Салиас Евгений Андреевич - Француз

по свету, с песнями. А то пойдешь по миру.

   Живов согласился тотчас купить три старых деревянных дома и два строящихся вновь, а от фабрики со строениями на Девичьем поле отказался наотрез.

   - Что мне в ней! Будь все деревянное, да в городе,- купил бы. А в пустыне аравийской, да каменные палаты,- черта ли мне в них?

   - Дешево отдаст!- сказал Хренов.

   - Даром не возьму. Твой расчет от брата магарыч взять да прибавить двадцать тысяч, что я за твою дочь тебе заплатить обещался. Евграф Прокофьич обещал, чай, десять тысяч тому, кто сумеет скорее сбыть фабрику его. Знаю я все это. Не хочу, и шабаш.

   Хренов задумался. Его новая затея тоже не удалась. Покупать самому фабрику в смутное время он боялся.

   Отпустив, почти выжив от себя купца, богач-причудник тотчас же собрался к генералу Глебову.

   Немало удивил он генерала, когда уселся и заговорил.

   Он объяснил дело свое и кончил словами:

   - Продайте мне ваши палаты! - сказал он.

   Глебов вытаращил глаза.

   - Что ты, Иван Семеныч? Ума решился? Они моему пращуру принадлежали. Авось и через сто лет мои правнуки никому сего родного гнезда не продадут. Ты меня даже обидел. Ты богат. Да ведь и я не беден. У тебя миллионы, а у меня, правда, сотенки тысяч, но я все-таки почитаюсь богатым.

   - Ну, простите,- сказал Живов и смолк.

   - Стало быть, правда это, что мне сказывали,- заговорил после паузы Глебов,- что ты будто чудачествуешь, а иные прямо говорят, что разумом свихнулся... Ты будто всякий день, и день-то деньской, дома по Москве скупаешь, весь хлеб и все вино...

   - Правда истинная.

   - На французе нажить хочешь... Хлебом и вином. Понятно мне. Хотя я и не хочу тому верить. Не мог ожидать никогда от тебя этого противуотечественного поступка. Это ведь почти изменничество...

   - Верно, ваше превосходительство. И на такой грех я не пойду. Я скупил все затем, чтобы все похерить... Все в Москву-реку спустить, когда антихрист будет в заставы входить, чтобы врагу на потребу одни голыши мостовых оставались.

   Глебов ахнул, поднялся и сказал с чувством:

   - Ну, прости за подозрение. Поцелуемся. Вот воистину доблестный гражданский подвиг.

   И старики облобызались.

   - Ну а дом? Дома! - воскликнул Глебов.- Чудачество? Наверно нет!

   - Дома мне еще нужнее, чем хлеб и вино,- улыбнулся грустно Живов.

   - Зачем?

   - Помните, Сергей Сергеевич, нашу последнюю беседу: я у вас дела просил. Вы сказали бежать и миллионы спасать, чтобы они французу не доставались.

   - Помню.

   - Ну, вот я себе дело надумал: все мои миллионы пропадут, я их сам французу отдам, подарю.

   - Как?

   - Так. Но подарочку моему он рад не будет.

   - Поясни загадку.

   - Не могу, Сергей Сергеевич. Господу Богу клятву дал молчать. Потом узнаешь...

   - Тогда молчи.

   - А вот что, ваше превосходительство,- выговорил Живов, помолчав.- Просьба у меня большущая.

   - Говори. Все, что могу, сделаю для россиянина.

   Живов объяснил, что уже сделал завещание и назначил генерала своим душеприказчиком.

   - Прости за дерзостное поступление.

   - Нет, не простить надо... А спасибо тебе, миллионеру, за доверие! - воскликнул Глебов.

   И, расставаясь, генерал снова расцеловал "россиянина".

   От Глебова Живов съездил на Девичье поле, осмотрел подробно фабрику Евграфа Хренова, поморщился и, не сказав ни слова, уехал.

   Между тем здесь у Хренова затевалось дело, совсем неподходящее к такому смутному времени. Все готовились к свадьбе. Разумеется, если бы не деньги, обещанные Живовым, которые могли позволить Хренову распутаться, он никогда бы не стал в такое время справлять свадьбу, если бы даже и желал выдать дочь за Тихонова.

   Все домашние, конечно, удивлялись настойчивости Хренова, По всему бы, кажется, следовало отложить эту свадьбу.

   Хренов сдержал свое слово Глебову и пальцем не тронул дочь, когда она вернулась из бегов, но посадил ее в мезонин, приказал запереть и держать как заключенную. Разумеется, содержание взаперти дочери было тайной.

   Когда изредка появлялись Тихоновы, то им объясняли, что девушка поправляется, а затем выздоровела вполне. Софья и спускалась вниз, но ей не позволяли отдельно гулять в саду с женихом, а вместе со всеми. Кроме того, по приказанию Хренова все зорко все-таки наблюдали, чтобы она снова не шмыгнула через забор.

   Софья была в полном отчаянии, испробовала уже всякие средства, чтобы, по крайней мере, хоть оттянуть свое замужество, но она видела, что отец, напротив, всячески спешит. Как будто от этого зависит нечто другое, более важное.

