Панаев Иван Иванович - Актеон

елестно! ах, с каким это вкусом!

   Время до обеда пролетело незаметно. В два часа доложили, что кушанье подано...

   В столовой вокруг стола за каждым стулом стоял тяжелодышащий исполин; Антон был тут же. Несмотря на такое количество прислуги, кушанье подавалось медленно, потому что каждый из исполинов имел привычку, переменив тарелку, удаляться с нею прежде в буфет и там долизывать барские остатки.

   Петр Александрыч, садясь за стол, посмотрел на часы.

   - Еще только два часа, - сказал он, потягиваясь, - а мы в Петербурге ранее шестого часу никогда не садились обедать.

   - Наше дело деревенское, - заметила Прасковья Павловна.

   - А это, маменька, что за вино?

   - Не могу тебе сказать, дружочек; это уж не по моей части.

   Петр Александрыч налил вино в рюмку, поднял ее к свету, отпил немного, поморщился и выплюнул.

   - Что это за гадость! сладкое какое-то... Ведь у дядюшки, говорят, был славный погреб, и после него осталось много вин.

   - Это виссант-с, - отвечал Антон, - дядюшка всегда изволили его кушать в будничные дни-с, когда гостей не было.

   Петр Александрыч захохотал.

   Прасковья Павловна сделала гримасу неудовольствия...

   - Антон, у кого ключи от погреба?

   - У кого-с? Известно у кого - у управляющего. Погреб припечатан его печатью.

   - Беги же к нему, да скорей, принеси сейчас ключи ко мне, - сказал Петр Александрыч.

   Антон мигнул Фильке, и Филька побежал исполнить приказание барина.

   - И хорошо сделаешь, голубчик, если ключи от погреба припрячешь к себе, - произнесла умилительным голосом Прасковья Павловна, - а то на этого управляющего, - может быть, он человек и хороший, я не знаю, - не следует, кажется, совершенно полагаться...

   Ключи были принесены. Петр Александрыч сам достал бутылку лафита и велел согреть ее.

   После пирожного, которое было десятым кушаньем, исключая супа, подали различных сортов наливки.

   Лицо Прасковьи Павловны просияло.

   - Вот это уж по моей части, - сказала она. - Ты, Петенька, верно не пивал этаких наливок... Этим я могу похвастаться. Попробуй вишневки-то, милый мой... Что, какова?

   - Чудесная!

   - Лучше меня, могу сказать, никто в целой губернии не делает вишневки; все соседи это знают, и Оленьку мою уж я научу, как делать наливки, непременно научу. Хорошей хозяйке все знать следует, а в женщине главное - хозяйство... Вот, примерно, жена вашего управляющего, что в ней? ничего не знает, экономии ни в чем не соблюдает... Ее бы, казалось, дело присмотреть за бабами, все наблюсти, - ничего не бывало. Она сидит себе сложа ручки да только умничает... В эти две недели я таки насмотрелась на нее: у меня все сердце переболело, глядя на ее хозяйство; конечно, мое дело сторона...

   Прасковья Павловна обратилась к своей невестке:

   - Вот когда ты войдешь, душенька, сама в хозяйственную часть, увидишь, правду ли я говорю. Соседка моя, Фекла Ниловна, - ты ее знаешь, Петенька, - она приехала в деревню, ничего не знала, а там помаленечку начала приглядываться, как и что: у меня, у другой спрашивала советы; советы никогда не мешают, - и теперь любо-дорого смотреть: унее вся деревня по струнке ходит, в таком страхе всех держит. Какие у нее полотны ткут, салфетки - настоящие камчатные - прелесть...

   Разговор продолжался в этом роде.

   После обеда все отправились в диванную; так называлась небольшая комната, уставленная кругом высокими и узкими диванами. Стены ее были украшены тремя большими картинами в великолепных рамах. Картины эти, писанные масляными красками и отличавшиеся необыкновенною яркостию колорита, привлекали некогда просвещенное любопытство многих помещиков, и слава творца их Пантелея - крепостного живописца помещика села Долговки - прогремела по целой губернии. На двух картинах живописец изобразил своего барина, по его приказанию, в разных моментах его деятельности. На одной картине, занимавшей почти всю стену, барин представлен был величественно сидящим на коне, в охотничьем платье и картузе, спускающий со своры двух любимых собак своих, Зацепу и Занозу, на матерого русака, только что выгнанного гончими из острова... На другой он являлся в архалуке и с нагайкою в руке, любующимся на одетого по-рыцарски шута, своего любимца, которого конюх сажал на лошадь. Предметом третьей картины была жирная нимфа, покоящаяся в лесу, списанная с дворовой девки Палашки, и сатир, смотрящий на нее из-за кустов.

   Петр Александрыч занялся рассматриванием этих картин в ту минуту, как Прасковья Павловна разговаривала о чем-то с своею невесткою. Последняя картина в особенности привлекла его внимание...

   Нимфа Палашка, по странной прихоти природы, как две капли воды походила на горничную Прасковьи Павловны Агашку, которая в эту минуту выглядывала из полурастворенной двери на приезжих господ. Это сходство не ускользнуло от любознательного Петра Александрыча. Заметив Агашку, он улыбнулся про себя с приятностию.

