Салиас Евгений Андреевич - Француз

желые думы, даже тревожные, волнуют ее.

   - Слышь-ка, Федот, что я тебе скажу! Пойдем со мной!

   - Куда?

   - А то мое дело!

   - Зачем?

   - Через час назад будем. Я тебе хочу показать, что твой этот вот молоденький да малюсенький в Москве натворил. Ты ходил ли в Кремль?

   - Нет!

   - Когда ты там был?

   - Годов тому с десяток! У нас хозяин отлучаться дозволял только в приход к обедне.

   - Да бывал когда в соборах?

   - Как же не бывать! Но, говорю, лет с десяток. В светлое Христово Воскресение.

   - Ну, пойдем! - повелительно сказала старуха.

   Федот стал было отказываться, но наконец уступил поневоле требованиям старухи, и они двинулись. Через полчаса по пустынным улицам, на которых, однако, не виднелось ни единого французского мундира, они очутились в Кремле. Тут была толпа, и толпа эта шумела, ахала, охала, крестилась. Некоторые бабы плакали и утирали слезы кулаками.

   - Чего они? - спросил Федот.

   - Погоди вот, узнаешь!

   И через довольно густую толпу Соломонидушка пролезла, а Федот за ней. Они очутились среди Успенского собора.

   - Хорошо твой настряпал тут? - спросила Соломонидушка.

   Федот таращил глаза и не говорил ни слова, а потом начал креститься. Все было разрушено, засорено. Это был не храм Божий, не Успенский собор, который Федот хорошо помнил, а неведомо что. Пол свидетельствовал о том, что здесь была конюшня. Повсюду были следы живших тут солдат, тряпки, кочерыжки, кости и самый разнообразный сор.

   Соломонидушка схватила Федота за руку и потащила к алтарю.

   - Гляди-тко!

   И через царские врата Федот увидал, что на престоле были бутылки, битая посуда, те же кости. Федот не помнил, как вытащила его из собора Соломонидушка и как они двигались по улицам Москвы. Раз сотню произнесла старуха:

   - Что, хорошо настряпал твой?

   Но Федот ничего не отвечал, только тряс головой и шептал:

   - Ах, Господи! Да как же это? Ах, Господи!

   Наконец они вернулись в тот же домик. Соломонидушка остановилась и выговорила восторженно:

   - Ну, соколик, присядь там на крылечке, обожди. А то Богу помолись - еще того лучше. Я сию минуточку оберну.

   Старуха рысью побежала вдоль пожарища. Федот присел на те же ступеньки крыльца, закрыл глаза и ахнул. Ему снова представилось позорище греховное. Ему почудилось, что он опять стоит среди Успенского собора. Он испуганно открыл глаза, чтобы убедиться, что сидит на крыльце, а перед ним не стены собора и не алтарь, а головни и развалины печей.

   - Ах, Господи!- произнес он.- Да за это мало их всех растерзать! Живыми бы в землю зарывать!

   Долго ли просидел Федот - он не знал, но вдруг перед ним появилась Соломонидушка и, ухмыляясь, протянула ему топор. Федот вздрогнул.

   - Ну, чего же? Федот молчал.

   - Ох, как же! - выговорил он наконец.

   - Накажет тебя Господь! - воскликнула вдруг Соломонидушка, поднимая длинный палец к небу.- Разразит тебя Господь! Во веки веков будешь ты проклятый человек!

   - Полно, полно! - струхнул Федот.

   - Вспомни, что твой настряпал там!

   - Да, може, не он?

   - Дурень, все они вместе! Всем это ведомо. Тебе, дурню, неведомо. Поди, у него и тут риза с иконы запрятана в сундучке. Ну, говори, не боишься Бога? Ну, так будь же ты проклят с небеси во веки веков!

   - Стой! - заорал Федот,- Стой! Давай сюда!

   Он выхватил топор у женщины и как полоумный бросился в баню...

   Клервиль сидел на кровати. Он слышал разговор на крылечке и, чувствуя себя страшно слабым, поднялся, чтобы кое-как доползти до тех голосов и попросить воды. Он увидел Федота, ворвавшегося в комнату, и обрадовался... Но это была секунда... У Федота в поднятых руках был топор.

   Клервиль изумился, широко раскрыл глаза, но затем вскрикнул и повалился. Федот со всего маху ударил его в голову, но обмахнулся, попал в скулу и глубоко рассек лицо.

   - Seigneur mon Dieu {Господи Боже (итал.).},- простонал Клервиль.

   И это были его последние слова... Федот как остервенелый ударил второй раз и почти отрубил голову от туловища.

  

  

   Верст за сто от Москвы, в одной из новых изб большого села, вечером, при лучине, сидело шесть человек молча. Это был хозяин двора и староста, пятидесятилетний мужик Ефрем, его дочь, тридцатилетняя баба, и двое детей-мальчуганов. На другой лавке сидела красивая женщина, глубоко задумавшись, с тревожным выражением в лице, а около нее, тоже задумавшись,- мужчина, одетый в русское платье, высокие сапоги, шаровары и кафтан, подпоясанный красным кушаком.

