Мельников-Печерский Павел Иванович - Аннинский Л.А. Ломавший

ный пирог" - пропущен цензурой; в Петербурге книга - не пропущена. Добролюбов в "Современнике" очередной раз поминает "всех этих взяточников гг. Щедрина и Печерского". Чевкин, глава Путейского ведомства, не простивший Мельникову "Медвежьего угла", жалуется на него государю, Александр II отвечает: "верно, Мельников лучше вас знает, что у вас делается" - в высших сферах готовится Мельникову Знак отличия за беспорочную службу. Герцен в "Колоколе" печатает - пять строк...

   Впрочем, чтобы дать читателю представление о контексте и общей тональности, я процитирую и строк десять предыдущих:

   "Смесь.

   ? Правда ли, - что полицмейстер Эртель еще при "незабвенном" усовершил мучительные наказания солдат и ввел в пожарном депо какой-то особо выдолбленный станок, куда ставят истязаемого и секут с прискоком, т.е. с разбегу?.. Не мешало бы приложить картинку станка, мы ее пошлем в Южные штаты, чтоб негры утешались, видя, что есть страны, в которых белых еще хуже наказывают, нежели их.

   ? Правда ли, - что нижегородский литератор, переведенный в Петербург за изящный стиль, - г. Мельников, готовит к печати рассказ апостольских подвигов своих, иже на обращение заблудших братии раскольников направленных? Если же неправда, мы их расскажем, пожалуй".

   Только пять строк. Но они производят на современников такое действие, они так сильно и так долго сказываются на судьбе Мельникова, что Лесков и четверть века спустя поминает их с почтением, хотя и не без юмора называя крохотную герценовскую заметочку маленькой эпопеей. (Полностью это замечание Лескова в "Историческом вестнике" 1883 года звучит так: "О Мельникове ходили неблагоприятные слухи по его прежней службе... Это составляло маленькую эпопею, напечатанную в "Колоколе" А.И.Герцена".)

   Самое интересное, что герценовское клеймо портит Мельникову карьеру скорее именно по службе, чем "по литературе". Не странно ли? Но учтем, что в конце 50-х годов Герцен еще не отлучен от России окончательно, как то случится после польских событий 1863 года, что "Колокол" полуоткрыто-полутайно читается по всей грамотной России, и прежде всего - в правительственных кругах. Воистину Герцен участвует своими статьями в управлении страной, вмешиваясь в решения администрации на самых высших уровнях. Учтем и другое: сложнейшие петли интриг, которыми опутана бюрократическая система. Представим себе, какой ход в правящих кругах может получить насмешливая характеристика, данная Герценом чиновнику, своими обличительными рассказами обозлившему не только Чевкина, но и многих других сильных мира сего. Результат этого процесса известен. Много лет спустя он так определен биографом Мельникова Семеном Венгеровым: "подстреленный" Герценом чиновник в конце концов от настоящей карьеры оттерт. Отставка его и отъезд из Петербурга в Москву в 1866 году - финал сложного процесса, в котором герценовские пять строк - играют роль запала.

   Конечно, в середине 1858 года дело еще отнюдь не решено и результат его далеко не ясен. И "Современник", только-только залучивший модного автора, готовит к печати "Бабушкины россказни". И Добролюбов, очередной раз, мимоходом, салютуя "гг. Щедрину, Печерскому и прочим", - считает необходимым заявить: "наши соображения слабы после их прекрасных этюдов". И наконец, Мельников в эту пору, пользуясь покровительством министра внутренних дел С. Ланского, добивается почти невероятного: ему разрешают выпускать ежедневную газету.

   Газета называется "Русский дневник" и выходит с января 1859 года. Главным помощником Мельникова назначен Александр Иванович Артемьев, историк-востоковед, статистик, однокашник Мельникова. Тот самый, из чьего дневника мы знаем о трудностях при печатании "Дедушки Поликарпа". Этот уравновешенный человек весьма полезен рядом с увлекающимся и подвижным Мельниковым.

   Что же до дневников, то 7 февраля 1859 года А.Никитенко записывает: "Вечер у Щебальского... Мельников, редактор "Русского дневника", человек умный и очень лукавый... Принадлежит к типу русских... кулаков".

  

   "Русский дневник" прикрыт властями через полгода.

   За полгода Мельников успевает напечатать в нем несколько рассказов Печерского.

   В двадцать первом номере (в конце января - в первый же месяц редакторства) - маленький, вроде бы непритязательный, а на самом деле язвительнейший и полный скрытых смыслов дорожный эпизодец "На станции".

   После "вальтер-скоттовских" красот, продемонстрированных Печерским в "Бабушкиных россказнях" и особенно в "Старых годах", этот суховатый, "цыфирный" этюд кажется простым возвращением к стилю "Пояркова" и "Дедушки Поликарпа". Но глубина в нем взята значительнейшая.

   Опять - диалог с лукавым мужичонкой. Спасибо, барин! Дай тебе бог здоровья, кормилец! Исправник-то у нас теперь хороший! Прежний-от лютовал, зашибить норовил, а новый, слава богу, все по закону делает: "велит статью вслух прочитать, растолкует ее, да что по статье следует, то и сделает..."

   Тончайшего яда сцены следуют за этой аттестацией. Исправник ходит по избам с Уложением в руках и за всякое от него отступление штрафует. Где ж Уложению за всеми хитростями крестьянского быта угнаться! Или и впрямь мужику при пожаре не скарб на двор вытаскивать, а со шваброй на крыше сидеть при кадке с водой!? - Но в законе писано, чтоб кадка с водой и швабра на чердаке стояли, а раз так, будь добр, плати штраф! И дедушка пусть не спит на печи! Пусть спит на лавке. А за то, что на печи лежит рогожка дедушкина, - тоже штраф.

