Салиас Евгений Андреевич - Петровские дни

"justify">   - Конечно! Конечно! Помилуйте! Неужто вы ко мне веры не имеете теперь. Вспомните только... - воскликнул весело князь. - Вспомните, какие мы беседы вели когда-то в Петербурге. Такие, за которые мог я тогда в крепость попасть.

   - Да и я тоже, ещё скорее вас, - улыбнулась Перекусихина, оживляясь на мгновение, и прибавила тише: - Ну-с, вот. Пуще всех одолевает государыню Никита Иванович Панин.

   - Каким образом?

   - Да просто! Вы его знаете?

   - Знаю! И достаточно!

   - Знаете, что он человек, коего честолюбию нет предела?

   - Это верно!

   - Ещё при покойной императрице он надеялся стать скорей властным человеком, да Шуваловы удалили его и так ли, сяк ли заставили его просидеть в Швеции. Сделавшись воспитателем государя наследника, он, конечно, снова возомнил о себе... А теперь, когда вступила на престол государыня, он совсем разум потерял, прожигаемый своим честолюбием. И сказывать, князь, нельзя, что он измыслил! Боюсь я говорить...

   - Полноте, Марья Саввишна, мне это недоверие ваше даже обидно. Не то было прежде... - сказал князь с упрёком.

   - Извольте! Неужели вы не слыхали, что он при отречении Петра Фёдоровича измыслил со своей партией, с главным своим орудователем - Тепловым немедленно объявить императором юного Павла Петровича, государыню - простой правительницей, а себя тоже правителем. И стало быть, до совершеннолетия великого князя он стал бы править всей Россией самовластно, как регент. Так же, как когда-то правил Бирон, если не с той же злобой, то с той же властью. И вот эти его ухищрения государыня тогда одолела. Помогли много, правду надо сказать, Орловы со своими ближними. Ну вот теперь Никита Иванович новое и затеял. Одно не выгорело, он за другое схватился, и такое же - не меньшее.

   - Да что же, собственно? - крайне удивляясь, спросил Козельский.

   - Да неужели в Москве ничего не слышно об этом?

   - Может быть, и слышно, Марья Саввишна, да до меня не дошло! - схитрил князь.

   - Ну, так я вам скажу. Никита Иванович желает, мало сказать, прямо-таки требует, чтобы государыня тотчас после коронации объявила манифестом об учреждении Верховного Совета, состоящего из пяти лиц, и, конечно, в сём Совете главным лицом будет...

   Перекусихина запнулась и смолкла, так как горничная вошла с подносом, где дымился кофе... Когда она поставила его пред князем и вышла, Перекусихина заговорила тише:

   - Главным заправилой и коноводом будет, конечно, сам граф Панин. И будет этот Совет императорский управлять всей империей.

   - Станет он, стало быть, - спросил князь, - выше сената?

   - Ещё бы! Гораздо выше! Да что лукавить. Понятно, что это за Совет! И вы сами понимаете. Сии императорские советники станут выше самой императрицы! Никита Иванович почти и не скрывает, что советники императорские будут решать дела и докладывать императрице не для решения, а для обсуждения якобы и подписания.

   - Ну, не ожидал! - воскликнул князь. - Однако стоит ли государыне тревожиться и озабочиваться этим? Сказать Никите Ивановичу, чтобы он очухался, сидел смирно - и конец! Ну а другие-то что же? - прибавил князь. - Почему тоже вороги лютые?

   - Другие-то? Всякий со своим! Братья Орловы недовольны, что одна их затея не ладится. А затея такая, что я и вам сказать не решаюсь. Княгиня Дашкова недовольна, что государыня не призывает её ежедневно на совет, как какие государственные дела решать, и на всех перекрёстках кричит, что она одна предоставила государыне российский престол, что без неё ничего бы не было, всё бы рухнуло и государыня была бы в заточении, а не императрицей, а государь был бы женат на её сестре, Воронцовой. Бестужев из себя выходит, а когда под хмельком, то на стену лезет - желает быть опять и скорее канцлером. Да и все-то, кого ни возьмите, все недовольны, все ропщут, всякий просит своего. Да и грозится. Вот это обидно!

   - Грозится?! - повторил князь. - Да я бы за эдакое... В Пелымь! В Берёзов!

   - Да, князь, грозится всякий чем-нибудь. Иван Иванович Шувалов открыто сказывал, тому с месяц, что по закону, да и по совести настоящий наследник престола Иван Антонович.

   - Ах, разбойники! - воскликнул князь. - Прямо разбой. Бунт! В Пелымь! А то пусть вспомнят Артемия Петровича Волынского.

   - Да и этого всего-мало. Одну из главных забот государыни я позабыла, - продолжала Перекусихина. - Всё российское духовенство...

   - Требует возвращения отобранного имущества? - спросил князь.

   - Конечно!

   Князь не ответил и потупился.

   - Что молчите?

