Салиас Евгений Андреевич - Француз

удивительно простым голосом, как если бы дело шло о покупке мыла и мочалки для бани всей семье. И голос этот немало удивил и встревожил всех, ибо все почувствовали, что если Софья наутро откажется выходить замуж за ненавистного ей, да и всем равно, молодого канцеляриста, то положительно наверно с утра начнется расправа, о которой у них в околотке еще и не слыхивали.

   Часто доходили вести, что кого-либо по соседству кто-нибудь у себя на дому высек. Но чтобы какой обыватель начал пороть весь дом, начиная с пожилой жены, и, перепоров всю семью, принимался даже за прислугу - подобного было не слыхано и не видано. А между тем вся семья и прислуживавшие за столом горничные чуяли, судя по голосу и лицу хозяина, что это не шутка, а сущая правда. И вот завтра поутру скажи дочь родителю, что она не согласна,- и первую начнут сечь тучную Марью Антоновну.

   За обедом после речи хозяина все молчали и только сопели, и хотя Софья сидела бледная и встревоженная, но ее мать была еще в худшем положении. Марья Антоновна глядела как полоумная и все размышляла о том, почему же собственно ей отвечать за упрямство дочери?

   Конечно, после обеда, когда Хренов отдохнул и снова ушел из дому по делам, мать, брат и даже отчасти и сестра стали вместе уговаривать девушку повиноваться отцу. Софья отмалчивалась, только взглядывала на всех, и красивые черные глаза ее странно блестели, странно вспыхивали.

   Когда сестры ушли к себе в свою общую комнату на краю дома, то Ольга первая заговорила, спросив у сестры:

   - Как же быть, Софьюшка?

   - Не знаю!- отозвалась эта.

   - Делать нечего, надо идти за него.

   Софья потрясла головой.

   - Да как же, что же тогда? Подумай, срамота какая, если батюшка начнет всех нас всякий день пороть! Я уже не говорю о том, что больно будет, а срам велик. Еще если бы тебя одну, ну, всякий бы по соседству рассудил, что дело обыкновенное, но всех - семью и людей - это совсем диковинное дело! Огласка на всю Москву пойдет, и все-таки же ты в конце концов должна будешь согласиться. Ты, может, думаешь, что батюшка только грозится, а на этакое дело не пойдет?

   - Нет,- отозвалась Софья,- знаю, что не зря грозится...

   - Так что же тогда? Стало быть, завтра утром согласие дашь?

   - Ни за что! - глухо отозвалась Софья.

   - Так что же тогда?

   - А вот!..- произнесла Софья, запнулась и, подумав, выговорила:- А вот... увидим!

   Промолчав очень долго, Софья спросила у сестры:

   - Ну а ты бы пошла?..

   - Мне нельзя... Мое дело иное. У меня есть мой дорогой, и я из-за него готова хоть помереть. А ты никого не любишь и свободная.

   - Могу после встретить и полюбить,- отозвалась Софья,- Стыдно тебе так со мной говорить, не сказывать того, что думаешь. Я знаю, что бы ты натворила, если бы тебя за Макара Тихонова стали прочить.

   Ольга вздохнула и молчала, не желая смущать сестру, которую любила.

   - То-то вот! - сказала Софья.- Молчишь!

   Относительно младшей сестры сам Хренов и все домашние, кроме Софьи, глубоко ошибались, хотя и звали тихоней.

   Ольга не была так умна, как старшая сестра, и менее жива, но в ней было еще более скрытой решимости и ловкого упорства во всем.

   - Если б меня родитель вздумал выдавать за этого Макара,- заговорила она наконец,- то я бы ушла хоть в Сибирь. Ну, украла бы, попала бы в острог, стала бы срамная. Что ни на есть бы сделала. А загублять себя на всю жизнь, выйдя за постылого и глупого, не дала бы.

   Так как обе сестры пользовались сравнительно с обычаями и нравами их среды полной свободой, благодаря тому что отец вечно отсутствовал из дому, а придурковатая мать вечно возилась с разными шатуньями, то у обеих сестер были знакомые, которых не знала семья.

   Пока Софья бывала часто и подолгу у господ Глебовых, у одной приятельницы-княжны, Ольга точно так же, не спрашиваясь ни у кого и не проронив никому ни слова, бывала в одном очень известном московском, хотя загородном, доме.

   Она близко сошлась с самой главной барской барыней графа Маминова, была дружна с ее дочерью и неравнодушна к ее сыну.

   Хоромы Маминова были от Хреновых и очень близко и очень далеко, ибо стояли на противоположном берегу Москвы-реки. Для того чтобы бывать в гостях, в доме, который был виден через рощу на высоком берегу, надо было пользоваться рыбачьими лодками. Иногда их не бывало. Но это не останавливало смелую Ольгу. Только апрель или октябрь она беспомощно сидела на своем берегу, на подачу руки от хором, и терпеливо поджидала кого-либо из рыбаков. В остальное время сноситься было легко. Зимой была торная дорога по льду, а в лето девушка храбро и ловко переплывала реку, устроив всю одежду в узле и на голове. В таком глухом месте подобная переправа была совершенно возможна, могла оставаться тайной, да к тому же вошла и в обычай. Целое лето обитатели двух берегов, Хамовниковского поселка и деревни под Девичьем монастырем с одной стороны, а с другой - обыватели по Старо-Калужской дороге и Воробьевых гор, сносились этим способом.

