Мельников-Печерский Павел Иванович - Аннинский Л.А. Ломавший

оценку романа Печерского (этой целью здесь и дальше не зададутся. - Л.А.), мы хотим только указать на выдающееся значение художественного и этнографического материала, здесь представленного, и отметить, так сказать, эпическое отношение автора к народной жизни. Эта жизнь не изобилует внутренним содержанием и не много дает уму, избалованному верхами образованности (ничего себе комплимент.- Л.А.), но она бесконечно много говорит чувству, освежаемому соприкосновением с простыми людьми и девственной природой...

   Ох, Писарева нет, Добролюбова нет на эти освежающие прелести. Благодушно погрузившись в волны мельниковских описаний, критик "Русского вестника" приправляет свой пересказ возгласами удовольствия. Привлекательна и заманчива скитская жизнь! Крепок уклад, обуздывающий легкомыслие и гордыню! Мудро домостроительство и могуществен "отпор всякому новшеству, которое более всего на свете претит рассудительному русскому человеку...".

   Таково понимание русского человека в журнале "Русский вестник".

   "Петербургская печать" продолжает хранить молчание по поводу отрекламированного таким образом романа Печерского, которому Авсеенко, после некоторых смущенных извинений, присваивает - по признаку "безмятежной ясности и эпической созерцательности" - звание Одиссеи великорусского раскола.

   Полтора года Авсеенко ждет ответа на свой вызов; через полтора года он еще раз с раздражением отмечает, что "петербургская критика" продолжает хранить о Печерском полное молчание.

   Почти полное, - поправам мы его: два-три отклика все-таки есть. Но каких!

   Уже знакомый нам санкт-петербургский француз Мих. Загуляев, встретивший начало заволжских очерков Печерского, как мы помним, с живою бодростию, к лету 1874 года в том же "Journal de St-Petersbourg" не без усталости констатирует:

   - Что же до новой серии кусков бесконечного романа месье Печерского, то он, как всегда, блистает редкостными качествами повествования и твердостию мазка в картине характеров, но, к несчастью, все эти прекрасные качества в дурном смысле зависят от манеры публикации, когда текст идет малыми порциями, так что читатели имеют достаточно времени забыть прочитанное прежде, чем они дождутся счастливого случая напасть на продолжение. Даже в нашей литературе, сильно привыкшей к растянутым на долгие годы полотнам, этот роман представляет собой род шокирующей аномалии. Печатанье его тянется уже более трех лет, и ничто пока не дает оснований предвидеть, когда оно кончится.

   Меж тем ждать недолго: несколько месяцев спустя, летом 1875 года, роман "В лесах" выходит отдельным изданием. Мельников, правда, немедленно начинает в "Русском вестнике" новую "струйку": рассказ "На горах" - продолжение рассказа "В лесах". Однако увесистый волюм, изданный тем же Катковым, дает критике повод к некоторым выводам.

   "Санкт-Петербургские ведомости" роняют несколько строк о замечательной обрисовке "этнографических особенностей Поволжского края".

   Роскошный исторический журнал Шубинского "Древняя и новая Россия" заявляет, что не намерен касаться литературного значения Печерского, а хочет только сказать, что эта книга заслуживает внимания и со стороны научной, именно: этнографической.

   Петербургская газета "Голос" (в которой активно сотрудничает по библиографической части все тот же "француз" Михаил Андреевич Загуляев) откликается несколько менее отчужденно, но по существу в том же духе:

   - Мы еще ничего не говорили о замечательном сочинении г. Печерского. Спешим восполнить этот пробел, тем более что имеем дело с действительно выдающимся явлением, а не с теми верхушками умственного движения, довольствоваться которыми приучила публику наша литература. Это сочинение печаталось несколько лет в "Русском вестнике" и не обратило на себя внимания, но теперь об отдельном издании заговорили...

   Между прочим, знаменательное наблюдение. Популярность романа Мельникова начинает подыматься снизу, от широкого читателя. Пока текст мелькает в журнале, его видят преимущественно люди литературные, а они его как бы и не видят. Люди же нелитературные, как верно заметила французская газета, налетают на журнальные публикации "по счастливому случаю". Теперь они имеют книгу. И что же?

