Салиас Евгений Андреевич - Француз

- Я не знаю, чего ты хочешь? Я все поняла, но чего же ты хочешь? Какой толк из того, что ты убежала?

   - Я хочу просить вас и генерала заступиться за меня. Пока я хочу остаться у вас несколько дней, скрываться, а потом хочу просить генерала заступиться.

   Княжна была тронута отчаянным видом девушки, которую очень любила, но все-таки была смущена, не зная, что делать и с чего начать. Сначала она хотела было пойти к матери и все объяснить, но потом решила, что это ни к чему не поведет. Во всех важных случаях она знала, что ее мать никому не в помощь; поэтому, когда у нее бывало что-либо в жизни выдающееся, она обращалась к дяде - князю Черемзинскому. Иногда и прямо к дедушке. Но теперь идти к деду она опасалась. Случай этот казался ей чересчур важным и серьезным.

   - Вот что, посиди тут, а я пойду к дяде.

   И княжна, оставив Софью в своей спальне, выпорхнула и быстро полетела по большой парадной лестнице в нижний этаж, где жил в отдельных трех комнатах князь Борис Иванович.

   - Дядя, страшно важное дело! - воскликнула Надя, взбежав в кабинет князя и застав его за клавикордами, где он разбирал какой-то романс.

   Она отвела его от табурета, клавиш и нот, усадила на диван и снова заявила:

   - Страшно важное! Слушай!

   И она передала все то, что слышала от Софьи.

   - Ба! Наша красавица - и в такой беде! Да уж кому-кому, а ей надо помочь.

   Князь, добродушный, веселый и крайне легкомысленный, хотя уже пожилой человек, знал хорошо купеческую дочку, которая бывала у его племянницы, и всегда восхищался ее красотой, изумляясь, что в Москве урождаются такие "итальянки".

   - Подумай, дядя, и скажи, как быть.

   - Да что же тут! Оставь ее у себя ночевать, пускай пробудет несколько дней.

   - А мама увидит?

   - Матери скажешь, что Софья Ермолаевна у тебя гостит, что ее родные все уехали куда-нибудь, а ей дома скучно одной. А я ей тоже скажу, но сначала понемножку ее подготовлю. Впрочем, мне лучше всего самому расспросить обо всем Хренову. Пойдем к тебе! Укрыть у нас не трудно, да что толку из этого будет? Надо сказать сестре, конечно, и все объяснить ей, но потом и сестра не поможет.

   Князь всегда называл так свою золовку. Надя, обрадованная, снова вбежала в верхний этаж и влетела к себе в комнату со словами:

   - Дядя идет!..

   Действительно, через несколько мгновений появился и сам князь. Едва он вошел в комнату, как преобразился и стал тем, чем был всю свою жизнь во всех гостиных и на балах. Князь не мог относиться спокойно к присутствию красивой женщины, кто бы она ни была. А так как он всегда восхищался Софьей, считая ее одной из самых красивых девушек Москвы, то и с ней он никогда не мог говорить попросту. Теперь, как и всегда, он стал ломаться. И голос у него был другой, и позы он принимал какие-то театральные. Но Софье было не до того, князь был ей всегда только смешон, а теперь она знала, что от этого человека зависит, пожалуй, ее будущность.

   Князь заставил Софью снова рассказать все и в несколько минут узнал все в малейших подробностях.

   - Почему же ваш отец, прежде не соглашавшийся на этот брак, теперь вдруг в один день согласился?

   - Этого я не знаю! - отвечала Софья.- Это нам никому не известно и всем нам особенно удивительно.

   - А у него бывает "стих"? Случается ему вдруг что-нибудь выдумать самое диковинное, а потом отказаться и самому удивляться, что такое на ум пришло? Ну, что называется по-нашему, по-российски, "стих напал"?..

   - Нет! - тряхнула головой Софья.-Никогда такого не бывало!

   - Что же вы хотите? Укрываться у племянницы?

   - Да, если возможно...

   - Понятное дело, что возможно, но потом? Сколько времени вы будете скрываться?

   - Сколько вы позволите?

   - Ну, положим, генерал позволит хоть месяц укрываться, но потом?

   - Я не знаю! - развела руками Софья.- Ну, в монастырь пойду.

   - Toujours la même chanson! {Вечно одна и та же песня! (фр.).} - воскликнул князь.- Вечная песенка девиц, которых неволят.

   - Нет, ваше сиятельство, я не зря говорю. Я не только в монастырь, я лучше утоплюсь, чем выходить за этого Тихонова.

   Князь стал расспрашивать, что такое этот Тихонов, каков он собой, и стал шутить.

   Софье было, конечно, не до глупых шуток. Она понимала, что такой разговор ни к чему не приведет.

   - Бога ради, ваше сиятельство, спасите меня, доложите генералу, чтобы он позволил мне остаться и чтобы люди меня не выдавали, если отец наведается сюда!

   - Да, конечно! Но знаете, я сейчас к Сергею Сергеевичу не пойду. С ним, вы знаете, мы все шутить не привыкли. В какой час к нему попадешь, а то и самому шибко достанется. А я вот пойду поговорю с belle soeur княгиней. Она вам разрешит остаться на день, на два у Нади, а там мы увидим. Доложим и Сергею Сергеевичу, но осторожно. А то и промолчим...

