Панаев Иван Иванович - Актеон

bsp; - А мне так рассказывали, что Антон, дворовый человек Петра Александрыча, - он еще при покойнике был камердинером, такой славный и верный слуга, - подкараулил их в леску... знаете, лесок-то, возле самой Долговки. Вот, знаете, и подкараулил... да вдруг и выскочил из-за куста. Она бежать, а Антон на молодчика-то с дубиной, да таки препорядочно отвалял его.

   - Удивления достойно, как держит Андрей Петрович у себя в учителях такое, можно сказать, безнравственное существо...

   - Добру научит детей его!

   - А я наверно знаю, что учитель-то хотел ее увезти на бале у Феклы Ниловны, и тройка стояла у въезда в деревню; уж он, знаете, и в телегу ее посадил, - мой человек это видел и первый поднял шум; тут прибежали, их схватили, да и назад привели.

   - Не так изволите говорить... Тройку-то имел он неосторожность поставить у самого дома и побежал за своей возлюбленной, у них заранее было все решено. А она вдруг заупрямилась. "Не хочу", - говорит, а он, не говоря ни слова, вынул пистолет из кармана, да и говорит: "Застрелюсь!" Она испугалась и вскрикнула. А на крик-то прибежали люди, и все узнали, в чем дело.

   - Она нанесла бесчестие всему уезду.

   - Нет-с - целой губернии.

   - Скажите, батюшка, лучше - всему женскому полу...

   Около года Ольга Михайловна была предметом постоянного и всеобщего внимания. Только что и говорили об ней, как будто целой губернии решительно нечем и некем было заняться, кроме ее.

   Только Прокофий Евдокимыч отвлек на минуту от нее всеобщее внимание: сначала продажею всех своих деревень за необычайно дорогую цену и потом своею смертию...

   - Господи боже мой!.. и кому он оставил свой несметный капитал?

   - Кому! - и сказать стыдно!

   - Вот в чьи руки переходят дворянские денежки!

   - А сколько у него, батюшки мои, щенков-то было?

   - Видимо-невидимо!

   - Я чай, и умер-то, греховодник, без покаяния... Говорят, у него зарыты были мешки с золотом и с серебром под избой, где он жил...

   - И все это пошло прахом. А копил целую жизнь!..

   - А знаете ли, что на бедной Прасковье Павловне лица нет - так мучится.

   От кого?.. От чего?.. Что такое?

   - Разумеется, от кого, от своей невестушки. Ей ведь известно, что все мы знаем, как та отличается. Каково же ей это сносить? Ведь она ей не чужая. Сердце-то болит!

   - Как же? ведь невестка... Жаль! потеряла себя, совсем потеряла, и в таких молодых летах! Худо без правил жить...

   - Нечего и жалеть об ней, признаться...

   - Отчего же?

   - Она всегда важничала: так и показывала всем, что из столицы приехала.

   - Я прошлый год ее встретил - кланяюсь, а она хоть бы для смеху головой кивнула.

   - А я спросила у нее месяца три назад: "Почем у вас, милая Ольга Михайловна, материя на платье?" Она самым сухим образом отвечала: "Не знаю-с". Уж поверю ли я, чтоб она не знала почем? Просто: не хотела отвечать.

   - А меня хоть бы когда-нибудь пригласила к себе...

   - Правда, что не стоит и жалеть ее!

   И все решили, чтоб Ольгу Михайловну и не принимать, и не приглашать, и не говорить с ней, и не подходить к ней...

   - Твое имя страдает, голубчик! - кричала Прасковья Павловна сыну. - Что ж ты не примешь никаких мер? отчего же не призовешь ее и не объяснишься с нею. Я не хочу ей ни полслова говорить... Мне сказали верные люди, что она и без того всем кричит, будто я притесняю ее, убиваю... Я ее притесняю!

   Прасковья Павловна упала на стул с криком и воплем.

   - Ах она, злодейка! Моя репутация ничем не запятнана... Я вот сколько лет вдовой, да про меня никто дурного слова не скажет... Я и до старости лет дожила, имя свое сохранила... А она... Да что! Я не хочу и говорить про нее... ребенок болен, плачет, а она и не заглянет к нему... Экое каменное сердце! Да если б не я, он, моя крошечка, давно б умер!..

   Однако, несмотря на крики, советы и даже обмороки своей матушки, Актеон почему-то не решался говорить с своей женою, хоть явно и при всяком случае старался показывать ей свое неудовольствие. Они, впрочем, виделись редко. Он проводил целые дни с Ильею Иванычем, который забавлял его, или с Семеном Никифорычем, который играл с ним в карты, пил и ездил на охоту. Она часто по целым неделям не выходила никуда из своей комнаты. Здоровье ее незаметно, но быстро разрушалось. Она уже постоянно кашляла и чувствовала боль в груди... Крики и брань Прасковьи Павловны, раздававшиеся по всему дому, так сильно действовали на ее нервы, что в эти минуты она бросалась к своей постели и прятала голову под подушки. Только старушка няня навещала ее и приводила к ней сына.

