Панаев Иван Иванович - Актеон

   Офицер поклонился той и другой.

   - Отчего же на такое короткое время? - сказала Прасковья Павловна, - погостите у нас подольше. Вы нас одушевите своим присутствием.

   - Никак не могу дольше, при всем моем желании. В Москве и без того зажился, а меня ждут в деревне... Кто же, мон-шер, мечет? Хочешь, я буду метать... Человек, вели принести мою шкатулку.

   Шкатулку принесли. Она обратила на себя всеобщее внимание своим изяществом... Офицер выкинул на стол пачку новеньких ассигнаций, синеньких и красненьких, от которых у Петра Александрыча разгорелись глаза...

   - Вот тысяча рублей, - сказал офицер, - покуда довольно... А здесь, мон-шер, наберется еще несколько таких пачек.

   Он указал на шкатулку, самодовольно улыбаясь.

   Игра началась.

   - Ах, как мил, как любезен!.. - шептала дочь бедных, но благородных родителей, отводя Прасковью Павловну к окну и невольно вздыхая. - Он может очаровать своей беседой... Вот что значит быть всегда в большом свете... Не мудрено, что в него княжны влюбляются. Я этому очень верю.

   - Ну, признаюсь тебе, Анеточка, - отвечала ей Прасковья Павловна, - такого светского человека я редко встречала; а я таки жила в свете... так и льется, как река, - хоть бы в одном слове споткнулся. А наше-то сокровище не нашлась ему ничего сказать: сидит себе да молчит... просто за нее стыдно! Ну, бедный мой Петенька, не думала я, чтоб на него такое ослепление нашло... Признаюсь, попался как кур во щи с этой женитьбой.

   Банк продолжался до часу. В этот вечер офицер с серебряными эполетами проиграл Актеону пятьсот рублей.

   На другой день Актеон, чтоб веселее провести время и показать своему столичному приятелю деревенских оригиналов, послал за помещиком семи душ. Илья Иваныч явился. Его, по обыкновению, напоили; он плясал вприсядку, острил по-своему, прыгал на одной ножке и никогда почти не был так забавен. Все смеялись над ним, но в особенности офицер с серебряными эполетами. Он налил в полоскательную чашку воды, посыпал туда соли и перцу и поднес ее к Илье Иванычу.

   - Ну-ка, любезнейший, - сказал он, смеясь, - выпейте; славный напиток... Это пунш, особым образом приготовленный, по-петербургски.

   Илья Иваныч посмотрел на офицера и на полоскательную чашку. В Илье Иваныче вдруг пробудилось что-то похожее на давно утраченное им чувство человеческого достоинства.

   - Господин офицер, - сказал он, весь изменяясь в лице, - имени и отчества вашего не имею честь знать, - позвольте доложить, что я не формальный шут, - это засвидетельствует вам хозяин здешнего дома; вы ошиблись во мне... я только иногда позволяю себе подурачиться, исполняя желание моих благодетелей. Моя нищета еще не дает вам право, милостивый государь, издеваться над отцом многочисленного семейства, оскорблять человека, который старше вас летами...

   На глазах Ильи Иваныча показались слезы... Впрочем, эта вспышка тотчас же и потухла в нем... Он боязливо посмотрел на хозяина дома, казалось, умоляя его глазами не гневаться за дерзкую речь, невольно сорвавшуюся у него с языка.

   Офицер с серебряными эполетами отскочил от помещика семи душ, краснея, поставил полоскательную чашку на окно и, чтоб скрыть свое замешательство, обратился к Петру Александрычу:

   - Не хочешь ли, мон-шер, продолжать вчерашний банчик?

   - Изволь, братец, - отвечал Петр Александрыч.

   Между тем Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей, пришедши в отчаяние оттого, что шутка офицера кончилась такою неприятностью, напали на Илью Иваныча в другой комнате. Они кричали в один голос:

   - Да как вы это смеете?.. Да что вы думаете об себе?.. Вас никто в дом к себе не будет пускать... Вы с ума сошли! Знаете ли вы, что он прямо из столицы?.. Он там в первые дома ездит. Он может, если захочет, раздавить вас, как червяка... И почему вам было не выпить этого питья, что он вам давал? Не велика важность! У вас не такой уж нежный желудок, не испортился бы...

   Илья Иваныч низко кланялся и просил прощения.

   Весь этот и следующий день офицер и Петр Александрыч не отходили от карточного стола ни на минуту. Игра у них завязалась нешуточная. Петр Александрыч в два дня проиграл шестьдесят тысяч...

   Это сильно его потревожило.

   - Как же, братец, - сказал он переменившимся голосом, - я не могу тебе теперь заплатить этих денег - у меня нет столько...

   - Все равно, мон-шер, все равно, после: тебе я поверю... А не можешь ли ты мне теперь отдать хоть немного?..

   - Тысячи три... могу.

   - Ну, все равно, хоть три тысячи, а на остальные пятьдесят семь тысяч ты мне просто дай записку, мон-шер, - напиши, что взял их у меня на сохранение до первого востребования, - вот и все.