   Через час Софья и Надя уже пили чай с вареньем и болтали о пустяках. Надя была в восторге, что ее приятельница будет у нее жить несколько дней с разрешения матери, а Софья уже рада была тому, что хоть на несколько дней спаслась из затруднительного положения. А там после - что Бог даст.

   Она надеялась вместе с тем, что ни мать, ни брат, никто из ее домашних не посмеет сказать отцу ее, что она, по всей вероятности, в доме Глебовых, так как он уже давно строжайше запретил ей бывать у приятельницы-княжны. Самому же ему, конечно, и в ум прийти не могло.

   Дружеские отношения между княжной и внучкой суворовского героя с простой купеческой дочерью были, конечно, редким явлением. Приключилось это, однако, очень просто. Надя вместе с матерью и дедом часто бывала у обедни в Девичьем монастыре, так как у генерала все его близкие родственники были похоронены на кладбище монастырском. Сергей Сергеевич любил всегда, отслушав обедню, отправиться на дорогие ему могилы.

   Семья Хреновых, у которой на Девичьем поле был свой приход, тоже, однако, отправлялась часто к службам в монастырь.

   Надя, несколько раз повидавши молоденькую девочку, которая была несколько старше ее, почувствовала к ней непреодолимое влечение. По целым обедням она глядела на свою незнакомую знакомку. Кончилось тем, что они друг другу начали улыбаться, потом начали кланяться издали, и наконец однажды, когда подходили ко кресту, Надя не выдержала, подскочила к красивой пятнадцатилетней девочке, одетой по-купечески, сказала ей два слова, а затем невольно, бессознательно расцеловалась с ней.

   Разумеется, когда все это она объяснила дома, то дедушка Сергей Сергеевич, обожавший внучку, сам предложил ей послать карету за ее новой приятельницей и привезти ее. Если девочка окажется благоприличной, то он соглашался дозволить ей бывать у Нади.

   Прежде всего был послан к Хреновым старик Антон, любимый камердинер генерала, и когда он привез известие, что семья Хреновых - купцы со средствами, семья совершенно приличная, что обе его дочери настоящие красавицы и держат себя совсем барышнями, Глебов на другой же день послал лошадей за молоденькой приятельницей внучки.

   И с тех пор Софья раза два, а иногда и три в неделю бывала в гостях у княжны и понравилась всем в доме. Глебов не раз высказывал, что если бы Софья была сиротой, то сейчас же взял бы ее к себе на воспитание. Действительно, молоденькая Хренова держала себя совсем как барышня-дворянка, в ней не было ничего грубого и резкого. Она казалась дочерью какой-нибудь родовитой дворянской семьи.

   Надя обожала свою приятельницу. Глебов всегда ласково говорил с ней, когда встречал в доме своем. Княгиня относилась к ней, как и ко всем и ко всему на свете, холодно и безучастно. Молодой Сережа тоже обожал Софью, а князь Борис Иванович настолько ею восторгался всегда, что Глебов уже не раз замечал:

   - Что же, когда подрастет - и женись на ней! Что за важность, что купеческая дочь!

   Но князь отмалчивался, не зная, серьезно ли говорит это генерал или подсмеивается.

   Частые посещения княжны не пропали даром для умной Софьи. Она стала интересоваться всем тем, что видела и слышала в доме, и с особенной любознательностью относилась к тому, чему учили княжну. Таким образом она понемножку узнала то, о чем у них в доме не было и помину: география, история были для нее не пустыми словами и не звуками.

   Кроме того, так как у княжны была гувернантка-француженка лет сорока, но по характеру юная, веселая болтушка и хохотунья, Софья сначала шутя, а потом и серьезно стала заниматься французским языком.

   "Мамзель" Нади с удовольствием обучала Софью своему родному языку и иногда по часу, по два называла ей всякие предметы французскими словами. Так как у Софьи память оказалась замечательная, то успехи были быстрые.

   Через год после первого же посещения ею дома Глебовых она могла уже объясняться с м-ль Роже. Француженка объясняла, что этот Софьин французский язык "невозможный", но понять все можно.

   Разумеется, когда Хренов запретил дочери бывать в доме Глебовых, то для Софьи это был удар, и предприимчивая, отважная девушка, пользуясь тем, что отец пропадал из дому по целым дням, решилась продолжать бывать у своей приятельницы. Она предполагала, что отец поступает так без всякой причины, зря и наобум. Между тем Хренов имел основание запретить дочери посещать дом генерала.

   До него дошли слухи, что "пустозвон" князь Борис Иванович хотя и пожилой, а ухаживает за Софьей.

   Все это было хорошо, когда она была девочкой, но, когда ей минуло семнадцать лет, Хренов нашел более разумным запретить дочери бывать там, где никто из семьи никогда ни разу не бывал, а он сам был только один раз, года три тому назад, чтобы поблагодарить генерала за внимание и милости к дочери.

  

  

   Прошло два-три дня после появления Софьи у Глебовых.