   Все только по закону. Поярков когда-то, подлец, бумагами мужику голову морочил, хитрил, смысл "перелицовывал" - исправник из рассказа "На станции" все делает точнехонько по букве Уложения. И что же? Здесь мужику и зарез! От Пояркова откупиться можно было, а тут - никуда. Ни дедушке на печи кости не погреть, ни хозяину от казенного крючкотворства не отвертеться. Коварнейший рассказ. Не сразу и поймешь, что здесь обличается... то ли исправник пунктуальный, то ли мужик непредсказуемый, который согласен стерпеть и взятки, и "кормление" начальства, и подкуп, и откуп, и самого черта лысого, если этот черт с душой, - но по закону жить не хочет и ни при каких обстоятельствах не станет...

   И опять: не Лесков ли предсказан здесь: от язвительного англичанина, привязавшего мужика ниткой, до железного немца, взявшего в осаду пьяницу Сафроныча... Так это ж когда смысл-то мельниковской двусмысленности окончательно выявится! Лесков еще только через полтора года дебютирует как журналист. О Пекторалисе он только через полтора десятилетия напишет! Да и через полтора десятилетия русская критика, одержимая "идольским" поклонением мужику, ничего не расслышит в лесковских рассказах, кроме курьезных анекдотцев. Чего же ждать от нее в 1859 году? Как бы она отреагировала на двухдонный мельниковский этюд, попытайся она его разобрать в тот момент по существу? Но она, похоже, и не прочла его, критика. Разве что кое-что для себя записывали проницательные люди.

  

   Из дневника А.Никитенко: "Его... надобно слушать осторожно, потому что он не затрудняется прилгать и прихвастнуть... Из рассказов Мельникова о народе... можно вынести довольно прискорбные заключения... Это какой-то омут, в котором кипят и бурлят волны сил без всякого направления и результата... Русский ум горячо на все кидается, но едва успев коснуться поверхности предмета, уже начинает им скучать и бросаться на другой, пока от недостатка интереса... не впадает в апатию до новой вспышки. Ведь это очень печальная национальная черта. Если она действительно нам присуща, то что же прочного можем мы создать?"

   Никитенко записывает это в 1864 году. В эпоху "Русского дневника" никто еще и не подозревает в Печерском народознатца. Обличитель! В качестве обличителя и кредит ему в публике.

   Но тогда надо получше выбирать места, где печататься. 17 марта 1859 года главный редактор "Русского дневника" объявляет в своей газете следующее:

   - Ни полного собрания моих сочинений, ни отдельных изданий я до сего времени не печатал. Между тем в Москве, в Петербурге и в некоторых губернских городах появились в продаже "Старые годы" и "Медвежий угол" в виде вырезанных из "Русского вестника" листков, брошюрованных в особой обертке. По достоверным сведениям, число таких брошюр достигает до 400, они продаются по рублю серебром каждая. Я не давал никому права на такую продажу. Засим объявляю (сейчас будет сказано главное. - Л.А.), что обещанные мною "Русскому вестнику" произведения мои будут напечатаны, думаю, в "Современнике", и частию в "Русском дневнике".

   Выбор сделан.

  

   "Современнику" достается рассказ "Гриша" - действительно яркий, поворотный, вызывающий резкие и сильные эмоции читателей. "Русский дневник", напротив, печатает нечто невнятное, смутное, какое-то начало без конца: "Заузольцы" - "повесть Андрея Печерского". Заведена эта повесть в непривычном, не очень даже понятном стиле:

   - Какой славный край это Заузолье! Что за народ там живет!.. Смышленый, сметливый, работящий... Как ни бьется... а хлебушка все мало... Ты, мужичок-лапотник, поишь-кормишь бархатников. Трудись же, паши, мужичок! Твой труд праведен! Велика тебе будет мзда от создателя. Другой давно бы с голоду помер... а ты не такой...

   В двусмысленном тоне этой "здравицы", конечно, чувствуется привычный всем Мельников-обличитель. Но что-то многовато пафоса - прямо до выспренности. Потом начинается и вовсе нечто из неведомой оперы: промыслы, ярмарки, этнография, вдруг взмывающий былинный стиль.

   Двадцать лет спустя все станет ясно: лучшие созданья Печерского, его романы, - берут начало именно с этого "ручейка", с "Заузольцев", но в июне 1859 года, когда "ручеек" принимается журчать со страниц "Русского дневника", - не вдруг и сообразишь, что это за стиль:

   - Вот разворачиваются справные мужички Олонкины... Вот Емельянихин сын Карп выбивается из сирот в писаря... Вот красуется всем на радость Пахомова дочь Паранька, бой-девка, огонь-девка, такая, что и самого исправника не испугается... А вот, Карп Емельяныч зачинает на Параньку глаза запущать...

   ...На третьем отрывке обрываются "Заузольцы". И обрывается, кончается сам "Русский дневник", едва перетянувший на вторую сотню номеров.

   Кончается - как станет вскоре намекать Мельников, вследствие трений с начальством. По мнению же историков печати, - от отсутствия подписчиков, дружно отвернувшихся от очередного пышного официоза.

  

   От издательского банкротства спасает Мельникова горный инженер Усов: он как раз в ту пору становится владельцем и редактором "Северной пчелы" и набирает новый штат, надеясь очистить газету от булгаринской грязи. Он делает следующее: "Северную пчелу" рассылает подписчикам в возмещение прикрытого "Русского дневника", а Мельникова с ноября 1859 года берет к себе в штат заведовать внутренней проблематикой. Для Мельникова, уже привыкшего к редакторскому креслу, это, конечно, ощутимое понижение.