   Петр Александрыч согласился на это, и офицер на четвертый день рано утром выехал из села Долговки. Восторг Прасковьи Павловны к офицеру в минуту, однако, исчез, когда ей сказали, на какую сумму обыграл он ее сына.

   - Ах, Петенька, Петенька!.. - твердила она, ломая руки, - можно ли это? шутка ли шестьдесят тысяч!.. Вот разбойник какой подвернулся!

  

  

   Этот проигрыш был последней данью, заплаченной Петром Александрычем прошлой жизни. Он навсегда простился с порывами и с сильными ощущениями. С этих пор щекотали его только мелочные страстишки и ощущеньица! "Хорошо бы сделаться какою-нибудь важною чиновною особою в уезде", - думал он, или: "Недурно бы съездить к губернатору; его превосходительство меня ласкает; пусть видят это другие помещики". И вдруг лениво подымался он с своих кресел, в которых обыкновенно дремал после жирного обеда, приказывал готовить экипаж и отправлялся в губернский город. Он любил также поохотиться, для того чтоб пощеголять своими собаками.

   Однажды так, бог знает для чего, вздумалось ему показать, что он знает толк в хозяйстве. Призвав управляющего, Петр Александрыч произнес с важностию:

   - Зимний путь уж установился; отправьте же поскорей подводы в Москву с надежным человеком - во-первых, для закупки годовой провизии, а во-вторых, для того, чтоб взять у братьев Бутеноп четырехконную молотилку, веялку, плуг и экстирпаторы. Это все необходимо нужно иметь.

   Управляющий, изумленный таким приказанием, лукаво улыбнулся и произнес:

   - Слушаю-с.

   Приказание Актеона было в точности выполнено. Означенные земледельческие орудия привезены и поставлены в каретные сараи, откуда они уже никогда и не выдвигались. В другой раз он призвал управляющего и изъявил ему желание присутствовать на так называемых посиделках. Это последнее желание уже нисколько не показалось странным Назару Яковличу... Все шло хорошо... Семен Никифорыч гостил в селе Долговке по неделям и по месяцам. Он, вероятно, перестал оскорбляться невнимательностию к нему Ольги Михайловны. Петр Александрыч играл с ним по маленькой в преферанс. Покуривая сигарку, лениво бросал он карты на зеленое сукно... Это было тотчас после обеда.

   Вошедший Фомка отвлек его внимание.

   - Что тебе надобно? - спросил у него Петр Александрыч.

   Фомка, только что возвратившийся из уездного города, подал барину письмо. Письмо это было застраховано.

   - От кого бы это?

   Актеон отложил карты в сторону, распечатал и прочел письмо.

  

   "Cher ami Петр Александрыч, - писал к нему офицер, - прости, что я беспокою тебя. Мне крайняя нужда в деньгах. Сделай одолжение, вышли мне должные тобою пятьдесят семь тысяч через две недели в Петербург (адрес мой при сем прилагаю). Если ты к сему сроку не вышлешь деньги, то не пеняй на меня, - я вынужден буду представить записку твою куда следует; а ты знаешь, что такого рода записки имеют силу. - Еще раз повторяю мою просьбу о деньгах. Не заставь меня ссориться с тобой, mon cher. - Adieu, будь здоров. Поклонись от меня жене своей и маменьке...

   Твой pour toujour

  

   Откуда же взять столько денег и в такое короткое время? Управляющий говорит, что на доходы надеяться нечего, что скоро придется кормить крестьян по случаю долгих неурожаев, а большие-то доходы обещает он не прежде, как года через два.

   Петр Александрыч нахмурился. - У него денег оставалось очень немного... Он уж истратил несколько новеньких ассигнаций, - нарушив честное слово, данное им самому себе, не прикасаться ни в каком случае к этим деньгам... Что делать?

   "Зачем, - подумал Петр Александрыч, - я дал ему эту проклятую записку?.. Можно было бы как-нибудь отделаться от него и не заплатить... А теперь беда!.."

   - За...адумались, Петр Александрыч, - сказал Семен Никифорыч, - ва...аш ход...

   - Мне, признаться, не до игры, - произнес Петр Александрыч и объяснил Семену Никифорычу причину своего беспокойства.

   - Де...е...ело не шуточное!

   Семен Никифорыч выпустил изо рта и из носа тучи дыма и положил на стол свой коротенький чубучок.

   - У кого бы занять? - подумал вслух Петр Александрыч.

   - За...нять? Мм! по...просите... у Прокофья Евдокимыча; у...у него целые по...двалы денег, в землю зарывает... ей-богу... А... а...вось даст... неровен час; он и...иным и давал...

   - Маменька! - закричал Петр Александрыч, - пожалуйте к нам на совет.

   - Сейчас, мой голубчик... - отвечала Прасковья Павловна, выходя из ближайшей комнаты.

   - Что тебе посоветовать, мой ангел?.. Ах, Семен Никифорыч! материнскому сердцу как приятно слышать это... Он, голубчик мой (она указывала на сына), видит, что я опытнее его, желаю ему добра, он без меня ничего и не предпринимает.