   - Что ты не лечишься, моя кормилица? - говорила няня. - Посмотри на себя, ведь ты, как свечка, таешь... Не послать ли, матушка, за лекаркою Фоминишной в село Кривухино? Я вашим лекарям-то не верю, - а она простыми травами лучше всяких лекарей ваших вылечивает от всех болезней.

   Но Ольга Михайловна не хотела слышать ни о лекарках, ни о лекарях и уверяла няню, что чувствует себя совершенно здоровою.

   Между тем как жена худела, муж толстел с каждым днем. Любо было смотреть на него за ужином (ужин он предпочитал обеду), когда, усевшись в кожаные дедовские кресла с высокой спинкой и с длинными ушами, он снимал салфетку с своего прибора и, сладко улыбаясь и предвкушая ожидавшие его наслаждения, торопливо засовывал ее за галстук. Против него обыкновенно садилась Прасковья Павловна, с правого боку - дочь бедных, но благородных родителей, а с левого Семен Никифорыч.

   - А что, сегодня будет няня? - спрашивал Актеон, облизывая губы.

   - Будет, дружочек, будет, - ответствовала маменька с нежностию. - Я сама ходила на кухню присмотреть, чтоб хорошенько приготовили ее. Ведь я знаю, мой ангел, чем тебе угодить...

   Няня являлась на столе. Актеон накладывал себе полную тарелку няни и, опорожнив ее, приступал к жареному поросенку.

   Удовлетворив свой аппетит и выкушав стакан мадеры, Петр Александрыч обыкновенно прислонялся к спинке кресел и отдыхал минут с пять, а иногда и более, смотря по надобности; потом он обращался к исполинам:

   - А что на дворе, братцы?

   И в одно время раздавалось несколько басистых голосов:

   - Сиверко-с.

   - Вызвездило.

   - Замолаживает.

   И опять наступала тишина... и Актеон приступал ко второму стакану мадеры.

   При окончании одного из таких ужинов, не знаю после которого стакана мадеры, Прасковья Павловна, поменявшись сначала взглядами с Семеном Никифорычем, обратилась к сыну:

   - Вот я, дружочек, - начала она, - все хотела, да как-то позабыла сказать тебе... Ты знаешь, мое сердце, что у тебя чересполосное владение по Завидовскому имению с Семеном Никифорычем? Еще покойник братец говаривал, - я как теперь помню (уж я, ты знаешь, милый мой, лгать не стану), - что он владеет совсем неправильно пятьюстами десятинами в Шмелевской даче... эта земля совсем отдельная, и по всему следует ей принадлежать Семену Никифорычу. Братец хотел и укрепить за ним эту землю...

   - Точно-с, - возразил Антон, стоявший за стулом Петра Александрыча, - об этом несколько раз и при мне дяденька изволили проговаривать-с.

   - Видишь ли, дружочек. И единственно только смерть помешала ему это сделать. Ты, Петенька, даром что мой сын, я могу сказать, благороднейший человек, и к тому же не захочешь тревожить дяденькина праха; ты, - я в этом уверена, - не заспоришь об этой земле с Семеном Никифорычем, да и он вовсе не такой человек, чтоб действовать обманами; ты его знаешь... У вас есть с собой план?

   Прасковья Павловна обратилась к Семену Никифорычу.

   - Пл...план у меня в кармане, - сказал Семен Никифорыч с сверкающими глазами.

   - И прекрасно! Вот вы сами и растолкуете Петеньке, как и почему этой землей следует владеть вам.

   Семен Никифорыч развернул перед Петром Александрычем трехсаженный план и, водя по нем указательным пальцем, начал объяснять, заикаясь, свои права.

   Актеон долго слушал, ничего не понимая, и смотрел на план, ничего не видя.

   - Да что ж, - сказал он, - пожалуй, возьмите себе эту землю...

   - Ну, вот и прекрасно!.. - воскликнула Прасковья Павловна. - У тебя там, голубчик, вЗавидовке столько земли, что уж половина так брошена, не обработывается, рук недостает... Поскорей бы и купчую сделать...

   - Пожалуй, - сказал Петр Александрыч.

   - Т...т...т...ак вы у...у...уступаете мне эту землю? - спросил Семен Никифорыч, вытаращив глаза и еще не совсем веря своему счастию.

   - Неужели ж, - отвечала Прасковья Павловна, несколько обидясь, - могли вы сомневаться в благородстве моего сына?

   - Не...не...нет. Не...не... знаю, как и благодарить вас... Пе...Пе...Петр Александрыч...

   - Поздравляю вас, Семен Никифорыч, с приобретением, - сказала Прасковья Павловна.

   - Поздравлять надо шампанским, - заметил Петр Александрыч. - А кстати, я уж давно не пил шампанского... вкус в нем потерял. Выпьем-ка, Семен Никифорыч, бутылочку.