   Между тем Прасковья Павловна приветливо обратилась к своей невестке.

   - А что, Оленька, - сказала она, - я слышала, что ты удивительная музыкантша?

   - Еще бы! - воскликнул Петр Александрыч. - Ее в Петербурге ставили наряду с первыми пианистками. Недаром же я прислал сюда рояль... я за него заплатил тысячу восемьсот рублей. К тому же она еще певица: у нее премилый голос!

   - Приятно иметь такие таланты, моя душенька, очень приятно. Уж я воображаю, как ты блестела в свете и как мой Петенька, глядя на тебя, радовался. Ведь ты, я думаю, беспрестанно была на балах, дружочек?

   - Нет, я выезжала мало, только к самым близким знакомым, - отвечала Ольга Михайловна.

   - Мало? Отчего же мало, мое сердце? Почему же молодой женщине не выезжать?

   Дочь бедных, но благородных родителей улыбнулась и возразила:

   - Вероятно, вы шутите?

   - Совсем не шучу, - сказала Ольга Михайловна, улыбаясь, - отчего же это вас так удивляет?

   - Ах, помилуйте, как же не выезжать на балы?

   - Она у меня такая странная, - заметил Петр Александрыч, потягиваясь на диване, - я хотел ввести ее в высший круг, а она и слышать не хотела. Она наклонна к меланхолии - это болезнь; я все говорю, что ей надо лечиться. Я предлагал ей самых первых докторов, которым у нас платят обыкновенно рублей по двадцати пяти, даже по пятидесяти за визит,- да она не хочет.

   - Олечка, ангел мой! Правда ли это?

   - Нет, вы не верьте ему; он обыкновенно все преувеличивает, - я совершенно здорова.

   В эту минуту Петр Александрыч смотрел на дверь, откуда выглядывала Агашка.

   - Деревенский воздух поможет тебе, моя душенька. Недурно бы тебе декохту попить...

   - Выборничиха к вам пришла, - пробасил вошедший Антон.

   - К кому "к вам"? - возразила Прасковья Павловна, - это, верно, не ко мне, а к Оленьке.

   - Ну да, к ним-с.

   - Зачем же ко мне? - спросила Ольга Михайловна.

   - Верно, она тебе, душенька, нашего деревенского гостинца принесла.

   Прасковья Павловна не ошиблась; выборничиха стояла в передней с сотовым медом. Ольга Михайловна вышла к ней.

   - Матушка наша, кормилица! - говорила выборничиха, кланяясь и подавая мед, - прими, голубушка, медку-то моего, кушай его на здоровье.

   Выборничиха поклонилась ей в ноги.

   - Не нужно, не нужно, не кланяйтесь в ноги, я прошу вас, - заметила смущенная Ольга Михайловна.

   - Не прогневайся, матушка наша, - отвечала выборничиха, - уж у нас такое заведение.

   - Подожди меня немного, я сейчас приду, - сказала Ольга Михайловна.

   Она ушла и минуты через две воротилась.

   - Спасибо тебе за твой мед. Вот, возьми себе. Ольга Михайловна вложила в руку выборничихи пятирублевую ассигнацию.

   Выборничиха остолбенела.

   - Что это, кормилица? на что мне это, матушка ты наша?

   Выборничиха низко поклонилась. Но Ольги Михайловны уже не было в комнате. Антон, свидетель этой сцены, подошел к выборничихе.

   - А что, много ли дала? - спросил он у нее. Выборничиха показала ему синюю ассигнацию. Антон нахмурился, взял ассигнацию; несколько минут смотрел на нее разгоревшимися глазами, поднес к свету и потом, возвращая ее выборничихе, проворчал недовольным голосом:

   - Пятирублевая! Вишь, какая щедрая! По-питерски, видно, денежками-то сорит.

   - Ах, Антон Наумыч, - заметила выборничиха, все еще не сводя глаз с ассигнации, - она что-то, родимый, и на барыню-то непохожа: такая добрая!

   Антон отошел от выборничихи, ворча:

   - Нашла кому деньги дарить! Добро бы человеку понимающему, а то дуре этакой. Она не разумеет, что и деньги-то. Вот и служи тут тридцать лет...

   Антон махнул рукой.

   Ольга Михайловна возвратилась в диванную в то время, как Петр Александрыч описывал свое петербургское житье. Его описание, по-видимому, производило сильное впечатление на Прасковью Павловну и на дочь бедных, но благородных родителей.

   - Меня все знали в Петербурге, - говорил Петр Александрыч, - решительно все. Если б я продолжал службу, я имел бы уж большой чин. - Говорят, что я вел большую игру... Да как же было не вести большой игры? Это было необходимо для поддержания связей... Со всеми этими господами нельзя же играть по десяти рублей роббер. Дмитрий Васильич чем выигрывал в свете? - картами. И согласитесь наконец, что же делать без карт? ну, холостой, я танцевал; положим, это холостому прилично, а женатому неловко, да и что танцами возьмешь? И что за важность, что я немного проигрался? Для человека, у которого такое состояние, как у меня, это не беда. Вышел в отставку, пожил в деревне, расплатил долги, накопил немножко - да и опять марш в Петербург. Проиграл сто восемьдесят тысяч - экая важность! я иногда в вечер по тридцати тысяч выигрывал - что такое? Заложишь имение, а там сделаешь оборот - и опять пошел себе... Можно увеличить оброк... А что, маменька, каковы наши соседи? Чудаки, я думаю, пресмешные должны быть.