   Этот с виду зажиточный крестьянин, а может быть, и купчик или приказчик купеческий был не кто иной, как капитан Маньяр. Когда крестьяне заговаривали и беседовали, Софья отвечала им, но Маньяр не говорил ни слова. Вот уже двое суток, что он рта не разевал.

   Только тогда, когда оставались они вдвоем с Софьей, он тихо шептался с ней.

   Для крестьян это был приказчик из Москвы Макар Тихонов, дельный человек и с деньгами, но с одним бедовым пороком: он был немой!

   Но мало того, что он был нем, но вдобавок не любил даже слушать других. Когда ему что говорили, то он изредка кивал головой или отрицательно только тряс головой, но большей частью глядел сурово, гак будто не понимал, что ему говорят, или не хотел отвечать. И каждый раз Софья отвечала за него. Когда у кее спрашивали, почему она знает, что таково немой думает, она объясняла, что по его лицу и глазам всегда знает, что хочет муж сказать.

   Положение Маньяра и Софьи было крайне мудреное. Когда-то они мечтали вместе с армией достигнуть границы русской, миновать всю Германию, очутиться на родине и стать счастливыми. Затем они стали мечтать добраться только до Польши, где народ-католики относятся к французам иначе, чем русские. Затем они мечтали о том, чтобы добраться до какого-нибудь большого города, и там Маньяр мог перестать быть немым и отдаться в плен начальству, которое, конечно, добровольно отдавшегося не станет судить и не расстреляет.

   Теперь же, зная, что они находятся почти за сто верст от всякого большого города и только до Калуги менее ста верст, они мечтали уже только об одном: скорей, хоть завтра утром, попасть к какому-нибудь богатому барину в усадьбу и у него спастись от разъяренного и мстящего народа. А что народ на их пути творил, они уже видели.

   Если бы Маньяр не был теперь в русском кафтане и шароварах и не притворялся русским, но немым, как придумала Софья, то, конечно, он был бы теперь уже или в реке, или на дне колодца, или на бечеве на воротах или валялся бы среди поля, изрубленный топором.

   Попали они в это положение довольно просто. Маньяр при выступлении армии из Москвы выпросил и легко получил месячный отпуск. Генерал на его просьбу отвечал, грустно улыбаясь:

   - Ступайте, куда и насколько хотите! Мы все в отпуске и даже вразброд. Император, кажется, собирается бросить нас и ускакать во Францию. Надо ждать особую команду. Если она еще не была произнесена, то всякий из нас ее мысленно ожидает... Эта команда - "sauve qui peut" {Спасайся кто может (фр.).}.

   Маньяр достал тарантас, пару лошадей и двинулся в хвосте обоза какой-то дивизии - он сам не знал какой. Таким образом они проехали с первого же раза верст тридцать и остались ночевать и покормить лошадей. Мимо них целую ночь двигалась армия.

   На другой день они пустились снова в путь и ехали по ужаснейшей дороге очень тихо, обгоняя своих, двигавшихся без всякого порядка, толпой. И вдобавок Маньяр увидел, что мундиры страшно перемешаны. Это не поход, а это бегство после большого сражения, где все перепуталось, где пехотинец едет верхом на чужой лошади, а кавалерист идет пешком.

   Вдобавок среди этих мундиров попадались ряженые самым удивительным образом.

   У одного не хватало кивера, была простая шапка мужицкая, у другого при каске был простой русский кафтан. На одном драгуне, у которого волочилась и гремела сабля, был атласный теплый дамский салоп, подпоясанный простой веревкой.

   Маньяр приходил в ужас. Как хороший офицер и воин, он понимал, что происходит.

   "Да, прав был барон, говоря, что это не поход, а это sauve qui peut. Авось доберется армия до теплых краев, в те пределы, которые они называют здесь Маленькой Россией.

   На второй день путешествия случилось нечто самое простое, а между тем и Маньяр, и Софья пришли в полный ужас. Они ахнули и от того, что случилось, и от того, что подобное ни разу не пришло им на ум с тех пор, что они выехали из Москвы. Сломалась ось, и они очутились среди поля.

   И теперь шли мимо них все те же французы вразброд, и никто из них, конечно, ничем помочь не мог. Завидя вдали деревню, они оставили экипаж с лошадьми и с кучером и двинулись пешком. Но в этой деревне не только не было никого, чтобы послать кое-как дотащить экипаж с вещами, но не было даже ни единой телеги и ни единой лошади. Только куры кое-где бегали - и проходящие мимо солдаты пробовали ловить их, но безуспешно: напуганная птица не подпускала к себе за десять сажен.

   Однако через несколько часов дело немножко устроилось. Софья осталась одна в пустой избе; Маньяр вернулся к своему экипажу. На его счастье, снова показался полк стрелков, у них был обоз.