   Мыслящая публика истолковывает произошедшее как знак начинающегося заката не только карьеры Мельникова, но всего обличительного направления.

   Михаил Ларионович Михайлов (которому недолго уже остается до того момента, когда он вместе с Шелгуновым отпечатает в Лондоне у Герцена антиправительственную прокламацию и загремит из литературы в каторгу) проницательно подмечает в февральском номере "Русского слова" за 1860 год:

   - Отдавая полную справедливость честности обличительного направления, надо признать, что оно вновь оттесняется такими художниками, как Тургенев, Писемский, Островский и Гончаров. Имена Щедрина и Печерского, так недавно еще электризовавшие публику, отодвигаются на второй план. Глава и родоначальник обличителей Щедрин - один останется из них в истории литературы...

   Еще одну сторону разворачивающейся драмы приоткрывают нам события в Литературном фонде.

   Салтыков-Щедрин - Анненкову из Рязани, 16 января 1860 года:

   "Правда ли, что Мельникова не допустили даже баллотироваться в члены Общества вспомоществования бедным литераторам? и что Тургенев по этому случаю держал речь, в которой публично заявил некоторые не совсем опрятные факты из жизни этого Robert-Macaire'a? (тип ловкого и беспринципного устроителя своих дел в одноименной пьесе Бенжамена Антье и Фредерика Леметра. - Л.А.) Если это правда, то мне все-таки жаль Мельникова, потому что если он и подлец, то подлец не злостный, а по приказанью".

   Таковы акции Мельникова в глазах общественности при начале его работы в "Северной пчеле".

  

   Надо сказать, что реальное участие его в этом органе оказывается много тусклее, во всяком случае, по реальным публикациям, нежели можно было бы ожидать и нежели ожидает публика, видящая в Мельникове чуть ли не фактического редактора газеты. Парочка этнографических зарисовок "для нижних столбцов". Исторический анекдот об Аракчееве. Материалы к биографии княжны Таракановой... Печерский почти исчезает как современный писатель, Мельников же теплится как этнограф, краевед и историк. Впоследствии, уже после разрыва с "Современником", создастся впечатление, будто Мельников ушел в историю из-за того, что потерпел поражение в публицистической схватке с левыми, но это не так. Он уходит раньше, по внутренней логике развития. "Письма о расколе" печатаются в "Северной пчеле" за полгода до того, как вспыхивает роковой пожар на Апраксином дворе. К моменту разрыва эти "Письма" уже изданы, они становятся яблоком раздора "задним числом". Сам же разрыв неслышно готовится на протяжении трех лет, и все это время "Современник" продолжает по инерции рекламировать А.Печерского как своего автора. Меж тем ситуация усложняется день ото дня: и от внутренних причин, и под воздействием влияний парижских и лондонских.

   На 1861 год Некрасов объявляет: "...По отделу словесности обещали... свои повести: Тургенев, Потехин, Печерский и другие..."

   Тургенев (еще в октябре просивший Панаева не объявлять его) жалуется Герцену в Лондон: "...Я велел им сказать, чтоб они не помещали моего имени в числе сотрудников, - а они взяли да поместили его в самом конце, в числе прохвостов..." (выделено мной. - Л.А.).

   В мартовском номере 1861 года "Современник" публикует одного из "прохвостов". Это рассказ Андрея Печерского "Гриша". Интереснейший рассказ.

   Какой-то налет "елея" все-таки мешает современному читателю. Инверсии пряные: "И возлюбил Гриша божественные книги... А был он из раскольников, из "записных" - из самых, значит, коренных - деды, прадеды его двойной оклад платили, указное платье с желтым козырем носили, браду свою пошлиной откупали". Стилистика, близкая скорее к сусальным "Заузольцам", чем к жестким "Рассказам" Печерского. Такое впечатление, что Мельников входит в староверство как в новую для себя психологическую реальность и ищет ей какое-то необычное стилевое выражение. Получается смесь: с одной стороны, что-то простодушно "былинное", с другой - что-то казуистически "святописное", а в результате - что-то базарно-сентиментальное. "Белолицые, полногрудые озорницы, изловив его, сжимали его в своих жарких объятьях, обдавали постное лицо горячим сладострастным дыханием..." Искушения и подвиги, обольщения и обманы. Два странника, встретившись, юродствуют и богохульствуют друг перед другом, а бедный Гриша никак не решит: прямым ли делом они юродствуют, или это они его так испытывают, лукавые мечтания его очам представляют? Странное психологическое двоение: святотатство одновременно со смирением, дикое озорство и младенческая невинность, затейный ум и фатализм: на все-де воля божья! Сквозь узорочье старообрядского быта, вроде бы сплошными крепостями отгородившегося от "чужих", - такая беззащитная доверчивость на самом дне народной души! "Судьба, одно слово - судьба!"

   Это горькое двоение возникает в рассказе Печерского неожиданно, с какого-то лукавого поворота, то ли "вопреки" сентиментальным разводьям стиля, то ли как раз "благодаря" их коварству и соблазну. Вы вдруг понимаете, что неспроста хитрый "странник" Ардалион увлекает Гришу своими речами о еретиках, которых надо убивать, не думая. Правда вдруг проступает под полушутовским-полууголовным сюжетом: до чего ж, думаешь, невинен, до чего невменяем этот Гриша! Ему же явно легче пойти за изувером в качестве бессловесного, нерассуждающего исполнителя, чем самому задуматься хоть на мгновенье!