   За последнее лето Ольга бывала у своих друзей чаще, чем прежде, потому что была более чем когда-либо увлечена молодым Андреем Рябовым, сыном барской барыни. Сестра его, Лиза, помогала всячески, хотя и наивно, и приятельнице, и брату, который, прежде равнодушно относившийся к Ольге, теперь был тоже сильно увлечен красивой купеческой дочерью.

  

  

   Однако Рябов не мог надеяться получить согласие купца на этот брак.

   - За сына барской барыни, хотя бы и графской, он дочь не отдаст,- говорил Андрей своей возлюбленной.

   - Там видно будет,- отзывалась Ольга и глубоко задумывалась...

   - Ты будь отважен,- говорила она иногда.- А я на все пойду!..

   - Так сказывается,- не верил Андрей.

   - Ну вот, придет время - сам увидишь.

   И лицо Ольги при этих словах принимало выражение суровое.

   ...В небольшой квартире в Зарядье, в семье Тихоновых, было весело и радостно. Долго тянулось сватовство и измучило всех.

   - Ну что, рад, Макарушка? - восклицал по десяти раз на день Тихон Егорович.

   Макар только улыбался, да глаза его сияли.

   Отец и сын прежде всего собрались в Басманную с поклоном к благодетелю - благодарить его, потому что, очевидно, Иван Семеныч сам все дело порешил своим властным словом, а не со стороны узнал о согласии Хреновых.

   Живов принял старика и крестника, но был угрюм и сумрачен.

   Тихоновы на этот раз едва добрались до богача, долго прождав своей очереди.

   В большом доме был разный народ, и Живов принимал поочередно каждого отдельно у себя в рабочей горнице, где стоял большущий стол, а на нем лежали целые кипы тетрадей и бумаг.

   - Ну, рады! - сказал Живов.- Ну и спаси Бог. Только, по правде сказать, время такое, что не до свадеб да пирований. Ну, да Бог простит.

   - А что слышно, Иван Семеныч? - спросил Тихонов.

   - Что? Про француза-то? Да так много зараз слышно, что ничего за шумом не распознать. Знаешь, когда тридцать голосов зараз галдят, нешто разберешь, о чем каждый горланит? Так вот и теперь.

   - Всяк свое говорит?

   - Да, француз тут, француз там. И нигде его нет. Была битва... Не было никакой битвы... Прогнали его в Литву и Польшу обратно... А то, вишь, совсем не то... На наших он все напирает, а наши от него увертываются. Смоленск бросили и сюда уже...

   - Как бросили? - вскрикнул Тихонов.

   - Да, Смоленск, сказывают, уже в руках супостата... Ну да что об этом! Не наше дело. Наше дело другое. Знай, Тихон Егорович, что я на тебя виды тоже имею. Ты свою свадьбу справляй, а жди, что я тебя вызову и дам тебе порученье. А покуда ты мне добудь и держи наготове дюжины две парней-молодцов. Обещай им, что как я их кликну, то дам работу под твоим началом или вот Макаровым. Им по рублю в день положу. Понял? А атаману их - тебе ли, Макару ли - что хочешь... Ничего не пожалею...

   - А какое дело-то будет? - изумляясь, спросил Тихонов.

   - Этого я теперь покуда не скажу. Дело простое, но и важное... Христианское дело.

   Уходя от Живова, оба Тихоновы порасспросили разношерстный народ, дожидавшийся своей очереди повидать богача... Но ни один из них не знал, зачем, собственно, вызван или послан кем сюда.

   Те же, которые уже побывали у Живова, уходили, сказывая, что Иван Семеныч не приказал болтать, о чем речь шла у них.

   - Клятву страшенную взял - держать все про себя.

   Тихоновы вернулись домой и нашли у себя Исаевну, веселую и довольную. Она гордилась успехом сватовства.

   - Ну что хорохоришься! - не утерпел старик Тихонов.- Ведь не ты сварганила, а сам Иван Семенович.

   - А кто вас к нему, отец ты мой, прислал? Все я же. Не будь я, ничего бы не было.

   Но затем сваха объявила, что была у Хреновых и никак не может понять, что у них творится. Невесты она не видала, а домашние все совсем как в воду опущенные.

   - Уж больно, видно, им неохота отдавать девицу за Макара Тихоновича,- объяснила Колобашкина.

   Наутро мещанин и его сын, канцелярист, собрались к будущим свойственникам в гости. Оба принарядились во все новое, вымазали волосы деревянным маслом и, перекрестясь на образа, вышли на двор, сопровождаемые мальчуганом Петром, Анной со всеми детьми и прислугой.

   От Зарядья к Девичьему был конец не близкий, и они велели себе заложить тележку.

   Но прежде чем явиться в гости к Хренову, Тихон Егорович пожелал заехать к своему духовнику, жившему несколько дальше купца, в маленьком церковном домике около церкви Двенадцати апостолов.