   - Э...это наше гу...гусарское вино, - произнес Семен Никифорыч, - к...как не выпить?

   На другой день Актеон сообщил своему управляющему о том, что он уступил пятьсот десятин земли Шмелевской дачи Семену Никифорычу.

   - Помилуйте-с, - сказал Назар Яковлич, нахмурив брови, - да как это можно-с? У нас в Завидовке на сто душ останется всего двести десятин... Крестьянам-то умирать с голода придется. Нет уж, воля ваша! После этого какие же вы хотите доходы от меня требовать?

   - Так что ж? не отступиться ли мне от своего слова! - отвечал Актеон. - Я вчера уж ибутылку шампанского роспил по этому случаю с Семеном Никифорычем...

   - Ах, Петр Александрыч! Одна деревенька оставалась незаложенная, да и ту .вы хотите разорить.

   - Вздор какой!..

   - Нет-с, не вздор; да и земля-то, уступленная вами, самая лучшая, хлебородная...

   - Вы мне и без того никаких доходов не дали во все ваше управление, да еще, говорят, хотите требовать денег на прокорм крестьян...

   - Так что же, сударь, - возразил управляющий недовольным голосом, - коли хлеб не родится, ведь это не моя воля, а божья...

   - Отчего же другие помещики все-таки получают кой-какие доходы?

   - Да уж я давно, Петр Александрыч, замечаю, что я вам не нужен. Что ж? я готов хоть сейчас отойти: я место себе всегда найду.

   Прасковья Павловна подслушала этот разговор и вбежала в комнату с гневом.

   - Что ж, друг мой, неужели ты после этих грубостей станешь держать его у себя? Господи боже мой! разве он один только и умеет управлять имениями? Вот какое сокровище!..

   - Не горячитесь, сударыня, - сказал управляющий, посмотрев прямо в глаза Прасковье Павловне, - я, во-первых, обижать себя никому не позволю, потому что я чиновник, а во-вторых... Ну, а во-вторых-то... Я, так и быть, промолчу, а уж вы сами знаете.

   Он поклонился Петру Александрычу и вышел из комнаты.

   - Экий грубиян! - закричала Прасковья Павловна, притворяя дверь, в которую вышел управляющий. - Отпусти его поскорей, друг мой. Бог с ним! он только разорял крестьян... Я знаю за ним такие плутни, такие... ну, да я тебе все после расскажу. Семен Никифорыч у нас свой человек в доме, душевно привязанный к тебе, да он с охотой возьмется управлять твоими имениями. Молчи только, дружочек, до времени... Я все это тебе устрою самым лучшим образом.

   Через две недели Назар Яковлич выехал из села Долговки и все счеты и расчеты по своему управлению сдал, по приказанию Актеона, Семену Никифорычу. Назар Яковлич давно искал только предлога, чтоб отойти от Петра Александрыча. В продолжение своего четырехлетнего управления он нажил себе порядочный капиталец и захотел сам сделаться помещиком. Он вскоре купил за 200 верст от села Долговки 60 душ с усадьбой.

   Состояние Актеона близилось к разрушению. С капитала, отданного им на бумагопрядильную фабрику, он еще не получил ни гроша. Дмитрий Васильич Бобынин написал к нему оскорбительное письмо за увольнение управляющего и настоятельно требовал или немедленной высылки денег, которые Петр Александрыч был должен ему, или немедленной уступки за этот долг деревни Бекеевки; в противном случае угрожал, что начнет действовать по законам. А деревня Бекеевка была хоть и небольшая, но лучшая и выгоднейшая деревня Петра Александрыча! Чтоб развязаться с Дмитрием Васильичем, он должен был согласиться на уступку ему Бекеевки.

   - Знаете, маменька, - говорил он, - я уж от Дмитрия Васильича ни за что в свете не ожидал такого подлого поступка.

   - Что, мой голубчик? - возражала Прасковья Павловна, - моя правда и вышла... Я всегда говорила тебе, что Дмитрию Васильичу пальца в рот нельзя класть, что этакого тонкого обманщика и вообразить нельзя... Видишь ли, как твоя маменька знает людей?..

   - Да. Как вы их так научились разбирать? Это удивительно!

   - А сказать ли тебе приятную новость, мое сердце?

   - Какую?

   - Парамон Астафьич, заседатель наш, просит руки моей Анеточки; он написал ко мне премилое письмо по этому случаю.

   - Так у нас будет скоро свадьба, маменька?

   - Надеюсь, душа моя...

   Через несколько времени Петр Александрыч, по настоянию Прасковьи Павловны, занял 20 000 рублей ассигнациями у Семена Никифорыча под залог 40 душ - и отдал эти деньги от имени своей матери в приданое дочери бедных, но благородных родителей.

   - Не беспокойся, Петенька, - говорила Прасковья Павловна, - эти двадцать тысяч я тебе отдам... Уж ты, мое сердце, положись в этом случае на мою совесть...