   Маньяр перемолвился с командиром, и дело устроилось очень просто. Один сундук, главный, был поставлен на телегу, остальное брошено. Даже кучеру, который спрашивал, что ему делать, Маньяр показал на экипаж, и мужик понял, что это остается в его пользу. Лошадей отпрягли; на одну из них сел верхом сам капитан, а другую он уступил кому-то из офицеров. За этот подарок ему обещали взять Софью с деревни и найти ей местечко в какой-нибудь телеге в обозе.

   Они двинулись далее и прошли таким образом еще верст пятьдесят, но вдруг уже после полуночи, среди полной темноты, случилось нечто, чего, конечно, никто не ожидал. На обоз напали конные. Это оказался целый отряд ополченцев. Завязалась настоящая битва, и при этом отчаянная, так как дело дошло до рукопашной схватки.

   Маньяр, когда-то отважный офицер, бросавшийся всегда в огонь, теперь соскочил с лошади и бросился искать Софью в обозе. Тележку, в которой она сидела, было немудрено найти. Она шла впереди всех, и вдобавок к ней приделали кузов, обшитый полотном, чтобы защитить от ветра и дождя.

   Окликнув Софью и вытащив ее из телеги, Маньяр потащил ее в сторону, в темноту, куда глаза глядят. Едва они отдалились за несколько сажен по твердой мерзлой земле, как обоз был уже окружен. Пальба, гром, шум, крики продолжались не более четверти часа. Пули свистели и вокруг них.

   Софья, не зная, что делать, бросилась бежать дальше в поле; Маньяр следовал за ней. Наконец все стихло, слышались только голоса, но скоро все замолкло.

   Возвращаться к тому же месту было мудрено и опасно. Мудрено потому, что в темноте трудно было бы узнать, по какому направлению идти. Опасно потому, что они могли наткнуться на русский отряд, и тогда Маньяр попал бы в плен к врагу, с которым только что сражались. И вдруг подтвердится слух, что русские всех пленных расстреливают на месте?

   До рассвета среди пустынного поля просидели они и сильно озябли. На рассвете они увидали в версте от себя несколько телег, но пустых и набоку. Все остальное исчезло: и полк, с которым они шли, и русские ополченцы, которые напали на него. Они двинулись по полю на дорогу и через час были в маленькой деревушке.

  

  

   Софья ночью, пока мерзла среди поля, надумала нечто и убедила Маньяра согласиться. И теперь они окончательно решились на хитрость, на обман. Они вошли в крайнюю избу, обогрелись, поели, выпили молока, которое было принесено из лесу, где, вероятно, скрывалось стадо. Маньяр не проронил ни слова. Распоряжалась во всем Софья, уплатила рубль, для того чтобы все это появилось, иначе крестьяне говорили, что у них не было ни крохи хлеба.

   Затем Софья тотчас же объяснила, что они русские, из-под Москвы, бежали от французов из разоренной ими усадьбы и идут к своим родственникам в Калугу. Что касается до ее спутника, то он такой же русский, как и она, ее муж, но только немой. А вырядился он в такой мундир для того, чтобы француз его не тронул.

   - А теперь,- прибавила Софья,- слава тебе Господи, кажись, все они уже рассыпались - и не страшно. И надо бы мужу какое-нибудь платье.

   Разумеется, крестьяне заявили, что никакого платья нет, но когда Софья вынула десять рублей, прося достать платье, то все нашлось тотчас же. И через несколько минут капитан Маньяр перестал существовать, а сидел в избе как бы приказчик в русском платье. Разумеется, этим удовольствоваться было нельзя.

   Переночевав в избе, они решили перебраться тотчас же в другую деревушку, где Маньяра не видали в его мундире. Оставаться долее в этой деревне было опасно, потому что вдруг окажется какой-либо крестьянин посмышленее и сообразит уловку и обман. "Этот молодец был во французском мундире, а русский ли он или нет - узнать нельзя, так как сказывается немым".

   Наутро Маньяр и Софья двинулись пешком по дороге, чтобы достигнуть какой бы то ни было другой деревни. И вот теперь очутились они в новой избе старосты большого села, но уже сравнительно у пристани, то есть в полной безопасности. Теперь оставалось только одно: добраться до усадьбы какого-нибудь богатого помещика и просить из милости и сострадания принять их.

   Софья была уверена, что важный барин и дворянин не даст в обиду француза-офицера. Маньяру можно будет перестать быть немым. Но одно смущало ее: как объяснит она свое положение? Каким образом она - русская - бежит и скитается с французским офицером? Не только оно срамно и зазорно, но и будто иной грех и иной срам: измена своим и родной земле.

   И Софья решила, что она не скажется русской, скажет, что она была маркитанткой в полку. Если она и говорит плохо по-французски, то потому, что она родом гречанка. Уж конечно, не найдется никого в усадьбе, кто мог бы заговорить с ней по-гречески и открыть обман.

   Теперь, расспросив подробно старосту об окрестных вотчинах, Софья узнала, что верст за пять есть богатая усадьба помещика-князя, которой французы не тронули, в которой, сказывают, господ нет, но дворовые люди есть; а может, кто из господ окажется,- по этим временам ничего не ведомо.