   Старик священник обрадовался гостям, но был грустен и озабочен.

   Сын его Никифор расхворался, лежал в жару и колобродил мыслями,- должно быть, застудился.

   Тихонов побывал в горнице больного и нашел его без памяти.

   - Ничего, обойдется,- сказал Тихон Егорович.

   Молоденькая и хорошенькая внучка священника, пятнадцатилетняя Люба, тотчас распорядилась было угощеньем, но гости отказались наотрез от всего, ибо спешили к Хреновым. А там предстояло им уже обязательное угощенье.

   - Я только поблагодарить завернул,- сказал Тихонов,- за разрешение. Да сказать еще, что ты, батюшка, жаловался на нужду недавно. Ну, вот обвенчаешь Макара - разживешься. Я тебе тридцать рублей новенькими ассигнациями отвалю...

   - Чтобы я с тебя более положенных трех рублей взял! Никогда вовеки! - отозвался священник и стоял на своем.

   Прощаясь с духовником, Тихонов снова сказал:

   - Поразмысли, отец Иван! Согласися! Не обижай сына и внучку.

   Но священник, улыбаясь, только махнул рукой. Тихоновы переехали поле поперек и остановились перед домом Хреновых.

   Разумеется, их ждали, приняли почетно, но как-то диковинно. В доме будто что-то творилось, а невеста явилась тревожная и бледная.

   Действительно, в доме неладно было. Утром Ермолай Прокофьич приказал высечь трех человек из прислуги, так как решил начать пороть снизу и дойти через сына и невестку до дочерей.

   Посидев в гостиной, все вышли в сад и немного разбрелись. Софья пошла около жениха, умышленно отстала от всех и, прервав разговор о деревьях, о разнице между липой и березой, вдруг сказала:

   - Послушайте, Макар Тихонович, известно ли вам, что меня за вас силком выдают?

   - Почему же? - спросил Макар, будто не поняв.

   - Я спрашиваю: известно ли это вам, что я не хочу за вас идти, что меня отец принуждает, угрожает даже срамно наказывать?

   - То есть были такие речи, Софья Ермолаевна, и долго уж очень возжались мы. Глафира Исаевна совсем стала было сокрушаться, и даже полагаю, что, кабы родитель мой не отправился к Ивану Семеновичу... знаете, богач московский?.. Если бы родитель не пошел к моему крестному этому с поклоном, то ничего бы и не вышло и теперь бы мы все путались.

   - Вы отвечайте мне на то, что я у вас спрашиваю! - настойчиво произнесла Софья.- Вы знаете, стало быть, что меня за вас отдают силком, что я бы за вас ни за что не пошла?

   - Почему же-с?

   - Вы не боитесь жениться на мне?

   - Как можно-с... Напротив того, всей душой...

   - Вы не боитесь, что я через несколько дней после нашего венчания убегу от вас?

   - Что вы? Христос с вами! - вскрикнул и будто подпрыгнул на ходу Макар.

   - Да, я не шучу! Скажите,неужто вы не опасаетесь, что как только будет возможность, так я убегу из дому - и вы меня нигде не найдете! А по тем временам, какие теперь в Москве будут, когда вся армия наша будет по Москве расположена и всякая сумятица будет, разве можно жену убежавшую где-либо разыскать?

   - Да что это вы говорите, Софья Ермолаевна! Положим, что девицы часто этак рассуждают, когда их замуж выдают, но все-таки лучше бы вам этого не сказывать... Нехорошо и не приличествует! Нам надо, как жениху с невестой, сладкие речи вести, а не этакие.

   - Боже ты мой, какой человек! - воскликнула Софья вслух.

   Она давно знала, раз или два уже повидавши Макара, что он человек очень недалекий, попросту глуповатый, но она и не воображала, что он прост до такой степени. С каждым словом теперь он казался ей глупее и глупее.

   Тихонов-отец позвал сына, и они оба тотчас уехали.

   Первое посещение должно было, по обычаю, быть коротким.

   В тот же день в сумерки, когда все собрались чай пить, Софьи не было. Мать первая заметила ее отсутствие.

   - Что же Софьюшка не идет? Небось в постельке плачет!- обратилась она к Ольге.

   - Вишь, кривлянье еще какое! - сказал Хренов.- Поди зови!..

   Дочь поднялась и вышла, а Ермолай Прокофьич задумался. Ему показалось, что у младшей дочери лицо очень нехорошее,- стало быть, она тревожится из-за сестры. Видно, и впрямь круто приходится Софье.

   И Хренов решил, что если старшая дочь не придет чай пить, то он пойдет в ее комнату и поговорит с ней мягче, будет убеждать ее, что Макар Тихонов вовсе уж не такой плохой жених. Мало ли что может быть? По службе большой чин получит когда-нибудь. Во всяком случае, она будет дворянкой, а не купчихой. При помощи и покровительстве такого человека, как Живов, Макар может легко в люди выйти. Самое мудреное Живов уже доставил крестнику - казенное место и чин. На пороге показалась Ольга, бледная, и что-то выговорила, но так робко и тихо, что никто не расслышал.