   - Это по...похвально, - сказал Семен Никифорыч. Петр Александрыч прочел матери письмо, полученное им, и передал ей мысль Семена Никифорыча о займе денег у Прокофья Евдокимыча.

   - Нечего делать, - произнесла Прасковья Павловна, вздыхая, - надо перепробовать, дружочек, все средства... Авось этот скряга, гнусный старичишка, хоть один раз в жизни покажет себя с благородной стороны... Только советую тебе, дружочек Петенька, поезжай кнему сам. Ты этим, во-первых, сделаешь ему честь, и кто знает, может, это его тронет...

   - Хорошо-с; а что, маменька, правду ведь вы говорили, что в нынешнем свете трудно найти приятелей, - так и вышло по-вашему.

   Петр Александрыч смял письмо офицера в комок и бросил под стол.

   - Я, друг мой, никогда не говорю пустяков... Уж я все испытала в жизни: так моим словам можно верить...

   На другой день рано утром Петр Александрыч облекся в дядюшкину медвежью шубу, два исполина уложили его в пошевни, Гришка присел на облучок, кучер дернул вожжами - и лихая тройка помчала барина.

   Перед ним расстилались необозримые снежные равнины, середи которых изредка чернелись деревеньки, мелькали деревья, опушенные инеем, да испуганные вороны, отряхая снег с ветвей, поднимались с карканьем, тяжело махая крыльями, и исчезали в отдалении черными точками на сером небе.

   В уездном городе звонили к обедне, потому что это было воскресенье... По единственной улице города, на которой торчал неуклюжий каменный дом между разваливающимися домиками и избами, - плыли, как павы, жирные разрумяненные и расписанные мещанки в малиновых штофных телогрейках на лисьем меху; за ними выступали мужья их в синих сибирках, шли ямщики в засаленных тулупах да тащились две или три старушонки в порыжелых салопах... У калитки дома, украшенного елкою, стоял приказный, облизывая губы и несколько пошатываясь, а далее мальчишки скатывались на салазках с горки, устроенной возле самой проезжей дороги...

   От села Долговки до села Карташева, в котором имел резиденцию богатый старичок, считалось с лишком верст сорок. Петр Александрыч завидел издалека цель своего путешествия. Село Карташево казалось в шесть раз более уездного города, через который он проехал, и украшалось двумя каменными церквами; это село, состоявшее из тысячи восьмисот душ, принадлежало разным помещикам. Прокофий Евдокимович был один из главных: он владел в нем восемьюстами душами. Прокатив по узкой улице, в которой избы, как во всех старинных деревнях, тесно прилеплялись одна к другой, кучер спустился на озеро, мигом поднялся на противоположный берег, повернул налево, въехал на небольшой дворик, обнесенный развалившимся забором, и остановил лошадей у крыльца.

   На крыльце небольшого домика стояли с разинутыми ртами и с выпученными глазами какие-то мальчишки в серых куртках домашнего сукна.

   - Дома ваш барин? - спросил у них Гришка, спрыгивая с облучка.

   Мальчишки молчали.

   - Эй вы, щенки! вас спрашивают. Слышите?

   - Кого вам надо? - сказал один из мальчиков, почесываясь. - Тятеньку, что ли?

   - Какого тятеньку! Пошел, дурак!

   Гришка помог барину своему вылезть из пошевней и взбежал в сени. В сенях у двери стоял чан с водой и несколько кадочек. Он начал стучать в дверь.

   - Кто там? - раздался грубый женский голос. - Чаво надо?

   - Гости приехали; дома ли ваш барин?

   Голос смолк, и минуты через три дверь, запертая изнутри железным засовом, заскрипела и отворилась.

   - Сюда, батюшка, сюда, кормилец! - сказала баба, кланяясь Гришке. - Кто вы такие?

   - Да здесь ли живет Прокофий Евдокимыч? - спросил Петр Александрыч.

   - Здесь, кормилец, здесь. Палашенька, скажи барину, что гости приехали.

   Баба обернулась к девочке, которая выглядывала из-за нее.

   - Погоди, кормилец, погоди, вот она сейчас воротится. Барин ответ даст.

   Девочка минут через пять воротилась.

   - Какие гости, спрашивает барин, - запищала она.

   - Какие же вы гости, батюшка? как о вас сказать? - спросила баба, смотря на Петра Александрыча и на Гришку.

   - Скажи, что приехал помещик из села Долговки.

   - Отколева?

   - Из села Долговки, дура! - закричал Гришка.

   - Долговские. Вишь!

   Баба ушла.

   Петр Александрыч стоял в ожидании бабы, не снимая своего медведя, потому что в передней Прокофья Евдокимыча было несравненно холоднее, чем на дворе.

   - Может ли это быть?.. - послышался минут через десять слабый голос во второй комнате, - где?.. Ты врешь...

   - Врешь! чаво врать? - отвечала баба. - Посмотри сам, батюшка.

   Прокофий Евдокимыч в теплом, изорванном и истертом халате робко выглянул в переднюю.