   - Соседи у нас очень хорошие, прекрасные, нигде не ударят себя лицом в грязь. Вот, например, Семен Никифорыч Колпаков... я ему еще выписала через тебя жилетную материю, помнишь?..

   - А-а! - Гришка, сигарку!

   Гришка принес ящик с сигарами. Прасковья Павловна осмотрела Гришку с ног до головы и всплеснула руками.

   - Неужто это твой Гришка? Эк вырос-то! молодец стал, право, молодец! А давно ли, кажется, бегал по двору так, мальчишка крошечный? Господи! время-то, подумаешь, как идет!

   Гришка подошел к Прасковье Павловне и поцеловал ей руку.

   - Молодец! Тетку-то свою видел, Палагею?

   - Как же-с.

   - То-то же. Она тебя как сына родного любит... Нет, Петенька, насчет наших соседей - грех сказать. Семен Никифорыч редкий, отличных свойств человек. Обращайтесь с ним, мои милые, поласковее, покажите ему свое внимание, я прошу тебя об этом, Петенька, и тебя, друг мой Оленька. У кого родится сам-пят, сам-шост, а у него все сам-сём да сам-восем. Прошлый год какая у него гречиха была - просто на диво целому уезду. На нем особое, можно сказать, божие благословение.

   - А что, он играет в карты, маменька?

   - Играет; конечно, не по большой, душа моя, не по-вашему, по-петербургскому; а до карт охотник: и в вист, и в бостон, и в преферанс - во что угодно.

   - И в преферанс? браво! Так здесь и в преферанс умеют играть?

   - Уж ты нас, провинциалов, голубчик, так ни во что и не ставишь?.. Ну, вот еще у тебя самый ближайший сосед, в двух верстах от тебя, наш уездный предводитель, Боровиков Андрей Петрович, и с большим состоянием человек, вдовец; от покойницы жены у него два сына остались. Он все, бывало, с покойником братцем на охоту ездил и в бильярд играл.

   - У Андрея Петровича, - продолжала Прасковья Павловна, - есть меньшой братец, Илья Петрович, холостой. Он сделан опекуном над малолетними Свищевыми - пребогомольный, претихого нрава, с бельмом на правом глазу. Они, после раздела, с братом поссорились и не видятся друг с другом. Так, право, жалко. Еще человек бесподобный исправник наш...

   Прасковья Павловна долго описывала соседей села Долговки, и затем все отправились гулять в сад.

   Петр Александрыч, привыкший к столичной чистоте и роскоши, был недоволен своим деревенским запущенным садом и повторял ежеминутно, что надобно вычистить дорожки и посыпать их песком, смешанным с толченым кирпичом.

   Приезжие отказались от ужина. Они чувствовали необходимость в отдохновении. Часов в девять все разошлись по своим комнатам. Прасковья Павловна, прощаясь с сыном и невесткою, обнимала, целовала и крестила их; потом отправилась в детскую, посмотрела несколько минут с умилением на спящего внучка, также перекрестила его, приговаривая: "Милое дитя, ангел" и проч., и поговорила с столичною нянюшкой, обещая ей подарить обнову.

   Этот торжественный день, полный хлопот, тревог и разнообразных впечатлений, обитатели села Долговки и новоприезжие окончили различным образом.

   Управляющий, выпивая ерофеичу на сон грядущий, думал:

   "А славно все сошло, право! Петр-то Александрыч ничего не смыслит, и его можно надувать сколько душе угодно".

   Прасковья Павловна, раздеваясь, рассуждала с дочерью бедных, но благородных родителей о своем сыне и невестке.

   - Она, - сказала Прасковья Павловна, - очень мила, но есть что-то в ней странное, - этого нельзя не заметить, - и притом молчаливая какая-то.

   - Я, по правде сказать, - возразила дочь бедных, но благородных родителей, снимая платочек с своей гусиной шеи, - совсем от нее не того ждала. И манеры у нее самые обыкновенные. Я не знаю, чему приписать ее неразговорчивость - или она горда, или, может быть... А Петр Александрыч премилый! Я просто им очарована. Что за ловкость, какие манеры, и должен быть большой зоил.

   - Я тебе говорила, милая, заранее. В нем такое благородство, таким вельможей смотрит!

   Петр Александрыч, потягиваясь на постели, думал: "Право, и в деревне можно найти некоторые удовольствия... Карты, бильярд, охота... у меня же чудесный погреб, по милости дядюшки..."

   Петр Александрыч начинал засыпать. "Лафит рублей по восьми бутылка... Агашка недурна..."