   - Да как бы вам сказать, Марья Саввишна. Молчу потому, что, воля ваша, а я сей государственной меры не полагаю справедливой. Нельзя духовенство большой империи пустить по миру и заставить жить впроголодь. Нельзя делать не только из митрополита, а даже из простого приходского священника простого наёмника, приравнять его якобы к какому знахарю, что ли: пришёл, дело своё справил - и вот тебе в руку гривну-две. Этим и живи! Доходы духовных лиц должны были быть оставлены. Эта государская мера была вреднейшая. Недовольство всего российского духовенства я прямо оправдываю. Не гневайтесь на меня!

   - Дорогой мой князь, - воскликнула Перекусихина, - что же вы скажете, если я вам открою, что государыня говорит то же, что и вы! Чуть ли не самыми этими словами. Да сделать-то ничего нельзя! Нельзя вернуть имущество, когда оно уже раздарено, раскуплено, принадлежит другим лицам. А главное: знаете ли вы, что будет, если монастырские бывшие крестьяне снова попадут в крепость, из которой избавили их? Крепость, которая была для них особливо нежелательна и противна, зависит от монахов, а не от дворян! Как вы полагаете, если снова все эти сотни и тысячи приписать опять к монастырям, что будет? Бунт будет! Появится новый Стенька Разин на Руси! Думали ли вы об этом?

   - Да, правда. Дело мудрёное! Это вот забота пущая, чем разные мечтанья Шуваловых или Паниных.

   - Ну а иностранные дела, князь, в каком они виде? В заморских землях ничего, думаете, не делают, никаких подкопов не ведут? Даже прусский король, любивший Петра Фёдоровича, как бы какого любимого сына, - и тот клятву дал прямо стараться лишить государыню престола.

   - На это, Марья Саввишна, руки коротки!

   - В такие смутные времена, которые мы переживаем в Москве, всё, князь, возможно! Всякие короткие руки длинны!

   Дав Перекусихиной высказаться, князь, разумеется, заговорил о своём деле. Но он не стал просить Марью Саввишну помочь, а очень искусно объяснил, что у всякого своё горе, свои заботы. И вот у него, князя, новая забота, где деньгами не поможешь. Племянник, офицер-измайловец, князь Козельский, такой же, как и он. И приходится покидать место ординарца, а другого нет.

   - Ну это всё пустое, князь, - улыбнулась Перекусихина. - Я счастлива буду вам в пустяках услужить. Румянцев покинул командование армией в Пруссии и приезжает поклониться новой царице. На днях будет здесь. И вот я ему словечко скажу... И будет ваш племянник на видном месте, а не у Трубецкого.

   - Ну, спасибо вам, дорогая Марья Саввишна, - воскликнул князь. - А я сейчас прямо от вас еду к Никите Ивановичу и буду... как это по французской пословице... Буду у него из носу червей таскать... Выведаю всё, что мне нужно... А нужно мне, чтобы действовать. Вернее, чтобы горланить по Москве. Горланить иногда как бывает хорошо и полезно, если горланишь умно и хитро.

  

  

   Важной особой благодаря уму, тонкости и хитрости был Никита Иванович Панин в эти смутные дни начинающегося третьего месяца царствования новой императрицы, которую закон коренной и естественный допускал, разумеется, быть лишь правительницей за малолетнего сына, а не монархом. Всё натворило смелое, отважное, ловко задуманное и лихо произведённое питерское "действо" гвардии с Орловыми во главе.

   - На бунтовщичье лихое действо есть постепенное, скромное, но твёрдо неукоснительное воздействие законом, - рассуждал Панин, стараясь теперь из монархини сделать регентшу de facto.

   Приехав к Панину, князь нашёл его в радостном настроении духа. Он, видимо, старался если не скрыть, то хотя бы смягчить своё почти восторженное состояние души. В глаза бросалось, что с ним что-то случилось особенное, сделавшее его счастливым.

   Князь не мог промолчать и выговорил:

   - Полагаю, что есть что-либо новое и вам приятное.

   - Да... да... Воистину приятное, - заявил Панин. - Радуюсь. Счастлив. Но не за себя, а за отечество. За империю.

   - Вон как! - удивился князь. - Полный и конечный мир с пруссаками заключён?

   - Нет... Это что... Лучше того... На короля Фридриха мы можем теперь рассчитывать... Есть нечто важнейшее, благодетельнейшее не для внешних, а для внутренних дел.

   - Для внутренних? - удивился князь очень искусно.

   - Да. Я не могу вам сказать всего... Это государственная тайна. Скажу только, что я подал государыне прожект нового важнейшего учреждения, главнейшего в империи. Ну вот, государыня мне сегодня передала, что одобряет сей прожект и не замедлит поведать о нём во всенародное сведение. Но что такое именно, я не могу вам сказать.

   - Я вам скажу, Никита Иванович.

   - Вы? Полноте. Что вы! Это известно лишь государыне, мне, сочинителю прожекта, да разве ещё двум персонам, графу Алексею Григорьевичу Разумовскому да будущему графу Григорию Григорьевичу, конечно...

   - А от него, Орлова, с братьями и всей Москве.

   - Что вы?! - изумился Панин.