   В доме Глебова хотя и не собирались еще пировать, справляя свадьбу, но было среди смуты на Москве еще нечто, по времени будто не подходящее.

   Молодые люди - капитан Александр Ковылин и княжна - своей повадкой, разговорами, взглядами и улыбками изменяли себе, давали повод подозревать и догадываться.

   Действительно, с первого же раза, что офицер увидал молоденькую княжну, она страшно понравилась ему, но мысль о браке не могла ему прийти и в голову. Во-первых, он никогда не думал и не собирался жениться; во-вторых, он понимал, какое громадное расстояние между ним и княжной в смысле их общественного положения. Он - офицер без всяких средств, хотя и старинный дворянин; она же - богатейшая невеста Москвы и вдобавок внучка известного сподвижника суворовских подвигов.

   Однако вскоре же Ковылин невольно заметил и даже убедился, что он мог бы надеяться, если бы полюбил Надю. Иван Ковылин, хотя и много моложе брата, был гораздо проницательнее и вообще умнее старшего брата, а между тем он ясно видел, как сам генерал и вся семья относятся к его брату. Наконец, он первый заметил и первый сказал брату, что, по его мнению, хорошенькая княжна серьезно увлеклась им и способна полюбить шибко.

   И это было, конечно, правдой. Ковылин не мог не нравиться Наде, так как был, собственно, очень красив собой. Кроме того, в нем была какая-то особенная привлекательная кротость и сдержанность; наконец, он отлично пел и недурно играл на фортепиано. Что было еще важнее, его постоянно восхвалял и превозносил сам дедушка. Да и это еще не все!

   Превознося капитана, называя его героем, он объяснял, что не в том сила, чтобы быть в десяти сражениях или хоть в двадцати, а вот как себя в одном сражении вести. И, постоянно расписывая разум, пригожество, благородство, воинскую отвагу молодого капитана, дедушка постоянно заглядывал в глаза Наде. И так странно, что она то краснела, то потуплялась. Ни разу ничего дедушка ей языком не сказал, а будто глазами говорил ей ежедневно, и все одно и то же, и все больше и больше. И она не воображала это, ей казалось даже, что все также это заметили и скоро стали будто подражать дедушке.

   Grande tante Анна Сергеевна стала заглядывать в лицо Наде еще яснее, красноречивее. Княгиня уже раза два сказала дочери, что Ковылин мог бы быть ей парой. Один князь Черемзинский ничего не говорил и раз только на объяснение княгини отозвался:

   - Ну, нет! Это было бы уж слишком. Я для Нади всегда мечтал о блестящей партии. Кого-нибудь из петербургских придворных - вот что ей надо!

   И вскоре после того, что Ковылины переехали в дом именитого генерала, уже произошло то, что должно бы случиться только через месяца три-четыре. Сергей Сергеевич вдруг громко при всех, но, конечно, в отсутствие братьев Ковылиных объяснил, что он давно, а может быть, и никогда не встречал такого молодого человека, как капитан, и что он был бы счастлив, если бы Надя собралась замуж за него.

   По всей вероятности, смутные дни на Руси, близость неприятеля и страшная тревога по всей Москве заставили людей мыслить и чувствовать быстрее, да и действовать решительнее. Однако после этого заявления Глебова на другой же день поневоле пришлось перестать думать о житейских делах вообще и о радостной для всех взаимной любви молодых людей.

  

  

   Москва поднялась на ноги.

   "Бежать! Спасаться!" - вот что слышалось теперь повсюду - во всех семьях, во всех домах.

   Главнокомандующий Москвы продолжал прокламациями к обывателям убеждать всех быть спокойными и утверждать, что Москва никогда не достанется в руки Наполеону.

   Но теперь уже все изверились, и общий голос, общее мнение были таковы, что если француз и в самом деле не вторгнется в Белокаменную, то он все-таки очутится у самых застав; поэтому лучше скорее убраться подобру-поздорову.

   И сразу, как по данному сигналу, пол-Москвы потеряло голову и начало тотчас укладываться и уезжать. Всякий день видны были длинные вереницы возов, нагруженных всяким добром, и всякие экипажи, где находились господа дворяне с пожитками, и разные тарантасы и тележки, где теснились дворовые люди. Тянулись уже целые поезда к разным заставам столицы. Наконец, повсюду, где не было еще сборов к отъезду, была уборка всякого домашнего имущества. Кто-то выдумал, и все сразу стали подражать. Повсюду, где были дворы и сады, копали огромные ямы и, наколачивая их битком всякими сундуками и ящиками, зарывали добро в землю.

  

  

   Однажды, когда Тихоновы всей семьей, даже Анна с детьми, были в гостях у Хреновых, Софья по совету сестры решила объясниться с самим Макаром Тихоновичем прямо и откровенно. Когда после угощения все вышли прогуляться в большой сад за фабрикой дяди Хренова, Софья отдалилась вместе с Макаром и, гуляя, увела его в маленькую беседку в углу сада.

   Скромный и тихий Макар в этот день был, казалось, более чем когда-либо влюблен в свою невесту и поэтому был как-то еще тише. Он только взглядывал на девушку и мало разговаривал.