   Когда Ольга Михайловна осталась одна в своей комнате, она отворила окно. Это окно выходило в сад. На нее пахнул свежий, душистый воздух распускающейся зелени; вековые дубы отбрасывали от себя исполинские тени на широкий луг перед домом, облитый серебряным светом пар подымался от пруда, и сквозь просеку сада виднелись бесконечные поля в синеватом ночном тумане...

  

  

  

   Петр Александрыч первые два дня после приезда осматривал свои хозяйственные заведения, с сигарою во рту, с лорнетом в правом глазе и с хлыстиком в руке. Все внимание обратил он на псарню, которая была в самом деле устроена превосходно покойным его дядюшкою, величайшим любителем псовой охоты. И хотя содержание ее требовало значительных расходов, но она поддерживалась и после смерти его, как при нем, по приказу нового владельца. Молодой барин долго простоял на псовом дворе, забавляясь с собаками. Из всех собак особенно обратила его внимание одна легавая.

   - А как ее кличка?

   Управляющий, сопровождавший Петра Александрыча, заикнулся.

   Вдруг исполин Антон очутился перед Петром Александрычем и пробасил:

   - Тритон-с, любимая была дядюшкина собака; верхочуй.

   Петр Александрыч занялся с Тритоном. Антон подошел к управляющему и прошептал, почесывая затылок:

   - А что, батюшка Назар Яковлич, поговорите-ка барину-то о прибавке мне месячины... Ей-богу, иной раз ребятишкам есть нечего. Уж когда этак, знаете, что случится, так я готов с моей стороны всякое уважение вам сделать.

   Антон искоса и значительно посмотрел на управляющего.

   - Хорошо, Наумыч, хорошо, - отвечал управляющий тихим голосом. - Ты знаешь, когда я что сказал, то свято; я, дружок, и без барина могу тебе это сделать, изволь... Барин -человек молодой, он и не станет входить во все эти мелочи.

   - Да, именно что так. Ей-богу, Назар Яковлич! Вы всегда обо всем справедливое рассуждение имеете. - Антон понюхал табаку. - Спасибо вам за суконце; только уж не прибавит ли ваша милость еще два аршинчика...

   - Изволь, изволь...

   Из псарни Петр Александрыч отправился на конский двор; как лошадиный знаток, укаждого стойла он рассекал воздух хлыстиком и, окритиковав дядюшкиных кобыл и жеребцов, захотел взглянуть на водяную мельницу. Управляющий, показывая ему устройство мельницы, объяснил, сколько на ней ежегодно вымалывается хлеба и какие помещики имеют в ней участие по своим купчим. Эти объяснения и рассказы совсем не интересовали Петра Александрыча. За мельницей находилась довольно большая роща, и он пошел к этой роще, насвистывая и напевая какой-то водевильный куплет. Окрестности села Долговки впервые огласились петербургскими звуками, и куплет Александрийского театра смешался с пением и чириканьем божьих птиц... Помещик прошелся по роще и, обратись к управляющему, сказал:

   - Знаете, какая у меня блеснула мысль? Из этой рощи недурно бы сделать парк, как в Царском Селе или Петергофе. Право! Тогда бы славно кататься в нем.

   - Конечно, это было бы бесподобно, да дорогонько станет, - заметил управляющий почтительно.

   - Отчего ж дорогонько? А крестьяне-то на что ж? Нанимать людей, кажется, незачем.

   - А кто же барщину-то будет исправлять, Петр Александрыч?

   - Барщину? Да, правда.

   Петр Александрыч засвистал...

   Возвращаясь к обеду, на дворе у самого дома он встретил Агашку. Агашка была одета несравненно чище других дворовых девок и даже обута, тогда как все другие ходили обыкновенно на босую ногу.

   Поравнявшись с молодым барином, Агашка кокетливо опустила глаза и поклонилась ему. Петр Александрыч отвечал на этот поклон с большою приветливостию и даже обернулся назад, с минуту провожая ее взорами. Антон не мог не заметить барского взгляда. Он был одарен большою сметкою и, оставив барина, тотчас отправился за горничной и догнал ее у прачечной.

   - Агафья Васильевна, наше почтение! - Агашка не обертывалась. - Агафья Васильевна, что больно заспесивилась? - Он ущипнул ее.

   - Ах ты, проклятый черт! как испугал меня, - вскрикнула Агашка. - Фу! так вот сердце и бьется.

   - Ну вот, слава те господи! чего пужаться? Антон потрепал ее по шее своею грязной лапой. Агашка вывернулась из-под этой лапы.

   - Нельзя ли подальше? - сказала она. - Смерть не люблю этих шуток.

   - Вот уж и осерчала. Ах ты, барский кусочек! Недотрога королевна!.. А заметила ли ты, как наш-то на тебя поглядывает... Может, скоро и опять будет масленица, Агафья Васильевна...

   - Масленица? Пьяница проклятый! у тебя, видно, спьяну-то все в глазах масленица...