   - Хорошо, маменька-с; а когда же свадьба-то?

   - В начале сентября, друг мой, непременно.

   И вот сентябрь приближался... Только еще третью осень встречал Петр Александрыч в деревне, а ему казалось, что он живет в ней с самого младенчества. Иногда, в год раз или два, мерещились ему петербургские лица, Невский проспект, Александрийский театр, офицеры, устрицы... и г-жа Бобынина и г-жа Горбачева - эти две жемчужины среднего петербургского сословия... Но он тотчас же отгонял от себя все эти воспоминания.

   "Да и что такое Невский проспект? - мыслил он однажды, - совершенный вздор... И что эти красавицы? так только, блестят, и больше ничего... Спрашивается: чем здесь хуже? Здесь и Агафья Васильевна в козловых башмаках, и Маша, у которой щечки алее зари утренней, и Настя..." и проч. Вдруг на дворе послышался крик.

   "Что это значит?" - подумал Петр Александрыч.

   Он поднялся с своего дивана и взглянул в окно. У подъезда дома стояли три подводы, и на эти подводы укладывали сундуки с приданым дочери бедных, но благородных родителей. Мужики и лакеи, стоявшие у подвод, во все горло смеялись, глядя на какого-то мальчика, которого Антон торжественно вел через двор за ухо. Мальчик тщетно пытался вырваться от Антона и кричал.

   - Что это, Наумыч? - спросили в один голос Дормидошка, Фомка и Филька. - За что это ты, брат, его теребишь? Ведь это Петька покровский.

   - Не ваше дело, - отвечал Антон с глубочайшею важностию, - будете знать все, скоро состареетесь...

   "Что это за мальчишка? - подумал Петр Александрыч. - Странно!"

   Через полчаса после этого Прасковья Павловна вбежала к своему сыну.

   - Ну, Петенька, - вскрикнула она, - приготовься, мой друг!.. Не на радость я пришла ктебе... да что делать? Супруга твоя забывает все приличия, всякую благопристойность... Она... она... ну, как бы ты думал... ну, вообрази, что может быть хуже... завела переписку с учителем!.. Я молчала, все молчала... да наконец уж, извини... не могу... не могу... Я не говорила тебе до сих пор, что она с ним прогуливается в роще, что уж однажды Антон подкараулил их и, кажется, учителю-то от него досталось... Уж об этом, батюшка, посторонние говорят, все, все... Я щадила только твое здоровье, потому молчала... и думала, признаюсь, что она очувствуется... Наконец надо же положить этому преграду... Переписка!.. Бесподобно!

   - Где ж вы видели ее переписку? - спросил Петр Александрыч, встав с дивана и пройдясь по комнате...

   - Где?.. где?.. А вот где!

   Прасковья Павловна подала сыну с особенною торжественностию какую-то записочку.

   Он открыл ее, пробежал глазами и нахмурился.

   - Да читай вслух, мой друг. У меня, знаешь, глаза слабые; я не разобрала и половины. Поняла только, что любовная записка.

  

   "Мне открывается случай ехать в чужие край, и не позже, как через месяц. Об этом я получил третьего дня письмо из Москвы... Я еду; мне должно уехать отсюда... Но чувствую, что у меня недостало бы сил уехать, не простясь с вами. В моей горькой жизни есть несколько светлых дней. Этими днями я обязан вам. Желание вас видеть в последний раз пересилило мою боязнь писать к вам. Простите меня за это... Мысль, что я могу подать повод этой запиской к сплетням, которые составляют, кажется, весь интерес здешних жителей, эта мысль мучит меня... С моим посланным напишите мне одно слово в ответ, где и когда я могу вас видеть".

  

   Прочитав это письмо, Петр Александрыч положил его в карман.

   - Каково покажется? - закричала Прасковья Павловна. - Сплетни! ай да молодчик!.. Пожаловал нас в сплетницы... О каких-то минутах, видишь ли, напоминает ей и просит, чтоб она назначила ему рандеву... Прекрасно!

   Петр Александрыч покачал головой.

   - Нехорошо; однако он уезжает отсюда, маменька...

   - И ты веришь ему, голубчик? Это все обман, хитрость! им только хочется иметь свидание. Нет, этого пропустить нельзя... и посланного-то надо отвадить отсюда...

   - А как же эта записка попалась к вам?

   - Спасибо Антону. Мальчишка-то посланный, видно, дуралей; он встретил Антона, да и спрашивает, как видеть вашу молодую барыню. А тот догадался, спрашивает - зачем тебе? - Так, говорит... Он погрозил ему; мальчишка-то туда, сюда, да и признался, что у него записка есть к ней от учителя... Антон взял его за ухо и привел ко мне... Впрочем, ты сОльгой Михайловной сам как хочешь, так и делайся. Мой долг был только обнаружить ее шашни, показать ее неблагодарность к тебе, которому она всем обязана, - а там не мое дело. Тебе известно, что я все сношения с ней прекратила, а уж что касается до этого негодяя мальчишки, их любовного почтальона, я велю его порядочно проучить.