   Когда они поднялись по лестнице на платформу беседки, которая была выстроена вроде небольшой башни, Макар невольно ахнул и оживился. Он не ожидал того, что представилось его глазам.

   Из беседки был чудный вид кругом. Все Девичье поле, обширное и пустынное, вдали налево Зубово и улицы начинавшейся Москвы; прямо перед ними густая роща уже с осенним листом, вся золотистая, ярко блестящая под лучами солнца. Направо сиял куполами Девичий монастырь, а близ него блестящая лента Москвы-реки виднелась через просвет рощи. Наконец, на самом небосклоне высились Воробьевы горы, где виднелось несколько домиков и маленькая церковь, а левее от гор, на противоположной стороне реки, в лощине виднелись большое село и церковь.

   Макар, озираясь кругом, ахал, но, обернувшись и увидя в лощине церковь, прибавил:

   - Ишь ведь как! Даже и Фили видать! Вот Фили я знаю. Там у меня приятель живет. Вот так вышка у вас! Это Евграф Прокофьевич хорошо надумал. Да здесь и можно, а вот у нас в Зарядье место высокое, да что проку. За домами ничего не видать. Коли и выстроить у нас в садике этакую вышку, так не много чего увидишь больше. Все Замоскворечье да Кремль и так видать.

   И, оживившись, Макар начал что-то рассказывать, но Софья не слушала его, волновалась и наконец вымолвила вдруг и резко:

   - Послушайте, Макар Тихонович. Присядемте тут. Мне хочется с вами по душе побеседовать!

   Лицо Макара снова просияло счастьем. Он последовал примеру невесты, сел на лавочку и снова стал глядеть на нее своими бледно-серыми глазами без выражения.

   - Я хочу вам объяснить, чтобы вы хорошо знали еще до свадьбы, что я готова хоть в Москве-реке утопиться, лишь бы только не выходить за вас замуж! Вы ведь этого не знаете?

   - Откуда же мне знать, Софья Ермолаевна!

   - Ну, вот я вам сказываю.

   - Позвольте. Все же-с это удивительно,- заговорил Макар,- удивительно все, что вы говорите. Впрочем, я всегда слыхал, что девицы когда не хотят за кого замуж идти, то завсегда пужают родителей, что они петлю на себя накинут или в речке утопятся. Это, видно, так уж, обычай такой! Но всегда известно тоже, что никогда никакая девица ничего такого не делала. Обвенчается и заживет себе мирно и прекрасно. Стало быть, мы теперь с вами совсем пустые разговоры заводим.

   - Ну, стало быть, вы не знаете того, что было. Скажите, когда вы были здесь с вашим батюшкой раза два, а кто говорит - и больше, и желали очень меня видеть,- видели вы меня?

   - Никак нет-с! Вы же хворали...

   - Вот то-то и есть! Вам сказали, что я хворала. А семье даже неведомо было, где я. Я была в бегах...

   Макар рассмеялся.

   - Чему вы смеетесь? Вы будто не верите?

   - Понятное дело! Как же, помилуйте, болели, в кроватке своей лежали, а теперь говорите - в бегах были! Хворая - да бегала!

   И Макар начал смеяться.

   Софья вспыхнула и начала горячо рассказывать жениху, как она бежала из дому, где скрывалась и каким образом ее снова вернули в дом,

   - Не верите вы этому? - прибавляла она через каждые несколько слов.- Так вот вам крест!

   И она перекрестилась несколько раз, страстно божилась, что не лжет. Макар слушал с любопытством.

   - Ну вот! Знайте все! - кончила Софья.- Если я раз уже сбежала и меня силой вернули домой, потому что разыскали, то в другой раз я не буду так глупа. Я убегу из Москвы, и вы меня никогда не найдете во веки веков. Подумайте. И пока еще время терпит, откажитесь сами! Подумайте, какое будет ваше положение: будете вы соломенным вдовцом. Обвенчаетесь, а затем будете одни, не зная, где скрылась ваша жена. А я вам вот последний раз клянусь Богом, что если меня повенчают с вами, то я при первом же случае уйду от вас.

   - Удивительно! - выговорил Макар и задумался.

   Софья молчала и долго ожидала решения своей участи. Она не спускала глаз с простоватого лица молодого Тихонова, и ей вдруг показалось, что если он размышляет, то о чем-то совершенно другом, постороннем.

   - Ну что же? - взволнованно произнесла она.

   - Что-с?

   - Что вы решили? Решили отказаться от меня?

   - Как можно-с! - воскликнул Макар.

   - Так вы, стало быть!..- воскликнула Софья. Она хотела сказать "совсем дурак", но запнулась.- Стало быть, вы такой чудной... простоватый человек, что не понимаете... Не то, что не верите, а не понимаете того, что вам говорят.

   - Как можно-с! Я все понял. Только, изволите видеть, это вам все так сдается. Ничего такого не будет; обвенчаемся мы - и заживем счастливо.

   - Но ведь вы мне противны, я не могу любить вас! Повторяю: мне лучше не только в монастырь, а хоть даже утопиться, чем иметь такого мужа, как вы. Вы мне противны, поймите!

   - За что же обижать, Софья Ермолаевна! - жалобно выговорил Макар.- Потом сами жалеть будете, что обижали.