   Наутро, когда Софья проснулась, а Маньяр еще крепко спал, она вышла в соседнюю комнату, где нашла семью старосты. Он объяснил Софье, что по справкам, оказывается, в селе Измайлове все целехонько и сами господа живут, так как у них стоит сотня казаков. Софья разбудила Маньяра и передала ему добрую весть.

   Через полчаса они уже весело, закусив чем попало, простились со старостой и двинулись в путь с проводником. Мальчуган Егорка, внук старосты, взялся их проводить до Измайлова.

   Еще издали увидели они, что в усадьбе все действительно было так, как сказывал староста. На селе виднелись пешие и конные казаки, и вся усадьба была целехонька. Все смотрело так, как если бы ничего в пределах России не происходило. После погорелой Москвы, после пустых, наполовину сожженных деревень этот уголок показался Софье и капитану уголком рая.

   - Что-то будет только? - сказала Софья, вздохнув.

   - Увидим! На первые дни я все-таки скажусь русским и немым.

   - А я?

   - Ты - гречанкой и маркитанткой.

   - Но это бессмыслица! - воскликнула Софья.

   - Правда! Что-нибудь одно: если я француз, то и ты не русская. Если я русский, то ты должна быть русской, но если я русский, то я должен быть немым.

   И Маньяр уже весело рассмеялся, чего не было ни разу за последние дни странствований и всяких бед.

   - Ну, увидим! - выговорила Софья и перекрестилась.

   Случайно взглянув на мальчугана, она увидела, что двенадцати летний мальчик таращит глаза. И тут только Софья сообразила, что мальчуган, считавший купца немым, изумился, когда этот немой вдруг заговорил, да еще вдобавок не по-русски и непонятно.

   - Ну, мы теперь сами дорогу найдем! - выговорила Софья,- Ступай домой, спасибо тебе!

   Мальчуган бегом бросился обратно по полю.

   - А ведь он скажет, что ты не немой, притворялся,- сказала Софья тревожно. - Это была неосторожность; деревня отсюда недалеко.

   - Ну, стало быть, надо говорить правду,- отозвался капитан.- Войдем в село и спросим барина. А ему прямо объясним, кто мы: я переодетый француз, а ты маркитантка нашего полка.

   Когда Софья и Маньяр вступили в село, они еще ничего не решили, как сказаться. Но затем, миновав две-три избы, они увидали нечто, что заставило их остановиться и простоять несколько мгновений истуканами...

   Они увидели огромный сарай. В окнах, прорубленных как будто вчера, были решетки, и под этими отверстиями сидели в качестве часовых казаки. То же самое было у дверей сарая. Через решетку виднелись французские мундиры, и все лица этих людей, глядевших на улицу, были бледны, суровы или печальны.

   Софья и Маньяр переглянулись и, конечно, сразу решили, что она - русская, а он - немой. И когда в эту минуту один из казаков окликнул их словами:

   - Откуда вы? Издалеча?

   Софья отвечала смело:

   - Из-под Москвы бежали. Вот от этих самых! - показала она на окна.- А у вас, видно, их много тут? - спросила она.

   - Страсть что наловили! Всякий день ловим. Просто руками берем; прежде их решетили из ружей. И страсть что набили.

   - Целое кладбище развели в поле, хоть и валим по четверке, по пятерке в одну яму,- прибавил другой казак.

   Теперь ужас охватил Софью. Маньяр тоже понял, в чем дело, хотя слов и не понимал.

   - Когда же этих будете расстреливать? - спросила Софья совершенно дрожащим голосом.

   - Эфтих не будем, уж очень надоело! Да и барин ждет приказа больше французов не херить, а собирать и в города отправлять. По соседству в усадьбе уже три дня такой указ пришел от начальства. Барин ждет не ноне завтра и себе такого же указа. И пора бы!

   - Да, пора бы! - прибавил другой казак.- Ужасти как опротивело. Все-таки люди-человеки!

   Софья и Маньяр двинулись далее, и она шепотом объяснила все, что узнала.

   - Все-таки безопаснее,- прибавила она,- сегодня сказаться мне русской, а тебе немым, а придет этот указ, тогда мы скажем и правду. Только мне зазорно будет. Да там увидим!

   Разумеется, в усадьбе приняли беглецов из Москвы ласково, узнав, что немой - купеческий приказчик, а красивая женщина - его жена.

   Разумеется, господа не пустили их к себе, а приказали им отвести горницу во флигеле, кормить и поить. И все обошлось просто...

   На третий день действительно помещик объяснил мужикам и казакам, что получил из уездного города приказ не дозволять расстреливание французов, а партиями под конвоем направлять в города. И все в усадьбе - и господа, и дворня, и мужики - были рады. Ежедневные убийства безоружных людей, замерзлых и голодных, стали наконец им омерзительны.

   Маньяр и Софья по доброте помещика прожили две недели во флигеле. Их никто не беспокоил, никто не расспрашивал, как если бы они и не существовали, а между тем их сытно кормили и даже однажды прислали спросить, не нужно ли денег или одежды.