   - Чего? - спросил Хренов.

   Дочь снова заговорила, но слов разобрать было невозможно, настолько голос ее упал и дрожал.

   - Ошалела, что ли, ты? - крикнул отец.

   Наконец он разобрал, что говорила дочь, но не понял, сообразить не мог. Выходила бессмыслица. Девушка сказала, что сестры в комнате нет и что она сама вместе с горничной Ульяной сейчас обошла все комнаты и нигде не нашла сестры. И Хренов вдруг вскочил с места, вдруг понял и испугался. Испугался срама и огласки.

   Поднялся переполох в доме. Все бросились в разные стороны, и скоро весь дом, весь двор и даже сад был обшарен вдоль и поперек. Ни единого уголка, ни единого чулана, даже ни единого куста в саду не оставили, чтобы не обнюхать его. Антон и дворники даже лазали на забор сада и глядели в соседние сады и огороды, думая найти Софью и увидеть сидящею за забором на чужом дворе.

   Когда стало очевидно, что девушка бежала из дому, Ермолай Прокофьевич, вернувшись в столовую, опустился молча на стул и взял себя за голову. Лицо его было красно, кровь прилила к голове, и он чувствовал, что ноги и руки его слегка дрожат, чего с ним за всю жизнь не бывало.

   Разыскать дочь, конечно, не мудреное дело, обвенчать ее на другой же день силком - еще того легче, но огласка - вот чего не поправишь, срамота! И весь срам падает на него одного. Его - своего родителя - осрамила дочь. Этого ничем не поправишь! И замуж выйдет, и все-таки ведь все будут помнить, что она не повиновалась родителю и "была в бегах". Да еще, пожалуй, теперь и Тихоновы из-за этого срамного поступка откажутся, тогда и деньги Живова останутся у него в кармане, и фабрика... Фабрика у брата!

   И Хренов чувствовал, что кровь бурлит в нем и все сильнее приливает к голове.

   - Тьфу! Что же я это? - выговорил он.- Стоит того! Ведь этак из-за поганой девки кондрашка хватит.

   Хренов спросил себе воды прямо из колодца, и когда мальчуган рысью появился с ковшом в руках, Хренов отпил половину, а затем стал черпать рукой и мочить себе голову.

   - Ну, вот и хорошо! - сказал он.- Ну а теперь расправа! Говорите вы, где Софья? Ты, Ольга, первая сказывай!

   - Не знаю, батюшка...

   - Лжешь!.. Берите ее, веди... ну, в холодную, что ли! И давай розог!

   - Батюшка! - закричала девушка, падая перед отцом на колени.- Вот тебе Господь Бог. Греха на душу брать не стану. Разрази меня Господь! Матерь Божия, накажи меня хоть вот сейчас, если я знаю! Я прилегла на постели часу в пятом, а когда проснулась, Софьи уже не было. Я тогда же, не говоря никому ни слова, весь дом обошла и так напугалась, что вернулась к себе как потерянная и сидела до сумерек. Кабы я знала, куда она девалась, я бы вот, как перед Господом Богом, сейчас бы тебе сказала.

   Отчаянный голос молодой девушки был настолько искренен, что Ермолай Прокофьевич развел руками и молчал.

   "Что же, в самом деле? - думалось ему.- И впрямь, за что же из-за виновной невинную терзать?! Да еще зря! Кабы знала она, где сестра, то, понятное дело, сейчас бы созналась".

   - Ну, ладно, обожду, но знай: не вернется Софья к полуночи, я завтра утром за тебя примусь!

   Разумеется, Хренов тотчас же вышел из дому и, несмотря на позднее время, разослал сына, невестку и людей на поиски ко всем знакомым. И даже с угрозой! Сказать в домах, что если друзья и приятели Хренова не выдадут ему тотчас беглянку, то он хлеб-соль водить перестанет.

   К полуночи все рыскавшие по городу вернулись обратно с одним и тем же ответом: Софьи Ермолаевны не было нигде.

   - Прячет кто-нибудь у себя! Не утопилась же она? Не на колокольне Ивана Великого сидит! Прячет кто... А кто прячет, ну, погоди, я до того доберусь!

   А между тем переполох не дозволял самому Хренову и его семье догадаться сразу, где была беглянка. Впрочем, может быть, мысль эта и приходила кому-нибудь в голову, но каждый боялся сообщить это вслух.

   На это была особая причина.

   Софья, по всей вероятности, спаслась в ту семью, которая не была в числе знакомых или приятелей всей семьи Хреновых. Это были личные знакомые Софьи. И в этой семье она бывала уже года с три, а за последний год бывала особенно часто, но тайком от отца.

   Уже года с полтора, как Хренов по каким-то своим соображениям запретил дочери бывать у своих приятелей, говоря, что они - господа Глебовы - им не по плечу, и что если он не может запросто бывать у самого генерала Глебова, то и Софья не должна дружить с его внучкой, княжной.

   Между тем приказание Хренова не исполнялось. Все в доме знали, что Софья, пользуясь ежедневным от зари до зари отсутствием отца, продолжала часто бывать и оставаться подолгу у этих господ Глебовых.