   - Верно. Я всё-таки больше москвич, чем вы, и знаю больше. Поверьте, что всякое и важное и пустое, доходящее до дома будущих графов, тотчас расходится по всей столице.

   - Это горестно, князь...

   - Конечно.

   - Но, право, я думаю - вы ошибаетесь... Ну, скажите, про что я, собственно, говорю. Коли правда, я признаюсь вам.

   - Вы сказываете о новом учреждении при царице. Властном, высоком, которому и именование будет: "верховный", и ещё другое именование: "тайный".

   - Да! - тихо вымолвил Панин. - Да.

   - Вот видите. Москва знает и уже пересуживает на свой салтык.

   - Что же она говорит?

   Князь внутренне рассмеялся тому, что собирался ответить или выпалить, так как Панин, очевидно, судя по их разговору, считает его в числе своих сообщников.

   - Ну-с, что же она говорит?

   - Москва-то, Никита Иваныч?

   - Да.

   - Она говорит - дудки!

   - Как?

   - Дудки! Вам известно оное выражение российское?

   - Известно, князь, - сумрачно ответил Панин, - Но я его не понимаю хорошо в сём случае, о коем речь у нас.

   - Москва Московна, старушенция, - заговорил князь другим голосом, - привыкла жить по-Божьи. Не может судить старуха всякое обстоятельство, как судит мальчугашка, у коего ещё и пушка на губах нет и которому по молодости лет всё простительно. Простительно и легкосердечие, и легкомыслие. На то он и мальчугашка.

   - Про кого вы говорите, князь?

   - Про Петербург, Никита Иваныч, которому только шестьдесят лет. А это для города, да ещё для столицы, то же, что для человека младенчество.

   Наступило молчание, после которого Панин выговорил:

   - Тут дело не в столицах - в Петербурге те же русские люди и те же сыны отечества.

   - Однако многое, что творится в Питере и кажется хорошим, даже нарядным, Москве кажется совсем негодным. Вот Москва теперь и сказывает, что коли Россия пережила одного Бирона, то зачем же ей наживать снова временщика с царской властью и без царской ответственности пред Богом. Москва говорит: пускай царь или царица хоть и худо в чём поступит, да это худо будет царское худо, помазанника Божия! И как таковое, пожалуй, оно окажется лучше проходимцева добра. Вот ваше учреждение совета, который будет править и царицей, Москве и не по душе.

   - Не царицей, князь, а империей. В облегчение забот и трудов царских...

   - Ох, Никита Иваныч! - закачал князь головой. - Облегчение?! Слово придумано удивительное. У нас по дорогам обозы вот грабят... Зло великое для торговли и неискоренимое. Купец говорит, вздыхая: "Опять обоз у меня в пути облегчили".

   Панин насупился и не отвечал ни слова.

   "Ну, отвёл душу?" - подумал князь и тотчас же стал прощаться.

   И затем целый день до вечера и весь следующий день князь разъезжал по Москве, по друзьям и знакомым, и на все лады осуждал "надменномыслие" пестуна цесаревича.

   Через два дня разговор князя Козельского с Паниным был уже известен Перекусихиной. Сам князь снова съездил к любимице государыни и передал всё подробно. Он прибавил, что уже два дня всюду "горланит" таковое же. И всюду его "громогласное насмехание" над прожектом Панина встречает общее сочувствие.

   И это была истинная правда. Москва дворянская ахнула при известии о том, что будет пять, а кто говорит, и восемь верховных правителей, якобы советников монархини, которые будут "некоторое происхождение дел" решать и вершить, даже не докладывая о них государыне, чтобы "облегчить" её труд. Но Москва даже не встревожилась, даже не сердилась. Она, матушка, "золотая голова", только смеялась и ради смеха спрашивала:

   - Кто же такие эти будущие верховные, тайные правители? Коли бедные, то будут скоро богаты... только не разумом!

   По совету той же Перекусихиной князь собрался к фельдмаршалу Разумовскому.

   - Ступайте, князь... - сказала она. - Ступайте и передайте графу Алексею Григорьевичу от меня поклон нижайший и прибавьте: Марья Саввишна приказала-де вам сказать, что если у вас имеется теперь любопытное писание гордого сочинителя, то покажите-де его мне, князю. Вместе посмеёмся, да смеясь и рассудим, так как оба здравосуды, а не кривотолки.

   Князь понял, в чём дело, и рассмеялся. И он тотчас же отправился к Разумовскому, с которым был почти в дружеских отношениях.

   Фельдмаршал граф Разумовский, переехавший в Москву тотчас по смерти Елизаветы Петровны, решил сделаться совсем москвичом.

   Всесильному вельможе и любимцу покойной императрицы было почти невозможно оставаться на берегах Невы и быть свидетелем правления нового имцератора и быстрого возвышения новых людей.

   Во время краткого полугодичного царствования Петра III он ясно видел, что оставаться при дворе для него отчасти даже опасно. Он рисковал ежедневно навлечь на себя беспричинный гнев прихотливого и капризного государя и вдруг лишиться всего... Опала вельмож и конфискация новым правительством имуществ, их вотчин и капиталов, жалованных предшествующими монархами, бывали в Петербурге сплошь да рядом и вошли как бы в обычай.