   На Маньяре была целая крупная сумма денег. После двух недель пребывания у гостеприимных помещиков они решили купить тележку, пару лошадей и двинуться в далекий путь - по крайней мере, тысячу верст только до иноземной границы. Но помещик, ради шутки взяв с них десять рублей за пару лошадей, дал даром хорошую тележку с верхом вроде кибитки. Он пожелал заглазно счастливого пути немому приказчику с женой, якобы едущим в Смоленск к родным. Но когда счастливые Софья и Маньяр садились в тележку, чтобы съезжать со двора, к ним прямо из усадьбы явился кто-то одетый не по-крестьянски, а по-господски... Лицо его было им знакомо.

   - Dites donc... {Скажите же... (фр.).} Mademoiselle et Monsieur le muet! - вскрикнул он весело.- Надо вам меня поблагодарить.

   Маньяр ахнул. Это был бретонец Colin.

   Оказалось, что он попался в руки казаков, но не был расстрелян благодаря помещику и поступил учителем и гувернером к его детям.

   Он видел Маньяра и Софью, когда они явились в усадьбу, но не хотел их пугать и тревожить мыслью, что они в его власти. Помещику он сказал всю правду, и вследствие этого последовало ласковое с ними обращение.

   Разумеется, Софья и Маньяр горячо поблагодарили Колена...

   - А вы что же намерены делать? - спросил капитан.

   - Я... я остаюсь в России! - лукаво усмехнулся бретонец.

   Простившись с отъезжающими, он долго стоял и глядел им вслед, а потом глубоко вздохнул.

  

  

   Верстах в пятнадцати от Малого Ярославца на крутом холме высились хоромы, окруженные садом, а невдалеке по скату рассыпались избы мужиков. В противоположной стороне, недалеко от барского дома, виднелась новая, недавно построенная церковь.

   Эта богатая усадьба была родовой вотчиной Глебовых и называлась Сергеево. Здесь всегда Глебов с семьей проводил лето, и сюда же теперь вся семья перебралась. Впрочем, все жили тут настороже. Пока место это было безопасное, но все-таки недостаточно далеко: всего за сто верст от Москвы.

   Сначала ходили упорные слухи, что французская армия будет зимовать в Москве, и за целую зиму, конечно, француз мог бы и добраться до Сергеева. Мародеры и грабители могли легко появиться здесь, так как в армии неприятеля замечалось теперь все более своеволия и распущенности. Затем прошел слух, что Наполеон покинет Москву и отправится обратно в Польшу. Наконец стал ходить слух, что неприятельская армия, покинув Москву, двинется на юг и, стало быть, пройдет через Тульскую или Калужскую губернии. Как раз поблизости Малого Ярославца.

   Анна Сергеевна, княгиня, Надя, князь Борис Иванович и студент Ковылин были уже тут давно.

   Сам же старик генерал, сдержав свое слово, выехал из Москвы только несколько часов спустя после графа Растопчина. Он явился вместе с капитаном Ковылиным.

   Едва приехали они в усадьбу, как было решено подражать многим русским богатым помещикам: тотчас же завести на свой счет ополченцев или ратников из своих же собственных крепостных.

   Разумеется, старик, суворовский сподвижник, и молодой капитан могли легче чем кто-либо заняться подобным делом.

   Через три недели времени в Сергееве была уже примерная дружина, в две сотни человек, причем сотня конных. Мундир был самый простой, самодельный и отличался от всех других только лишь красной шапкой, серебряным кушаком и красными лампасами на шароварах.

   Молодой капитан, быстро оправившийся, уже ходивший, хотя и с трудом, без костылей, мог отлично сидеть на лошади; он и стал командиром этой дружины. Но вместе с тем тог же мундир надели на себя и брат его, студент, и даже молодой Сережа Черемзинский.

   Но самое знаменательное событие, происшедшее в Сергееве, было обручение Нади с Ковылиным. Они были женихом и невестой, а свадьба предполагалась при первой возможности - когда немного стихнет на Руси, когда Россия избавится от двадесяти язык.

   Старик Сергей Сергеевич объяснил просто и прямо:

   - Александр хочет непременно воевать. В случае если неприятель останется дольше в русских пределах, он вступит вновь в ряды своего полка и, конечно, может быть убит. А тогда молоденькая Надя очутится вдовой. Так пусть она пройдет через горе - потерять жениха, нежели через горе - потерять мужа и в юные годы очутиться вдовой.

   С этим рассуждением согласились все. Даже Надя не перечила и находила разумным ждать, когда Наполеона выгонят из России.

   Во всяком случае будущей весной французы уйдут. Ведь не завоюют же они Россию навсегда.

   Вся семья жила мирно и тихо в Сергееве, и все интересовались только одним: дружиной и обучением новобранцев.

   За это время случилось только одно происшествие, грустное, но отчасти все-таки глупо-забавное.