   Князь, по обыкновению, около полудня собрался к своей возлюбленной Амалии, но едва только вошел, как немка разразилась потоком брани и слез.

   Она узнала, что в доме генерала живет красавица Хренова - скрывается, и стало быть, дело не чисто...

   Она приревновала князя...

   Черемзинский всячески, красноречием и клятвами успокоил возлюбленную. Они помирились.

   Когда Борис Иванович собирался уже уходить, боясь опоздать к обеду, его лакей явился на квартиру Амалии и подал ему записку.

   Князь встревожился. Подобное бывало только в особых случаях... Он прочел, ахнул и тотчас же уехал, но не домой. Только вечером появился он в комнатах Анны Сергеевны и долго объяснял что-то горячо, прося совета.

   - Доложи Сергею Сергеевичу! - говорила старая девица.

   - Доброе дело было бы... Хоть что-нибудь... Ну рублей пятьсот! - говорил князь.

   - Доложи, сказываю. С пустяками лезешь часто, а это дело хорошее... Теперь поздно... Завтра поутру.

   И рано утром князь Борис Иванович вошел к генералу и заявил несколько робко, что у него есть важное дело.

   - Ну что же, не в первый раз, делать нечего! Сколько? - отозвался Глебов холодно.

   - Нет, Сергей Сергеевич, вы ошибаетесь, я совсем не об этом.

   - Ну полно ломаться! Сколько, спрашиваю? Последний раз было, кажется, семь тысяч... Ну, опять, стало, в карты продулся либо в греческой ресторации задолжал за целый год? А то "энта" прокутила. Твоя.

   - Ей-Богу, нет, Сергей Сергеевич!.. Выслушайте! Дело совсем иного порядка. Ни я, ни Амалия ни при чем тут.

   Старик удивился. Он привык, что князь являлся к нему всегда с одной и той же просьбой - уплатить долги. Глебов делал это несколько сурово, чтобы не давать поблажки, как он говорил про себя, но в сущности при его состоянии уплата долгов деверя его дочери было делом совершенно легким. На этот раз генерал, удивленный, что дело не идет о долгах, вдруг разинул рот и ахнул тому, что ему почудилось.

   - Батюшки! - воскликнул он.- Да неужто ты не понял, что я это в шутку сказывал?

   - Что такое? - удивился князь и тоже был готов разинуть рот.

   - Да ведь ты пришел просить согласия жениться на этой приятельнице Нади. На купецкой дочери Хреновой, что зачастила к нам. Да ведь я шутил. Что ты, ошалел, что ли! В твои годы - да на восемнадцатилетней? Да и все же на купчихе. Да еще имея свою собственную зазнобу из немок. Оголтелый, подумай!

   Несколько раз порывался князь начать говорить, но Глебов не давал ему произнести ни слова и продолжал читать мораль.

   - Да позвольте, позвольте, Сергей Сергеевич! - отчаянно закричал князь.- Совсем не в этом дело! Бог с ними со всеми. Я знал, что вы шутите насчет этой Софьи. Да и моя возлюбленная никогда не согласится на этот брак. Совсем не в том дело. Дело серьезное, важное!

   - Ну, говори, а то конца не будет!

   - Ну, вот-с... Не знаю, с чего начать. Дайте с мыслями сообразиться. Вам известно, что у нас, Черемзинских, есть родственники дворяне Ковылины. Как они приходятся нам, уж, право, не знаю. Двое молодых Ковылиных - должно быть что, мои троюродные братья, а может, племянники, а может, и дяди. В дальнем родстве легко не разберешься. Ну, вот-с один из них тут, в Москве, студентом - Иван Ковылии; а другой, Александр Ковылин,- артиллерист. Люди они небогатые. Их отец с матерью живут в маленькой вотчине, кажется в Черниговской губернии. И вот теперь старший - капитан Ковылин - был шибко ранен под Смоленском, и его кое-как в карете с каким-то тоже раненым князем доставили в Москву, И он поместился у своего брата - студента - в двух маленьких горницах. Нужно спокойствие, нужно лечиться, нужен доктор, аптека, а они - бедность непокрытая. Писать родителям в Чернигов? Когда еще известие придет, да и что они вышлют, ибо сами люди бедные. А между тем Ковылины - родственники. Не грех бы было им помочь.

   Глебов быстро поднялся с места, прошелся два раза по своей комнате и потом, обернувшись к князю, выговорил сурово:

   - Прикажи закладывать карету, поедем к ним!

   - Что вы! - воскликнул князь.

   - А что?

   - Да что же? Я рад! Поедемте, сами увидите! Славный народ оба, один-то еще молоденький, а другой - капитан, оба вам понравятся.

   - Знаю без тебя! Ты не помнишь своих родных, а я их помню. Я семью Ковылиных где-то когда-то видал... И эти, должно быть, те самые, которых я раз в шутку угощал щелчками в лоб. Мы играли в карты, и мальчуганы согласились при выигрыше брать полтинники, а при проигрыше подставлять лоб. Помню, меня это забавляло, но мальчуганы мне понравились! Белобрысые такие, с большими синими глазами, как теперь помню.

   - Так, так, Сергей Сергеевич! - воскликнул князь.- Белокурые и красивые.