   Как же теперь можно было сознаться и объявить Хренову, что его дочь, по всей вероятности, в том доме, в который ей уже полтора года было им приказано ноги не ставить!

   Разумеется, Ольга не только знала, что сестра решила бежать после своего объяснения с Макаром Тихоновым, но знала, что она спаслась именно к своей приятельнице - внучке Глебова.

   Ольга решилась лгать, чтобы спасти себя от позорного наказания. Она бы даже решилась из-за этого тоже бежать из дому.

  

  

   На Тверской, близ Страстного монастыря, высился довольно красивей двухэтажный барский дом, который со времен императрицы Елизаветы принадлежал родовитому и богатому дворянскому роду господ Глебовых. Теперь в нем жила семья, состоявшая из старика генерала Сергея Сергеевича Глебова, его сестры - Анны Сергеевны, его дочери-вдовы - княгини Ольги Сергеевны Черемзинской и ее двух детей - девушки-невесты Нади и юноши Сережи. Кроме того, в доме жил деверь вдовы княгини - князь Борис Иванович Черемзинский, который, будучи родным братом покойного отца молодых людей, был, собственно, их родным дядей и совершенно чужим человеком для старика Глебова, так что мог почесться как бы нахлебником.

   Генерал Глебов, которому шел седьмой десяток лет, был одним из самых уважаемых и почетных членов московского дворянского круга; в то же время он был старшиной Английского клуба и старостой одного из кремлевских соборов.

   Все сошлось вместе, чтобы сделать Глебова важным барином: имя его было старинное, дворянское; знатной родни и в Москве, и в Петербурге у него было много; состояние было большое и в полном порядке.

   Помимо вотчины в Калужской губернии, около Малого Ярославца, в котором вся семья Глебовых проводила каждое лето, у Глебова были еще четыре больших вотчины и одна особенно большая, в две тысячи душ, в Пензенской губернии. Всего у старика генерала было от шести до семи тысяч душ крестьян, следовательно, было если не огромное, то очень большое состояние.

   Кроме того, что заставляло всю Москву уважать генерала, была его прошлая боевая карьера. Глебов вышел в отставку с чином генерала только тогда, когда великий полководец, обожаемый им Александр Васильевич, ушел на покой. Стало быть, сравнительно не так давно. И если не все, то многие походы суворовские сделал Глебов, и в том числе главный. Он побывал в Альпах, был и на Сен-Готарде.

   Разумеется, за все эти походы генерал имел все русские ордена, но вместе с тем три раны и одну контузию. Две раны были в левую руку и плечо и одна в бедро, от которой он долго пролежал в постели, а затем проходил на костылях. Но самое, хотя не опасное, но тяжелое для Глебова была контузия в голову, от которой он оглох на одно ухо и ослеп на один глаз. Это обстоятельство было для него самое обидное.

   Умный, начитанный и образованный человек, Глебов любил заниматься, любил много читать, получал, помимо русских газет, одну иностранную, французскую, интересовался всеми новостями русской литературы. Когда-то он был близок с знаменитым Новиковым, с масоном Лопухиным, и это одно доказывало, насколько Глебов был выдающейся личностью в московском обществе.

   Умный старик, суровый и неприветливый на вид, был, собственно, очень добрый человек и крайне вспыльчивый, несмотря на свои преклонные лета; он, как и все люди, которые пылят, за всю свою жизнь мухи пальцем не тронул. Строгий по отношению к себе, он был, конечно, строг и ко всем окружающим. Его крепостные боялись его как огня, но вместе с тем не только любили, но боготворили.

   Последний крепостной мужик самого захолустного имения Глебова знал, что барин его, Сергей Сергеевич,- самый праведный барин. Никто никогда от него худа не видал, а добра видел много. А уж невиновный у него всегда прав будет.

   Один случай, бывший лет шесть тому назад, доказал ясно, какой барин был Сергей Сергеевич. В его самом большом имении, пензенском, был управляющий, умный и бойкий человек, лет уже сорока, большой его любимец. Человек этот, рассчитывая на привязанность к нему барина, зазнался и повел дело круто и несправедливо.

   Три года маялись всячески крестьяне пензенской вотчины, и, разумеется, ни один не смел жаловаться барину, да и не решился двигаться так далеко с жалобой. От их губернии до Москвы не рукой подать.

   Наконец однажды какой-то махонький, плюгавый на вид мужичонка появился у Страстного монастыря и стал расспрашивать, где дом их барина, Сергея Сергеевича. Фамилию барина он знал да забыл, но знал, что барин его, Сергей Сергеевич, военный и воевал с разными басурманами.

   Разумеется, найти дом Глебова было немудрено. Бутырь Гвоздь из будки около Тверского бульвара, к которому прохожие послали плюгавого мужичонку, тотчас же указал ему на высокий дом, лучший на площади. Мужичонка полез на подъезд. Швейцар, в красной перевязи с золотом и с большущей булавой, крикнул на него. Мужичонка принял его за самого барина и повалился в ноги, называя его Сергеем Сергеевичем. Швейцар прогнал его и велел идти во двор.