   Софья схватила себя за голову и понурилась. Макар что-то говорил тихо, протяжно, ласково, но она не слушала. Придя в себя, она оглянулась из беседки, окинула взором все пустое Девичье поле и подумала: "Бежать! Сейчас вот на его глазах спрыгнуть и опять бежать.. Куда? В монастырь? Пожалуй, не примут. Да и найдут там. К рыбакам за рощу? Перевезут они на ту сторону... Искать спасения у кого-либо из мужиков на Воробьевых горах, а потом по старой Калужке бежать... Куда? Да куда глаза глядят! В Малый Ярославец! Всего-то сто верст! В три дня пройти можно. А там вотчина генерала Сергея Сергеевича. Княжна или скоро приедет туда со всей семьей, или уже там. А генерал второй раз, может быть, и не выдаст меня".

   - Ох, пустое все это! Пустые мысли! - воскликнула вдруг Софья вслух.

   - Вот уж именно правду истинную сказали,- отозвался Макар,- что все это пустые слова. Поглядите-ка, как славно мы заживем. Только бы вот эти лихие времена миновали скорей, а то ведь ничего не поймешь. Кто говорит, что наши придут, расквартируются солдаты, озорничать начнут. А кто говорит - и того хуже будет: наши Питер пойдут защищать, а в Москву француз придет. Да и сказывают еще, что француз-то этот самый разносортный. Сказывают, их сортов две дюжины, совсем разные, и будто они промеж себя не всегда себя понимают. Один лопочет на один лад, а другой тарарует на другой...

   - Итак, ваше последнее слово! - воскликнула Софья.- Вы не хотите отказаться от меня? Стоите на своем? Мы все-таки будем венчаться?

   - Полноте тревожиться, Софья Ермолаевна, попусту! И охота вам себя тревожить!

   - Ну так вот же вам! Божусь! Вот хоть бы на эту святую обитель перекрещусь! - Софья перекрестилась три раза на кресты куполов Девичьего монастыря, светившихся на солнце, и произнесла твердо и страстно: - Клянусь перед Господом Богом, что после нашей свадьбы, как только выдастся случай, я убегу, и никогда вы меня на этом свете не найдете!

   И, повернувшись, Софья быстро сбежала по лестнице беседки и бросилась бежать в дом по главной дорожке. В доме были настолько все настороже, настолько зорко присматривали за молодой девушкой, что в ту же минуту с двух-трех сторон бросились к ней горничная и дворник, а навстречу появилась из дому запыхавшаяся и тревожная сама сваха Глафира Исаевна.

  

  

   Через пять дней в маленькой церкви около Девичьего монастыря, где священствовал отец Иван, произошло венчание. Тихон Егорович пожелал, чтобы сына его венчал их духовный отец, а Хреновы очень обрадовались обстоятельству, что церковь была у них под боком. Разумеется, на свадьбу явился и крестный отец Макара и привез в подарок невесте запястье и серьги с ценными камнями.

   Все были веселы и довольны, как это всегда бывает на свадьбах, и только одна Софья была сильно бледна, но на лице ее не читалось страдания, а лишь одно крайнее озлобление.

   После венца свадебный поезд двинулся к Хреновым, где уже был накрыт большой стол. У Ермолая Прокофьевича знакомых в Москве было много, и он позвал всех, но приехало очень мало. Все знакомые Хренова только изумлялись, в какое время надумал он праздновать свадьбу: в те дни, когда все укладываются и бегут из Москвы.

   За столом все-таки было шумно и весело. Гости как бы забыли на время о тех бедах, которые стряслись над столицей. Но всех довольнее и счастливее был не молодой супруг, как это бывает всегда, а отец новобрачной.

   Ермолай Прокофьевич сиял. В церкви, еще до начала бракосочетания, Живов отозвал его в сторону, провел в придел и там передал ему толстую пачку, перевязанную тесемочкой.

   - Вот обещанное! - сказал он.- Тебе диковинным кажется, что человек неведомо зачем так деньгами швыряет. Следовало бы их отдать Макару или хоть Софье, а я тебе отдаю. Но это, вишь, потому, что мне надо было тебя купить. Ну а теперь разживайся на них, дочепродавец!

   За свадебным пиршеством Хренов опять начал упрашивать Живова купить братнину фабрику. Он расхваливал все строение, большое место, идущее до самой Москвы-реки, говорил, что дело это можно сделать пока по-приятельски, на веру. А когда лихие времена кончатся, можно и формально все справить.

   Живов ухмылялся и говорил, что он всего этого даром не возьмет, что оно ему совсем не подходяще.

   - Вот будь у тебя в Москве дюжинки две стареньких деревянных домишек, так все бы я, Ермолай Прокофьевич, сейчас у тебя взял. Ныне бы вечером и деньги тебе отдал, и, как сказываешь, на веру. Деньги бы отдал чистоганом, а формальности всякие отложили бы до иных благих времен.

   - Знаю. Да и всем ведомо! Все ахают! - воскликнул Хренов.- Все сказывают, диковен ты, Иван Семенович! И нашел ты время дома скупать... Да еще шутники сказывают: чем дом стоит хуже, да где поглуше, да потеснее, где нет у домов ни дворов, ни садиков,- вот эти-то самые ты и облюбовал. Ведь сказывают, что ты рехнулся, ибо не в такое время дома заводить.