   Так это что - предсказанная Вольтером символическая встреча дурака и подлеца?

   В таком случае кто ж тут ближе к первопричине? Ардалион, который, заморочив Грише голову, крадет с его помощью деньги у его хозяев? А может, источник беды - все-таки сама изначальная Гришина дурость? Само ангельское его неведение, на которое и слетаются хищники в поисках простодушных оруженосцев?

   Страшный рассказ...

  

   В марте 1861 года "Гриша" опубликован в "Современнике". Летом Кожанчиков выпускает отдельным изданием еще пятьсот экземпляров. 10 августа "Санкт-Петербургские ведомости" отмечают эту книжечку в одном обзоре с путеводителем по Пятигорскому краю и книгой "Теория паровых машин":

   - "Гриша", - объясняет газета, - рассказ из раскольничьего быта. Такого мастерского изображения типических лиц раскола автор еще не демонстрировал. Мы искренне хотели бы видеть этот рассказ в числе народного чтения, хотя г. Печерский, кажется, не имел такого адреса в виду...

   Этим отзывом исчерпывается реакция критики на мельниковский рассказ. И вообще на все его рассказы.

   Бедновато. Вот вроде бы и касались Печерского лучшие литературные критики, да все как-то именно касались: ни одного серьезного разбора так и не дали. И уже не дадут. Добролюбову жить остается - сто дней. Чернышевскому на свободе быть - триста. Великие критики уходят, так и не всмотревшись в Печерского. Ему не суждено стать объектом их интереса.

   Безликая бесподписная аннотация в "Ведомостях" - единственный и вполне знаменательный печатный отклик на появление последнего мельниковского рассказа. Но есть еще несколько откликов частных. И они куда более интересны.

   Во-первых, Герцен. Письмо Шелгунову, 3 августа 1861 года: "Читал повесть Печерского (Мельникова) "Гриша". Ну, скажите, что же это за мерзость - ругать раскольников и делать уродливо смешными? Экой такт!"

   Во-вторых, Лесков. По его позднейшему свидетельству: "В мельниковском превосходном знании раскола была неприятная чиновничья насмешливость, и когда эта черта резко выступила в рассказе "Гриша", - я возразил моему учителю в статейке, которая была напечатана, и Павел Иванович на меня рассердился".

   В реальности "статейка" у Лескова куда жестче, чем в его же мемуаре 1883 года. Не "статейка" даже, а мимоходное замечание в очерке "С людьми древлего благочестия", опубликованном в "Библиотеке для чтения" в сентябре 1864 года. Вот оно: "Живого раскола, его духа, его современного быта, его стремлений, нравов, и главное нравов, - мы вовсе не знаем. Мельниковский "Гриша" - это безобразие, безобразие в отношении художественном и урод по отношению к правде. "Гриша" никак не может назваться хорошим, т.е. верным очерком раскольничего мира... Верного очерка я не знаю".

   Понятно, почему П.И. Мельников "рассердился".

   Эпизод этот происходит, заметим, почти четыре года спустя после появления рассказа, когда и вообще вся ситуация с Мельниковым бесповоротно меняется. О том, что произошло в момент появления рассказа, то есть о том, что Лесков как читатель говорил Мельникову в 1862 году, можно, впрочем, догадываться. Оба работали в одной редакции - в "Северной пчеле" у Усова. И хотя Мельников был на двенадцать лет старше, да старше и должностью: что-то вроде заместителя редактора, а Лесков лишь начинал как молодой репортер, - но молодой репортер в мнениях не стеснялся. У нас будут случаи убедиться в этом, даже и не выходя за пределы редакции "Северной пчелы". А пока выйдем, чтобы отметить еще одного читателя рассказа "Гриша", чье неофициальное мнение должно сыграть в жизни Мельникова весьма заметную роль.

   Этот читатель - девятнадцатилетний молодой человек по имени Николай Александрович Романов. Наследник российского престола.

   Прочитав рассказ, наследник избирает его автора на роль своеобразного экскурсовода для поездки по Волге. Мельников с радостью исполняет поручение: он показывает цесаревичу Нижегородскую ярмарку, а затем сопровождает его в плавании в Казань. При этом он читает его императорскому высочеству что-то вроде непрерывной этнографической лекции с демонстрацией объектов прямо на натуре и, надо сказать, с учетом широко известной склонности слушателя к преданиям, сказаниям и поверьям русского народа. У Лыскова, как раз там, где сто лет назад князь Грузинский подстерегал приезжих с тройками наготове, чтобы похитить для кутежа, цесаревич, заслушавшись, заявляет: "А что бы вам, Павел Иванович, все это написать: поверья, преданья, быт заволжского народа?" Мельников, мгновенно сориентировавшись, начинает отговариваться недосугом, жалуется на служебную перегруженность. Но наследник держит тему: "Нет, непременно напишите! Я за вами буду числить этот долг: повесть о том, как люди живут за Волгой в лесах..."

   Через четыре года умрет наследник. Над его могилой Мельников вспомнит уговор... В конце концов, роман "В лесах" он посвятит-таки наследнику. Правда, не тому, а другому - Александру, который к тому времени станет Александром III. Так ощущение чиновных реальностей еще раз окажется сильнее ощущения личных связей.

   Однако надо признать, что в сравнении с обыском у купчихи Головастиковой, которая в свое время поила Мельникова чаем, уровень полета последнего, конечно, несоизмеримо выше.

  

   На этом, собственно, история "Рассказов Андрея Петровича Печерского" заканчивается.