   - Петр Александрыч!.. - воскликнул он с видимым замешательством и замахивая полы своего халата... - Вы ли это?.. Сами беспокоились... Я не стою такой чести. Милости прошу, сударь... Извините. Лакеи мои все разбежались, а я больной... Не осудите...

   Петр Александрыч снял шубу и вошел в следующую комнату.

   - Сюда, сюда, - говорил старичок, пожимая одной рукой руку гостя, а другой придерживая полу своего халата. - Покорнейше прошу в гостиную... Вот так, на диванчик.

   Голые бревенчатые стены этой гостиной украшались двумя пятнами в рамках, которые старичок принимал за картины, диваном и несколькими стульями, обитыми черной кожей...

   Петр Александрыч смотрел на все это и не верил глазам своим.

   Едва он уселся, как во всех дверных щелях засверкали глаза; двери немного раздвинулись - и обоего пола ребятишки, "полубарчонки", как обыкновенно звали их в доме, начинали высовывать из дверей свои головы.

   - Чему я должен приписать честь видеть вас у себя?.. - Старичок закашлялся, исподлобья посмотрел на гостя и погрозил ребятишкам, которые мгновенно скрылись. - Истинно не знаю, как вас благодарить.

   Старичок поднялся со стула и поклонился гостю. Ребятишки снова показались у дверей...

   - Я давно, признаться, сбирался к вам, - сказал Петр Александрыч.

   - Очень благодарен... - Старичок кланялся. - Чем угостить мне вас, дорогой гость?.. Чайку не прикажете ли?.. Эй, Акулина, подай нам чаю... да и вареньица уж кстати... Не правда ли, и вареньица? - повторил он, посмотрев умильно на Петра Александрыча.

   - Покорно вас благодарю... я...

   - Не побрезгайте же моим угощением, дорогой гость.

   Петр Александрыч не смел отказаться. Странный напиток, который старичок принимал за чай, был подан, и к нему на двух блюдечках медовое варенье, сверху посыпанное сахаром. Петр Александрыч, хлебнув немного из своей чашки и почувствовав нестерпимую горечь на языке, поморщился.

   - Вареньица-то, пожалуйста, вареньица, - говорил старичок, кашляя.

   - Я к вам, между прочим, с небольшой просьбой, - сказал Петр Александрыч, немного заикаясь.

   Старичок вздрогнул.

   - С какой, почтеннейший, с какой? Очень рад услужить, чем могу...

   - Видите ли... мне крайне нужно на год или на полтора, никак не более, пятьдесят семь тысяч... Разумеется, мы сделаем заемное письмо; проценты...

   - Пятьдесят семь!.. - Старичок вскочил со стула, озираясь кругом. - Боже мой!..

   Он закашлялся и схватил себя за грудь. - Да отчего ж вы полагаете, что у меня есть такая огромная сумма?

   - Я так думал... зная ваше состояние... Поверьте, ваши деньги будут в верных руках.

   - Верного ничего нет на свете, ничего! - завопил старичок в отчаянии. - Какое состояние у меня!.. До тех пор, покуда я не продам все, что имею, до последней душонки, ине обращу всего в деньги, - я нищий, ей-богу, нищий. Неурожаи, голод...

   Он опять закашлялся и начал стонать.

   - Извините меня... ради бога, извините меня... Если б у меня было, например, хоть три тысячи... это я так только говорю... у меня и ста рублей в доме нет... я, чтоб угодить вам, заслужить ваше внимание, отдал бы последние; клянусь сегодняшним праздником...

   - Так вы никак не можете удовлетворить моей просьбы?..

   - Для вас... я готов был бы заложить все, что имею... - Старичок осмотрел кругом свою комнату. - Да у меня и вещей-то нет никаких... Видите ли, как я живу? Седьмой год домишко для себя собираюсь выстроить, и то не на что... А чайку-то не прикажете ли еще?

   - Нет-с, я до чаю не охотник. Да и к тому же мне пора ехать... Я должен еще остановиться в городе у почтмейстера.

   - А вареньица-то? хоть одну ложечку...

   Насилу отвязавшись от Прокофья Евдокимыча и проклиная его внутренне, бросился Актеон в свои пошевни и горестно произнес:

   - Домой...

   - Маменьке мое почтение, супруге! - кричал старик, высовывая в форточку голову свою, на которую был напялен вязаный колпак.

   Возвратись домой, Петр Александрыч тотчас пошел в комнату к своей матери. У нее он нашел Феклу Ниловну.

   - Что это? уж ты и возвратился, голубчик мой! Отчего так скоро? - спросила Прасковья Павловна, смотря с беспокойством на сына.

   Петр Александрыч не хотел говорить о своем проигрыше и о горестном результате своей поездки при посторонней женщине. Прасковья Павловна сейчас поняла это.