   - Спаси Бог, пускай сказывают,- улыбнулся Живов.

   Часов в девять вечера был самый развал веселья. Гости сильно подвыпили, молодых Глафира Исаевна чинно, с соблюдением всяких обычаев, отвела в опочивальню и вернулась пировать. Софья, оставшись наедине с мужем, была удивительно ласкова с ним и просила только обождать в сердечной беседе об их будущей жизни, чтобы шумящие гости разъехались из дому.

   Макар растаял от ласк молодой жены и готов был согласиться хоть в петлю за нее лезть.

   Через часа полтора ласковых речей и поцелуев Софья вышла в соседнюю маленькую горницу всего на пять минут - снять венчальное платье и надеть простое. Разумеется, Макар остался ждать и мечтать...

   В этой горнице Софью ждала сестра и помогла ей переодеться. Через несколько минут Макар толкнулся в дверь, но она была на задвижке.

   - Софьюшка,- крикнул он,- чего же ты так проклажаешься! Я соскучился.

   - Сейчас. Обожди малость,- ответил голос Ольги.

   Через минут пять Макар снова стал окликивать жену:

   - Что так долго? Софьюшка? А, Софьюшка?

   - Да посиди ты малость, неугомонный! - снова откликнулась Ольга за самой дверью.

   - Чего же она молчит? Ты все за нее ответствуешь.

   - Она вышла на минуту... Нельзя же! При молодом супруге мало ли что стеснительно. Потерпи минуточку.

   Снова потерпел Макар и снова стал звать, но уже никто не ответил ему из-за двери.

   - Софьюшка? Олюшка?.. Да отвечайте хоть которая!- кричал он.

   После нескольких мгновений полного молчания Макар сунулся в противоположную дверь в коридор - она была тоже на запоре... Он начал звать и кричать, но во всем доме так гудели голоса разгулявшихся гостей, так завывала Исаевна и сам Ермолай Прокофьевич какую-то песню про матушку про Волгу, что Макар один мог слышать собственный крик...

   Он отворил окно и стал кричать в сад. Но из нижнего этажа вырывались в сад голоса пировавших в кухне и в людской прислуги и дюжины рабочих с фабрики, любимцев Хренова.

   - Да что ж такое? - воскликнул Макар.- Ничего не понятно. Совсем удивительно.

   Между тем Софья в ту минуту, когда Макар отворял окно, уже была в роще, успев пробежать в темноте все Девичье поле поперек. Она бежала на огонек сторожки или, вернее, на два огонька рядом, которые все передвигались. Это, конечно, было все условлено. С десяток огоньков светилось среди тьмы, на противоположной стороне поля, но Софья бежала на те два огонька рядом, которые все будто прыгали...

   Здесь, в нескольких шагах от маленькой сторожки, перед девушкой мелькнула фигура и окликнула:

   - Софья Ермолаевна?

   - Я... я,- робко и трепетно отозвалась Софья прерывающимся голосом и от скорого бега, и от волнения.

   - Молодца! - выговорил молодой и звучный голос.- Я уже думал, все пропало. Пожалуй. У меня все готово.

   Говоривший был Андрей, возлюбленный Ольги.

   Через полчаса молодые люди были уже у реки и, усевшись в лодку, отчалили, а через две минуты были на противоположном берегу.

   - Ну, теперь совсем конец. В чужие края приехали! - пошутил Андрей.

   - Спасибо вам, Андрей Андреевич. Вовек такого не забуду и отплачу,- произнесла Софья, молчавшая все время.

   Они двинулись и стали подниматься в гору.

   - Все слажено просто, как в сказке,- заговорил Андрей.- Если правду сказываете, что благодарны, то отплатить вам мне все-таки нельзя. У меня одно на уме - Олюшка. А где же вам помогать, когда вы сами свой дом будете за сто верст обегать. Ну, да вот война... Может, я из доезжачих в воины выскочу, в вахмистры, что ль...

   Молодые люди взяли крутую тропинку через чащу Нескучного сада, выбрались и вышли снова в поле. Перейдя его, они очутились среди десятка домишек и изб под Донским монастырем.

   - У просвирни? - выговорила Софья.

   - Нет... Она уже собралась с детьми и убежала. Француза испугалась. Прямо к Савельевне, у которой кабак. Что делать!.. Только переночевать. Завтра утром придет Олюшка, и я приду. И мы рассудим, куда вам деваться... Всего лучше бы из Москвы вон... Ну вот и Савельевна... Пьянства тут не бывает... Монахи за вином бегают потихоньку. Сами шума боятся. Стало, вы не робейте. Вам хорошо будет у нее.

   И новобрачная первую ночь после венца провела в маленьком кабачке, тайно содержимом мещанкой около монастыря.

   Наутро сестра и Андрей Рябов навестили беглянку; Ольга удивила ее. Оказывалось, что весь дом у них вверх дном от ее побега, но всех спокойнее отец.

   - Как? - воскликнула Софья.