   Люди, узнав, что мужик "свой", тотчас же накормили его и обласкали, а узнав, в чем дело, доложили барину; крестьянин пришел пешком из Пензы жаловаться на управляющего - любимца барина, а между тем никто из людей не побоялся тотчас же его до барина допустить.

   В полчаса времени, что проговорил Сергей Сергеевич со своим крепостным рабом, он узнал многое, ахнул и страшно взбесился на самого себя.

   "Вот ты якобы умница, что ты делаешь!" - говорил он самому себе.

   В тот же день гонец был послан в калужскую вотчину, чтобы вызвать управляющего. Этот явился в Москву и, в свой черед, полетел на почтовых в пензенскую вотчину с приказом тайно на стороне разузнать все и доложить. Кончилось дело тем, что через месяц пензенский управляющий, который уже стал сам важным барином, был сдан Глебовым в солдаты, после чего за побег из своего батальона попал под военный суд, потом в острожники и в кандалы. После этого все крепостные генерала знали уже наверное, что в барине всегда найдешь заступника, суд и расправу на всякого "обиждателя".

   За последние годы генерал Глебов меньше бывал в обществе, но зато у него самого был открытый дом и большие приемы.

   Сестра его, Анна Сергеевна Глебова, была тоже своего рода из ряда выходящая женщина. Живя с таким человеком, как генерал, умной от природы женщине было бы мудрено быть такой барыней, каких было в Москве много и которые, по определению графа Растопчина, поклонялись только одному Кузнецкому мосту, то есть французским магазинам и модам.

   Анна Сергеевна точно так же много читала, хотя из чтения пользы особенной не выносила. Толку от этого вышло мало, потому что она была, собственно, женщина ограниченная. Оригинальной чертой ее было то, что она отлично знала по-латыни. Фантазия выучиться этому языку явилась у нее, уже когда она была тридцатилетней девицей.

   Теперь Анне Сергеевне уже надоело читать по-латыни, потому что давным-давно чуть не наизусть выучила она не только Цицерона, но и Тацита. Но зато она была страшно горда этим. Ей доставляло огромное удовольствие говорить при посторонних с каким-нибудь немцем-доктором, которых было в Москве немало, и при этом, пока доктор цедил по-латыни, знакомой ему лишь из-за одних рецептов, Анна Сергеевна тараторила как по-русски. Даже Сергея Сергеевича, не смешливого, иногда смех разбирал.

   - Ты, матушка,- восклицал он всегда,- самого бы Юлия Цезаря или кого там ни на есть - Ганнибала, что ли! - до обморока бы заговорила! Поди, к они не так по-своему сыпали, как ты сыплешь по-ихнему.

   Но полное знание латинского языка не было единственной характерной чертой старой девицы. Если приобретение латыни было совершенно бесполезно для нее самой и для окружающих, то было еще иное у Анны Сергеевны, что было крайне полезно и для семьи, и для всех знакомых и друзей. У Анны Сергеевны был особый дар, везде и всюду ценимый: она была замечательная повариха, и повариха ученая. У нее была маленькая библиотека из книг по кухонному искусству. Наконец, сама она перевела на русский язык со своими собственными замечаниями и дополнениями знаменитую книгу "Вкус и пища", которая хотя и была написана немцем, но по-латыни. Изданию этому было лет двести.

   Вследствие подобной специальности обеды и ужины Глебовых были знаменитыми, и, конечно, когда государь Александр Павлович наезжал в Москву, то появлялся на вечерах заслуженного героя суворовских походов и оставался ужинать, зная и заявляя, что первый стол в России - стол уважаемой Анны Сергеевны.

   Это была сущая правда. И если Сергей Сергеевич был знаменит в Москве и известен в Петербурге как суворовский сподвижник, то Анна Сергеевна была знаменита в Москве и известна в Петербурге своими обедами и ужинами.

   И генерала, и сестру его в Москве чрезвычайно любили за их радушие, но на их приемах много помогали старикам вдова-княгиня, женщина крайне ограниченная, но в которой было много "светскости и людскости", и ее деверь - князь, добродушный, веселый человек, никогда нигде не служивший, оставшийся тем, что именовалось "недорослем из дворян". Но зато он был человек великолепно танцевавший, протанцевавший всю свою жизнь и продолжавший до сих пор плясать, несмотря на свои пятьдесят лет. Впрочем, князю на вид казалось не более тридцати с чем-нибудь.

   За последние два года в доме генерала, где прежде бывали только обеды и ужины на сто и более человек, начались большие балы, так как внучка генерала, княжна Надя, уже подросла, стала хорошенькой девушкой-невестой и пришла пора искать ей подходящего жениха. Но дело это было крайне мудреное.

   Генерал давно решил, противно русским законам, разделить все свое большое состояние на две равные части и одну отдать внучке в приданое тотчас же при выходе ее замуж, а другую часть отдать внуку Сереже, когда он женится. Себе самому генерал оставлял до конца своих дней только калужскую вотчину.