   Князь Черемзинский, прожив недели две в Сергееве, вдруг собрался в Москву. Его смущало обстоятельство, почему его возлюбленная не появляется в городе Малом Ярославце, куда по уговору должна была приехать. Долго терпел князь, но наконец не выдержал. Он объявил Сергею Сергеевичу, что он едет в Москву и просит тройку лошадей похуже, так как их неприятель может отнять.

   - Что ты, с ума сошел? - говорил Сергей Сергеевич.- Из Москвы все бежали, только простой народ остался. Тебя сейчас различат, что ты барин, и коли не убьют, то уж, во всяком случае, ограбят!

   Но князь ухмылялся хитро и говорил, что он так ловко придумал все, что с ним ничего не случится, а дело, которое его заставляет ехать в Москву, очень важное.

   - Да знаю, какое дело, не финти! Эта твоя зазнобушка... Все я знаю! Должна была приехать в город и не приехала. Ну чего ж тут! Понятное дело, с каким-нибудь французским офицером познакомилась и сидит в Москве, и даже безопаснее, чем мы здесь. Немало теперь баб на Москве, которые, продавшись, продают и свое отечество. Вот бы кого я приказал топить или вешать! Ну и твоя также дружит теперь с каким-нибудь бонапартовским гренадером.

   Но князь, разумеется, не мог допустить этой мысли и, беспокоясь о судьбе своей возлюбленной, стоял на своем. Он объяснял, что он въедет или войдет в Москву, пробудет сутки или двое и вернется обратно без всякой беды, ибо придумал, как быть в полной безопасности.

   - Да каким образом? - спрашивал генерал.

   Но князь ежился и ни за что не согласился сказать.

   - Ну, бери тройку похуже, потому, верно, отнимут.

   - Я лошадей за городом оставлю, верстах в пяти! - объяснил князь.

   На другой же день Черемзинский выехал.

   Прошла целая неделя, а о нем не было ни слуху ни духу. В семье начинали уже беспокоиться, и более всего племянник Сережа и Надя, которые любили дядю. Княгиня тоже беспокоилась, но менее своих детей. Генерал говорил резко:

   - Сам виноват - полез волку в пасть! Убить не убили, а заставили прислуживать какому-нибудь генералу в качестве лакея. Это теперь, сказывают, на Москве сплошь и рядом бывает!

   И генерал только сердился. Анна Сергеевна относилась совершенно равнодушно.

   Наконец однажды во двор усадьбы въехала крестьянская телега, а в ней лежал кто-то, кого не сразу и признали. Оказалось, что это князь. Он был одет в крестьянское платье. Но главное, он был еле жив и обрит. Вся семья высыпала на крыльцо, даже Сергей Сергеевич вышел из своей комнаты на большую лестницу. Узнав, что князь привезен в телеге и что он лежит, он, конечно, понял по-своему. Князь ранен, у него если не ружейная пуля, то удар сабли.

   Но оказалось совсем не то. Князь был болен. Его внесли в дом, положили в постель. Он был настолько слаб, что едва шевелил языком и ничего не объяснил, кроме того, что заболел в Москве и больной кое-как добрался до вотчины.

   Долго приключение с князем оставалось тайной. Только через неделю решился он рассказать грустно-забавное происшествие.

   Верст за пятнадцать от Москвы он бросил лошадей в деревне, так как ему попадались уже французские солдаты, и однажды целая куча их чуть-чуть не отняла у него все. Он переоделся в женское платье, доехал до заставы в крестьянской телеге и затем вошел в Москву пешком в виде простой бабы. Разумеется, ради этого надо было сбрить небольшие бакенбарды, которые от висков шли до половины щеки в виде закорючки - так, как их носили ради моды.

   Князь побывал в Москве, не нашел нигде ту, которую искал, и снова благополучно пешком вышел из Москвы. Только через два случая, несколько забавных, прошел он.

   Французские солдаты относились к нему как к очень некрасивой, но все-таки как к женщине и, оказывая ему помощь, обнимали его, иногда целовали.

   Когда князь очутился снова в деревне и, сев в ту же тележку, двинулся по дороге, то совершенно неожиданно наскочил на целую ораву мародеров. Вдобавок они все были сильно пьяны, так как разбили по соседству какой-то кабак.

   Они остановили проезжающую, чтобы взять себе ее телегу и лошадей. Князь или, вернее, баба в сарафане и платке безропотно согласилась. Пьяная компания уже усаживалась в телегу сколько влезет, когда одному из них вздумалось стащить с проезжей сапоги. При этом несколько человек из его товарищей - ради шутки, а не ради грабежа - решили стащить с бабы сарафан и чулки.

   Но когда среди поля веселые грабители занялись раздеванием бабы, то вдруг, к величайшему их изумлению, а потом к величайшему удовольствию, баба оказалась мужчиной. Это произвело такой эффект, что солдаты, уже насевшие в телегу, снова выскочили из нее и вся орава с кликами и безумным хохотом окружила князя.

   Сначала кто-то предложил зарубить его за маскарад, но большинство воспротивилось.

   Князь отчаянно взмолился и отличным французским языком просил о пощаде.