   - Макар ревет, как теленок, а родитель говорит: "Теперь ты владыка, а не я... Ты супруг. Сам и ищи, а мне не до того... Срам мне горек, но поделом. За такого лопоухого, как ты, не следовало девку неволить..." Ну, Макар порешил рыскать за тобой...

   Сестры и Андрей решили, что Софье надо снова спастись в Москву. Но явился вопрос неразрешимый: куда? к кому?..

   Андрей уговорил Софью пробыть еще день или два у доброй Савельевны...

   Софья согласилась. Втайне она решила, что в конце концов снова спасется к княгине.

   Софья не воображала, что предстоит ей, в какие роковые дни на Москве она очутилась на улице, без пристанища. Если бы кто вперед сказал теперь, что с беглой женой Макара Тихонова вскоре приключится и чем все кончится, то человека этого всякий бы принял за безумного.

   Видно, и впрямь Москва стала бурным морем, волны которого играли людьми.

  

  

   Долго думал Живов все об одном деле, а последние два дня он почти не ел и не спал от тревоги. Наконец додумался...

   Накануне он послал за бутырем Гвоздем, а теперь, волнуясь, его ждал.

   Когда Гвоздь появился в доме, Иван Семеныч велел провести его к себе в рабочую комнату, откуда после двух-трех слов увел его в свою спальню и, притворив за собой дверь, поглядел и за другой дверью в коридор, нет ли кого...

   - Ну вот, можно беседовать без опаски... Слушай в оба, Гвоздь... Ты семейный? Дочь у тебя и с детьми.

   - Так точно, Иван Семеныч.

   - И много внучат, чуть не дюжина.

   - Десять человек своих да одна племянница покойного зятя! - вздохнул бутырь.

   - И ничего за душой. Ни у тебя, ни у них. Почитай, нищие.

   - Вестимо. Потеряешь теперь должность из-за француза - и ступай топися.

   - Горькое дело. А пособить бы горю можно. Ты не молод. Пожил... Тебе много ли годов?

   - Седьмой десяток.

   Живов улыбнулся и выговорил загадочно:

   - Смерти боишься? Все бы, поди, жить хотелось подоле.

   - Зачем? Пора и умирать,- гордо ответил Гвоздь.- Что мне смерть? Я в походах да сраженьях видал смерть во как! Подивишься, бывало, немало, как это жив остался, да еще и невредим, когда вокруг тебя из твоей роты почитай никого. Да и командир убит. Было, помню, раз в турецкую кампанию. Раз на заре приказ вышел от светлейшего всему нашему корпусу...

   - Хорошо. Ладно,- прервал Живов.- Послушай вот что: хочешь ты всю свою семейку - дочь со внучатами - пристроить, как у Христа за пазухой?.. Но с тем, чтобы самому, сделав богоугодное дело, сослужить царю и отечеству верой и правдой и живот свой положить. Я положу в казначейство десять тысяч на имя твоей дочери. А ты возьмись за то, что я укажу...

   - Батюшка Иван Семеныч...- И старик бутырь повалился в ноги.

   - Погоди. Возьмешься ли еще? Пойдешь ли на дело?.. Незаурядное. Погубительное и смертельное! Побоишься смерти... Струсишь...

   - Николи, Иван Семеныч. На пушку полезу...

   - Ну, ладно. Я кладу десять тысяч... А ты возьми ружье и хвати из него по Бонапарту. Промахнешься - деньги все же твои. Убьешь его - я еще прибавлю десять тысяч. И после моей смерти завещаю тебе дом. Если, кажется тебе, мало даю за такое дело - ты не взыщи, больше не могу. Не ты один у меня в эдаком уговоре. Всех вас человек с десяток нанимаю я теперь на убийственное, но богоугодное дело. Вот и сочти, во что мне обойдется такая затея. Более ста тысяч. А у меня и других затей много, что миллионом пахнут...

   Гвоздь стоял как истукан, таращил глаза на Живова и сопел. Он был, видимо, настолько поражен предложением, что не мог собраться с мыслями.

   - Удивился? Верю, что удивительно,- сказал Живов со вздохом.- Ну, раскинь мыслями и ответь...

   Наступило молчание. Оба стояли неподвижно.

   - Смерти боишься... Разнесут тебя в клочья или расстреляют по-военному... Вернее, тут же изрубят. Боишься?

   - Как можно! Чего бояться?.. Боюсь-то я боюсь, но не этого. Боюсь, сплохую. И зря меня француз похерит. Зря пропаду - вот в чем обида. Задаром.

   - Возьмешься с отвагой, то пропадешь не зря..

   - Да и как опять взяться?.. Нацелить да выпалить - не мудреное дело. Если поблизости, то и не дам маху николи. Был стрелком не последним. Помню, под Измаилом было дело...

   - Все это не твоя забота,- прервал Живов.- Как всему быть - я придумал давно. Говори - грех, по-твоему, застрелить Бонапарта?

   - Как можно! Он хуже турки. Энтого мы бить ходили... И далече. А эвтот сам лезет православных завоевать под себя.