   Остается - история Павла Ивановича Мельникова: несколько событий, в результате которых петербургский период его жизни, связанный с "Рассказами", должен завершиться.

   С концом обличительной эпохи Мельников еще раз (в третий раз) умолкает - теперь уже более чем на десятилетие. Он уходит в историю, этнографию, в расколоведение. С того же января 1862 года в "Северной пчеле" начинаются "Письма о расколе".

   Можно сказать так: обличительного писателя Печерского более нет, но литература еще не знает этого. Литературная репутация писателя еще продолжает колебаться на весах общественного мнения. Литературная судьба еще продолжает вершиться.

  

   Раздается свисток.

   Фигурально, конечно. "Свисток" - это существующий уже четвертый год отдел "Современника", "собрание литературных, журнальных и иных заметок", фельетонное приложение к журналу. Это "маска", смысл которой заключается в том, что она как бы независима, и потому "Современник" за нее как бы "не отвечает". Стало быть, и позволить себе здесь можно побольше. С первых выпусков главный автор "Свистка" - Добролюбов: анонимно, но общеизвестно. Он и наносит Мельникову первый удар...

   Впрочем, не успевает. Статья для восьмого выпуска остается неоконченной. Она появляется уже после смерти Добролюбова, доработанная Чернышевским и Елисеевым. Мы не знаем, в какой мере дописанный ими текст обсужден с Добролюбовым, и кто именно дописывает, и какие именно куски. Видимо, все-таки Елисеев. Но даже если интересующий нас абзац дописан не Чернышевским, а Елисеевым, - ответственность за него в глазах противников будет нести все-таки Чернышевский, потому что он - вождь журнала, уже год находящийся в центре всероссийской литературной драки, а Елисеев - сотрудник сравнительно недавний. Хотя и боевой.

   Написано следующее:

   - "Свисток" долго колебался, каким свистом выразить ему свои задушевные думы о тысячелетии России. Держаться ли стиля серьезно-возвышенного, каким пишет г. Громека о полиции и о шаромыжной какой-то воскресной школе в Иркутске назад тому полтора века, - или бурно-догматического, которым разят врагов своих авторы "Русского вестника", или, наконец, нежно-исторического и обличительно-сочувствующего, каким говорит обыкновенно публицист "Северной пчелы" о явлениях жизни общественной, в особенности же государственной... "Свисток" по мягкой природе своей был бы более склонен к свисту в последнем роде...

   Мельников не назван. Но виден. Назван Громека, когда-то "гроза" полицейской бюрократии, корреспондент "Колокола", а теперь - его оппонент. Соседство несколько издевательское. Тон тоже. Формула о "сочувствующем обличении" - ядовитая и не лишенная проницательности.

   "Северная пчела" собирается с ответом долго. Только в середине марта появляется отповедь. Большая. Как и следует, редакционная. Как и следует, Чернышевскому. В верхних столбцах газеты, что тоже имеет смысл: литературная жизнь обычно освещается в газете в нижних столбцах, в верхних освещается общественная. Тем самым полемика трактуется не как эстетическая, а как политическая.

   Статья "Пчелы" представляет собой иронический отчет о выступлении Чернышевского в память Добролюбова. Вообще говоря, это уже оскорбление: сведение счетов над гробом. Но еще обиднее другое: существо речи Чернышевского в отчете начисто игнорируется, фельетонист "Пчелы" сосредоточивается на стиле оратора, на его вульгарной манере держаться и т.д.

   Две недели спустя "Северная пчела" опять жалит Чернышевского: еще статья, и тоже большая, и тоже редакционная, и тоже в верхних столбцах. На сей раз - о статьях Чернышевского. И опять: не столько о существе его статей, сколько о манере письма: о безапелляционности тона, о нетерпимости к инакомыслящим.

   Я не цитирую этих материалов, потому что их принадлежность перу Мельникова не доказана. И даже проблематична. Мельников литературных баталий не любит. Он даже не всегда читает брань в свой адрес. Во всяком случае (мы это скоро увидим), не всегда в том сознается. Между тем рядом с ним в "Северной пчеле" имеются молодые сотрудники, к этому, напротив, весьма склонные.

   Но даже если Мельников сам и не пишет статей против Чернышевского, отвечать за них приходится именно ему: по той же причине, по какой приходится отвечать и Чернышевскому за своих молодых собратьев. Логика борьбы.

   "Современник", в отличие от "Северной пчелы", реагирует быстро: ответ появляется уже в апрельской книжке. На сей раз Мельников назван прямо. Более того, он прямо обвинен.

   Истина обнажается: еретик от староверия начинает играть роль еретика от радикализма.

  

   - Вы, благосклонный читатель мой, - начинает свою отповедь "Современник", - может быть, скучаете, может быть, в претензии на меня, что я в прошедший месяц не являлся беседовать с вами... А я как раз собирался побеседовать - о г. Чернышевском. Разработка этой темы производится уже довольно долгое время. В особенности ревностно этим делом занята "Северная пчела". Поговаривали, что там предполагается учредить особенный литературный отдел под названием "Чернышевщина". Недавно два помещика завели спор о причинах неурожая гречихи. Оказалось, что причиною неурожая был г. Чернышевский. Мы могли бы привести бесчисленное множество таких примеров. Поставляет их "Пчелка" - и делает это дело - у! с каким искусством. И ведь недавно вступила на этот путь. По смерти Фаддея Венедиктовича была, как известно, на покаянии, сокрушалась о прошедших грехах. Теперь опять - за старое. И действует-то как неосторожно - в верхних своих столбцах...