   - Чистота какая, оказывается, в заволжских домах! Славят немцев за чистоту. Побывать бы тем славильщикам за Волгой - не то бы сказали!..

   Простодушие этого отклика (я по-прежнему цитирую "Голос"), надо думать, соответствует тому настроению, с каким книга Печерского начинает читаться в широких кругах. Что же до профессиональной оценки, то она по-прежнему "не идет", и критик газеты "Голос" Владимир Чуйко, скрывшийся за псевдонимом "XYZ", толчется на том же месте:

   - Литературный характер книги определить довольно трудно. Это не рассказы, не роман и не чисто этнографическое сочинение. Это так называемая "этнографическая беллетристика", возникшая в самое недавнее время. Раньше все-таки писались вещи крупные: Гончаров, Писемский, Тургенев; теперь все измельчало: писатели пошли "изучать народ"; появилась масса легкомысленных беллетристов народной школы. И вот, наконец, явился настоящий этнограф, настоящий знаток народа, не то что они...

   Легкомысленные беллетристы народной школы по-прежнему не откликаются.

   В марте 1876 года решает еще раз дать бой своим противникам Василий Авсеенко. В том же "Русском вестнике" он печатает статью "Опять о народности и о культурных типах". На сей раз, помимо либеральной петербургской прессы, уже задетой им ранее в связи с Печерским, он особо целит в Достоевского, именно: в недавно появившуюся статью "О любви к народу", где Достоевский призвал судить народ не по тем мерзостям, которые тот так часто делает, а по тем великим и простым вещам, по которым народ и в самой мерзости своей постоянно вздыхает. Статья Достоевского напечатана в феврале, Авсеенко отвечает в марте - полемика идет горячая. А Достоевский, надо сказать, уже давно недоволен статьями Авсеенко, писавшего и о "Бесах", и о "Подростке". И вот, придя в крайнее раздражение, Достоевский отвечает своему критику в очередном, апрельском выпуске "Дневника писателя" - отвечает пренебрежительным и уничтожающим разбором, вследствие чего, впрочем, В. Авсеенко получает несомненный шанс войти в историю русской мысли.

   Нас интересует в этой полемике присутствие Мельникова-Печерского. Точнее, его отсутствие.

   Вступив в спор с Достоевским, Авсеенко снова настойчиво ссылается на роман "В лесах". Для Авсеенко это по-прежнему главный довод. Он еще раз повторяет свой давнишний упрек петербургской критике, что она роман замалчивает. Он не стесняется напомнить своим оппонентам, что год назад уже обращал их внимание на эпопею Печерского.

   В таком контексте молчание, которым Достоевский обходит имя Печерского, становится довольно выразительным. Напрашивалось два варианта: Достоевский мог бы дезавуировать Печерского, уведя почву из-под ног Авсеенко; он мог бы, напротив, опереться о Печерского, на свое толкование его романа, выбив оружие из рук противника. Но он не сказал о Печерском ни слова.

   Не читал? Сомнительно: Достоевский - жадный читатель, мгновенно ориентирующийся в новом материале. Читал, но не составил мнения? Невозможно: Достоевский умеет истолковать для своей цели буквально все, что попадает в поле его зрения. Так что же? Затрудняется использовать романы Печерского в данной ситуации? Наверное, так...

   Косвенное свидетельство проливает некоторый свет, довольно, впрочем, слабый, на точку зрения, которую Достоевский мог бы иметь или разделять насчет романа "В лесах": как раз в эту пору роман рецензируется в газете "Гражданин".

   Конечно, со времени, когда Достоевский сам вел эту газету, прошло три года. Но, с другой стороны, в "Гражданине" по-прежнему определяет тон Виктор Пуцыкович, давний соратник. Рецензия на роман "В лесах" появляется 6 июня 1876 года, всего два месяца спустя после того, как Достоевский изничтожает Авсеенко, - я думаю, что эта рецензия интересна именно как знак отношения к роману того круга, к которому Достоевский близок.