   - Ну, слушай, служивый. Дам я тебе дальнобойное ружье. Дорогое. Посажу я тебя на чердак в моем доме. И когда будет Бонапарт входить в Москву, приладь себе козлы или как там звать - прицел, что ли? - и наводи на него... Не попадешь - удирай с чердака на соседнюю крышу, оттуда на третью, пониже, а с ней - в сад, а из саду - в проулок. И уйдешь цел и невредим. А коли попадешь, то такая сумятица будет, что и не до тебя. Выходи на улицу глядеть да спрашивать: "Что, ребята, такое приключилось, чего, мол, галдите?" Понял?

   - Понял, Иван Семеныч! - улыбнулся Гвоздь.

   - А об награде за доброе дело не смущайся. Не обману. Знаешь меня.

   - Как можно! Вернее человека, как ты, Иван Семеныч, в Москве нет. Токмо я вот что скажу. За деньги такое дело делать нельзя. Я так, стало быть, задаром сделаю, за веру постою. А коли пострадаю, тогда уж ты моих сирот не покинь. А коли сойдет с рук, мне ничего не надо. Спасибо тебе за обученье, что надумал...

   Отпустив бутыря, Живов проехал на Красную площадь, в свой склад вина, и вызвал любимца Федота.

   - Все ли готово, родной?

   - Все, как приказывали, Иван Семеныч.

   - А никто из наших не болтает про то, что будет?

   - Как можно! - отозвался Федот с укоризной.- Когда же было, чтобы мы вас ослушивались?!

   - Ну, то-то же.

   - Будьте благонадежны, Иван Семеныч.

   Живов довольный вернулся домой.

  

  

   Пока на Москве все усиливалась сумятица, в доме генерала все тоже одинаково встревожились и ждали разрешения Глебова тоже укладываться и бежать. Сергей Сергеевич несколько дней упорно стоял на своем, что никогда русская армия и Кутузов не допустят занятия Москвы неприятелем.

   - Столиц без боя не отдают,- волновался генерал,- Это неслыханное дело! Где же ложиться костьми, если не у подножия Кремля и соборов, где почивают святые угодники! Отдавши в руки врагов сердце родины, что же потом защищать? Малороссию? Или уж тогда Сибирь идти защищать, а всю Русь отдать врагу?

   Повидавшись снова с графом Растопчиным, он узнал от него, что Москва не будет сдана ни под каким видом, и выслушал всяческую божбу графа. Граф даже дал ему клятвенное обещание, что таков строгий приказ государя и поэтому невольное намерение Кутузова. Но герой-ветеран вернулся от графа домой таким, каким его семейные никогда не видали: он был темнее ночи.

   Старик, сам не зная почему, после долгой беседы с Растопчиным, несмотря на его божбу и его клятву, пришел к искреннему убеждению, что главнокомандующий или обманывает, или сам ничего не знает. Вернее всего, обманывает.

   И в ту самую минуту, когда Растопчин сидел у себя довольный, что успокоил одного из самых видных москвичей, который своим внезапным бегством мог бы окончательно смутить сотни семейств в Москве, этот успокоенный им старик, вернувшись домой, дал приказание немедленно все укладывать и собираться в дорогу.

   И в больших палатах генерала сразу все поднялись на ноги, все зашумели. Был послан верховой гонец в калужскую вотчину, а через несколько часов было послано еще двое туда же с строжайшим приказом тотчас же отправить из имения в Москву столько подвод, сколько наберется и в усадьбе, и у крестьян.

   Через четыре дня двор, хотя и большой, не мог уже вместить всех прибывших из деревни телег и лошадей. Около полусотни стояло на улице под стенами Страстного монастыря. Конечно, укладка началась быстрая и дельная. Всякому было что-либо поручено.

   Князю старик поручил укладку того, чем наиболее дорожил,- своей большой библиотеки. Пятьдесят сундуков были куплены в Гостином дворе за страшные деньги, так как на этот товар цена поднялась впятеро. И князь с некоторыми дворовыми под наблюдением самого Сергея Сергеевича очищал шкапы и укладывал дорогие, редкие издания, которые генерал приобретал за последние десять лет и в России, и за границей.

   Единственные в доме ничего своего не укладывавшие были братья Ковылины, потому что им нечего было укладывать. Зато не только студент, но даже и офицер на своих костылях помогали другим, за исключением княгини и княжны, наблюдавших за укладкой большого гардероба и белья. Особенно оба помогали Анне Сергеевне, которая заведовала укладкой картин, бронзы и дорогого фарфора.

   Дом полный, как чаша, притом очень богатого человека, было уложить не легкое дело. Вместе с тем обширные кладовые и подвалы очищались, и, за исключением дорогих старых вин - венгерского, токайского и рома, все, что было припасов в доме, раздавалось даром беднейшим обитателям столицы.

   Узнав о сборах генерала, главнокомандующий прислал ему письмо, в котором было две строчки:

   "Ваше превосходительство! Что вы делаете? Подаете худой пример москвичам, смущаете робких. Ф. Растопчин".

   Глебов передал нарочному графа письмо, в котором ответил:

   "Ваше сиятельство! Граф Федор Васильевич! Что поделаешь, заразился примером российских военачальников и главнокомандующих; но с той разницей, что спасаю семью и имущество, но не спасаюсь сам. Пятиться от врага и бегать - мне привыкать поздно. Сам я остаюсь в Москве и выеду из нее, когда узнаю, что выехал ее главный попечитель; поэтому вы лучше меня знаете, выеду ли я. С. Глебов".