   (Я выделяю слово "верхние", чтобы читатель не пропустил начало интересной психологической операции: обозреватель "Современника" как бы раскалывает стан противника, ищет там тайных союзников. Скоро мы увидим, кого именно он намечает себе в союзники. - Л.А.).

   - Всякий, читающий верхний столбец, где помещаются передовые статьи, и нижний, где помещается критика, знает, что бранятся там хорошо. Конечно, всем известно, что в "Пчеле" среди других сотрудников, как некий многоценный алмаз, блестит Павел Иванович Мельников, поместившийся с бывшим "Русским дневником" в улье "Пчелы". Но ведь Павел Иванович Мельников участвовал много лет, и не далее как в прошлом году, как известно всем, и в "Современнике". Павел Иванович Мельников человек очень ученый, а по расколу даже специалист, да еще специалист-то какой! у! у! И ведь вот что: взгляд Павла Ивановича на раскол сильно поизносился... Павел Иванович все еще смотрит на раскол точно так же, как смотрел патриарх Иоаким. Впрочем, все это частности, до которых нам нет дела...

   Неправда. До этих частностей автору "Современника" в высшей степени есть дело, потому что автор этот, Григорий Елисеев, раскроем некоторый секрет, по первоначальному образованию - историк церкви. Однако в данном случае его игра строится как бы на другом. Вскользь, но со вкусом подкашивая Мельникова по специальной части, Г.Елисеев главные свои эмоции концентрирует в части общегражданской. Эмоции такие: что же это так обидело Павла Ивановича, что он, старый сотрудник "Современника", вдруг так рассердился на этот журнал? Ах, позвольте! Уж не "Свисток" ли уронил репутацию "Современника" в его глазах? Так напрасно! "Свисток" - это же ведь не "Современник"...

   Выписав предусмотренную на этот случай тактическую фигуру, обозреватель "Современника" вдруг оставляет Мельникова и возвращается к другому, как он считает, более вменяемому сотруднику "Северной пчелы". Мельников, как мы видим, уже назван: эта маска сброшена; другой же сотрудник по-прежнему замаскирован и обозначается бережным эвфемизмом: "автор верхних столбцов". Павел Иванович - хоть человек и с дарованием, но с дарованием сложившимся и вполне высказавшимся (читай: с окостенелым и исчерпавшимся. - Л.А.). Письма его о расколе доказывают, что от него ждать более нечего. Не то чтобы внутренняя сила была истощена, а она пошла в известное (читай: ретроградное. - Л.А.) направление, от которого исцелиться невозможно, как невозможно выпрямиться старому кривому дереву. Павел Иванович может подарить нам ученейшее сочинение о расколе, но сочинение это все-таки будет по своему штандпункту и тенденциям ничем не выше "Жезла Правления", "Увета Духовного" или "Пращицы Питирима"...

   Опять в обозревателе "Современника" просыпается профессор духовной академии, а заодно, в "штандпункте", и бывший учитель немецкого языка. И опять он не дает себе воли: он возвращается к главной своей игре. А главная игра как раз и состоит в том, чтобы противопоставить неисправимому Мельникову его молодого собрата, автора "верхних столбцов". Молодого-то еще можно привлечь, образумить, он еще не искривился, как старое дерево... Не будем, однако, вслед за обозревателем "Современника" длить маскарад и назовем наконец человека, на которого г. Елисеев возлагает такие надежды. Человек этот и впрямь примечательный, что делает честь вкусу и чутью "Современника", - это ведь не кто иной, как Николай Лесков. Теперь внимание! С нижеследующих слов г. Елисеева, по существу, начинается в русской критике лесковиана:

   - Нам жаль верхних столбцов "Пчелы". Там тратится напрасно сила, не только не высказавшаяся и не исчерпавшая себя, а, может быть, еще и не нашедшая своего настоящего пути. Мы думаем, по крайней мере, что при большей сосредоточенности и устойчивости, при большем внимании к своим трудам, она найдет свой настоящий путь и сделается когда-нибудь силою замечательною, быть может, совсем в другом роде, а не в том, в каком она теперь подвизается. И тогда она будет краснеть за свои верхние столбцы и за свои беспардонные приговоры... Веяние кружка, интересы минуты настраивают часто вопреки нашей воле каким-то странным образом наши взгляды. Особенно вредно в этом случае действует петербургский климат. Говорят, стоит только переменить климат, уехать за границу, особенно в Лондон, - и можно получить совсем другое настроение и воззрения...

   Завершая этим пассажем изложение обширной статьи "Современника", напоминаю читателям, что на языке русской публицистики 1860-х годов "Лондон" - понятие отнюдь не географическое.

  

   29 мая "Северная пчела" отвечает "Современнику". Отвечает официально, в передовой статье. В верхних столбцах. Вот этот ответ:

   - "Современник" и в апрельской книжке не оставил нас без намеков и замечаний. Намеки, сделанные им, касаются лично одного из наших сотрудников, Павла Ивановича Мельникова, кстати сказать, вовсе не заведующего верхним отделом нашей газеты, а замечания относятся к другому нашему сотруднику, которому принадлежит большинство передовых статей "Пчелы" по русским вопросам с начала настоящего года. Г-н Мельников сам принял на себя труд ответить на намеки, касающиеся его влияния на "Северную пчелу", и тем избавил нас от необходимости говорить за него от лица редакции; а сотрудник, которому "Современник" сделал некоторые замечания за его "верхние столбцы", принял эти замечания с искренней благодарностью и очень рад опытным указаниям, по которым он может поверить свои убеждения. Ему нечем обижаться...