   - Ангел мой, Петенька, - сказала она, - при Фекле Ниловне ты смело можешь все говорить. Она любит тебя и принимает в тебе самое горячее участие. Феклу Ниловну я ни скем наряду не поставлю. Это я об ней всегда скажу и за глаза. Я знаю цену людям; я, слава богу, в продолжение моей жизни умела найти себе истинных друзей, - этим я могу гордиться. От Феклы Ниловны у меня нет секретов. Я прошу тебя быть с ней, как с родной.

   - Любите меня, батюшка, - закричала, в свою очередь, Фекла Ниловна, - прошу покорнейше. Уж вы мне по матери дороги; к тому ж я вас на руках носила... махонький был такой...

   - Ну, что сказал тебе этот гадкий скряга? - продолжала Прасковья Павловна, прерывая речь своей приятельницы, - говори откровенно, мое сердце. Фекла Ниловна уже все знает: я ей рассказала, куда и зачем ты ездил.

   - Да что - плохо, маменька! Он уверяет, что у него и ста рублей нет в доме.

   - Что? а? Недослышу, батюшка.

   Прасковья Павловна повторила Фекле Ниловне слова своего сына.

   - Ах он, проклятый грешник! - вскрикнула Фекла Ниловна, всплеснув руками. - На краю гроба, и лгать не боится. Да на том свете нет и такого наказания, какого он достоин, ей-богу; а? что? Прасковья Павловна, как ты думаешь?

   - Правда, совершенная правда. Изверг бесчувственный! Вот небо-то коптит: ни себе, ни другим добра не приносит...

   Впрочем, Петру Александриту от всех этих восклицаний было не легче. Он долго думал, что ему предпринять, чтоб уплатить свой карточный долг офицеру с серебряными эполетами, и наконец решился прибегнуть опять к Дмитрию Васильичу Бобынину.

   Дмитрий Васильич тотчас же по приезде офицера в Петербург узнал о проигрыше Петра Александрыча. Как человек сметливый и умевший извлекать из всего свою пользу, Дмитрий Васильич отправился к офицеру и предложил ему, вместо пятидесяти семи тысяч "неверных", как говорил он, чистыми деньгами пять тысяч. Он выложил перед офицером соблазнительную груду ассигнаций. Офицер подумал немного, посмотрел искоса на ассигнации и согласился на предложение. Тогда Дмитрий Васильич заставил офицера написать к Петру Александрычу письмо, которое привело героя моего в такое замешательство. Расчет Дмитрия Васильича был верен. Он предполагал, что Петр Александрыч не обойдется без него, - и не ошибся. Он забрал в свои руки все состояние доверчивого Актеона, заложив его имение и отдав деньги на бумагопрядильную фабрику; он, в счет долга, присвоил себе его капитал, доставшийся ему после дяди; он взял с него новое заемное письмо в пятьдесят семь тысяч; кроме всего этого, он имел постоянные и секретные сношения с его управляющим. Петр Александрыч не мог нахвалиться благородным и добрым Дмитрием Васильичем...

   Фекла Ниловна пробыла в селе Долговке более двух недель и уехала домой неохотно, потому что сама она, пять душ ее и четыре лошади лишились дарового корма. Во все время пребывания своего в гостях Фекла Ниловна вставала очень рано и всякое утро будила ленивых дворовых девок и баб Петра Александрыча, приговаривая:

   - Слыхано ли дело вставать так поздно... а? Будь вы мои, я бы с вами справилась... Это ни на что не похоже...

   Потом она обращалась к Прасковье Павловне:

   - Что ты, матушка, не смотришь за здешней дворней-то? а? ведь, кажется, ты хозяйка дома... что?

   - Ах, милая! - возражала обыкновенно Прасковья Павловна, махая рукою, - уж я взыскиваю, взыскиваю с них, да нет - никаких сил человеческих недостанет.

   Если б я была настоящая хозяйка в доме, тогда другое дело.

   Фекла Ниловна в отсутствие Прасковьи Павловны показывала невестке ее величайшее внимание и однажды сказала ей, посмотрев на нее с чувством:

   - Ах, родная моя, жалкая ваша участь!.. Теперь я все своими глазами видела. Свекровь ваша заест вас, заест...

   В тот же день Фекла Ниловна говорила Петру Александрычу:

   - Послушайтесь моего совета, батюшка, не давайте свою матушку обижать никому; уменя вчуже сердце кровью обливается, когда я посмотрю, как жена ваша обращается с нею... а?.. что?.. Простите за откровенность, я уж такая... что делать... Мать все ближе: мать под сердцем вас носила...

  

   Вскоре после отъезда Феклы Ниловны домой в том уезде, где находилась ее деревня, начали носиться слухи о связи жены долговского помещика с учителем Андрея Петровича Боровикова...

   Наступили святки - самое поэтическое время для русских людей. В деревне, во дворе и в барском доме все пришли в движение, все одушевились... Вечера, посвященные на переряженье и гаданье, пролетали незаметно.

   Для Прасковьи Павловны и для дочери бедных, но благородных родителей беспрестанно выливали олово и воск... Они беспрестанно рассматривали на тени выливавшиеся им фигуры.