   В несколько дней все в доме Глебовых было уложено, подводы нагружены. Анна Сергеевна предложила было брату поступить так же, как многие москвичи, то есть зарыть кое-что в их обширном саду, но генерал нашел это нецелесообразным и постыдным.

   - Стыдно как-то,- сказал он,- сам не знаю почему. Хорошо это делать тем, у кого нет имений и некуда свой скарб увозить. А второе, уверен я, что если враг наступит в Москву, то найдутся свои же Иуды, изменники, которые укажут врагу на все зарытое. Или же сами поворуют.

   Наконец однажды рано утром нагруженные подводы длиннейшей вереницей выехали от дома Глебовых и двинулись через Крымский брод, по старой Калужской дороге.

   Через день собралась и семья.

   За час до отъезда всей семьи генерал заявил, что сам он не поедет и никогда даже и не собирался ехать. Он решил оставаться вплоть до той минуты, когда узнает, что русское воинство бросает и передает в руки врага древнюю столицу. Это заявление, конечно, поразило всех, но все, уже готовые к отъезду, одетые по-дорожному, не стали противоречить. Все знали, что у старика двух слов не бывает.

   Все бы обошлось, конечно, просто: Сергей Сергеевич простился бы и расцеловался бы с домочадцами, и они спокойно расселись бы по разным экипажам и двинулись. Но вышло иначе. После того что старик генерал заявил о своем неуклонном решении, молодой офицер, которому надлежало ехать вместе со всеми в ту же калужскую вотчину, вдруг заявил, что если генерал не считает возможным выезжать из Москвы до последней минуты, то и ему срам и стыд было бы покинуть столицу. Он - тоже воин. И если он на костылях, то руки его свободны - ружье и саблю держать могут.

   Это решение поразило всех и смутило. Сергей Сергеевич обнял молодого человека, горячо расцеловал и даже прослезился, чего уже давным-давно никто не видал,- пожалуй, со дня смерти его зятя.

   - Спасибо... Не удивляюсь твоему решению! - сказал он капитану.- Таковым я тебя всегда почитал и теперь еще более ценю и люблю. Пускай студиозус едет, а ты оставайся со мной. Может быть, мы на что-нибудь и пригодимся, а если нет, то всегда успеем сесть в карету и срамно скакать по Калужке.

   После этой краткой беседы случилось нечто никем не ожиданное, смутившее равно всех. Не прошло десяти минут, как капитан объявил Глебову, что остается с ним; причем все сидели в гостиной, присев, по обычаю, как вдруг тихо сидевшая и молчавшая Надя страшно разрыдалась и начала рыдать, как помешанная. Наконец с ней сделался полуобморок.

   Все бросились к ней, хлопотали вокруг нее и понемножку привели в чувство и успокоили. Но причина этого неожиданного припадка была угадана всеми, и все сидели смущенные. Один Сергей Сергеевич будто просиял.

   Когда Надя совершенно оправилась и дико, виновато оглядывалась на всех, Глебов выговорил ласково, но отчасти торжественно:

   - Наденька, дожили мы до того, что ты иного кого пуще своего деда жалеешь. Узнав, что дедушка остается в Москве, тебе, конечно, взгрустнулось. А узнав, что иной кто остается, ты разум потеряла. Я не в упрек сказываю. Ну хочешь ли ты, чтобы тот, за кого ты испугалась, берег бы себя всячески для того, чтобы с ним ничего худого не приключилось? Коли хочешь, это в твоей власти!

   Все понимали слова старика, но молчали.

   - Александр Александрович - отважный воин, беречь себя не станет, а чтобы сбавить с него прыти и заставить его быть осторожным, надо, чтобы его особа не принадлежала ему одному, а принадлежала бы еще кое-кому. Ну, что скажешь?

   Надя хотела что-то ответить, но от смущения не могла выговорить ни слова.

   - Ну, я тебе обещаю, что моим некиим обещанием Александру Ковылину заставлю его дать и мне, и себе обещание себя беречь. С Богом в дорогу... И до свиданья...

  

  

   Помимо дворян и купцов, духовенство тоже хлопотало. Во всех московских храмах шла уборка и укладка церковной утвари.

   Весть об этом достигла и старика священника на Девичьем поле. Он тоже сразу и усердно принялся за дело.

   Целый день с утра и до сумерек весь причт церкви, сам отец Иван и двое крестьян усердно проработали - и все было готово. Они вырыли среди кладбища, около церкви, большую продольную яму, как могилу... Уложив всю церковную утварь в два ящика, они опустили их один на другой. Даже две посеребренные ризы с главным образом успели они снять и уложить.

   - Вот так покойнички... Вот так похороны! - пошутил кто-то, но отец Иван пожурил шутника:

   - Грех!.. Такое ли дело и такое ли времечко балагурить?!

   Затем, когда все разошлись, священник вернулся к себе в дом. Никифор лежал в постели, а Люба хлопотала, и почти все скромное имущество и рухлядь священника были уложены в сундук и увязаны в узлы.

   - Что, умаялась, бед