   Однако при воцарении Екатерины обоим братьям Разумовским, фельдмаршалу и гетману, сразу стало легче, государыня особенно милостиво отнеслась к обоим, но кто мог ручаться за будущее? Да и само положение новой царицы казалось очень многим опытным людям ненадёжным и шатким. А претендентов на престол, однако, не было. О принце Иоанне Антоновиче могли толковать люди, только совершенно незнакомые с его положением, с его умственным состоянием, а законный наследник Петра III был ещё ребёнком. И многие испугались, и Разумовские в том числе, учреждения императорского совета, которое умные и сильные люди возомнили и упорно захотели вырвать из рук царицы, ещё не чувствующей под собой твёрдой почвы.

   Это учреждение должно было прямо передать власть в руки нескольких человек, что стало бы опасно, даже пагубно для многих из прежних сильных вельмож. Два-три врага в этом императорском Верховном совете могли бы если не сослать, хоть тех же Разумовских, в ссылку, то сделать нищими, конфисковать всё пожалованное им Елизаветой, хоть в свою же пользу.

   В начале царствования новой императрицы уже повторилось много раз виденное в Петербурге, хотя на этот раз более справедливое. Тотчас после её воцарения у любимца Петра III, Гудовича, было конфисковано всё подаренное ему государем огромное состояние.

   Как легко дарились поместья и даже целые города с феодальными правами всяких сборов и налогов, так же легко и отнимались. За всё первое полустолетие это было обычным явлением.

   Младший Разумовский, гетман Малороссии, Кирилл Григорьевич, был смелее брата и ещё мечтал о службе, о почестях и даже дошёл до того, что стал просить государыню сделать гетманство наследственным в его роду. Но это должно было только послужить поводом к окончательному уничтожению гетманства.

   Фельдмаршал, наоборот, ничего не желал, кроме спокойствия, безопасности и совершенного забвения его личности правительством.

   Граф Алексей Григорьевич перебрался из Петербурга со всем имуществом и со всем скарбом на несколько сот тысяч. Москва и прежде была ему более по душе, чем Петербург, а теперь и подавно, когда не было уже на свете женщины, сделавшей его из простого казака графом и фельдмаршалом, и даже супругом, как утверждала молва.

   Москва, конечно, обрадовалась новому именитому обывателю, богачу и хлебосолу, доброму, радушному, которого давно знала и очень уважала.

   Теперь, в дни коронационных празднеств, Алексей Григорьевич жил не в гостях у Москвы, временно, как другие петербуржцы, а у себя дома, в обстановке, которая москвичам была ещё диковиной своей причудливой роскошью и пестротой. Обилие дорогой мебели, ценной бронзы и чудных картин было ещё необычным явлением в больших дворянских домах Москвы. До сих пор славились богачи простором домов и комнат, наполовину пустых. Но зато всякий озабочивался, чтобы "дом был красен не углами, а пирогами".

  

  

   Граф-фельдмаршал принял князя, как всегда, радушно, но, узнав о поклоне и словах Перекусихиной, задумался.

   - Что же? - сказал он, помолчав. - Прямого указания самой государыни вы мне, князь, не привезли. Но Марья Саввишна знает, что делает. Извольте, я вам прочту писание, которое царица соизволила мне дать на обсуждение.

   И граф достал из потайного ящика письменного стола тетрадь.

   - Позвольте мне не утруждать себя и вас прочтением всего писания, а прочесть только существенное, касательное этого учреждения... Скажу - верховного вершителя судеб россиян, купно с самим монархом. При избрании царицы Анны было тоже посягательство вольнодумцев. Но было всё тогда прямодушно, открыто сказано и сделано, а затем открыто похерено... А это - лисье сочинительство...

   Граф перелистал страницы тетради и, найдя мотивировку и объяснение Верховного совета, начал читать вполголоса, хотя двери были заперты.

   "Сенат имеет под управлением все коллегии, канцелярии, конторы, яко центр, у которого всё стекается, но он под государевой державной властью не может иметь права законодавца, а управляет по предписанным законам и уставам, которые изданы в разные времена, и может быть, по большей части в наивредительнейшие, то есть тогда, когда при настоянии случая, что востребовалось. Следовательно, какие бы предписания сенат ни имел о попечении, чтобы натуральная перемена времён, обстоятельств и вещей всегда была обращена в пользу государственную, ему, в рассуждение его существенного основания, невозможно сего исполнить, ибо его первое правило - наблюдать течение дел".

   "Сенатор и всякий другой судья приезжает в заседание так, как гость на обед, который ещё не знает не токмо вкуса кушания, но и блюд, коими будет потчеван. Из сего само собою заключается, что главное, истинное и общее о всём государстве попечение замыкается в персоне государевой. Она же никак инако полезное действо произвести не может, как разумным разделением между некоторым малым числом избранных к тому единственно персон".