   Так как Москва хорошо знала, что княжна Черемзинская богатейшая невеста, приданница, каких мало, то, разумеется, целый рой молодежи увивался за ней. Но никто из них не знал, что закаленный в боях суворовский ветеран давным-давно решил в глубине души, что никогда не выдаст замуж свою внучку, которую любил, за какого-нибудь полотера вроде князя Черемзинского. А выдаст он ее исключительно только за такого человека, который нюхал порох, защищал отечество своей грудью и видал виды на своем поприще. Те самые виды, которые видел он - Сергей Глебов,- подвизаясь около гениального полководца, всесветного победителя.

   Только теперь, когда в Россию ворвалось сонмище вражеское, двадесять язык, собранных со всего мира новым Аттилой или новоявленным антихристом - Бонапартом,- только теперь, после благополучного окончания войны, немудрено будет найти для хорошенькой Нади воина-героя не хуже тех, какими были товарищи Сергея Сергеевича Глебова.

   Анна Сергеевна, конечно, мечтала тоже о блестящем замужестве племянницы, но она желала, чтобы это был петербургский гвардеец или придворное звание имеющий. Княгиня ни в чем никогда своего мнения не имела и соглашалась поочередно и с отцом, и с тэткой, и с братом, и с самой Надей.

   Надя мечтала о блондине, но который должен хорошо танцевать и пахнуть духами.

   Князь Борис Иванович Черемзинский влиял на племянницу, уверяя ее постоянно, что надо выходить замуж за камергера и что между ними есть и такие, которые блондины и пахнут резедой или духами "Marie-Louise".

   Эти духи очень любила возлюбленная князя, белобрысая, толстая и вечно сонная, хотя иногда страшно злая немка, по имени Амалия.

  

  

   В начале Тверского бульвара стояла будка, где уже лет семь был бутарем старик солдат Самойло Гвоздь.

   Кажется, вся Москва знала и даже любила будочника Гвоздя.

   Должность эту - стоять с алебардой четыре времени года, ничего не делая,- Самойло Гвоздь получил по милости генерала Глебова. Гвоздь прошел за Суворовым там же, где прошел и Глебов. Генерал вспомнил рядового.

   В числе любивших Гвоздя был и Живов, который, зная, что у бутаря пропасть ребятишек - внучат, помогал ему всячески.

   Собравшись к генералу в гости, Живов зашел к бутарю. Увидя его расхаживающего с алебардой, Живов окликнул:

   - Эй, блюститель! Как живешь-можешь?

   - Слава Богу, ваше степенство! - отозвался Гвоздь.

   - Ну а мелкота?

   - Слава Богу! По милости Божией и по вашей доброте, Иван Семеныч, и детишкам хорошо.

   - Сказывают, Самойло, много наших солдатиков побил Бонапарт и скоро стариков начнут опять брать. Смотри!

   - Что же смотреть? Позовут - пойду! - отозвался Гвоздь, смеясь.

   - Ну, прости! Я к генералу,- сказал Живов.

   Старик перешел площадь и, войдя на подъезд, ласково поздоровался с швейцаром и велел о себе доложить.

   Глебов принял Живова тотчас же с радостью, и даже лицо его отчасти посветлело. Он любил беседовать с миллионером, понимал его по-своему и называл тоже по-своему - россиянин.

   Этим определением Глебов хотел выразить свою мысль и свое убеждение, что только в России водятся такие люди, как Живов.

   Когда Живов вошел к генералу, то этот тотчас заметил сумрачное лицо гостя и даже несколько взволнованный вид.

   - Здравствуй, Иван Семеныч. Что затуманился? Из-за шустрого француза, что лезет?..

   - Точно так, ваше превосходительство,- ответил Живов.

   - Что же?.. Садись. Говори. Вместе рассудим.

   - Я за этим и пришел.

   - Ну, в такие лихие времена можно бы тебе и ездить начать,- пошутил и улыбнулся генерал, хотя, казалось, через силу.

   - Да-с... Завтра же завожу таратайку. А то умаешься... Нынче верстов двадцать уж исходил. И сейчас от графа.

   - Растопчина?

   - Да-с... Прямо к вам. Только зашел к Гвоздю. Граф мне...

   Глебов махнул рукой:

   - Знаю наперед все, что скажешь. Сам я его видел вчера.

   - Так как же? Стало быть, все правда? Под самой Москвой сраженье генеральное будет?

   - Врет он. Потому врет, что он этого знать не может. Кутузов и тот может предполагать дать сражение в таком-то желаемом месте, выгодном для диспозиции войск. Но и он не может знать, примет ли неприятель сражение.

   - Как тоись?

   - Так... Мало ль что. Я захочу с тобой на кулачках здесь драться. А ты удерешь вон в ту комнату, а там в третью и выберешь ту, которую облюбишь, а то и совсем улепетнешь... Ведь Бонапарт еще с Вильны ждет, что его мы встретим и дадим генеральное сражение. Однако мы пятимся и пятимся от него.

   - Зачем?..

   - Это их дело. Нынешних полководцев тактика новая! - презрительно улыбнулся Глебов.- Мы не так действовали. Мы пятиться не умели. Суворов раком не ходил, а орлом летал.