   Мальчик, точно, был высечен Антоном по приказанию Прасковьи Павловны и выпровожен за деревню.

   Антон, донеся ей о точном исполнении ее приказания, стоял в ее комнате, как будто ожидая чего-то.

   - Хорошо, Антон, спасибо! - сказала Прасковья Павловна.

   Антон все не двигался с места.

   - Что? тебе нужно что-нибудь? Антон поклонился ей в пояс.

   - Матушка Прасковья Павловна, - сказал он, - осмелюсь утруждать вас... Я, кажется, служил вам верой и правдой, и то есть, коли доподлинно сказать-то, считал вас всегда своей барыней... ей-богу... Не оставьте же меня, старика... сами изволите знать... Жена, дети...

   - Что ж тебе, на волю хочется, Антон? - спросила Прасковья Павловна.

   - И, матушка, какая воля!.. Да что я, старик, пойду теперь на волю, да еще с этакой обузой, с женой, с детьми? Беда!.. Только добрых людей насмешить... Да и куда идти мне?.. А вот если б ваша милость была (Антон почесал затылок), если б вы пожаловали мне, примерно, сколько-нибудь рублишек. Недавно, матушка, околела у нас дойная, важнейшая была корова, просто всю семью кормила. Заставьте за себя вечно бога молить...

   - Хорошо, Антон, изволь.

   Прасковья Павловна вынула из своего ридикюля десять рублей.

   - Вот возьми покуда, а после я тебе дам еще. Антон поклонился и вышел.

   - После! - ворчал он себе под нос, идя по двору. - Вот тебе и раз! За все мое усердствие отблагодарила краснухой. Уж, видно, моя такая доля горемычная! Хоть бы холстинки кусочек прибавила. Все бы отраднее было. Эх, горькая участь!

   И Антон, махнув рукой, отправился в домик, украшенный елкою.

  

  

   В то самое время, как Антон явился с докладом к Прасковье Павловне, Петр Александрыч вошел в комнату к жене своей. Эта комната, в которой он давно не был, поразила его, - так резко отделялась она от остальных комнат в его доме. Он с странным любопытством смотрел на все - и на рояль, на котором лежала груда нот, и на столы, на которых разбросаны были книги, и на письменный стол ее, на котором стоял портрет ее матери.

   Ольга Михайловна сидела на диване, закутавшись в шаль и прислонив голову к спинке дивана. Она вздрогнула при скрипе отворившейся двери и с изумлением посмотрела на мужа.

   Он поклонился ей, нахмурил брови и сделал несколько шагов. Он явно хотел говорить, потому что губы его зашевелились; но слова не сходили с языка... Он еще немного прошелся по комнате, остановился, посмотрел на нее и сказал:

   - Вы очень похудели.

   - Может быть, - отвечала она.

   - Вы больны?

   - Нет, я здорова...

   Петр Александрии замолчал, открыл одну из книг, перевернул страницу и потом кашлянул.

   - А мне нужно объясниться с вами.

   - Что вам угодно?..

   - Вот видите ли, я ничего вам не говорил до сих пор, а мне все известно... По целой губернии ходят об этом слухи. Я не хочу, чтоб вы имели какие-нибудь сношения с этим учителем... Этого и приличие не позволяет... и мое имя тут страждет... Уж, может, и губернатор и губернаторша об этом знают... сами посудите, хорошо ли это?.. Я ведь ваш муж... ведь на меня пальцами будут показывать... Ну, если губернатор станет надо мной смеяться, что вы тогда скажете?

   Ольга Михайловна грустно посмотрела на мужа и ничего не отвечала.

   - И переписку завести, - продолжал Петр Александрыч, - да ведь это что же такое наконец?

   - Какую переписку? Она подняла голову.

   - А вот...

   Он вынул из кармана записку учителя.

   - Он к вам пишет записки... Ведь у вас еще, кажется, муж не умер, живой перед вами.

   Ольга Михайловна вскочила с дивана.

   - Кто ко мне пишет? Какая записка? Покажите.

   - Извольте...

   Она схватила записку дрожащей рукой и пробежала ее.

   Лицо ее вспыхнуло от негодования.

   - И вы перехватили эту записку и распечатали ее?

   - Нет-с, не я, а маменька.

   - Что же вам угодно еще от меня?

   - Больше ничего, как только все высказать вам это... Я надеюсь, что вы отвечать ему не будете.

   - Нет, буду, - сказала она, смотря ему прямо в глаза.

   - Как?.. На что же это похоже? Что вы будете отвечать?

   - То, что я хочу проститься с ним, видеть его в последний раз.

   - И вы мне, вашему мужу, в глаза признаётесь, что любите другого?

   - Да, я люблю его, люблю, - повторила она спокойным и твердым голосом, - только не так, как думаете вы и ваша маменька. Я увижусь и прощусь с ним, хотя бы после этого иклеветы, и оскорбление, и презрение всей вашей губернии обрушились надо мною и подавили меня...