   Первые дни для новоприезжих проходили довольно однообразно, особенно для Ольги Михайловны. Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей не давали ей ни одной минуты покоя: первая преследовала ее неистощимыми ласками и беспрестанно изъяснялась ей в своих нежных, материнских чувствах; вторая - для того чтоб блеснуть своею светскостию, говорила ей все комплименты. Они вместе продолжали занимать ее наперерыв различными очень забавными деревенскими приключениями.

   На седьмой или на восьмой день пребывания Петра Александрыча в своей резиденции, в ту минуту, когда он выходил из псарни, слух его был поражен сначала бренчаньем экипажа, потом криками. Петр Александрыч вышел на главную деревенскую улицу и увидел в конце ее, при самом въезде, остановившуюся коляску.

   - Кто это? - спросил Петр Александрии у своего управляющего. - Чья это коляска?

   - Это, должно быть, Петр Александрыч, кто-нибудь из соседей, - сказал управляющий.

   Петр Александрыч прищурился, обдернул свой пальто, вставил лорнет в глаз и, насвистывая, отправился навстречу к приезжему.

   Взорам его представилось зрелище великолепное. В коляске, которая, впрочем, походила не на коляску, а на челнок, высоко колыхавшийся на безобразно торчавших рессорах, стоял барин роста среднего, толстый, с резкими чертами лица, в картузе, в синей венгерке с кистями и с кнутом в руке. Черные большие глаза этого барина гневно вращались из стороны в сторону... Он размахивал кнутом и кричал:

   - Эй, вы!.. но... но... фю... фю... ну... ну... Оло-ло-ло!..

   Эти увещательные междометия явно относились к лошадям; но лошади так же явно не хотели повиноваться и не двигались с места. Все это произошло оттого, что левая пристяжная (коляска запряжена была четвернею в ряд) задела постромкой за столб в воротах и, испугавшись, заупрямилась и поднялась на дыбы. Барин выходил из себя и обратился от лошадей к кучеру:

   - Я те выучу ездить, олух! Затянул лошадей... Соколик-то весь в мыле...

   Кучер сидел на превысочайших козлах ни жив ни мертв.

   - Антипка! - барин обратился к своему лакею, который имел поразительное сходство с Антоном. - Антипка! тебе говорят, вислоухий осел... вишь, пасть-то разинул... возьми ее за узду да проведи... Ну же... что стоишь... чего боишься...

   Лакей, несмотря на свои атлетические формы, точно, боялся подступиться к заупрямившейся лошади.

   - Брыкается, сударь, - отвечал он.

   - Брыкается! а вот как я начну брыкаться, тогда ты что заговоришь? Отвори дверцы!

   Лакей бросился к дверцам; барин вылез из коляски и погрозил лакею и кучеру кнутом.

   В это мгновение Петр Александрыч, окруженный своею свитою, должен был остановиться, потому что он подошел уже очень близко к месту описанного мною приключения. Приезжий барин приказал распречь лошадей и, увидев Петра Адександрыча, пошел прямо к нему.

   - А не вы ли, милостивый государь, - закричал барин, еще не дойдя шагов на десять до Петра Александрыча, - не вы ли, позвольте спросить, здешний помещик?

   - Я, к вашим услугам.

   Петр Алекоандрыч расшаркался.

   - Очень рад. - Барин приподнял картуз. Петр Александрыч протянул было к нему руку, но барин обнял Петра Александрыча, поцеловал его три раза и закричал:

   - Я, батюшка, придерживаюсь старинки, извините. Может, у вас так это по-столичному и не следует, да мне до этого дела нет. Нам уж куда до этих этикетов! Я деревенский дурак, деликатностей ваших не знаю. Позвольте еще раз вас обнять. Вот так... Ну, теперь имею честь рекомендоваться... Я Андрей Петрович Боровиков - может, слыхали про меня? Мое сельцо Покровка, Новоселовка то ж, в двух верстах от вас. Милости прошу ко мне. Я, сударь, вдовец, имею двух детей. Мы хоть и деревенские, а живем-таки себе изряднехонько и не левой полой нос сморкаем.

   - Очень рад познакомиться...

   - Да уж рады или не рады, милостивый государь, там вы как себе хотите, а мы ваши гости. Назар Яковлич! здравствуй, милый... - Андрей Петрович обратился к управляющему, который отвесил ему низкий поклон.

   - Что такое случилось с вашими лошадьми? - спросил Петр Александрыч у помещика, играя лорнетом.

   - Что случилось? Это все анафемская рожа Антипка - мой кучер, ездить не умеет, сноровки никакой не знает... Пристяжная постромкой задела за столб, лошадь горячая, а он еще затянул ее.

   Андрей Петрович обратился к управляющему.

   - Распорядись-ка, Назар Яковлич, сделай одолжение, чтоб лошадкам-то моим овсеца дали... Да, сударь, Петр Александрыч... ведь вас Петром Александрычем зовут, если не ошибаюсь?

   Петр Александрыч утвердительно кивнул головой.

   - Да... так я вам начал говорить, что мы хоть и простые люди, хоть по-французски и не болтаем, - бон-жур и бон-тон, - а кое-что смыслим, - прошу извинить... Ну, пойдемте-ка.

   Толстый помещик схватил за руку Петра Александрыча и повлек его к дому.