   - Как же это, Сергей Сергеич, понять? Прежде сказывали, что Барклай и Багратион спорят и друг дружке на смех делают, забыв опасность и долг пред царем и отечеством. А теперь вот у них наибольший... А делает то же самое. А ведь как все радовались, когда генерала Кутузова назначил государь! Говорили, что вот, мол, завтра от Бонапарта ничего не останется.

   - Кутузов - умница, спору нет. И тоже у Александра Васильевича обучался. Но зачем он пятится - не знаю... Я так думаю, что будет генеральное сражение близ Смоленска... И - что Бог даст.

   - А не под Москвой? - тревожно спросил Живов.

   - Никогда! Пятиться до самой Москвы - бессмысленно и цели нет. Да и стыд! Прежде выберут позицию и дадут сражение. Коли Господь отвернется от нас и мы проиграем это сражение, коли будет новый Аустерлиц у Бонапарта - ну, тогда иное дело, придется грудью Москву защищать с остатками разбитой армии.

   Наступило молчание.

   - Ну а нам что делать, ваше превосходительство? - спросил наконец Живов.

   - Кому?

   - Нам. Спаси Бог!

   - Москвичам? Мне или тебе?

   - Ну хоть бы вам да и мне?

   - Я погляжу еще с недельку,- вздохнул Глебов.- А там в ополчение. А примут, то и в действующую армию чем ни на есть, хоть полком командовать на место какого убитого. Дело найдется!.. А то свою дружину заведу. Еще лучше.

   - А мне?

   - Тебе, дорогой мой Иван Семенович, дела никакого не найдется. Укладывайся, бери свои деньги и сиди наготове. Придет под самую Москву Бонапарт, то спасайся и миллионы спасай. Зачем им доставаться неприятелю?

   - Нет, Сергей Сергеевич. Эдак рассуждать?! Вы ли говорите? Побойтесь Бога!

   - Что же? Я не пойму.

   - Всяк из нас, и стар и мал, должен что-нибудь делать, а не зайца изображать. Пускай это делают бабы, дворянки и купчихи. А я не баба и не срамник.

   - Так что же ты хочешь делать?

   - Вот за этим я и пришел. Научите!

   Глебов развел руками:

   - Дай денег на ополченцев.

   - Уже дал триста тысяч и еще столько же дам. Но я не про деньги, а про себя самого говорю.

   - Не в солдаты же тебе идти! - улыбнулся генерал.

   - Зачем? Спаси Бог! Иное что... Поважнее. Научите!..

   - Ей-Богу, не знаю. Ты можешь только жертвовать.

   - Слышал. Это про деньги. А я себе, а не деньгам моим дела прошу. Подумайте и научите.

   Но Глебов только развел руками и ничего не мог надумать. Живов ушел от генерала угрюмый и даже печальный...

  

  

   Между тем, пока генерал беседовал с миллионером, в его доме случилось маленькое происшествие, которое потом долго и тщательно скрывали от него.

   В девичьей среди горничных появилась и теперь сидела в ожидании хорошо всем известная в доме Софья Хренова. Но она смутила горничных своим взволнованным видом.

   Софья решила не только защищаться до последней крайности, но даже решила хоть руки на себя наложить скорее, чем выходить замуж за "поджарого", как называла она молодого Тихонова. Разумеется, прежде всего надо спастись и бежать из дому. А монастырь или река - впереди!

   Софья понимала, что это поступок отчаянный, но все-таки это не так страшно, как броситься в Москву-реку. Перебрав мысленно всех, к кому она могла бы спастись, она поняла, что каждое из их знакомых семейств ее выдаст головой и приведет обратно домой в тот же день. Единственный дом, где могли бы поступить иначе, в котором ей светился луч надежды, был дом генерала Глебова, где жила ее приятельница-княжна.

   Осторожно ускользнув из дому в сад, Софья перелезла через забор к соседям и уже их садом и двором выскользнула на улицу, не замеченная никем. Очутившись на Девичьем поле, она бросилась бежать. Обширное, широкое и совершенно пустынное поле было теперь самой трудной частью пути. Если бы ее хватились в доме тотчас, то могли бы издали завидеть на поле.

   Софья бежала, постоянно оглядываясь и ожидая погони, но наконец, уже запыхавшись, она приблизилась к большим барским палатам какого-то графа, завернула в переулок к Плющихе и пошла тише. Она была спасена, но что будет? Как примут ее в доме Глебовых? Что скажет и сделает княжна?

   Через час ходьбы она уже была у Страстного монастыря, вошла во двор дома генерала с заднего крыльца, поднялась, как бывало всегда, и, встретив знакомую горничную, просила ее доложить княжне, а сама уселась в девичьей, бледная и тревожная.

   Надя тотчас же приняла свою приятельницу, но изумилась, взглянув ей в лицо.

   - Что с тобой, Софьюшка? - воскликнула она.

   Софья долго не могла говорить, наконец оправилась, несколько успокоилась и объяснила свое положение. Княжна сидела перед ней, раскрыв свой красивый ротик.

   - Как же так? - сказала она.- Я ничего не понимаю...

   Софья снова начала было рассказывать, но княжна перебила ее вопросом.

   -