   - Посмотри, Анеточка, посмотри, - говорила Прасковья Павловна, - что тебе вышло. Вишь, как много народу. А вот поодаль-то стоит фигура, точно кавалер: он обнимает девицу. Увидишь, что тебе нынешний год выйти замуж, вспомяни мое слово.

   Накинув платок на голову, дочь бедных, но благородных родителей несколько вечеров сряду выбегала на большой двор, не чувствуя ни малейшего холода, хоть снег, сверкавший миллионами разноцветных звездочек, сильно хрустел под ее ногами. Она подходила к забору и с биением сердца произносила:

  

   Залай, залай, собаченька, залай, серенький волчок.

  

   И, как будто послушные ее зову, собаки начинали лаять у дома.

   "Слава богу! - думала она, - собаки лают вблизи: это хороший знак. Я выйду замуж не на чужую сторону".

   В другой раз она вышла на улицу и долго стояла в ожидании прохожего. Наконец показалась какая-то фигура в тулупе, вывороченном наизнанку. Она закричала:

   - Как зовут?

   - Парамон, - был ответ.

   Никто деятельнее ее не принимал участия во всевозможных гаданиях. Она приказывала приносить в свою комнату кур, снятых с насести, пересчитывала балясы на крыльце, говоря: "вдовец, молодец", собирала из прутиков мостик и клала под подушку и прочее.

   Вечером на Новый год старуха няня также принялась за гадание. Она налила стакан теплой воды, распустила в этой воде яичный белок и поставила его за форточку. Наутро она явилась с этим стаканом к Ольге Михайловне...

   - Поздравляю тебя, матушка моя, с Новым годом, с новым счастьем, - сказала она ей, низко кланяясь. - Вот я, признаться, вечор загадала на тебя, родимая; посмотри, как хорошо тебе вышло.

   И старуха, весело улыбаясь, показала Ольге Михайловне стакан.

   - Спасибо тебе, няня. Что же значат эти фигуры?

   - Участь твоя переменится, матушка. Ты скоро будешь жить в радости.

   И старуха начала по-своему толковать изображения в стакане.

   - А мне кажется, няня, фигура эта похожа на церковь. Может быть, я умру нынешний год?

   - Ах, сударыня, сударыня! не стыдно ли тебе говорить этакое? Сегодня не годится иметь такие мысли; выкинь их, кормилица моя, из головы. Постой-ка, мне давно хотелось кое-что шепнуть тебе на ушко. Послушай моих советов...

   Старуха отвела Ольгу Михайловну в угол комнаты и осмотрелась кругом.

   - Что такое, няня?

   - А вот что, матушка; не пей ты ни чаю, ни кофею, когда разливает Прасковья Павловна или эта старая барышня...

   - Отчего же? - спросила Ольга Михайловна, изумленная загадочным тоном старухи.

   - Да так, моя голубушка, ты не бойся; они вреда тебе не сделают, а я все-таки тебе скажу к слову. У нас в деревне есть одна старушонка: вишь, толкуют, будто бы она водится с нечистою силою, - кто ее, проклятую, знает; она принесла Прасковье Павловне какое-то заговоренное питье, для того чтоб ты совсем опротивела мужу. Они и хотят подливать тебе потихоньку этого питья в чай. Он-то, мой голубчик, ничего не знает; не вини его, матушка... Он любит тебя, да его, знаешь, сбили с толку; а все эта барышня... ох, змея подколодная! Она и Прасковью-то Павловну совсем опутала. Ведь ты его любишь, родная?

   Няня тяжело вздохнула.

   - Ведь ты на него не сердишься?

   - Нет, нет; будь спокойна, няня.

   Когда старуха вышла из комнаты, в голове Ольги Михайловны мелькнула темная мысль, от которой она невольно вздрогнула.

  

  

   2 июня Фекла Ниловна праздновала день своего рождения. Она хотела задать пир на славу. Еще накануне прислал к ней Андрей Петрович своих музыкантов. С утра начали наезжать к ней в дом губернские щеголи и щеголихи. Здесь были все наши старые знакомые, не исключая помещика семи душ и учителя. Здесь была и Ольга Михайловна. Она не могла не приехать, потому что Фекла Ниловна, приглашая ее, сказала:

   - Покажите, мать моя, что вы нами, провинциалами, не пренебрегаете; сделайте мне честь своим посещением... а? что? недослышу... Будете? Вашим присутствием я особенно интересуюсь.

   Ольга Михайловна в последние пять месяцев очень похудела. В ее лице было что- то болезненное, и дочь бедных, но благородных родителей, смотря на нее, думала:

   "Видно, столичным-то красавицам деревенская жизнь не по нутру: как она постарела! Да я по крайней мере пятью годами кажусь моложе ее!"

   За обедом, перед самой водянкой, которая заменяла шампанское, Илья Иваныч встал с своего места и, обращаясь к хозяйке, произнес:

  

   С днем рождения вас поздравляю.

   Счастия вам на многие лета желаю.

   Все гости за мною следом

   Благодарят вас за угощение отличным обедом,-

   В особенности хороши были пироги;

   А вы не забудьте вашего нижайшего слуги...