   - А как надолго сюда приехали?

   - Право, не знаю... смотря как поживется...

   - Что тут "как поживется"? живите себе, да и баста... Здесь житье, слава богу, хорошее, люди есть всякие, и умные и глупые, ну да ведь и в Петербурге-то, я полагаю, то же самое: без дураков, милостивый государь, нигде не обходится; зато здесь по крайней мере скопишь себе и детям что-нибудь, а у вас там, в модном-то вашем свете... - Андрей Петрович: вытянул губы и засвистал, - весь, с позволения сказать, просвищешься.

   - А я, - сказал Петр Александрыч, посматривая беспечно на стороны, - я не проживал и того, что получал, хотя жил на самую роскошную ногу.

   - Не верю, милостивый государь, не верю! - закричал Андрей Петрович.

   Петр Александрыч, ожидавший, что все в провинции будут смотреть на него с тем почтительным благоговением, с каким в Петербурге смотрят мелкие чиновники на крупных, был изумлен, и, может быть, не совсем приятно, откровенным обращением своего соседа.

   Андрей Петрович продолжал:

   - Не верю, быть не может... Я хоть сам и никогда не бывал в Петербурге, а жена моя покойница была петербургская, хорошего отца дочь... А что это такое у вас болтается на ниточке, позвольте спросить?

   - Лорнет.

   Андрей Петрович взял лорнет, поднес его к глазу и потом, выпустив из руки, закачал головой.

   - Извините мою откровенность; я, батюшка, деревенский дурак; у меня что на уме, то и на языке, и дядюшке вашему всегда говорил правду в глаза; по мне, это не лорнет, а просто балаболка: ничего в нее не увидишь. Мода, что ли, это у вас такая? уж по-моему, коли близорук, так очки лучше носи.

   Петр Александрыч засмеялся несколько принужденно.

   - Нет, - сказал он насмешливо, - у нас в Петербурге ни один порядочный человек не носит очков, все с такими лорнетами.

   - Господи помилуй!.. - Андрей Петрович перекрестился и потом растаращил руки, - да что мне за указ все? Уж будто тот только и человек, кто вашей моды придерживается!

   Таким образом, рассуждая и разговаривая, владелец села Долговки и гость его неприметно очутились у дома. В грязной передней, где обыкновенно Филька шил сапоги, Дормидошка чистил медные подсвечники и самовар, Фомки, Федьки, Яшки и другие храпели и дремали, лежа и сидя на деревянных истертых и запачканных лавках, Петр Александрыч закричал:

   - Эй вы, сони! я всех разбужу вас...

   Исполины вскочили с своих мест, вытянулись и устремили бессмысленные и заспанные глаза на барина. Барин бросил на них строгий взгляд и прошел в другие комнаты.

   В дверях гостиной Прасковья Павловна встретила сына и гостя...

   - Андрей Петрович! дорогой гость наш! - воскликнула она.

   Андрей Петрович: хотел подойти к руке ее, но Прасковья Павловна не допустила его до этого.

   - Что это вы, Андрей Петрович, чтоб я стала на пороге с вами здороваться! Сохрани меня боже!

   Она попятилась назад.

   - Точно, матушка, точно, на пороге нехорошо! - прохрипел помещик, - я сам не люблю этого... Ну, а теперь пожалуйте-ка вашу ручку...

   Андрей Петрович поцеловал протянутую ему ручку и, продолжая держать ее в своей руке, обратился к Петру Александрычу.

   - Вот ручка-то была в свое время, - сказал он, - черт возьми! пухленькая, беленькая... да еще и теперь прелесть, ей-богу... Надобно вам знать сударь, что я волочусь за вашей маменькой, просто волочусь...

   Эти слова очень приятно подействовали на Прасковью Павловну. Она нежно и с улыбкою посмотрела на деревенского любезника.

   От Прасковьи Павловны Андрей Петрович обратился к дочери бедных, но благородных родителей и подошел также к ее руке.

   - Анне Ивановне мое нижайшее почтение. Как поживать изволите?

   Дочь бедных, но благородных родителей, украсившая себя мелкими сырцовыми буклями, бросила на вдовца-помещика взгляд чувствительный и потом, закатив, по своему обыкновению, глаза под лоб, отвечала несколько нараспев и в нос:

   - Благодарю вас, слава богу.

   - Мы всё с Анеточкой хозяйством занимаемся, - заметила Прасковья Павловна. - Она, это можно смело сказать, отличнейшая хозяйка. (Прасковья Павловна вздохнула.) Ну, Андрей Петрович, как я была обрадована приездом моих милых деточек - и сказать не могу...

   - Поздравляю вас, поздравляю, - перебил Андрей Петрович, - я с почтеннейшим-то (помещик ткнул пальцем на Петра Александрыча) имел уже удовольствие познакомиться. Агде же ваша хозяюшка-то, Петр Александрыч? познакомьте меня, милостивый государь, с нею.