   Вот этот отклик (я излагаю сжато):

   - Русское общество старых времен чуралось народных нравов: гоголевские типы вызывали в России всеобщий хохот. Тургенев Гоголя дополнил; его очерки тоже полны комизма, но, читая их, Россия уже не смеялась. Дальнейшее умственное движение стерло в жизни гоголевские типы. Затем стали стираться и черты, подмеченные Тургеневым. Но процесс обновления мало коснулся подлинно народной среды: широко раздвинутые слои народа остались непроницаемыми для общества, их трудно было разглядеть под мраком старых бытовых преданий. Печерский и заглянул в этот темный мир, никак не тронутый преобразованиями Петра; и оказалось, что народ там живет по-старому, упорно отрицая всякие немецкие новшества. Однако не тронутая цивилизацией натура заволжского жителя выражает себя в поступках более правдиво и естественно, нежели испорченный и обессиленный характер цивилизованного человека. Печерский проник в глубь грубой, неразвитой народной натуры, он подметил все внутренние движения этой скрытой для нас души, окрепшей в различного рода страданиях.

   Из уст Достоевского такое суждение, весьма нетривиальное и даже несколько зловещее, несомненно, было бы подхвачено в качестве если не истины, то пророчества. Но явившееся в одиозном "Гражданине" за неведомыми даже Масанову инициалами "И.О.", оно не получило отклика.

   Еще год длится молчание критики. Летом 1877 года оно наконец прерывается. Но - по курьезному поводу. Дело в следующем: разойдясь с Катковым, Толстой на самом финале прекращает в "Русском вестнике" печатание "Анны Карениной". Роман оборван, публика взволнована, критики недоумевают. Не посвященные в суть разногласий Каткова с Толстым по Восточному вопросу и по проблеме русских добровольцев в Сербии, критики решают, что автор попросту морочит читателям голову. В этой связи возникает параллель... с Печерским.

   "Северный вестник", 18 июня 1877 года:

   - Лев Толстой неожиданно оборвал в финале "Анну Каренину". Можно ли бесцеремоннее обойтись с читателем? что за манера писания романов под аршин: отрезают, сколько понадобится! Другой усердный возделыватель подобной манеры, Андрей Печерский, выступает в той же майской книжке "Русского вестника" с продолжением своей бесконечной серии "На горах". Предшествующая ей серия "В лесах" имела, по крайней мере порой, известный этнографический интерес. Продолжение лишено и этого достоинства, тем более что в исполнении чувствуется усталая и ленивая рука. Действие едва движется, под конец это просто становится нетерпимым. Язык вычурный и деланный; видно, что перед нами человек, изъездивший по особым поручениям Россию, наслушавшийся всякого говору и желающий блеснуть этим знанием. Если г. Печерский хоть поподробней опишет хлыстов, бытовая сторона покроет хроническую скудость собственно романического содержания.

   Г.Печерский хлыстов опишет, но это его не спасет от равнодушия критики. Газета "Голос", 16 июня:

   - Вместо недоданной "Анны Карениной" "Русский вестник" подает нам капитальным блюдом продолжение "На горах" г. Мельникова, написанное тем бойким и образцовым языком и с тем глубоким знанием быта русского простонародья и купечества, которое составляет специальность нашего даровитого писателя, у которого на первом плане стоит этнографическое, тщательное изучение бытовой жизни во всех подробностях ее.

   "Санкт-Петербургские ведомости", 20 августа: вяло похвалив повествовательные достоинства долготекущего романа г. Печерского, газета предлагает администрации распространять его дешевыми изданиями среди массы раскольников, дабы способствовать скорейшему просвещению оной.

   На этой попечительской ноте обсуждение романа Печерского умолкает еще на четыре года.

   К лету 1881-го "Русский вестник" допечатывает наконец вторую часть второго мельниковского романа, и Маврикий Вольф выпускает всю дилогию отдельными книгами.