   Надо признать, что Лесков выходит из боя не без изящества и при полном достоинстве... Впрочем, нет. Ему не удастся выйти из боя, и это станет ясно буквально через день. Дело в том, что, пока все это пишется, Апраксин-то двор уже горит. И прокламация "Молодая Россия" уже гуляет по рукам. И Достоевский уже идет к Чернышевскому просить, чтоб тот не поджигал Россию...

   Мельников в эти дни пишет "Несколько слов г. автору "Внутреннего обозрения" в "Современнике"".

   Статья эта, написанная несколько коряво, со следами спешки и раздраженности, появляется в том же номере "Северной пчелы", от 29 мая. В нижних столбцах.

   Вот она:

   "В апрельской книжке "Современника", в отделении "Внутреннего обозрения" несколько страниц посвящено "Северной пчеле" по поводу отзыва ее о г. Чернышевском. Дело понятное: иначе и быть не могло! "Пчела" "Современнику" стала ненавистна; но не столько за отзывы ее о г. Чернышевском, сколько за ее независимость, при которой она не кланяется никому ни направо, ни налево. "Современнику" очень хорошо известно, что вся сила "Пчелы" заключается в ее независимости, и потому нападать на нее прямо он не может. "Современник" не может простить "Северной пчеле", что она, будучи либеральной газетой, осмеливается иметь свое, независимое от влияния "Современника" мнение, действует не по указам г. Чернышевского и даже порицает его за некоторые статьи, отдавая, впрочем, ему полную справедливость за другие. Но, будучи бессилен для того, чтобы прямо, открыто напасть на "Пчелу", автор "Внутреннего обозрения" мишенью своих выстрелов избрал меня. Это я принимаю за вызов на личный ответ... Здесь - личное мое объяснение. Г-н составитель "Внутреннего обозрения", не подписывающий своего имени в "Современнике", так же как и я не подписываю своего в "Пчеле", называет меня по имени, отчеству и фамилии. После этого я мог бы также назвать г. автора "Внутреннего обозрения" по имени, отчеству и фамилии. Но если другие не соблюдают правил литературного приличия, то это не дает мне права самому сделать такой же неприличный поступок..."

   Ничего. Все знают автора "Внутреннего обозрения": Григорий Захарович Елисеев. Тот самый, который два месяца назад первым обжег в "Искре" Никиту Безрылова.

   П. Мельников продолжает:

   "Никакого разделения "Северной пчелы" на верхние и нижние столбцы нет. Особенное участие мое в нижних столбцах ограничивается лишь рассмотрением статей, присланных для них посторонними сотрудниками. И я, и все прочие члены редакции пишем и в верхних, и в нижних столбцах. Из этого видно, что размежевание "Пчелы", сделанное "Современником" с целью поласкаться к людям той силы (так! - Л.А.), которая не исчерпалась и т.д., есть не более как плод изобретательской способности. "Русский дневник" никогда не был такой газетой, как думает автор "Внутреннего обозрения", что доказывается его содержанием и прекращением..." (Вот он, намек на трения с начальством.)

   "Действительно, - пишет далее Мельников, - я давал свои статьи редакторам "Современника". Что они дорожили мной, доказывается тем, что искали моих статей, платили за них высокую цену, даже иногда вперед, когда и статья еще не была написана. Что я дорожил редакторами, доказывается тем, что я, если давал статью, само собой разумеется, что я считал тогда "Современник" лучшим из наших журналов. Но тот "Современник", в котором я помещал свои статьи, был не нынешний. В нем еще не было тогда "Полемических красот" и некоторых других статей, перечислять которые не хочу.

   Выражениями январского "Свистка" я не мог обидеться, во-первых, потому, что выражение "Свистка" не столько обидно, сколько непонятно. Я, признаться сказать, только из апрельской книжки "Современника" и узнал, что "Свисток" удостоил меня чести быть освистанным. Покорнейше прошу принять хотя позднюю, но тем не менее искреннюю благодарность за это. Быть освистанным в "Свистке" теперь, в глазах людей, достойных уважения, честь немалая.

   Г-н автор "Внутреннего обозрения" или моих "Писем о расколе" не читал, или "Жезла", "Увета" и "Пращицы" не видывал, иначе он не сказал бы того, что сказал. А может быть, он говорит чужие слова. (Историку церкви Елисееву это замечание должно быть особенно обидно. - Л.А.)

   В изданных мною письмах проводится следующая мысль, - объясняет Мельников и далее берет курсивом следующие пять строк: - Раскольники не заключали и не заключают в себе ничего опасного для государства и общественного благоустройства: двухсотлетнее преследование их и ограничение в гражданских правах поэтому было совершенно излишне и даже вредно, а раскольники вполне заслуживают того, чтобы пользоваться всеми гражданскими правами.

   Г-н автор "Внутреннего обозрения" находит, что такой взгляд сильно поизносился... Смею думать, что взгляд мой не износился, так как со времен "Жезла" и "Увета" во всех сочинениях о русском расколе говорилось совершенно противное моим словам. Я сам прежде смотрел на раскол так же, как и другие авторы; но, занимаясь изучением его не со вчерашнего дня, пришел к убеждению, что раскольники вовсе не заключают в себе тех элементов, за мнимое присутствие которых они два века подвергались то преследованиям, то ограничению гражданских прав. Г-ну автору "Внутреннего обозрения", вероятно, желательно, чтобы я об этом предмете говорил противное; чтобы я говорил, что раскол заключает в себе те элементы, за подозрение которых преследовали его последователей. Не буду. Потому не буду, что это было бы ложью и по отношению к раскольникам крайней несправедливостью и даже клеветою. Конечно, можно сделать и доказать, например, что в раскольниках есть присутствие демократизма. Чего нельзя доказать? Нужна только известного рода ловкость... (Это уже ответ Щапову. - Л.А.) Цель оправдывает средство, скажете вы; но какова бы цель ни была, дело все-таки будет нехорошо, если в основание его положена ложь. Притом же это правило старое, оно уже сильно поизносилось иезуитами, которых, кажется, нельзя заподозрить в политической честности.