   - Она у себя в комнате, - сказала Прасковья Павловна, - верно, сейчас к нам выйдет... Теперь я, Андрей Петрович, самая счастливейшая женщина в мире. Невестка моя Оленька - милая, скромная; внучек мой - настоящий херувимчик... Теперь мне остается только благодарить бога, порадоваться на ихнее счастие и потом умереть спокойно. Я уверена, что они не оставят мою сиротку... (Прасковья Павловна указала на дочь бедных, но благородных родителей.)

   - Умирать! Зачем же умирать, матушка? Это вы говорите вздор.

   Помещик потер ладонью желудок.

   - А что, который-то час?.. Как будто эдак время и травничку выпить.

   Он обратился к Петру Александрычу:

   - Может, у вас там, по-столичному, и не следует этого говорить: но мы ведь деревенские дураки, всё рубим спроста. Вы сами-то употребляете ли травничек?

   - Нет.

   - Отчего? травник вещь целительная для желудка: а ваши ликеры и разные эти разности ни к черту не годятся!

   Закуска и травник были принесены. Помещик налил рюмку травника и поднес ее Петру Александрычу.

   - Отведайте, каково? а?

   Петр Александрыч выпил рюмку, поморщиваясь.

   - Недурно, - сказал он.

   - То-то же! надо войти во вкус... Поживите-ка с нами немного, да мы вас по-своему переделаем, почтеннейший.

   Говоря это, Андрей Петрович наливал травник... Он поднес рюмку к своим толстым губам, высосал из нее целительный напиток, пополоскал им во рту, а потом проглотил его, крякнув раза два или три...

   В эту минуту Ольга Михайловна вошла в комнату.

   Прасковья Павловна, увидев ее, вскочила со стула и закричала:

   - Оленька, мое сердце, представляю тебе доброго нашего соседа, Андрея Петровича Боровикова.

   Потом она обратилась к Андрею Петровичу:

   - А вам, Андрей Петрович, представляю мою малую невестку. Ну, какова моя Оленька, что скажете?

   Андрей Петрович, занимавшийся разжевываньем колбасы, с заметным усилием проглотил ее, вытаращил глаза на Ольгу Михайловну и с маслеными губами бросился к руке ее.

   - С нетерпением желал-с вами познакомиться, сударыня. Прошу извинить; мы здесь в ожидании вас занялись существенным, по желудочной части.

   Ольга Михайловна ничего не нашлась сказать на эту речь помещика и ограничилась только, одним безмолвным приветствием. Вслед за тем начался общий разговор о причинах неурожая и урожая, о солении грибов и делании наливок; Прасковья Павловна заливалась, как соловей, когда дело дошло до приготовления последних. Андрей Петрович, в жару разговора, потягивал травничек; Петр Алаксандрыч зевал, растянувшись вкресле; дочь бедных, но благородных родителей вздыхала, поглядывая на вдовца, и то поднимала глаза к потолку, то опускала их к полу; Ольга Михайловна глядела в окно... Вдруг послышался шум в передней - громкое восклицание: "Э-ге!" и стук подкованных каблуков.

   - Уж, никак, это Семен Никифорыч... Вот сколько нежданных гостей у нас сегодня!

   И с этими словами Прасковья Павловна бросилась в залу. Она не обманулась: перед нею стоял Семен Никифорыч, сухощавый помещик с необыкновенно длинным носом и с необыкновенно коротким лбом. Он был не первой молодости, но силен и крепок; у него висела сережка в ухе, как он говорил, от грыжи; его верхняя губа покрывалась черными усами; на нем был военный сюртук на белой подкладке как доказательство, что он служил некогда в коннице и вышел в отставку с мундиром. К пуговице этого сюртука был привешен кожаный кисет с табаком, а из кисета торчал коротенький чубук. К довершению всего Семен Никифорыч заикался.

   Увидев Прасковью Павловну, он воскликнул:

   - Э-ге?

   Потом они поздоровались и обменялись значительными взглядами... Семен Никифорыч отстегнул кисет, положил его на стол и, предшествуемый Прасковьею Павловною, явился в гостиную. Она представила его сыну и невестке... Андрей Петрович, ударил по спине Семена Никифорыча, прохрипел: "Здорово, дружище!" - и, подмигнув, указал ему на завтрак.

   - Э-ге! За...куска до...брое дело, - возразил Семен Никифорыл... - Вот когда мы соберемся, бы...бы...бывало, я, эскадронный командир, еще два, три на... а...ашего эскадрона, бывало, я и говорю: э-ге!..

   - Прополощи-ка, брат, рот травничком... - перебил Андрей Петрович.

   Семен Никифорыч налил травнику и, обратись к Петру Александрычу, сказал:

   - За здоровье но... но...о...овоприезжих! - и выпил залпом.

   - По-военному, дружище, по-военному! - вскрикнул Андрей Петрович, - а мы, гражданские, любим посмаковать прежде...

   Выпив травничку, Семен Никифорыч вышел в залу, набил методически, с ученым видам знатока, свою трубку и сел возле Петра Александрыча.

   Он посмотрел на него и, пустив дым из носа, сказал:

   - Вы табак не ку...у...у...рите-с?

   - Нет, я курю сигарки.