   Петр Александрыч посмотрел на жену и подумал: "Да она помешалась!"

   В эту минуту вошла горничная.

   - Нянюшка, - сказала она, - просит вас к себе, сударыня; ей сделалось очень худо.

   Ольга Михайловна вышла из комнаты, оставив своего супруга в страшном раздумье.

   - Просто, - ворчал он сквозь зубы, - помешалась!..

   Старуха няня была уже больна недели две, и в продолжение всей ее болезни Ольга Михайловна почти не отходила от ее постели.

   - Что же нейдет моя голубушка-то Ольга Михайловна? Послали ль за ней? - повторяла больная.

   Ольга Михайловна неслышными шагами подошла к ней.

   - Что с тобой, няня? Тебе хуже?

   - Ах, это вы, моя кормилица... Дай мне твою ручку... Плохо, матушка, плохо... Кажется, мой последний час пришел... Да и то сказать, зажилась, родимая; пора домой... Пошли, кормилица, за священником, да вели привести ко мне, матушка, Сашеньку-то... Последний раз посмотреть на него...

   Дитя было приведено; вскоре за ним явился и Петр Александрыч.

   - Спасибо тебе, кормилец, - сказала ему старуха, - что не забыл меня...

   Через минуту она обратилась к Ольге Михайловне.

   - Послушай, матушка... ты здесь... Наклонись ко мне... Не препоручай ничего, родимая, Антону, - шептала она, - сохрани тебя бог... и никому из дворни... кроме Петра... Агде же мой Сашенька-то?..

   - Вот он, няня.

   Ольга Михайловна приподняла своего сына и посадила на кровать к больной.

   - Голубчик мой, милое мое дитятко... - говорила старуха, смотря на него.

   - Благослови его, благослови его, няня! - сказала Ольга Михайловна голосом, задушаемым слезами.

   Старуха просила, чтобы ее приподняли. В комнате было как в сумерках. Сероватый осенний день едва проходил сквозь окно в комнату умиравшей, и только слабый свет лампады, теплившейся перед двумя образами, стоявшими у ее изголовья, освещал ее морщинистое лицо, исхудавшее от болезни.

   - Во имя отца и сына и святаго духа! - сказала старуха, осеняя дитя своей дрожащей рукой, - будь счастлив, расти, голубчик, отцу и матери на утешение.

   Няня поцеловала его и заплакала.

   И у Петра Александрыча показались на глазах слезы.

   Священник пришел и причастил умирающую. После причастия старуха улыбнулась и как будто с большею живостию посмотрела на всех.

   - Поздравьте же меня, - сказала она, - господь сподобил меня, грешную, причаститься святых тайн.

   Она несколько минут отдохнула и потом начала говорить, беспрестанно останавливаясь и совсем ослабевшим голосом:

   - У меня под кроватью два сундучка стоят да две скриночки... Там вещи, которые я собирала, берегла... разные вещи... Родных у меня никого нет... я была одна, как перст... Это, матушка Ольга Михайловна, я тебе оставляю... Слышишь?

   - Слышу, няня... Благодарю тебя.

   - Петенька! подойди же ко мне... Петр Александрыч подошел к няне.

   Она собрала все свои силы, крепко ухватила его за голову и начала целовать.

   - Исполни просьбу твоей старухи, батюшка, последнюю просьбу... береги жену свою... береги ее, Петенька...

   Не давай ее никому в обиду, кормилец... У нее нет здесь ни отца, ни матери... Она на чужой стороне... Она добрая, она все за твоей больной няней ходила... А где ты? ты здесь, моя кормилица... Дай, я тебя перекрещу, - сказала няня Ольге Михайловне. - Прощайте все, добрые люди... А где же Прасковья Павловна?..

   Голос старухи постепенно замирал; она прошептала еще несколько невнятных слов, раза два простонала - и стихла.

   Когда Ольга Михайловна вышла из комнаты няни, в сенях навстречу ей попалась Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей.

   - Что наша старушка? - спросила последняя с участием.

   - Она скончалась, - отвечала Ольга Михайловна.

   - Неужели?..

   Дочь бедных, но благородных родителей поднесла платок к глазам.

   - А нам даже и не дали знать, что она в таком трудном положении! - сказала Прасковья Павловна, искоса посматривая на свою невестку, - да и зачем? мы ходить с Анеточкой за больными не умеем, где же нам? Мы добродетельными прикидываться также не можем... В притворстве уроков не брали... Учителей у нас знакомых нет; наставлений давать нам некому...

   Прасковья Павловна выходила из себя. Дочь бедных, но благородных родителей посмотрела выразительно на свою благодетельницу и едва заметно покачала головой.

   - Пойдемте, дружочек Анеточка, простимся с покойницей... дай ей бог вечную память! - Прасковья Павловна перекрестилась. - Не забудьте же, душенька Анеточка, вписать в моем поминанье рабу божию Федосью...