   В газетах появляются вялые информации. Тот же "Голос", наскоро замаскировавшийся от цензуры под "Новую газету", отмечает видное на каждой странице знание обычаев и привычек. "Нива" рекомендует почтеннейшей публике картину малоизвестного мира старообрядчества. Следует полемический намек: чтение таких книг способствует исправлению взгляда на наш народ, значительно искаженного разными тенденциозными произведениями нашей печати.

   Наконец, высказывается один толстый журнал. Солидный, респектабельный, нетенденциозный, но вполне петербургский: "Вестник Европы". Здесь дается крошечная аннотация: вышло издание... имя автора хорошо известно публике... он изучает одну из любопытнейших сторон жизни нашего народа... мы надеемся в непродолжительном времени дать более обстоятельный разбор этого, во всяком случае, крупного (! - Л. А ) явления литературы.

   Разбора не будет. Отчуждение, сквозящее в неуязвимо корректной аннотации, ощущаешь по контрасту с соседней аннотацией, напечатанной на той же странице "Вестника Европы": соседняя аннотация написана с энергичным сочувствием и посвящена впервые переизданным после шестидесятых годов "Невинным рассказам" Салтыкова-Щедрина.

   И наконец, в августе 1881 года высказываются "Отечественные записки", журнал самого Щедрина. Бесподписная рецензия - в разделе библиографии. Автор? Судя по стилю, по прямолинейности, по грубоватой хватке - Скабичевский. В двух местах беспощадная точность удара позволяет предположить участие самого Щедрина; я эти два места выделю. Так или иначе, это первое за десять лет суждение о Печерском, оброненное прогрессивной русской критикой. И последнее.

   - Нас обвиняют в крайней тенденциозности, - начинает журнал. - Но любопытно и замечательно то, что господа, вопиющие против тенденциозности, сами-то в своих писаниях неизменно проводят тенденцию и ничего предосудительного в том не видят. Откуда же их гонение на тенденциозность? А очень просто. Не тенденцию как таковую преследуют они, а известную тенденцию. Это они очищают таким образом место для своих собственных тенденций. Посмотрим же, какую такую драгоценность предлагают они взамен наших, может быть, и неосновательных "тенденций". Драгоценность эта - роман г. Печерского. Так вот: для читателя, вероятно, это ново услышать, однако роман г. Печерского - произведение в полном смысле слова тенденциозное, хотя, быть может, и помимо воли автора. Ибо г. Печерский не выставляет резко и твердо своих тенденций, он, так сказать, инсинуирует их читателю, как бы чего-то робея или чего-то конфузясь (Щедрин? - Л.А.). Au naturel г. Печерский - верный, способный и послушный сподвижник г. Каткова. Роман "В лесах", однако, преизобиловал хотя бы описаниями быта нашего Заволжья, почти всегда интересными. Роман "На горах" не содержит и этого: г. Печерский, очевидно, исчерпал материал и переписывает самого себя. Результаты получаются истинно комические: это такое дешевое, заурядное шарлатанство, что о художественности не может быть и речи: новый роман г. Печерского - не "продолжение", а скучное и вялое размазывание прошлого его романа.

   - Зато любопытны здесь идеалы и тенденции, - замечает далее критик "Отечественных записок". - Бывают, мол, люди богатые, то есть умные и добрые, а бывают люди бедные, то есть глупые, жадные и завистливые. Богатые у г. Печерского очень много кутят и все время считают деньги. Никому из них, однако, даже и тени мысли не приходит в голову, что кутят они на чужую кровь и чужой пот, что деньги их - разбойничьи, а благосостояние воровское. И ведь ни одного самодура, известного нам по темному царству Островского! Напротив, какая-то умилительная нежность душ. Островский, наверное, клеветал на нашу жизнь, и мы напрасно ему верили...

