деятельно. Он будто старался занять себя, чтобы не думать, не вспоминать.

   Земфира получила пятьдесят тысяч. Давно обещанные, как бы поэтому данные поневоле... И ни гроша более. Ввечеру она уже выехала из дому навсегда... Зато цыган был освобождён из острога и взят в дом князя на службу. Он горячо клялся, что за такую доброту и за такую честь отплатит князю, заслужит...

   Затем князь осмотрел свою домовую церковь и тотчас распорядился, чтобы она была вся отделана заново...

   Выехав из дому, князь занялся "концами", как он называл разные свои дела... Несколько человек, спасённых им из нищеты, и в том числе вдова Леухина с детьми, ещё не были вполне пристроены и обеспечены. В суде у Романова было ещё три тяжбы у людей, которых он взял под своё покровительство, и надо было добиться их справедливого решения.

   Вместе с тем князь заехал к лучшему ювелиру, выбрал на несколько тысяч бриллиантов и самоцветных камней и заказал свадебный подарок будущей племяннице.

   И время за день - тяжёлый день - было убито...

  

  

   В селе Петровском было большое оживление... Правнучка старухи Параскевы венчалась с вольноотпущенным дворовым человеком господина Орлова. Старуха позвала многих на свадьбу, от радости и счастия помолодела лет на двадцать и всё-таки была старая-престарая...

   - Потому она, - шутили петровцы, - что и двадцать ей лет сбавь - и всё-таки столетняя будет!

   Гостей набралось в доме Параскевы куча - и молодых, и старых. Но угощения хватало на всех. Старуха доказала, что у неё из-за огорода денежки водились.

   Трудно было бы когда-либо, где-либо увидеть два лица, более радостных, чем были лица красивой Алёнки и тоже красивого Матюшки.

   В самый разгар пира всех ожидало неожиданное происшествие...

   Из лесу вышел, перешёл полянку и вошёл в домик лакей в придворной ливрее, высокий, с красивыми голубыми глазами и такой на вид рослый, плечистый, важный, что прямо не лакей, а генерал. Да и кафтан был такой, каких петровцы прежде никогда не видали и к которым только теперь пригляделись и привыкли, так как палаты графа были полны этих питерских слуг.

   Важный придворный служитель мягко и вежливо спросил, хотя и видел сам - которая молодая. Среди всеобщего молчания и смущения Параскева отозвалась:

   - Вот, золотой мой, вот она!

   При её словах многие усмехнулись, а какой-то старик даже сказал:

   - Вот уж воистину золотой! Вишь, и по кафтану, и по штанам, всё одно золото.

   Лакей приблизился к Алёнке и передал ей свёрток.

   - Тут, милая моя, тебе, молодой, сто рублей. Прислала барыня.

   - Какая барыня? - произнесла Параскева.

   - А вот та самая, которую ты знаешь. А я, по правде, и не знаю. Указано мне отдать и сказать: от барыни, которая у старухи Параскевы на огороде была не раз.

   - Ах, она моя сердешная, голубушка! - всхлипнула Параскева и начала утирать свои без слёз плачущие глаза.

  

  

   Княгиня генерал-аншефиха, водворив сестру на место жительства, тотчас вызвала к себе Павла Максимовича и переговорила с ним "по-своему".

   Последствием этого объяснения было важное решение. Через десять дней после этого в доме и семье Квощинских началось особенное волнение... Но все лица были странно оживлены. У всех чудно смеялись глаза, начиная от Петра Максимовича и Анны Ивановны и до Марфы Фоминишны, до людей, девчонок в доме. Все ухмылялись, будто подшучивали или подсмеивались, и подмигивали друг дружке.

   В доме была свадьба, но такая, что при известии о ней знакомые и приятели головами качали, ахали и смеялись. Старый холостяк Павел Максимович долженствовал венчаться с Настасьей Григорьевной Маловой.

   Если бы не знали всего предыдущего, случившегося между ними, а главное, не знали бы, как Малову какой-то капитан в карты проиграл, то, может быть, никто бы и не подсмеивался. А теперь, с лёгкой руки нянюшки Марфы Фоминишны, все повторяли:

   - Потому барин хочет бракосочетаться, чтобы её опять кто не проиграл в карты либо не продал на толкучке!