   Было решено, что в наказание за то, что мужчина, да еще вдобавок говорящий по-французски, следовательно, дворянин, подло нарядился женщиной, надо его оставить в самом легком туалете. Пускай всякий видит, к какому полу он принадлежит.

   "Afin que chacun puisse s'assurer de son sexe" {Чтобы каждый мог удостовериться относительно своего пода (фр.).},- решила веселая компания.

   Это предложение привело всех в восторг. Через минуту мародеры-шутники, продолжая хохотать, пустились по дороге - кто в телеге, а кто пешком. Молодой парень-возница давно исчез, и князь остался среди поля один и голый.

   Не прошло и часу, как он совершенно окостенел. До ближайшего поселка было по крайней мере версты две или три. Когда он добрался до первой избы, то уже не мог говорить, хотя не шел, а почти бежал. Здесь тоже не сразу нашлось платье, и он просидел, а затем пролежал на лавке завернутый во всякое тряпье.

   Благодаря доброму человеку, поверившему, что прибежавший нагишом с поля - барин и князь, нашлось платье. Через день или два нашлась и телега с лошадью из соседнего леса, где скрывались и крестьяне вместе со скотиной и рухлядью, зарытой в ямах. И, благодаря Бога, князь был доставлен в Сергеево, но совершенно больной от сильнейшей простуды и даже с признаками горячки.

   - Вот тебе и подражатель! - говорил сердито Глебов.

   Генерал потому называл князя подражателем, что было хорошо известно, как некоторые из московских дворян-помещиков и даже чиновников, которые запоздали выбраться, спасались из Москвы в разные заставы переодетые женщинами и только благодаря этому уцелели.

  

  

   Наконец однажды рано утром в Сергеево прибежала весть, поднявшая всех на ноги. Прямо к ним, в их места, движутся две армии: подступает покидающий Москву Наполеон и с другой стороны движется русская армия.

   Глебов, как воин и ветеран, понял один из первых в России, чего хочет Кутузов.

   Теперь он уже не попятится, теперь он уже сам нападет. После пребывания среди погоревшей Москвы без хлеба и даже без теплой одежды враг был уже не тот. Случись теперь новое Бородино, от врага не осталось бы и следа.

   Одним словом, то, что предвидел Глебов, то и случилось. Сражение под Малым Ярославцем имело огромные последствия.

   "Пожалуйте влево, к себе домой, или пожалуйте вправо, в Сибирь, где будет еще холоднее. А сюда, где тепло, да и хлеба много, мы вас не пустим".

   Вот что сказал Кутузов, преграждая путь в Малороссию.

   Бой под Малым Ярославцем был, конечно, одним крылом и в усадьбе Глебовых. Вся семья и больной князь уехали верст за пятнадцать, к знакомому помещику. Сергей Сергеевич, оба брата Ковылиных и Сережа во главе своей дружины решили делать свое дело.

   На другой день, после последней жаркой схватки регулярных войск, француз рассыпался и двинулся налево вразброд. Тут наступила настоящая минута для отваги, самопожертвований и для подвигов.

   Целый день с раннего утра дружина сергеевская со стариком, суворовским сподвижником, во главе мчалась по окрестности, нападая на неприятеля,

   В сумерки, завидя небольшой отряд с двумя орудиями, расхрабрившаяся дружина, несмотря на перевес в численности врага, лихо бросилась в атаку. И недаром командиром был ветеран, побывавший и на Сен-Готарде. Небольшой отряд, но все-таки более многочисленный, нежели дружина, был смят и оба орудия отняты.

   Схватка длилась минут десять.

   Ковылин уже скомандовал рубить направо и налево без пощады. Около него бросился врукопашную сам Сережа и зарубил большущего гренадера. Неприятель рассыпался и бежал без оглядки.

   - Ура! - закричал наконец восторженно Ковылин и оглянулся, чтобы узнать, где находится Сергей Сергеевич.

   И он увидал невдалеке кучку своих дружинников, которые спешились и столпились в кружок. Ковылин удивился, но затем сердце дрогнуло в нем. Он поскакал к столпившимся и через минуту узнал, что его предчувствие оправдалось...

   На мерзлой земле лежал упавший с лошади старик генерал. Ковылины и Сережа бросились к нему.

   Сергей Сергеевич глядел на них и выговорил:

   - Вот!..- И он тихо двинул рукой и показал на грудь.

   Из груди ручьем лилась кровь.

   - Слава Богу,- прошептал он, озираясь слабеющим взором.- Так мне всегда очень...- И он не договорил.- Не в постели... Вот так... Так лучше! - Затем через несколько мгновений старик снова заговорил: - Саша... Когда его прогонят совсем, женись... Люби Надю... А землю купи... И храм во имя Сергия... Здесь алтарь... а под ним меня...- И после мгновенного молчания старик вдруг широко раскрыл глаза и выговорил громче: - Ну, Александр Васильевич, сейчас увидимся!

   И последним усилием старик ослабевшей рукой начал изображать крестное знамение, но не кончил...