   - Наконец, что это за желание во что бы то ни стало доказать превосходство "великороссийской" церкви над старообрядством! - итожит журнал. - Не будем говорить о том, насколько сообразны с действительностью эти гуртовые обращения раскольников, старых, бывалых, закаленных людей. Укажем лишь на нехудожественность, более того, на нелитературность приемов г. Печерского. Заставить людей заужать самих себя, затаптывать свои верования, осмеивать свой - ложный или истинный, но дорогой сердцу культ - все это, может быть, прилично в каком-нибудь застенке, но это неприлично в литературе. По существу, в этих приемах нет ничего нового. Ими пользуется и теперь вся та литературная тля наша (опять рука Щедрина. - Л. А.), которая считает своим призванием изобличение всяких "измов". Но положение г. Печерского - особенное. Как-никак, он является перед читателем чем-то вроде авторитетного эксперта, вооруженного специальными знаниями, неизвестными документами и проч. Читатель вследствие этого почти безоружен перед г. Печерским, как беззащитны перед автором и те люди, о которых он повествует. Если г. Печерский надеялся такими средствами послужить интересам нашей церкви или возвеличить ее достоинство, он этого не достиг нимало, а доказал только, что понятие об истинном достоинстве далеко превосходит его разумение.

   Таков приговор русской демократической критики.

   Воздействие его оказывается весьма сильным: в ничтожном отзыве биржевой газетки, пару месяцев спустя решившей отдать должное "почтенному беллетристу-этнографу", можно уловить следы радиации, которой прожег Печерского щедринский журнал, хотя биржевка и укутывает эти идеи в привычный стиль, попутно открещиваясь на всякий случай и от якобинской заразы:

   - Почтенный беллетрист-этнограф ярко изображает в последней своей книге хлыстовщину: общинную, точнее, коммунистическую (так! - Л.А.) жизнь хлыстов. Автора можно упрекнуть только в крайней буржуазности его собственных взглядов, затуманенных вдобавок славянофильством дурной пробы: он почти любовно относится к кулакам-купцам и маклакам, которые ничего не могут возбуждать, кроме отвращения (это пишет биржевая газета! - Л.А.). Но живописание народного быта здесь ценно...

   Кажется, это последний отклик. Следующий, 1882-й год проходит без критики, а с февраля 1883-го газеты уже печатают некрологи, в которых впервые возникает слово "великий", неотрывное, впрочем, от слова "этнограф".

   Щедринский приговор продолжает негласно висеть над Мельниковым. Семнадцать лет спустя его подхватывает Богданович; еще десять лет спустя статью Богдановича переиздают Короленко и Куприн. Попытка Измайлова изменить ситуацию, как мы помним, успеха не имеет. Имя Печерского бесповоротно закатывается во второй ряд русской классики.

  

   Странным образом это отвержение критики сочетается в последнее десятилетие жизни Мельникова с непрерывно растущей популярностью в широких читательских кругах. "Широкие круги" для XIX века - понятие несколько иное, чем то, что привычно для нас в XX: в низовую массу раскольников, несмотря на советы "Санкт-Петербургских ведомостей", романы Печерского, наверное, не проникают, зато образованная публика, включая и так называемый бомонд, принимает их на ура.

   В 1874 году И.А.Гончаров, занимаясь драматургией Островского, обнаруживает прискорбную безучастность к нему со стороны высших классов; не без ревности он отмечает, что куда охотнее читаются в этих кругах "Соборяне" Лескова и "В лесах" Печерского.

   Выход первого отдельного издания год спустя делает имя Печерского положительно модным, и он не без иронии докладывает жене в одном из писем, что фрейлины восхищаются его сиволапыми мужиками и раскольническими монахинями.

   Хорошо понимая логику такого успеха, "верноподданный Мельников" испрашивает у государя-наследника цесаревича Александра Александровича позволения посвятить первое издание романа "В лесах" его августейшему имени. Позволение получено.

   Журналы стараются переманить вошедшего в фавор автора. Министр народного просвещения предполагает составить из его текстов хрестоматийную подборку для школ. Срезневский поддерживает его кандидатуру в Академию наук на место умершего А.К.Толстого. Выпуск хрестоматии срывается из-за войны с Турцией. В академики Мельников не проходит. Но он и так "член чуть ли не всех ученых обществ в Москве", его и так "носят на руках": жизнь Мельникова в это последнее десятилетие протекает среди приглашений, приемов и оваций, которые он приемлет с благосклонностью.