   - Ну, вот и отлично! Тогда я их щелчками кормил, а вот теперь иначе угощу. Едем!

   У Глебовых цуг лошадей закладывался с необыкновенной быстротой. Генерал выезжал теперь редко. И когда являлся приказ закладывать карету для самого Сергея Сергеевича, то четверик появлялся в карете, а карета у подъезда, как по мановению жезла волшебника.

   Минут через десять генерал в треуголке поперек головы с султаном уже вышел на подъезд в сопровождении князя, а через двадцать минут оба они входили в большой дом на Арбате, где было множество квартир. Действительно, все оказалось так, как говорил Черемзинский и как предугадал Глебов.

   Раненный и привезенный в Москву артиллерийский капитан сидел полулежа на кровати брата-студента, а сам студент сидел и читал у окошка. На полу лежал матрац с простыней и одеялом. Студент уступил брату свою кровать, а сам, очевидно, спал на полу.

   Сразу по всему можно было видеть, что молодые люди не только не богаты, но и нуждаются.

   Князь радовался, видя, какое выражение приняло лицо Глебова. Он ожидал, что старик сию минуту оставит в этой квартире по крайней мере тысячу рублей.

   Молодые люди переполошились, как увидали нежданных гостей. В особенности смутило капитана то обстоятельство, что в комнате появился старик в генеральском мундире с Георгиевской звездой и с Анной на шее в алмазах.

   Глебов поздоровался с обоими, сел на поданный стул около постели и остановил рукой офицера, когда тот хотел сесть прямее.

   - Ну, рассказывай все, как и что? - вымолвил он.- Мы - родные. Да кроме того, ты и я - военные. Где служил, как все приключилось?

   Молодой человек с крайне привлекательным лицом, с светло-белокурыми вьющимися волосами, необыкновенно добрым взглядом больших синих глаз, почти красавец, сразу понравился Глебову. На расспросы старика молодой офицер объяснил, что он был в корпусе Витгенштейна и был ранен в небольшой стычке с неприятелем. Конечно, он остался бы там и теперь, где-нибудь в деревушке, если бы один князь Голицын, его дальний родственник, не был ранен тоже. Он собирался в Москву в своей карете, большой, четырехместной, и предложил ехать с ним и Ковылину. Таким образом Голицын доставил его в Москву и двинулся далее, к себе в имение, а он остался у брата-студента.

   Глебов выслушал внимательно и спросил сурово

   - Какая рана?

   - Да вот, ваше превосходительство, ничего особенного, а ходить не могу.- И молодой капитан показал рукой на правое бедро.

   - Помилуй Бог! - воскликнул Глебов.-Моя рана! Дай-ка! Дай-ка, погляжу!- И, осмотрев перевязку, сделанную крайне плохо, Глебов повторил: - Моя, моя! В самое это место! Стало быть, ты тоже на костылях?

   - Вон они! - показал Ковылин рукой в угол.

   Глебов обернулся и увидал прислоненные к углу два костыля.

   - Скажи пожалуйста! Ну, вот и я так-то! Я много месяцев прыгал на этих палочках. Удивительно! Но только я, мой друг, лечился как следует. Меня этакими тряпочками да этак по-дурацки не обвязывали. Пуля-то вынута?

   - Вынута, ваше превосходительство! Из-за пули большой разрез делали и оловянную звезду вытащили

   - Так, так! - закричал во все горло генерал, и таким голосом, что князь изумился.

   Он никогда не видал старика в таком возбужденном состоянии...

   - Моя рана! И у меня звезду вытащили! Вот тебе Бог, не лгу. Это о кость сплющилась пуля?

   - Точно так! Мне так объяснили! - сказал Ковылин.

   - Ну, дорогой мой, если ты русский офицер, да если ты был ранен, защищая свое отечество, да еще у тебя рана моя и костыли такие же, как мои были, и звезда свинцовая такая же, как моя была, то я тебе вот что скажу: собирайтесь вы оба сейчас и через час будьте у меня. Пожитков много не берите, а самое необходимое. Я за вами пришлю карету и предоставлю вам у себя целую квартиру - вот около князя. Времена такие, что всякий дворянин должен делать у себя в доме госпиталь, по средствам. Времени терять нечего, сейчас я поеду домой и сейчас же пошлю вам карету. Да вот что: и доктора пришлю! Доктор тебя доставит, а то ты как-нибудь разбередишь себя.

   Ковылин стал было противоречить, уклонялся от приглашения, но Глебов своим решительным тоном заставил его тотчас же замолчать.

   - Собирайтесь! Через час будьте оба у меня.

  

  

   Братья Ковылины поместились в нижнем этаже, в трех комнатах, таких же, как и квартира князя Бориса Ивановича. Братья и мечтать не могли о том, как они были приняты и устроены генералом. Они очутились как бы у самых близких родных и уж именно по поговорке: как у Христа за пазухой.