   К сему прибавляю, не тратя много слов,

   Что все благодеяния ваши вполне чувствует

  

   Всеобщие одобрения, выразившиеся восклицаниями, смехом, рукоплесканиями, приветствовали стихотворца. Фекла Ниловна послала ему бокал водянки, который налила собственноручно.

   После обеда барышни начали приготовляться к балу. Часов в восемь в столовой, назначенной для танцев, спустили шторы, зажгли две лампы и шесть свечей. Музыканты строили инструменты и потягивали пенник, смешанный с водой, которым приказано было угощать их. Разряженные барышни начинали появляться одна за другой. Дочь бедных, но благородных родителей давно сидела в столовой в ожидании бала, в ярко-пунцовом платье, с двумя белыми перьями на голове, воткнутыми в косу, и в сырцовых буклях. Из кавалеров отличался более всех заседатель, с хохлом, во фраке цвета адского пламени с блестящими пуговицами. Взоры всех впились в Ольгу Михайловну, когда она вошла в танцевальную столовую. На ней было белое кисейное платье без всяких украшений; черные волосы ее, как всегда, падали длинными локонами до груди; в руке она держала букет из белых роз.

   Резко отделялась она от этого пестрого общества и должна была оскорблять собою самолюбие каждого из его членов. Все эти барышни, барыни и кавалеры чувствовали при ней какую-то неловкость, старались скрывать ее - и оттого казались еще неловче. Они почему-то боялись Ольги Михайловны, несмотря на то, что никогда не видали ее насмешливой улыбки. Им тяжело было ее присутствие, и они мстили ей за это по-своему. Все глаза от нее обратились к учителю, который до сей минуты стоял у дверей, никем не замеченный. Они хотели привести и ее и его в замешательство; но он скрылся в толпе, а она так смело, так спокойно, так благородно-гордо смотрела на них, что невольно заставила самых смелых барышень, самых дерзких барынь потупить глаза.

   Бал открылся "полонезом". Музыка загремела. Фекла Ниловна выступила в первой паре с Петром Александрычем; за нею шли Прасковья Павловна с Семеном Никифорычем, Андрей Петрович с Ольгой Михайловной, дочь бедных, но благородных родителей с франтом-заседателем и так далее.

   - Наша Ольга-то Михайловна и одеться не умеет прилично, - говорила Прасковья Павловна своему кавалеру, - на бале в простом платьишке; хоть бы пришпилила к груди брошку или что-нибудь этакое. Другой подумает, что ей нечего надеть; а поверите ли, шкапов шесть заняты ее гардеробом. И какие богатейшие вещи есть! Все это даром гниет: вот не в коня-то корм!

   После "полонеза" та самая барышня-воспитанница, которая пела у Андрея Петровича "Среди долины ровныя", выступила на середину столовой с полосатым платком, повязанным через плечо, и протанцевала "цыганскую".

   Засим заиграли французский кадриль.

   Франт-заседатель бросился к дочери бедных, но благородных родителей.

   - Позвольте иметь честь ангажировать вас на кадрэль? - сказал он.

   - С удовольствием. Мы станем напротив Ольги Михайловны.

   - Это совершенно зависит от вашего произвола-с.

   - Ма-шер Ольга Михайловна, - закричала она, - позвольте мне танцевать против вас?

   - Очень рада, - отвечала Ольга Михайловна, которую только ангажировал какой-то кирасирский офицер с рыжими усами - дальний родственник Феклы Ниловны, находившийся в отпуску и проживавший у нее в деревне.

   - Скучаете по Петербургу-с? - сказал кирасир Ольге Михайловне, начиная фигуру и прищелкивая шпорами.

   - Очень, - отвечала она.

   - Натуральное чувство, весьма натуральное! - продолжал кирасир, закручивая ус. - Яхоть один раз был в Петербурге, да, признаюсь, зато навеселился! У меня там много приятелей гвардейцев, и образцовых, так они меня всё таскали по балам и по театрам. Вы охотницы до театров?

   - Большая-с.

   - Какой там отличнейший актер Воротников; представляет, чудо!

   Кирасир, не умолкая, любезничал и по окончании кадриля вышел в сени. В сенях стоял Семен Никифорыч и покуривал из своего коротенького чубучка. Семен Никифорыч обратился к офицеру, обтер рукой янтарик и протянул к нему чубучок.

   - Не хотите ли ку...ку...рнуть?

   - Спасибо вам. Смерть хочется, - отвечал кирасир. Он наскоро затянулся и побежал опять танцевать.

   Бал блестел во всей красе. В десять часов по аллеям довольно большого сада расставили десять плашек и зажгли щит, на котором были изображены две буквы: Ф. Н. Танцующие и играющие бросились из комнаты посмотреть этот щит и, полюбовавшись им, возвратились назад к своим занятиям. На крыльце остались только Ольга Михайловна иучитель. Она задумчиво обрывала листки своего букета и вдруг, обернувшись к нему, сказала:

   - Пройдемтесь по саду.

   Он, несколько удивленный, не говоря ни слова, последовал за нею.