   Венчание происходило в ближайшем храме, у Спаса-на-Песках, но в церкви, несмотря на тучу налезшего народу, почти никто не заглядывал в лица жениха и невесты и не интересовался ими. Зато все глаза были устремлены на молодого офицера, стоявшего недалеко от брачующихся и на молодую девушку, стоявшую около своей матери. Все знали, что это - жених и невеста.

   - Вот их бы свадьбу поглядеть! - говорилось в толпе. - Да обида - нельзя! В своей домовой церкви будут венчаться...

   Таким образом, Павел Максимович и Настасья Григорьевна обвенчались, не возбуждая ничьего любопытства и внимания. Малова в подвенечном платье была, бесспорно, красива, ею можно было полюбоваться. Павел Максимович тоже приободрился, будто помолодев малость, и выглядывал фертом. Но всё-таки, в виду молодого князя-офицера и молоденькой Квощинской, на них нельзя было обратить особого внимания.

   - Куда же им до этих? - говорили в толпе. - Он прямо Бова-королевич, а она вот тебе, ни дать ни взять, Миликтриса Кирбитьевна.

  

  

   Князь Александр Алексеевич, будто стараясь самого себя развлечь, особенно деятельно взялся за приготовление к свадьбе племянника, решив не откладывать, а ускорить бракосочетание.

   И однажды большой дом князя Козельского переполнился гостями, а двор и соседние улицы запрудились экипажами. Князь определил на свадьбу племянника такие страшные деньги, о которых прошёл слух по Москве, что из всех приглашённых ни один не отказался, всякий приехал. Всем было любопытно поглядеть, как и на что "ухлопает богач-чудодей эдакие деньжищи"...

   И если было когда-то много гостей на торжественном обеде у князя, были первые люди государства, то теперь многие из них тоже приехали ради дружбы к князю, но, помимо них, было и всё московское дворянство, которое дружило или было в родственных отношениях с семьёй Квощинских, были и приезжие из Калуги, Тулы и Владимира.

   Жениха уже называли громко звучащим именем, говорили "адъютант генерал-адъютанта", и уху казалось, что это ещё больше, чем просто генерал-адъютант.

   "Рука" князя сделала это! Марья Саввишна...

   Разумеется, сам Григорий Орлов, которого уже начинали заглазно называть графом, хотя получение титула должно было совершиться лишь через несколько дней, счёл долгом приехать на свадьбу своего нового ординарца, рекомендованного ему царицей.

   Венчание состоялось в домовой церкви и было настолько блестяще благодаря гостям, мундирам и дамским туалетам, что можно было подумать, что происходит во дворце императорском. После венца тотчас состоялся обед - свадебный пир - и длился до сумерек.

   Уже солнце садилось, когда гости разъехались, а молодые остались в своих собственных комнатах, занимая весь главный этаж.

   Князь Александр Алексеевич переселился на жительство в комнаты, которые прежде занимал Сашок.

   - Мы поменяемся, - сказал он племяннику, - и не одной квартирой, а и всем прочим. Ты будешь на моём месте и в доме, и в вотчинах, а я буду на твоём месте! И Кузьмича к себе приставлю. И буду я делать то, что он тебе всегда наказывал: "Уберегайся женского пола, чтобы не загубиться!"

  

  

  

   САЛИАС (САЛИАС-де-ТУРНЕМИР) ЕВГЕНИЙ АНДРЕЕВИЧ (1842-1908) - сын писательницы Е. В. Салиас-де-Турнемир (Е. Тур), племянник драматурга А. В. Сухово-Кобылина. Служил адвокатом, статистиком, заведующим архивом, был управляющим конторой московских театров. 1860-е годы провёл за границей, впечатления о которой изложил в ряде очерков и книг ("Письма из Испании" и т. д.). В 1870-е - начале 1880-х гг. написав ряд исторических романов ("Пугачевцы", "Найдёныш", "Братья Орловы", "Петербургское действо" и т. д.), исторической тематике оставался верен и позднее. В 1881-1882 гг. издавал журнал "Полярная звезда".

   Один из самых плодовитых русских писателей: собрание его сочинений издания Карцева насчитывает 33 тома.

   Текст повести "Петровские дни" печатается по изданию: Салиас Е. А. Собр. соч.: В 33 т. М.: А. А. Карцев. Т.28, 1903.

  

   Моя дорогая (нем.).