   Капитан Александр Александрович при хорошем тщательном и усердном уходе лучших московских докторов, а быть может, еще и по другим каким тайным причинам стал оправляться чрезвычайно быстро. Он и на маленькой квартирке брата уже не лежал в постели, а сидел на ней, а тут на третий день после переезда уже мог сидеть в кресле и без труда, без боли двигаться на костылях. Сначала он обедал отдельно у себя, а теперь попросил дозволения у генерала обедать вместе со всеми, говоря, что он может подниматься на своих костылях и по лестнице.

   Сергей Сергеевич согласился, но с тем условием, что Ковылина будут люди вносить в верхний этаж на кресле. На другой день, после первого обеда со всей семьей, Ковылина два раза вносили наверх, так как он пожелал быть и вечером в кругу семьи.

   Не прошло недели, как обоих молодых людей вся семья полюбила не как дальних родственников, а как близких родных. Молодые люди как-то подошли к семье Глебовых. Раненый офицер стал тотчас любимцем Сергея Сергеевича, а студент - любимцем Анны Сергеевны. И всякий день беседы длились бесконечно. Старик рассказывал про то, через что сам прошел, и если он мало еще повоевал, то в душе был истинный воин.

   Каждый день Глебов открывал новые качества в своем любимце и наконец однажды сказал себе самому: "Вот муж для моей Нади! Сразу отыскался! И самый подходящий. Ищи десять лет в обеих столицах и по всей России - и такого не выищешь".

   Потому ли, что Сергей Сергеевич изменил себе в чем-нибудь, обмолвился как-нибудь, но дело в том, что одновременно вся семья и даже прислуга стали радостно ухмыляться и думать то же самое.

   Вследствие этого всем было веселее и, несмотря на смутное время, в доме генерала жилось как-то лучше, чем прежде. Все ликовали. Все даже будто ожили.

   Однако однажды за обедом случилось неожиданное. Когда речь зашла случайно о миллионере Живове, который в этот день снова посетил Глебовых, Сергей Сергеевич вспомнил то, что узнал от старика.

   - Удивительное приключение! - объявил он.- Рассказал мне богач такой случай. Собрался он женить одного своего крестника, сказывает, малого очень хорошего. Думал затеять доброе дело, а вышло худое и срамное. Девица, которую прочил он крестнику, должно быть, или любит кого другого, или просто шалая девица и оголтелая - отказалась наотрез выходить замуж. А когда родители стали ее приневоливать, то она... Что бы вы думали? Взяла да и убежала. Да так без вести и пропадает теперь! Жених ездит в дом, а ему говорят, что его невеста хворает и в постели. Ради срама лгут ему и ради того, чтобы не печалить его. Каково колено!

   И, удивленный молчанием за столом, Сергей Сергеевич обвел всех глазами и невольно удивился.

   - Чего вы? - выговорил он.

   Но он не получил никакого ответа, как будто всякий старался промолчать в том расчете, что другой заговорит. Но никто говорить не хотел.

   - Чего это вы? Я и не пойму... Сидите, будто я сейчас бревном по вас треснул...- И, оглянув снова всех, Сергей Сергеевич прибавил: - Ты чему ухмыляешься?

   Слова эти относились к князю.

   - Я ничего... я так... Дивлюсь тоже, что все мы сидим, молчим...

   - Ты что покраснела? - спросил Глебов у внучки.

   - Я... нет, дедушка,- робко отозвалась Надя и при этом вспыхнула еще более.

   - Вот как! Стало быть, загадка какая-то? Ну, говори ты, княгинюшка!

   Но княгиня хотела что-то сказать, запнулась, произнесла два неразборчивых слова, зарапортовалась совсем и наконец, разведя руками, поглядела на тетку, как бы прося ее помощи. Это случалось всегда в важных случаях.

   Анна Сергеевна собралась говорить, но, однако, тоже как бы поперхнулась.

   - Батюшки светы, даже сестрица! - выговорил генерал. И так как снова наступило молчание, то Глебов уже несколько раздражительно произнес: - Будет шутки шутить! Толком я вас спрашиваю: чего вы нашли такого удивительного и для вас подозрительного в том, что мне Живов рассказал? Ну, убежала оголтелая девка из родительского дома от нареченного ей жениха. Вам-то какое до этого дело?

   - Дозволь, братец,- выговорила Анна Сергеевна,- пояснить тебе это не сейчас за столом, а после стола.

   - Почему же это?

   - На это очень важная причина. Дозволь! Ты знаешь, я зря говорить не стану.

   - Мы здесь все свои - не чужие. А они вот - наши родственники! - показал Глебов на обоих Ковылиных.- И какая же может быть тайна, когда дело чужое, не наше?

   - Дозволь, батюшка братец, доложить тебе все и пояснить после стола! - проговорила Анна Сергеевна тем же упорным голосом, какой был иногда у генерала.

   Сергей Сергеевич всегда узнавал этот голос и даже, пожалуй, как-то любил его в сестре, называя этот оттенок "глебовским" голосом.

   - Хорошо. Так будь по-вашему! Как встанем из-за стола, так сейчас ты мне и изложи, загадку разгадай.

   Но не прошло и несколько минут, как старик, продолжая удивляться и соображать мысленно, почему его рассказ поразил всю семью, начал догадываться.

   "Вероятно,- думалось ему,- вся семья знала и прежде то, что мне рассказал Живов, да, кроме того, кто-нибудь из моих принимал даже и участие в этом побеге..."