   Складывается, наконец, и мифология, а поскольку вокруг фигуры Печерского нет настоящей критической драки, - мифология приобретает скорее бытовой, нежели литературный характер. Мы помним этот миф: лукавый книжник наслаждается чтением старинных фолиантов, от чего отрывает его время от времени неумолимая супруга с известием, что деньги на исходе; при этом вторжении летописец старообрядства восстает с дивана, переходит к письменному столу и, наращивая очередные тома своей эпопеи, с невероятной скоростию пишет главу за главой.

   Многописание Мельникова делается осевой темой его легенды. Лесков, отстаивая в "Русском вестнике" свой роман от вымарок, ссылается на "утомляющие длинноты Мельникова", которому-де все можно. Щедрин реагирует еще злее: в письме к Анненкову он предлагает читать романы Мельникова с любой страницы, без ущерба для впечатления... И все же масштаб учтен: "Суворин, Маркевич, Катков!" - с яростью перечисляет Щедрин главных реакционеров в письме к тому же Анненкову; рядом с ними "Лесков, Мельников - все это голубицы чистоты, а Писемский, он же Никита Безрылов, - просто приятнейший и образованнейший собеседник...".

   Старые брани теплятся, помнятся. Но "обличитель номер два", изгнанный когда-то "обличителем номер один" из прогрессивного лагеря, уже прочно заслонен в глазах новых поколений добродушным книгочеем, который раздает советы и консультации (тому же Писемскому для романа "Масоны" подарена картина хлыстовского радения) и так же щедро множит свои собственные бесконечные главы: шесть корректур! наборщики в отчаянии! Катков удерживает 25 рублей с каждых трех сотен гонорара - в погашение бесконечных вписок и переделок! За обликом благодушного московского "литературного генерала" теряется и блекнет память о легком на подъем и скором на руку чиновнике, лихо взлетевшем когда-то из Нижнего на питерские министерские высоты.

   Однако в 1879 году шестидесятилетний старик находит в себе охоту принять конфиденциальное поручение от московского генерал-губернатора: в преддверии очередной ярмарки он едет все в тот же Нижний, дабы собрать сведения о разного рода сходбищах и донести о том властям во избежание и пресечение могущих возникнуть беспорядков.

   Два года спустя Мельников-Печерский окончательно переселяется в Нижний Новгород - подальше от столиц, поближе к деревенскому именьицу своему, Ляхову.

   Здесь вскоре настигает его болезнь бездвижности: подагра.

   Последние свои страницы он сведенными губами диктует жене, и та с трудом разбирает слова.

   Вспоминает ли он давнее? Жизнь свою? Молодость свою?

   Когда-то, в годы первых успехов, в Нижнем, был он на городском гулянии. Мимо прошла молодая дама с девочкой. Близорукий Мельников прищурился вслед (из щегольства он отказывался носить очки) и заметил своему спутнику:

   - А хороша!

   Тот смутился:

   - Помилуйте, Павел Иванович, да это же ваша жена с дочкой!

   Не узнал... То-то смеху было.

   С тех пор столько переменилось: другая жена, другая жизнь.

   Нет, "обличитель номер два" не подходил по характеру ни в мизантропы, ни в еретики. Это был человек пластичный, жизнелюбивый и в высшей степени нормальный. Еретиков он ловил - по службе. Сам в еретики попадал - по вечному российскому закону, когда шагающий не в ногу - опасен. И так он менял ногу, и эдак. И по русской земле, по старинной древней почве, пошел поначалу - с командами.

   А потом всмотрелся: "Хороша!"

   И вот он у двери гроба: бездвижный, страдающий, добрый, над грудами старинных книг и бумаг, - хочет еще сказать что-то - и уже нет сил.

   И времени нет.

   Он умирает в своем родном городе 1 февраля 1883 года.

   Его с пышностью хоронят - на монастырском кладбище, у начала арзамасского тракта, ведущего к Ляхову и далее в те места, где гуляли когда-то по лесам и горам его любимые герои.

   Земля Поволжья, породившая питерского чиновника и московского романиста, забирает его обратно.