   "Взяв эпоху царствования императрицы Елизаветы Петровны: князь Трубецкой тогда первую часть своего прокурорства производил по дворянскому фавору, как случайный человек, следовательно, не законы и порядок наблюдал, но всё мог, всё делал и, если осмелиться сказать, всё прихотливо развращал, а потом сам стал угодником фаворитов и "припадочных" людей. Сей эпок заслуживает особливое примечание: в нём всё было жертвовано настоящему времени, хотениям "припадочных" людей и всяким посторонним малым приключениям в делах".

   "Образ восшествия на престол покойной императрицы требовал её разумной политики, чтоб, хотя сначала, сообразоваться сколько возможно с неоконченными уставами правления великого её родителя, вследствие чего тотчас был истреблён учреждённый до того во всей государственной форме кабинет, который, особливо когда Бирон упал, принял было такую форму, которая могла произвести государево общее обо всём попечение. Её Величество вспамятовала, что у её отца-государя был домовый кабинет, из которого, кроме партикулярных приказаний, ордеров и писем, ничего не выходило, приказала и у себя такой же учредить".

   "Тогдашние случайные и "припадочные" люди воспользовались сим "домашним местом" для своих прихотей и собственных видов и поставили средством оного всегда злоключительный общему благу интервал между государя и правительства. Они, временщики и куртизаны, сделали в нём, яко в безгласном и никакого образа государственного не имеющем месте, гнездо всем своим прихотям, чем оно претворилось в самый вредный источник не токмо государству, но и самому государю. Вредное государству, потому что стали из него выходить все сюрпризы и обманы, развращающие государственное правосудие, его уставы, его порядок и его пользу под формою именных указов и повелений во все места".

   "В таком положении государство оставалось подлинно без общего государского попечения с течением только обыкновенных дел по одним указам всякого сорта. Государь был отдалён от правительства. Прихотливые и "припадочные" люди пользовались кабинетом, развращали форму и порядок и хватали отовсюду в него дела на бесконечную нерешимость пристрастными из него указами и повелениями".

   "Между тем большие и случайные господа пределов не имели своим стремлениям и дальним видам, государственные оставались без призрения; всё было смешано; все наиважнейшие должности и службы претворены были в ранги и в награждения любимцев и угодников; везде "фовер" и старшинство людей определяло; не было выбору способности и достоинству. Каждый по произволу и по кредиту дворских интриг хватал и присваивал себе государственные дела, как кто которыми думал удобнее своего завистника истребить или с другим против третьего соединиться"...

  

  

   - Ну прямо было царство Шемяки, а не Лизавет Петровны! - воскликнул князь, прерывая чтение.

   - Да. Что вы скажете? - вымолвил граф, опуская на колени бумагу. - Ну а словечко "припадочные люди"?

   - Это не всё? - спросил князь.

   - Нет. Дозвольте ещё чуточку прочесть. А вы мне теперь скажите, вот это как вам кажется?

   - Трудно отвечать, Алексей Григорьевич. По-моему, совсем что-то такое невозможное... Слушаешь - и ушам не веришь!

   - Вот и я так-то говорю, Александр Алексеевич. А государыня мне вчера сказывала, что некоторые лица говорили ей, что удивляются этому писанию. А другие лица докладывали ей, что сие писание прямо продерзостное и что от этакого, если бы оно состоялось, будет истинный переполох во всей Российской империи. А одна особа, которую государыня не пожелала мне пока назвать, прочитавши это писание, так выразилась, что это-де, ваше императорское величество, хитроумнейшее, злокозненное сочинительство и писатель оного прожекта тщится всё сие оборотом представить.

   - Не совсем я понимаю! - отозвался князь.

   - А вот слушайте! Эта особа выразилась, что писатель, а вам известно, кто он, под видом облегчения трудов монарха, желает, собственно, учреждения того, что в древности у греческого народа прозывалось олигархией. Слово сие государыня мне повторила два раза, я его записал, а поэтому не ошибаюсь, а значит оное - главенство нескольких человек над самим монархом. И вот сие, воочию видимое, ясное в сём описании, граф Панин отрицает. Он всё повторяет одно - облегчение трудов монарха и облегчение текущих государских дел от "припадочных людей". Вы заметили, сколько раз повторяется сие выражение "припадочные люди"?

   Князь покачал головой.

   - Слово глупое! - сказал он.

   - Как же не глупое? - вдруг взволновался Разумовский и встал с кресла. - Позвольте спросить вас, человека прямодушного, кто, к примеру сказать, припадочный человек?

   Князь улыбнулся и невольно опустил глаза.

   - Да ну, полно, прямая душа, говорите!

   - Понятно, вы, граф!

   - Ну вот! И что же сказать? За всё то царствование блаженной памяти в Бозе почившей государыни... - и Разумовский перекрестился, - за всё то время сделал ли я хоть что-либо такое, как сей писатель тут размазывает? А помимо меня, кто же что такого особливого, лихого и худого натворил? Граф Шувалов, правда, нажил косвенным путём, откупами, страшные деньги, но разве от этого империя Российская пошатнулась? Да и не в том дело. А не говори так, не пиши в прожекте, подаваемом самой царице, этакого слова касательно её покойной тётушки и благодетельницы. Государыня, передав мне это писание, собственноручно изволила пометить и якобы указать: погляди, мол, какое словечко: "припадочные люди".