   Но вдруг старика как бы осенило... Ведь у него в доме гостит у его внучки красавица Софья Хренова!.. И Сергей Сергеевич мысленно прибавил тотчас же: "Пустое все! Нешто возможно? Нешто посмеют?"

   Когда все встали из-за стола и прошли парадные комнаты, Глебов прошел к себе в комнату в сопровождении сестры.

   После первых же слов Анны Сергеевны, что беглянка именно Софьюшка и что она не просто гостит у внучки, а скрывается от ненавистного жениха и насильственного брака, Глебов насупился, помолчал и потом стал качать головой.

   - Что же это? - выговорил он.- И все! И старые! Ну добро бы внучата, добро бы, скажу, князинька наш, ветрогон. А то и дочь, и ты на старости лет. Все вы срамное дело затеяли! Срамоту в доме заводите!

   Анна Сергеевна стала было объяснять, противоречить брату, говорить, что Софью чересчур жалко. По ее мнению, надо было устроить это дело, ибо Надя настолько любит свою давнишнюю приятельницу, что хочет сама просить деда вмешаться в это дело, усовестить ее родителей, уговорить даже семью жениха и побеседовать об этом с самим Живовым. Сделать, одним словом, доброе дело.

   - Все это я бы и сделал,- строго ответил Глебов,- если бы вы со мной не поступили бессовестно и непокорно. Как же можно, чтобы набольший в семье не знал, что у него в доме происходит? Да вы после этого беглых французов будете тут прятать или острожников и мошенников.

   Старик взволновался, встал и начал ходить по своей комнате. Анна Сергеевна дала ему успокоиться, зная, что в эту минуту всякие разговоры и в особенности противоречия его только хуже раздражают и гневают. Когда же первый пыл спадет, то можно смело начать атаку. Так случилось и теперь.

   Когда Сергей Сергеевич снова сел в кресло, то старая девица начала речь на другой лад, стараясь разжалобить брата и подействовать на его любовь к внучке. Не Софью Хренову надо осчастливить, она чужая - Бог с ней! - а надо осчастливить Надю, которая горюет чуть не так же, как сама беглянка.

   Кончилось тем, что Глебов выговорил:

   - Посылай ко мне Надю!

   Когда княжна, смущенная, хотя ее всячески обнадежила grande tante {Тетушка (фр.).}, вошла к деду, то он уже мягко заговорил с ней и, немножко пожурив за то, что она первая затеяла в доме обманывать его, расспросил все подробно о Софье. Надя, разумеется, повторила то же самое, что сказала Анна Сергеевна, но при этом, описывая горе своего друга, расплакалась, бросилась на колени перед дедом, стала целовать его руки и, всхлипывая, приговаривать:

   - Дедушка! Дедушка! Помогите ей! Ведь на всю жизнь! Она ни за что не пойдет. Она поклялась, что утопится!

   Слезы и печаль любимой внучки всегда сильно действовали на старика. Он когда-то рассудил так: "Много еще слез будет впереди и у Нади, и у Сережи, и, стало быть, пока я жив, нужно, чтобы их у них не бывало!"

   Погладив внучку по вьющимся кудрявым волосам, достав из кармана чистый платок и утерев ей слезы, Сергей Сергеевич, улыбаясь, произнес:

   - Вишь, какой горячий ходатай по делам! Поди и у Иверских ворот никогда таких горячих не видано? Были бы этакие, то какие бы большущие деньги наживали. Ты за свое дело никогда так горячо не просила. Ну, так и быть, пошлю я за Живовым. Скажу ему, что бегунья спряталась у нас и что в этом деле главный преступник и мошенник - моя же родная внучка. Стало быть, и я виноват выхожу.

   На другой день Живов явился к генералу и, конечно, был крайне изумлен, узнав, что пропавшая без вести невеста его крестника скрывается у молоденькой княжны. Однако Иван Семенович отнесся к делу совершенно иначе, чем думал Глебов, и кончилось тем, что и генерал присоединился к мнению старика.

   Живов расхвалил семью Тихоновых, расхвалил в особенности своего крестника, объяснил, что семья Хреновых не ахти какая. Сам Хренов - человек прямо скверный, сын его совсем глупый, а обе дочери балованные, о себе возмечтавшие. Если бы не его крестник, без ума полюбивший Софью, то он, конечно, никогда бы и не подумал его женить на такой девушке. Одна надежда, что она исправится.

   - Как же, помилуй,- сказал Глебов,- ведь Софья бывала у нас всегда, ее мы все очень любим, она девушка хорошая.

   - Вот вы-то, ваше превосходительство, ее и испортили. Бывая у вас часто да беседуя с княжной, которой она совсем не по плечу, она, должно быть, разумом и свихнулась. Ей вот теперь и хочется выходить замуж за какого-нибудь дворянина, а то и генерала. От этого, что она часто бывала у вас, всякие сновидения и пошли у нее.

   И затем старики решили, что, чем дело сватовства кончится, видно будет, но что, во всяком случае, теперь надо тотчас же возвратить девушку к ее родителям. Это долг чести и порядочности не только дворянской, но хотя бы и купеческой. Срам и противозаконие - скрывать у себя девицу, бежавшую от родителей.