   - Э-ге! это все немцы ввели в моду цигарки, а у нас, зна...ете, в полку и не зна...а...ли, что такое цигарки, а уж курилы-мученики были... Верхом, а трубка в зубах... А что, я думаю, хороши лошади-с в конной гвардии?

   - Чудесные, мастерски подобраны, как смоль черные, ни одного пятнышка нет, - отвечал Петр Александрыч.

   - Э-ге! - Семен Никифорыч выпустил опять дым из носу.

   Прасковья Павловна, казалось, была очень довольна, что у Семена Никифорыча с сыном ее завязался разговор, и она не сводила с них глаз.

   - А где же Оленька? - спросила она вполголоса у дочери бедных, но благородных родителей,

   - Она, кажется, в сад пошла.

   - В сад?.. - Прасковья Павловна сделала невольную гримасу. - Очень странно! кажется, ей следовало бы гостей занимать; я полагаю, что это дело хозяйки. Стало быть, душенька, мы, деревенские, лучше столичных приличие знаем.

   - Она, верно, ищет уединения!.. - Дочь бедных, но благородных родителей иронически улыбнулась.

   - А что, милостивый государь, - сказал Андрей Петрович, подойдя к Петру Александрычу и подбоченившись фертом, - играете ли вы в бильярд?

   - И очень. - Петр Александрыч небрежно приложил голову к спинке дивана. - Я в Петербурге всегда играл в клубе; там первый бильярд...

   - Бесподобно! бесподобно!.. Не угодно ли со мною сразиться? а? Ну, конечно, куда жнам, деревенским, за вами... вы ведь уничтожите нас.

   Петр Александрыч принял не без удовольствия предложение толстого помещика, и все отправились в бильярдную. Исполин Федька, бывший маркёром при старом барине, явился к исполнению своей должности и, мрачный, прислонился к замасленной стенке.

   - Ничего и никого! - прокричал он страшным голосом.

   - Этот бильярд, я вам скажу, скуповат, - заметил Андрей Петрович, подтачивая кий,- дьявольски скуповат.

   Он выставил шар.

   - Малый! считай вернее да подмели-ка мне кий хорошенько или уж перемени его... этот что-то легок, канальство! Нет ли потяжеле?

   Между тем Петр Александрыч срезал желтого в среднюю лузу.

   - Э-ге! - сказал Семен Никифорыч, не выпускавший изо рта своего коротенького чубука.

   Игра завязалась интересная. Андрей Петрович горячился и, несмотря на все свои усилия, проиграл сряду две партии.

   - Вот как нас, деревенских дураков, столичные-то изволят обыгрывать! - сказал Андрей Петрович, прищелкивая языком. - Впрочем, милостивый государь, надо вам сказать, что я сегодня не в ударе; вы мастер играть, - а я все-таки не уступлю вам, воля ваша! Иной раз как и наш брат пойдет записывать, так только лузы трещат.

   Победитель, улыбаясь, посмотрел на побежденного и сказал, зевая:

   - Так скучно. Не хотите ли играть в деньги? В Петербурге я играл рублей по сто a la guerre, а так, обыкновенную игру, - рублей по двести и больше.

   У Андрея Петровича запрыгали глаза. Он положил кий на бильярд с особенною торжественностью и обратился к Петру Александрычу, сложив свои коротенькие, ручки по-наполеоновски.

   - Конечно! куда же нам, дуракам-провинциалам, гоняться за столичными! - сказал он, потряхивая ногою, - впрочем, и мы за себя постоим. Я, милостивый государь, игрывал тоже в свой век, и не на изюмчик, смею уверить вас...

   Андрей Петрович вынул из-за пазухи огромный красный засалившийся портфель, туго набитый ассигнациями, и бросил его на бильярд.

   - Я не прочь сделать вам, милостивый государь, удовольствие и не только двести, но и пятьсот выставляю чистоганом, хоть сию минуту... Почему разок, другой не пошалить? Я не скопидом какой - нет, прошу извинить, - я не похож на любезнейшего моего братца Илью Петровича, не стану дрожать над каждой полушкой. Деньги - нажитое дело, а вот ум - это другая статья.

   Андрей Петрович посмотрел самодовольно на всех и положил портфель в карман.

   Его энергическая выходка произвела сильное впечатление на Петра Александрыча. Петр Александрыч сделался к нему после этого несравненно внимательнее, посадил его возле себя и беспрестанно подливал ему в стакан мадеру. И Андрей Петрович во время стола, по-видимому, совершенно примирился с Петром Александрычем.

   - Чокнемся, любезный сосед, - говорил он, поднимая кверху свой стакан, - чокнемся; соседи должны жить дружно, мирно, на охоту вместе ходить, и всё заодно! Теперь гордиться нечего, - Андрей Петрович обратился к Ольге Михайловне, - не правда ли, сударыня? Ведь он - ваш муженек-то, был столичный, а теперь стал наш брат деревенский!

   Андрей Петрович в продолжение целого обеда говорил без умолку, а Семен Никифорыч все кушал и только два раза произнес: "Э-ге!.." Когда Прасковья Павловна начала объясняться о том, как она обожает детей и какое утешение доставляет ей внучек, Андрей Петр