   - Вот ответ мой на вызов г. автора "Внутреннего обозрения", - заключает Мельников, - ответ первый и последний. Пусть "Современник" печатает про меня что ему угодно... другого ответа он от меня не дождется... Я от всей души буду радоваться всякой насмешке, всякому порицанию, исходящим из лагеря свистунов... Упасть во мнении свистунов лестно для всякого, кто, делая, знает, что он делает, и не поклоняется несбыточным химерам, созданным разгулявшимся воображением".

  

   Объяснение это появляется в "Северной пчеле" 29 мая.

   Назавтра, 30 мая, появляется там роковая статья о пожарах: "Насколько... уместны опасения, что поджоги имеют связь с последним мерзким и возмутительным воззванием, приглашавшим к ниспровержению всего гражданского строя нашего общества, мы судить не смеем. Произнесение такого суда - дело такое страшное, что язык немеет и ужас охватывает душу..."

   Правильно немеет язык, правильно ужас охватывает душу - тут литература попадает в сферу, где ставки стоят уже не литературные... Статьи о пожарах сыграют убийственную роль в судьбе нескольких литераторов; я хочу, чтобы современный читатель представил себе некоторые психологические оттенки. Одно дело, когда Писемский смотрит на пожар, что называется, из окна кареты, и другое дело, когда Мельников, вызванный из Петергофа панической телеграммой, обнаруживает, что его дом сгорел, что вещи и книги его разграблены, что старинный образок Спасителя, подаренный его предкам Иваном Грозным, украден... И со всех сторон крик: "Поляки поджигают!" Тут кто угодно дрогнет.

   Не Мельников - автор статьи о пожарах в номере от 30 мая 1862 года. Автор статьи - Лесков. Лесков и расплачивается за нее полной мерой. Можно сказать так: Лесков заслоняет Мельникова своим поступком. Потому что пусть Мельников и не автор, но все знают, что он мог бы им быть. И этого достаточно.

   Полгода спустя "Колокол" называет Мельникова в числе презренных, подкупленных правительством редакторов.

   Еще год спустя "Колокол" пишет: ""Северная пчела" с П. Мельниковым (!) назвала поджигателями студентов".

   Варфоломей Зайцев, уничтожая антинигилистический роман Писемского, называет его "переложением в шести частях пожарных статей г. Мельникова".

   Мельников не решается протестовать. Наверное, по той самой причине: не написал, но "мог бы". О поляках он напишет-таки, и очень скоро. И расплатится за это.

   Еще то спасает Мельникова, что не печатает он тогда ничего крупного. Главный удар левой критики приходится по авторам антинигилистических романов: бьют знаменитого Писемского, бьют дерзкого Лескова, бьют жалкого Клюшникова... Мельников со своими "Письмами о расколе" остается за рингом. Даже антипольская брошюрка его не вызывает особого интереса - так, официоз, на изничтожение которого жалко тратить силы. В общем, вываливается Мельников из большой драки. Несколько беглых пинков в "Искре" - и все. Несколько куплетов Монументова, то есть Буренина. Несколько острот:

   "Заметки, максимы и пр. Русские сочинители по отношению к своему отечеству разделяются на два разряда: на опекунов России и на безнадежных ее любовников. Первые, как, например, гг. Катков, Павлов, Скарятин, Мельников..."

   "Хроника прогресса. Назад тому не более года или полуторых лет (так! - Л.А.) чуть не вся Россия была убеждена, что П.И. Мельников поглотил всю мудрость раскола и в скором времени поведает миру удивительные тайны его. Ныне всякому, даже не учившемуся в семинарии, известно, что П.И. Мельников никакими сведениями о расколе, кроме разве библиографических, не обладает и никаких он новых сведений о расколе миру никогда не поведает..."

   "Катков... - как всюду, ловким скороходом пред русским он бежит народом, сам лавры рвет себе рукой... На "Пчелке" едет чехардой. Да, едет чехардой даже на "Пчеле", хотя в "Пчелке" сидит Павел Иванович Мельников, который сам непрочь проехаться чехардой на ком угодно и точно по тому же способу, как проезжается и г. Катков..."

   "Дифирамб. Тебя пою, родная пресса! Твои мне милы красоты: благонамеренность прогресса и скромной гласности цветы! Мне мило все: Борис Чичерин, Скарятин, Мельников, Катков. Я от обеден до вечерен статейки их читать готов. Люблю, когда Скарятин дерзкий копытом бьет врагов своих, и друг раскольников Печерский карает тех, кто грабил их!"

   К стишкам - примечание Буренина: "Печерский - псевдоним г. Мельникова, автора повести "Поярков"". Словно о забытом авторе. Как мы теперь даем сноску: "В. Скарятин - реакционный журналист, издатель газеты "Весть"..."

   Мельников в сознании радикально настроенных людей бесповоротно отодвигается в окололитературную тень. В декабре 1863 года Шелгунов, потрясенный смертью Помяловского, пишет жене из Петропавловской крепости: "И почему из литераторов должны выбывать только способные люди, а всякая дрянь, бездарность благоденствует и заноситс