   Живов уехал, а решение генерала, объявленное домашним, конечно, всем было неприятно, а на бедную Софью подействовало так, что она едва не лишилась чувств. Напрасно утешала Надя приятельницу, что Живов обещался подумать и порассудить, дедушка обещался даже заступиться, что свадьба эта вряд ли состоится. Софья все-таки была вне себя от ужаса и перепуга.

   Между тем Глебов послал сказать Хренову, что дочь его находится у них - генерала - и будет доставлена в дом тотчас же, но не прежде того, как отец сам побывает у генерала.

   Пораженный, но и обрадованный Хренов явился наутро. Глебов, приняв купца, конечно, его не посадил и, поговорив с ним стоя у окна, объяснил, как дело было. Он объяснил свое неведение, брал чужую вину на себя и просил извинения. Но затем он прибавил, что он эдак поступает как гражданин. Но как христианин он должен поступать иначе. Он только тогда отпустит Софью к родному ее отцу, когда этот отец поклянется ему, что не будет жестоко расправляться и наказывать дочь за побег.

   - Это твое родительское право. Но все-таки прошу тебя поклясться мне, что ты Софью пальцем не тронешь. Битьем да хлопаньем, хороший мой, ничего не сделаешь! Я уже вот полстолетия ни одного из своих крепостных рабов не только палкой или розгой, а пальцем не тронул. Дивлюсь только, что все господа собственноручно распоряжаются, собственные свои кулаки расколачивают без жалости о морды своих холопов. Никогда я этого уразуметь не мог и похвалить, конечно, тоже не мог. Даешь ты мне клятву, что не тронешь Софью?

   Хренов поклялся, но глаза его лукаво мигали, и Глебов не поверил. Он задумался и не знал, как быть. И вдруг ему пришло на ум...

   - Ну, вот что... Как тебя по имени и по отчеству?

   - Ермолай Прокофьич, ваше превосходительство.

   - Так вот что, Ермолай Прокофьевич, знаешь ты, что я человек все-таки не последний, а человек властный. С главнокомандующим Федором Васильевичем состою я в дружбе. Времена теперь лихие. Как только я узнаю, что ты стал терзать свою дочь за ее побег, так, божусь тебе, напишу маленькую цидулю графу Растопчину с просьбой, и на другой день на лошадке или на двух лошадках вывезут тебя из Москвы с недозволением возвращаться в нее впредь до особого разрешения. Ну, стало быть, держи свою клятву или не держи - твое дело, а уж я-то мою, Ермолай Прокофьевич, сдержу. Ну а теперь бери свою дочку - и с Богом домой!

   Разумеется, в ответ на подобную речь Хренов поклялся пальцем не тронуть дочери, и на этот раз его глаза уже не мигали лукаво.

  

  

   После всяких невероятных и противоречивых слухов, бегавших по столице уже два месяца, вся Москва от мала до велика вдруг узнала, наконец, наверно, что было страшное сражение где-то по Смоленской дороге, но недалеко от Москвы. Начальство, важные именитые люди говорили, что ожесточенный бой причинил много вреда врагу. Если еще такой бой, то придется Бонапарту двигаться обратно к границе немецкой.

   И простой народ верил. Но общество толковало и судило иначе. Ведь было известно, что армия после сражения опять попятилась и идет на Москву. Зачем? Чтобы дать второе сражение, отстаивая грудью матушку-Москву с ее святынями? Или чтобы защищаться в самом городе? Но это нелепо: Москва не крепость.

   - Ничего! - говорил простой народ.- Пускай французы берут Москву приступом. А из Кремля будут по ним палить пушкари, и всякому обывателю прикажут взять топор, вилы, а то нож и тоже сражаться.

   И начались в Москве сборы и выезды по деревням и вотчинам. Дворяне первые подали пример, и часто выезжающие колымаги, тарантасы и обозы с кладью смущали купечество, смущали и простонародье.

   - Да неужто же в самом деле француз в Москве будет? Граф Растопчин сказывает, что ни в жисть!

   Однако находились люди, которые поняли, что француз - не свой брат. Лучше бежать. Нашлись тоже люди, которые поняли, что пришла пора жертвовать чем можешь... Достоянием или жизнью... А то достоянием и жизнью!

   А в те дни, когда именитые москвичи бежали из Москвы, в большом доме на Басманной происходило что-то особенное. Дом кишел, как муравейник, переполненный самым пестрым народом, преимущественно мещанами и крестьянами, причем было с дюжину купцов и с десяток пожилых женщин.

   Тут очутились в полном сборе все содержатели кабаков и мучные торговцы, бравшие всегда товар свой из громадных складов Живова.

   Кроме того, тут были все заведующие домами Живова, которые он с некоторых пор скупал кучами и разных кварталах Москвы. За последнее время богач приобретал чуть не по дюжине домов в день.

   - С ума спятил старый! - говорили про него чиновники, совершавшие спешно купчие.- Ради похвальбы! хочет пол-Москвы скупить. И кого удивит? Все знают, что он это сделать может. Да еще в какое время!