   - Да, слово худое! - улыбнулся князь. - И при этом скажу - счастливое слово...

   - Как счастливое?! - ахнул Разумовский.

   - Да, Алексей Григорьевич, слово счастливое, потому что оно немало испортило весь прожект, разгневав государыню.

   И он рассмеялся.

   - Да, это точно! - улыбнулся Разумовский. - В этом смысле слово счастливое, что оно прожекту несчастие приносит. Теперь послушайте далее, дорогой князь, и подивитесь. Вы спрашивали, почему государыня передаёт сие писание на чтение и обсуждение, прося сохранения тайны? Ну вот сейчас вы узнаете почему. Наш господин сочинитель, Никита Иванович, прямо сказывает... Государыня, которой надо такой прожект монаршей властью превратить в учреждение всероссийское, не должна о нём ни с кем советоваться. Чтобы никому не было известно. А то, изволите видеть, произойдёт смятение. Но и этого мало... Сейчас услышите! Тут ещё такой один сладкий пирожок на закуску, что удивляться надо продерзости господина Панина. Он кончает своё сочинение прямо-таки угрозой.

   - Тоже угрозой?! - вскрикнул князь.

   - Да-с! Как ни верти, прямо грозительство; что если государыня не подпишет и не узаконит учреждения Верховного совета, то будет возмущение и заговор нескольких сильных придворных лиц. Да что болтать, послушайте далее.

   И граф снова начал читать:

   "Нужно было тогда собрать в одно раскиданные части, составляющие государство и его правление. Сделали конференцию, монстр ни на что не похожий. Не было в ней уже ничего учреждённого, следовательно, всё безответственное, и, схватя у государя закон, чтоб по рескриптам, за подписанием конференции, везде исполняли, отлучили государя от всех дел, следовательно, и от сведения всего их производства. Фаворит остался душою, животворящею и умертвляющею государство; он, ветром и непостоянством погружён, не трудясь тут, производил одни свои прихоти; работу же и попечение отдал в другие руки.

   Сей под видом управления канцелярского порядка, которого тут не было, исполнял существительную роль первого министра, был правителем самих министров, избирал и сочинял дела по самохотению, заставлял министров оные подписывать, употребляя к тому или имя государево, или под маскою его воли желания фаворитов.

   Таково истинное существо формы или, лучше сказать, её недостатки в нашем правительстве. Наш сапожный мастер не мешает подмастерью с работником и нанимает каждого к своему званию. А мне, напротив того, случилося слышать у престола государева от людей, его окружающих, пословицу льстивую за штатское правило: "была бы милость, всякова на всё станет.

   Спасительно нашему претерпевшему отечеству материнское намерение В. И. В-ства, чтобы Богом и народом вручённое вам право самодержавства употребить с полною властию к основанию и утверждению формы и порядка в правительстве. Во исполнение всевысочайшего В. И. В-ства повеления я всеподданнейше здесь подношу о том прожект в форме акта на подписанье Вашему Величеству.

   Осмелюсь себя ласкать надеждой, что в сём прожекте установляемое формою государственною верховное место лежисляции или законодания, из которого, яко от единого государя и из единого места, истекать будет собственное монаршее изволение - оградить самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оной. Впрочем, я должен с подобострастием приметить, что есть, как вам известно, между нами такие особы, которым, для известных и им особливых видов и резонов, противно такое новое распоряжение в правительстве. И потому невозможно В. И. В-ству почесть совсем оконченным к пользе народной единое ваше всевысочайшее соизволение на сей ли предложенный прожект или на что другое, но требует ещё оно вашего монаршего попечения её целомудренной твёрдости, чтоб совет В. И. В-ства взял тотчас свою форму и приведён бы был в течение, ибо почти невозможно сомневаться, чтобы при самом начале те особы не старались изыскивать трудностей к остановке всего или, по последней мере, к обращению в ту форму, каковую они могут желать. В таком случае несравненно полезнее теперь по ней сделать установление, нежели допустить так, как прежде бывало, развращать единожды установленное!.."

   Граф Разумовский бросил тетрадь на стол и раздражительно выговорил:

   - Будет! Не могу! Десятый раз читаю и озлобляюсь. Ещё пугает... Поскорее-де... Поскорее... Те особы тормоз наложат! Кто? Какие это особы? Мы, что ли, с братом-гетманом? Воронцов, Михаил Ларивоныч? Шуваловы, что ли? Да всем, кого ни возьми, лучше, чтобы царицей была Екатерина Алексеевна, нежели укрытый личиной верховного советника самодержец Никита.

   - Да. Так бы уж открыто и именоваться ему - Никита I! - рассмеялся князь.

  

  

   Молодой князь Козельский, столь же добрый и честный, сколько ограниченный, не сразу, а лишь постепенно понял, какой перелом приключился в его жизни с того дня, что он поселился у дяди.