   Они отошли довольно далеко от дома; плошки кой-где, и то едва-едва, освещали густые и мрачные аллеи.

   - Не воротиться ли нам? - сказал он, боязливо смотря на нее.

   - Зачем? - спросила она.

   - Разве вы не заметили, с какою дурно скрытою ненавистью все эти люди смотрят на вас? Они ищут только удобного случая, какого-нибудь малейшего предлога, чтоб с ожесточением броситься на вас...

   Она остановилась у одной из плошек, против которой стояла скамейка. Красноватый свет освещал лицо ее. Она улыбнулась.

   - Разве вы думаете, - сказала она, - что я дорожу их мнением, боюсь их злобы?.. Разве вы думаете, что у меня недостанет столько силы, чтобы презирать судом их? столько чувства человеческого достоинства, чтоб не оскорбляться их клеветами?

   - Но вы живете между ними, - возразил он, - и они могут жестоко отплатить вам за ваше явное презрение... они будут отравлять вас рассчитанно, медленным ядом. Ведь они составляют общественное мнение, а женщине трудно бороться с ним.

   - Не бойтесь за меня... Пусть это мнение подавит меня... Одним днем раньше, одним днем позже - все равно.

   - Думал ли я когда-нибудь встретить вас, окруженную такими людьми, быть свидетелем ваших страданий?

   - Мне редко удается видеть вас... - начала она тихим и трепетным голосом. - Кто знает, когда еще я увижу вас; а мне хотелось бы поговорить с вами... Мне очень тяжело - и нет образа человеческого вокруг меня, никого, кто бы хоть сколько-нибудь понял, как мне тяжело и горько.

   Она схватила его за руку.

   - Сядьте здесь, - продолжала она, - возле меня. Да, я очень несчастлива!

   Букет выпал из рук ее. Она закрыла лицо руками; потом приподняла голову и, как будто собираясь с мыслями, сказала:

   - К чему мне скрываться от вас? Я замужем за человеком, за которого мне приказали выйти и с которым у меня нет ничего общего, которого я никогда не могла видеть без отвращения... Я должна сносить ежедневные, ежеминутные оскорбления, насмешки, дерзкие взгляды его матери, его любимиц, его дворни... Я вам не говорю о тех невольных оскорблениях, которые эти люди наносят мне, сами того не подозревая... Но слушайте; все это ничего, я перенесла бы все это...

   Она остановилась; руки ее дрожали. Она несколько раз хотела сказать что-то и не могла. Наконец после долгого усилия едва проговорила задыхавшимся голосом:

   - Не презирайте меня... Бог свидетель, я недостойна презрения... но поймите меня и пожалейте обо мне... Я - мать, и не люблю, не могу любить дитя свое... оно напоминает мне его!.. Я молилась я плакала у колыбели этого несчастного ребенка... и просила бога смягчить мое сердце... я мать, и во мне нет искры материнского чувства... этого святого чувства, которое дало бы мне силу перенести все бедствия.

   Она замолчала и как будто ожидала его слова; но он смотрел на нее с участием безмолвным, невыговариваемым, - глаза его были полны слез...

   С заметным усилием она встала, взяла его руку, крепко пожала ее и скорыми шагами пошла по аллее к дому. Белое платье ее мелькнуло вдали между темными кустами.

   Он оставался на том же месте, вперив глаза во мрак и ожидая, не мелькнет ли оно еще хоть один раз... но уже ничего не было видно. Плошка, поставленная против скамейки, с треском догорала, освещая букет, оставленный ею.

   Он поднял его и скрылся в глубине сада.

   - Где же учитель-то? - кричала Фекла Ниловна, бегая по столовой, раскрасневшись и запыхавшись... - Где же он? Зачем же я его пригласила? а? что?.. Сколько девиц не танцует... кавалеров мало... Не видал ли его кто? а?

   - И ее здесь нет, - сказала на ухо Фекле Ниловне дочь бедных, но благородных родителей, многозначительно улыбаясь.

   - Что? а? ее нет? Мм! Видно, не на шутку завелись у них шуры-муры... И стыда нет, - еще ни слова бы не сказала, если б там где-нибудь втихомолку... а то при гостях, на бале так изволит вести себя... Бедный муж!..

  

  

   Праздник Феклы Ниловны имел важные следствия... Во-первых, на этом празднике франт-заседатель по уши влюбился в дочь бедных, но благородных родителей, узнав от глухой помещицы, что за нею дадут сорок тысяч приданого (Фекла Ниловна всегда прибавляла вдвое). Во-вторых, после этого праздника уже не один уезд, а целая губерния заговорила о связи Ольги Михайловны с учителем. Все кричали:

   - Этакого у нас еще и примера не бывало... Добро бы завести связь благородную, а то с кем!.. Убила бобра!

   - Да что-с? я сам был очевидным свидетелем-с, как они в саду целовались.

   - Неужели?

   - Точно-с; а она ему сказала: клянусь, говорит, тебе в вечной любви... Это я слышал своими ушами-с.

   &n