   Но еще иное удивляло всех. Богач, вместо того, чтобы покупать хорошие каменные палаты и даже с большими садами или большими дворами, что любило всегда делать дворянство и богатое купечество, напротив, покупал только деревянные дома - и новые, с иголочки, и старые, чуть не развалившиеся, причем выбирал дома в разных кварталах - и в центре, и на окраинах. Особенно дорого давал он иногда за почти негодный дом в каком-нибудь тесном переулке и не соглашался купить по весьма выгодной цене - как говорится, задаром - какой-нибудь великолепный барский дом.

   Из-за гнилой хибарки он чуть не кланялся домохозяину в ноги, упрашивал:

   - Продай, родной. Бери что хошь!

   А предлагающему каменные палаты за полцены и в рассрочку он отвечал:

   - На что они мне? Я каменные не покупаю.

   На удивленные вопросы чиновников в суде Живов объяснял:

   - Мне требуется не качество, а количество. Хочу поболе по всей столице домов иметь. Мне лучше две тысячи хибарок, чем десятка два палат боярских.

   Разумеется, все на это отзывались:

   - Ну уж и прихотник же ты, Иван Семеныч! Тут вот беда над Москвой, а ты чудачествуешь. Иль собрался эти все свои дома в подарок Наполеону поднести?

   - И поднесу. Это будет мое угощенье французу. Каждому важному офицеру по дому.

   Теперь Живов созвал всех своих управителей вновь приобретенных домов и каждому пояснял, что если француз действительно войдет в столицу, то будет его, Живова, своевременное приказание, как поступить по отношению к врагу. И приказание строжайшее. За точное исполнение - большая награда. За неисполнение и непослушание он прогонит тотчас, не уплатив ни гроша из положенного теперь большого жалованья.

   Кабатчики и мучные торговцы сами явились к богачу и главному теперь в столице виноторговцу. И прежде был Живов одним из трех московских воротил по продаже пенного вина и сивухи, а теперь, скупив вдруг сразу все наличное "питие" во всех складах, стал собственником чуть не всего до последней капли существующего в Москве вина.

   Но это была уже не прихоть. Это было, по-видимому, выгодное дело, кулачество... И даже диковинное дело, по мнению всех.

   Казалось, что богач пользуется временами лихими и хочет на французе нажить, продавая им муку и водку втридорога.

   Теперь целовальники и лабазники явились Христом Богом просить Живова не разорять их.

   Дело было в том, что богач повысил страшно цену и на муку, и на вино... Чуть не вдвое с пуда и с ведра.

   И между богачом и народом происходил разговор:

   - Помилосердуй, родной.

   - Не хочешь - не бери! - отвечал Живов.

   - Побойся Бога, Иван Семеныч.

   - Боюся. Боюся его пуще тебя... Господь все видит...

   - Балуешься.

   - Какое теперь баловство! Не те времена. А вот хочу подороже взять - и шабаш.

   Однако вдруг приключился казус, всех поразивший. Богач Ярцев, купец с Рогожской, согласился на высокую цену Живова и пожелал взять зараз у него хоть на полмиллиона и муки, и вина. Ярцев был известен как жила и мироед.

   - По моей цене? - спросил Живов.

   - По твоей, по двойной,- отвечал Ярцев.

   - Да что же ты это? Какой твой расчет? Ведь ты себя разоришь. Я вдруг из-за прихоти спущу цену. Что тогда?

   - Не твоя забота! - отозвался купец.- Стало быть, я знаю, что делаю, коли покупаю у тебя.

   Живов подумал и отказал.

   - Не хочешь? - изумился Ярцев.

   - Не хочу.

   - Почему? Ведь ты сразу наживешь страсть что...

   - А плевать мне на наживу.

   - Стало, ты рассчитываешь с француза еще боле взять? - догадался Ярцев.

   - Стало, так...

   - А коли на Москве от него грабеж пойдет?.. Ведь эдак-то сказывают многие... Тогда тебя француз растащит.

   - Пускай.

   - Так не хочешь?

   - Ни за что! Бери малое количество. Ну, полтысячи ведер да пять тысяч пудов.

   - Мало мне взять невыгодно.

   - Ну а больше не дам. Мне невыгодно.

   Эта беседа и упрямство Живова подивили немало всех явившихся к нему кабатчиков и лабазников.

   - Ведь кабы все дело было в наживе, так он бы сейчас пошел на предложенье купца Ярцева. Диковина! - рассудили они.

   В сумерки народ стал расходиться со двора Живова, поневоле согласясь на его цены, но, разумеется, решаясь пока только на самое ничтожное количество товара.

   В то же время подъехал к дому Ермолай Прокофьич Хренов и, принятый Живовым, объяснил:

   - К тебе, Иван Семеныч. Дельце, и важное.

   - Говори.

   Хренов объяснил, что, зная, как скупает Живов дома в Москве, он явился предложить ему свои, а вместе и фабрику брата.

   - Все свое, что имею, хочу продать, и недорого.

   - Француза испугался?

   - Что ж! Пожалуй, и так! Отчего не сказать правду? Деньги в карман - и был таков. Гуляй