  

  

   Андрей Петрович, узнав, что его мальчик, посланный учителем в село Долговку, был наказан, пришел в ужасную ярость.

   - На моего человека осмелиться руку занести! - кричал он, ходя по комнате и обращаясь к одному из гостивших у него помещиков, - хорошо же! это не пройдет даром... Нет, любезный соседушка, извините... Ну, уж этот Петр Александрыч, сущая баба, признаюсь... Этого я от него не ожидал. Как позволить себя опутать до такой степени!.. "Мать!" - говорит... Имей он уважение к матери - против этого ни слова, да на что же у человека царь-то в голове? как же не жить своим умом?.. Притеснили эту бедную Ольгу Михайловну так, что ни на что не похоже... выводят сплетни по целой губернии, расславили ее на всех перекрестках... да и меня вмешали в эту историю... А учитель мой человек отличный, тихий, благородный... я бы с ним целый век не расстался... Ну, да уж зато какой же я аттестат ему дам, черт возьми! в золотую рамку может повесить просто!.. Вишь, злоба какая! Осмелиться наказать чужого человека!.. Погоди, вот я все их ухищрения обнаружу; я заставлю замолчать целую губернию! Да, я таков... со мной не шути.

   Андрей Петрович, который в продолжение всей своей жизни брал только перо для того, чтоб подписывать свое имя, - схватил лист почтовой бумаги и в один присест написал к Петру Александрычу следующее:

  

   "Милостивый государь мой после таких поступков с вашей стороны каков был последний поступок с моим человеком, который принес письмо от учителя к вашей супруги, я не вхожу в рассмотрение по приказанию Вашему или вашей Матушки сделано то, а имею только честь объявить вам, что буде хто из ваших крестьян либо дворовых после сего покажется в моей деревне покровке новоселовке тож то не применет с ним последовать такоеже наказание коему у вас подвергся мой человек. - Засим имею честь быть ваш слуга Андрей Боровиков".

  

   Письмо это не произвело сильного действия на Петра Александрыча; он даже жалел втайне о нечаянной вражде своей с Андреем Петровичем; зато оно чрезвычайно раздражило Прасковью Павловну.

   - Ах он, бессовестная душа! низкий человек! - восклицала она. - Уж недаром у меня всегда на сердце было что-то против него!.. Правда, говорят, что все к лучшему, теперь я верю этому... Ну, если бы я выдала Анеточку за него, ведь он погубил бы ее, совсем погубил!.. У кого же нам теперь взять музыкантов для сговору и для свадьбы?.. Вот беда!..

   Сговор и свадьба должны были совершиться в губернском городе, где пламенный жених нетерпеливо ожидал избранницу своего сердца. Прасковья Павловна целые дни проводила в сборах и приготовлениях к 26-му сентября: этот день назначался для выезда из села Долговки. Петр Александрыч приглашен был посаженым отцом, а Фекла Ниловна посаженою матерью со стороны невесты.

   Дочь бедных, но благородных родителей с тех пор, как торжественно была объявлена невестой, находилась в меланхолическом состоянии. Она беспрестанно вздыхала. Ее несколько тревожило, что жениха ее зовут Парамоном, но зато это окончательно утвердило ее веру в святочные гаданья. Имя Парамона, как известно читателю, впервые услышала она полтора года пред сим, в один из рождественских вечеров, когда робко и трепетно выбегала на улицу вопрошать судьбу о своей участи.

   26 сентября утром, перед самым выездом своим из деревни, невеста пришла к Ольге Михайловне.

   - Ма-шер Ольга Михайловна, - сказала она, - я должна проститься с вами и поблагодарить вас за внимание ваше ко мне в продолжение всего времени, которое я жила здесь. Меня только убивает мысль, что болезнь мешает вам осчастливить своим присутствием мою свадьбу.

   Произнеся это, дочь бедных, но благородных родителей скромно потупила глаза.

   - Вы не сердитесь на меня, душенька? - спросила она после минутного молчания, взглянув с чувством на Ольгу Михайловну.

   - За что же-с?

   - Вы могли думать, что я была отчасти причиною неприятностей, которые последнее время терпели вы от Прасковьи Павловны, а я, клянусь вам, всегда еще удерживала ее, сколько могла, хвалила ей вас...

   - Очень вам благодарна.

   - Мне всегда так жалко было на вас смотреть; я всегда самое искреннее участие принимала в вас... Позвольте мне быть уверенной, что мы расстаемся с вами без всяких неприятностей?

   - Совершенно. Желаю вам всякого счастия.

   Дочь бедных, но благородных родителей поцеловала Ольгу Михайловну и заплакала.

   Все было готово к отъезду. Прасковья Павловна, Семен Никифорыч, Петр Александрыч и невеста, в салопах и шинелях, присели минуты на две, как это обыкновенно водится; потом помолились; потом Прасковья Павловна начала рыдать и благословлять свою Анеточку; потом все пошли к карете, где ожидали их мрачный Антон и вечно цветущая Агафья.