   И когда понял, то стал счастлив, оценил значение происшедшего. До тех пор он ходил как бы во сне или в чаду, в угаре.

   Князь не только советовал, чтобы племянник больше бывал в обществе и веселился, но даже требовал... И вместе он чуть не требовал, чтобы Сашок тратил деньги, говоря полушутя, полусерьёзно:

   - Швыряй червончики и лобанчики, {Лобанчик (лобанец) - название золотых монет (первоначально французских) с изображением головы.} а не рублёвики и гривны! Ты моё имя носишь. Князю Козельскому, что большой галере, нужно большое плавание. В море-океане шествовать на всех парусах, а не в пруду с карасями полоскаться.

   Но вдруг, через некоторое время, состояние духа и отношение князя к молодому человеку изменились. Князь бывал сумрачен, подчас раздражителен и груб с племянником, потом становился бодрее, веселее и любезнее, а затем без всякой видимой причины снова делался таким, "что подступу нету". Он даже начинал иногда "привязываться" к племяннику.

   "Повернулся - виноват, и не довернулся - виноват", - соображал Сашок, недоумевая.

   Узнав однажды от Сашка, вызванного им на откровенность, что ему нравится девица Квощинская, но ещё более нравится княжна Баскакова, с которой он познакомился накануне, князь стал вдруг снова относиться к племяннику по-прежнему: просто и добродушно.

   Однако через несколько дней Сашок был снова озадачен. Придя к дяде, он нашёл его сильно не в духе. Разговор зашёл о Москве, всеобщем движении и ликовании, о всеобщем волнении в среде дворян и ещё больше в среде петербургских сановников, в предвидении будущих наград к коронации. Сашок ни с того ни с сего заметил философски, что он не желал бы быть генералом-аншефом или вообще сановным лицом, равно не желал бы быть и богачом. А лишь бы прожить на свете счастливо.

   Сказанное молодым человеком было скромным и по мысли, и по выражению, но князь Александр Алексеевич вдруг заговорил таким голосом, которого Сашок ещё не слыхал. Он стал говорить, что не главное быть счастливым в жизни, а главное - быть честным, прямодушным и не себе на уме. Тогда и счастье приложится. А у кого на душе нечисто вследствие бесчестных поступков, тому вряд ли посчастливится на свете.

   Сашок слушал и не столько удивлялся словам, так как соглашался вполне с правильностью мнения дяди, сколько удивлялся голосу князя, в котором звучали досада и раздражение. Кроме того, Сашку смутно казалось, что всё сказанное дядей было положительно в "его огород".

   "Что же это? - думалось ему. - Стало быть, я, выходит, нечестный человек, у меня на душе нечисто, поэтому и мне не посчастливится. Чудно!"

   На другой день после этого разговора случилось опять то же. Князь без всякого видимого повода стал придираться к племяннику и вдруг выразился:

   - Да что же, скажу. Дело понятное. Всю мою жизнь я говорил, что мальчишки - народ такой, на который полагаться нельзя! Оттого я - не будь глуп - от таковых всегда в стороне держался.

   Это было уже прямо насчёт Сашка, однако он всё-таки промолчал.

   Но одновременно Сашка стесняло "вольное" обращение с ним Земфиры. И так как он всё передавал Кузьмичу, то Кузьмич задумывался, отзываясь только одним словом:

   - Вот ракалия так ракалия! Держись от неё подальше. Коли лезет шалая молдашка, так ты стерегись! Ведь дяденьке может, пожалуй, не понравиться.

   - Да что же я могу сделать? - отзывался Сашок.

   - Уж там как знаешь! Сторонись.

   И молодой человек держал себя с молдашкой крайне осторожно, действительно стараясь, по совету дядьки, удаляться, стараясь прерывать и сокращать беседы, стараясь даже как можно меньше встречаться с ней в доме.

   Земфира давно уже звала его к себе в гости в её комнаты, но он под разными предлогами отказывался. Наконец однажды она встретила его в доме уже вечером, взяла под руку и повела к себе почти насильно. Посидев с полчаса, Сашок сразу встал и ушёл, так как Земфира вдруг поцеловала его.

   Наутро рано лакей позвал его к князю.

   Сашок явился к дяде и был встречен словами, сказанными с улыбкой, но всё-таки сухо:

   - Я за тобой послал, племянничек, чтобы переговорить. Хочешь ты, чтобы я тебя прогнал от себя и снова никогда на глаза не пускал?

   Сашок удивлённо поглядел на дядю.

   - Понял? - спросил князь.

   - Никак нет-с! - добродушно отозвался Сашок.

   - Ты слышал, однако, что я сказал?

   - Слышал-с.

   - И не понял?

   - Понял, собственно... Но не понимаю, за что вы на меня гневаетесь.

   - Если я позабуду на столе кошелёк с деньгами, а тебе даже не будет в деньгах особой нужды, ты этот кошелёк и скрадёшь?

   - Что вы, дядюшка? - воскликнул Сашок, зарумянившись.