   Дружинники, бросившие погоню и две неприятельские пушки в поле, уже собрались кругом в полном составе. Поснимав шапки, они опустились на колени и стали креститься... Барин-генерал отошел в вечность...

   Несмотря на многолюдство, тишина была мертвая и прерывалась только сдержанными рыданиями Сережи, который целовал лицо мертвого дедушки.

   Да в стороне, саженях в пятидесяти, стонал раненый и умирающий французский артиллерист...

  

  

   Прошел год.

   В заново отстроенном доме на Тверской жила счастливая чета - Ковылины со своей родней, за исключением умершего князя.

   Близ Воробьевых гор жила другая чета, еще более счастливая; но молодая Рябова имела на лице шрам от сабельного удара, которого не стыдилась.

   Далеко от Москвы, в глуши Нормандии, жила третья, самая счастливая чета с новорожденным, которого его мать уже приучала к русским словам.

   Десяти месяцев от роду он уже начал довольно ясно выговаривать: "Москва. Наполеон. Супостат".

   Но лучше и веселее всего ребенок вскрикивал: "Макар! Мак-кар!"

   При этом отец и мать часто радостно смеялись...

   Герой-миллионер Живов пропал без вести... для москвичей.

  

  

   Стр. 306. Граф Растопчин - точнее, Ростопчин Федор Васильевич (1763-1826) - русский государственный деятель. В Отечественную войну 1812 года - московский генерал-губернатор.

   Стр. 308. Комиссариат - учреждение, во главе которого стоит комиссар.

   Стр. 309. Личный дворянин - дворянин, который приобрел дворянство.

   Стр. 311. ...граматкам графа Растопчина... - В Отечественную войну 1812 года генерал-губернатор Ростопчин Ф. В. выпускал антифранцузские листовки (афишки).

   Стр. 316. ...на конной продаст...- Имеется в виду конная ярмарка.

   Стр. 317. Причетница, причетник - низший служитель в православной церкви.

   Просвирня - женщина, пекущая просвиры.

   Просвира - в православном богослужении: маленький круглый белый пресный хлебец.

   Шептала - сушеные абрикосы без косточек.

   Стр. 319. Турусы - пустые разговоры, болтовня.

   Стр. 323. Великий пост - у верующих воздержание от скоромной пищи и другие ограничения по предписанию церкви. Великий пост длится 6 недель перед Пасхой.

   Стр. 325. Толь Карл Федорович (1777-1842) - генерал русской армии, участник войны с Наполеоном.

   Бенигсен - точнее, Беннигсен Леонтий Леонтьевич (1745-1826) - генерал от кавалерии. Был начальником главного штаба армии. Участвовал в Бородинском сражении, а также в заграничном походе русской армии.

   Витгенштейн Петр Христофорович (1769-1843) - русский генерал-фельдмаршал. В Отечественной войне 1812 года командовал корпусом на Петербургском направлении. В начале русско-турецкой войны 1828-1829 гг. главнокомандующий.

   Стр. 343. Новиков Николай Иванович (1744-1818) - русский просветитель, писатель, журналист, издатель. Выступал против крепостного права. Организатор типографий, библиотек, школ в Москве, книжных магазинов. В 1770 г. примкнул к масонам. По приказу императрицы Екатерины II был заключен в Шлиссельбургскую крепость.

   Масон Лопухин - имеется в виду Лопухин Иван Владимирович (1756-1816), известный мистик.

   Стр. 344. Бутырь (бутарь, буточник, будочник) - постовой полицейский, имевший на посту будку.

   Стр. 346. Цицерон Марк Туллий (106-143 до н. э.) - римский политический деятель, оратор и писатель. Сторонник республиканского строя. Сочинения Цицерона - источник сведений об эпохе гражданской войны в Риме.

   Тацит (ок. 58 - ок. 117) - римский историк. Главные труды посвящены истории Рима и Римской империи.

   Юлий Цезарь - Гай Юлий Цезарь (102 или 100-144 до н. э.) - римский диктатор, полководец. Сосредоточив в своих руках ряд важнейших республиканских должностей, стал фактически монархом. Убит в результате заговора республиканцев.

   Ганнибал (247 или 246-183 до н. э.) - карфагенский полководец.

   Стр. 348. Аттила - предводитель гуннов с 434 г. Возглавил опустошительные походы в Восточную Римскую империю, Галлию, Северную Италию.

   Стр. 349. Алебарда - холодное оружие, длинное копье, поперек которого прикреплен топорик или секира. Была на вооружении пехоты в XIV-XVI вв., как парадное оружие - до XVIII в.

   Стр. 352. Аустерлиц - ныне Славков в Чехословакии. Здесь 20 ноября (2 декабря) 1805 года произошло решающее сражение между русско-австрийскими и французскими войсками во время русско-австро-французской войны 1805 года.

   Стр. 374. Цидуля - послание.

   Стр. 400. Гостиный двор - в русских городах архитектурный комплекс для торговли и хранения товаров.

   Стр. 405. Причт - штат священнослужителей (священ