   В эту самую минуту Илья Иваныч, приехавший в тележечке на одной лошадке, подбежал к отъезжающим.

   - Ах, Илья Иваныч! - закричал Актеон.

   - Эге! Илья Иваныч, - произнес Семен Никифорыч.

   - Илья Иваныч! Илья Иваныч! - пропищала Прасковья Павловна с Анеточкой.

   - Мое почтение-с. А я привез вам новость-с. Село Козмо-Демьянское графа Воротынцева продано совсем, с померанцевыми деревьями-с, с фабрикой, с домом и со всеми угодьями за миллион двести тысяч-с.

   - Кому? кому? - закричали все в один голос.

   - Дмитрию Васильичу Бобынину.

   - Вздор! - вскрикнула Прасковья Павловна, обомлев.

   - Ей-богу-с. Уж и купчая, говорят, совершена-с... Да в городе вы всё сами узнаете.

   Прасковья Павловна бросила значительный взгляд на сына.

   - А вы куда-с едете? - спросил Илья Иваныч.

   - Ах, батюшка, да разве ты не знаешь? Везу отдавать замуж Анеточку.

   - Поедемте-ка с нами, - сказал Актеон, - как будет весело, какие будут обеды, ужины!.. - Он подумал: "Ай да Дмитрий Васильич! Как-то я, выручу от него деньги, отданные на филатуру?"

   - Вы, Илья Иваныч, сядете там сзади, в тарантасе, с Настей и с Машей, - заметила Прасковья Павловна.

   - Как же, я жене и детям ничего не сказал-с! Разве с моим мужичком послать их уведомить, что я, дескать, с вами в город поехал?

   - И прекрасно. Так решились?

   - Решился-с.

  

   На свадьбе будем мы отлично пировать

   И молодым всех благ и счастия желать.

  

   Проговорив это двустишие, Илья Иваныч бросился к своей тележке, вынул из нее свой чемоданчик, отдал приказ своему мужичку и расположился в тарантасе.

   В карету села, кроме четырех господ, Агафья Васильевна. Антон взгромоздился на козлы. Гришка стал на запятки. Карета двинулась, и за нею два тарантаса, нагруженные перинами, подушками и девками.

   В этот же вечер Ольга Михайловна написала к учителю:

  

   "Завтра утром я ожидаю вас к себе. Вы никого не встретите. Я одна, все уехали в город".

  

   Но с кем послать эту записку?

   Ольга Михайловна задумалась: вдруг ей пришло на память, что умирающая няня говорила о Петре. Этот Петр находился под опалой у Прасковьи Павловны и редко приходил в комнаты. Ольга Михайловна велела позвать его к себе. Он явился.

   - Возьмешься ли ты доставить эту записку учителю, который живет у Андрея Петровича? - спросила она.

   - Почему же нет-с? Да лучше всего, сударыня, отдать ее покровскому крестьянину, который здесь проездом у нашего мужичка Ермолая.

   - И он доставит ее?

   - Как же-с, непременно; наказать только ему строже.

   - Так возьми же эту записку и попроси его, чтоб он доставил ее сегодня же, если может.

   - Слушаю-с. - Петр ушел.

   На следующее утро она встала рано и вышла в сад. Погода была пасмурная; серые тучи кругом обложили небо. Резкий ветер, поднявшийся с поля, со стоном качал полуобнаженные деревья; желтые листья грудами лежали на земле, утки лениво ныряли в пруде; на полусгнившем и почернелом заборе висело белье; по крыше разваливающегося дома лепился мох; ставни у многих окон сорвались с петель и качались со скрипом...

   Она возвратилась в свою комнату и села в тревожном ожидании у окна, прислушиваясь к однообразному стуку и шипенью старинных стенных часов. Сердце ее ныло и замирало от грусти. На ней было белое платье - такое же, как в тот день, когда она увидела его в первый раз. Осунувшееся лицо ее было покрыто ярким румянцем; глаза блестели; грудь подымалась тяжело и неровно.

   Вдруг раздались чьи-то шаги в тишине. Кто-то всходил на лестницу. Она начала слушать. "Это он!" - прошептала она и пошла к нему навстречу.

   - Я издалека узнала ваши шаги, - сказала она, улыбаясь и протягивая ему руку. - Видите ли, как старые друзья ваши помнят вас?..

   Она села на диван и указала ему место возле себя.

   - Я думал, что уж более не увижусь с вами.

   - О нет, нет! вы не должны были уезжать, не простясь со мною... А вы скоро едете?- спросила она немного изменившимся голосом...

   - Через два дня, - отвечал он.

   - Через два дня! - повторила она, задумываясь. - Наконец ваше всегдашнее желанье исполняется...

   - И странно! в эту минуту, - сказал он, - я счел бы величайшим счастием, если б мне навсегда можно было остаться здесь...

   Несколько минут они молчали.

   - Куда