   - Что я... Я спрашиваю... Мне потерять кошелёк, хотя бы с тыщей червонцев, невелика потеря. Но знать, что у меня в доме вор, да ещё родной племянник и крестник, это... Это, знаешь ли, не очень приятно.

   - Я, дядюшка, как есть ничего уразуметь из ваших слов не могу! - вспылив, воскликнул Сашок. - Поясните более толково и без обиняков. И я буду отвечать. Обличать - так обличать понятными словами, а не турусами на колёсах.

   - Что дороже: деньги или привязанность, любовь?.. Как понимаешь ты?

   - По-моему, привязанность, конечно...

   - Ну, вот у меня есть женщина, к которой я привязался давно сердцем, хотя она, себялюбица, этого и не стоит. Ты знаешь, про кого я говорю... Ну а ты у меня собираешься эту женщину подспудно оттягать и, стало быть, своровать.

   - Что вы, дядюшка!.. - воскликнул Сашок.

   - Ничего я дядюшка!.. - уже резко выговорил князь. - Не финти! Ты подмазываешься к моей Земфире.

   - Никогда-с! - закричал молодой человек.

   - Как никогда? Я ведь не слепой. Да она мне, наконец, сама сказала, что ей от тебя проходу нет... Что ты, в самом деле, казанскую-то сироту представляешь?.. Сама она сказала... Просила от тебя её защитить! Да.

   - Вот так уж прямо она... извините, ракалия! Бесчестная, подлая женщина! Лгунья! - крикнул Сашок вне себя. - И что же ей нужно? Зачем она так лжёт? Понятно. Ей желательно, чтобы вы меня прогнали. Так спросите Кузьмича, как мы с ним всякий день толкуем, как мне от Земфиры избавиться. От её вольного обращения.

   Князь глядел на племянника удивлённо, затем вдруг, хлопнув себя по лбу, крикнул:

   - Ах я, телятина!

   Он сразу поверил молодому человеку и не понимал, как мог поверить Земфире.

   И, улыбаясь уже, он спросил:

   - Ты вчера силком влез к ней в комнаты?

   - Да-с. Силком! Именно силком она меня из гостиной к себе увела, держа вот за обшлаг. Что же? Драться было с ней?

   Князь встал, быстро подошёл к Сашку и, поцеловав его, произнёс:

   - Прости меня, Александр Никитич. Прости дурака дядю... Впредь увижу тебя целующим её и глазам своим не поверю.

   - И это правильно будет, дядюшка. Бывает, что иная баба насильно целует тебя... Что же? Бить её?.. Только и можно, что осторониться...

   Князь начал ходить молча по комнате и, размышляя, изредка качал головой. Он глубоко задумался...

   - Ну, хорош я гусь! - вымолвил он наконец.

   Между тем успокоившийся Сашок заговорил тихо, толково и как-то рассудительно, что он скучает не в меру и давно, скучает даже и теперь, у дяди в доме, и поэтому хочет, наконец, объясниться, сказать дяде про одно важное дело.

   - О чём или о ком? - спросил князь.

   - О себе-с.

   - О себе?.. Ну, говори.

   - Я рассудил бракосочетаться! - выпалил Сашок сразу.

   Князь вытаращил глаза. Заявленье его огорошило.

   - Ой-ой-ой... - жалостливо протянул он с соболезнованием, как если бы племянник заявил ему о какой приключившейся с ним беде.

   Сашок даже удивлённо поглядел на дядю.

   - Ой-ой-ой... Вишь как!.. Не ожидал... Ну, что делать! Жаль мне тебя, а горю пособить не могу, потому что ты же мешать будешь мне... Скажи, как это с тобой стряслось...

   Сашок не знал, что отвечать.

   - Говори. Когда и как это приключилось?.. В кого ты, собственно, втюрился?

   - Да вот недавно... Прежде на ум не приходило, а теперь в двух, дядюшка. Их две. Мне больше по душе Баскакова, а Кузьмичу больше полюбилась Квощинская.

   - Да. Вот что... Ну, так дело, стало быть, ещё не горит, терпит, - усмехнулся князь. - Ну и что же? Обе эти девицы - красавицы писаные? Ангелы?

   - Точно так-с. Вы, стало быть, знаете?..

   - Ещё бы. Как же не знать! - воскликнул князь. - Всё знаю. Знаю, что ты девицу обожаешь и будешь обожать до конца твоих дней...

   - Да-с. Только я ещё не знаю... которую...

   - И если тебе нельзя будет на которой-либо жениться, то ты будешь самый несчастный человек... Хоть руки на себя наложить... Так ведь?

   - Так-с. Воистину. Кто же вам это сказал? Кузьмич сказал?

   - Нет. Не Кузьмич. Глупость людская мне это сказала. Всякий день вижу, всю жизнь мою, таких дураков, как ты... Пора всё это мне знать. Ну вот что, Александр. Отговаривать тебя жениться я не хочу. Советовать инако поступить мне, как дяде твоему, неблагоприлично. Хорошему на мой толк, но худому на людской толк, мне тебя учить г