Макаров Иван Иванович - Рейд 'Черного жука'

илый, чепуха, дикость... И кто только у вас политрук?

   Андрей хватает его сзади за шею, опрокидывает на повозке и заносит над ним тесак. Оглоблин неподвижен. Его парализовало неожиданностью.

   - Андрей! - кричу я.

   Андрей-Фиалка прячет нож и гудит:

   - Дура-мама, вишневые сады - чепуха?

   Оглоблин опомнился и вскрикивает:

   - Товарищ Багровский, что за шутки, в чем дело?

   Я говорю спокойно:

   - Дело в том, что мы вовсе не красноармейцы.

   Но Оглоблин требователен:

   - Товарищ Багровский, я спрашиваю, что за шутки?

   Я смеюсь и объясняю:

   - Товарищ Андрей был контужен в бою с белыми. Контузило его как раз в то время, когда их цепь вбежала в цветущий вишневый сад. Это было на Украине, весной. С этого времени у него постоянные припадки, когда кто-нибудь не соглашается с ним насчет вишневых садов.

   Оглоблин успокаивается.

   - Товарищ Андрей, - ласково говорит он, - ты меня уж прости. Простишь?.. Идет?.. Ну давай лапу. Шлепай крепче... Идет?.. Э... ведь я не знал, брат...

   - Я оставляю их.

   Впереди Волжин объясняет громко:

   - Наиближайший тут до Каляша путь пролегает.

   Мы едем через какую-то мочежину. Впереди справа и слева блестят небольшие заводи, обросшие кугой. При нашем приближении из заводей с громким шумом срываются утки. Их черные силуэты мелькают и исчезают в небе. Некоторые из них долго и с тревожным криком уносятся вдаль. Невольно вздрагиваешь, когда они взлетают из камышей. Кажется, что это не утка, а кто-то огромный и черный.

   Мы у полотна железной дороги. Ждать нам еще около двух часов. Мы расположились в разрушенной и покинутой экономии с большим парком, наполовину вырубленным. Парк прилегает к высокой железнодорожной насыпи.

   Поток, через который перекинут бетонный мост, вытекает из большого пруда в парке.

   Огромные дуплистые деревья окружают пруд сплошной стеной. Некоторые из них подгнили и рухнули прямо в воду.

   От этого пруд кажется еще более мрачным и бездонным. Издали слышится запах гнилой воды. Листья свернулись от холода, упали и чуть слышно шипят на аллеях.

   Кажется, что деревья парка обняли друг друга черными лапами и ждут последней стужи.

   Мне чудится, что по ночам в парке по заросшим крапивой дорожкам бродит кто-то бледный в белом.

   Все это - мистика, чушь, но мне так кажется. В этом самообмане я нахожу великий и тайный смысл.

   Жизнь, как голая женщина, - ее всегда надо закрывать дымкой.

   Мне вспоминается мой родной парк в Васильковском. И там бродит ночью бледная тень моей тоски. Тоски потому, что рабов своих я наказывал не скорпионами, а жалкой плетью. Тоски потому, что:

  

   Все растоптано, продано, предано...

   Черной смерти витает крыло

  

   Ненависть душит меня. Дыхание делается сиплым. Я быстро возвращаюсь к людям.

   Сейчас коммунист Оглоблин поверит мне.

  

  

   Оглоблин сидит на повозке. Он держит большой рыжий кленовый лист и что-то тихо рассказывает моим людям. Я вслушиваюсь. Он объясняет им, как дерево дышит и почему верхняя сторона у листьев глянцевая, а нижняя - матовая.

   Увидя меня, он умолкает, смотрит мне в глаза и внезапно настораживается.

   Я подхожу вплотную. Он опускает голову и зажимает лист между ладонями, как делают свистульку.

   Я спрашиваю:

   - Оглоблин, верите?

   Он поднимает голову, снова смотрит мне в глаза, потом отворачивается и, поднеся большие пальцы сложенных вместе ладоней, сильно дует в них.

   Кленовый листок тонко и отвратительно пищит Оглоблин поверил, но не хочет отвечать мне.

   Меня взбесило, что он отказался отвечать мне не как-нибудь иначе, а вот именно так. Просто. Он даже ничем не показал мне, что не хочет отвечать.

   Он и в пищик засвистал не потому, что "вот, дескать, ты меня спрашиваешь, а я насвистываю", а потому, что раз уж зажал листок между ладонями, то надо и свистнуть от "нечего делать". Точно бы меня уж для него не существует.

   Я спрашиваю вновь:

   - Верите?

   Он опустил голову и, вглядываясь в ступицу тележки, растирает в ладонях лист. Руки дрожат. Меня еще больше злит и то, что он вовсе не пытается скрыть, что ему страшно и что руки у него дрожат.

   Наотмашь я ударяю его бамбуком.

   Оглоблин вскидывается, секунду смотрит на меня. Я не понял его намерения. Мгновение, и он прямо с ходка прыгает на меня, сваливает и, схватив за волосы, запрокидывает мне голову назад, затылком к самой спине.

   Мои люди нагло смеются.

   Еще секунда - и у меня лопнет горло. Но я уже свободен. На Оглоблине сидит Волжин. Он схватил его тоже за волосы и так же запрокинул его голову к лопаткам.

   Волжин исступленно верещит, и бороденка его трясется. Верещание его переходит в слова.

   - Ваше благородье... Ваше благородье, - остервенело хрипит он, тиская Оглоблина... - ва-ше была-аггг...

   Я вскакиваю и кричу:

   - Разнять!

   Волжина отрывают. Но он судорожно вцепился Оглоблину в ворот одежды. Ветхая одежда треснула. Волжина поднимают на воздух и отрывают.

   Он трясется от бешенства и хрипло бормочет:

   - Ва-ше благородь, что ж вы мне не объяснили... Я ведь думал, вы меня на удочку ловите. Ва-аше благородье...

   Он взвизгивает, снова бросается на Оглоблина и впивается в горло. Его вновь оттаскивают. Нижняя рубаха на Оглоблине летит в клочья. На груди кровавые следы ногтей.

   Подходят Ананий - адская машина и цыган. Ананий докладывает:

   - В самом стыке уложили. Плиту выщербили. Проводок протянули к э-э-вон тому ясеню. На полянке. Оттэда видней приближенье.

   Я смотрю на часы. Скоро.

   Цыгану я приказываю увести людей и рассыпать вдоль линии цепью с обеих сторон.

   Андрей-Фиалка и Ананий уводят Оглоблина к ясеню, где электробатарея и телефонный аппарат.

   Волжин прыгает под ногами моей лошади. Он немного успокоился и беспрестанно твердит:

   - Ужель вы его отпустите? Ваше благородье, наиглупейше будет отпускать.

  

  

   Половина одиннадцатого. Спустя семь минут через мост пройдет поезд. Мне кажется, я уже слышу далекий, тяжелый шелест.

   Мне становится страшно от того, что поезда у большевиков движутся с дьявольской точностью.

   В России этого никогда не было, потому что к поезду относились, как к почтовой тройке.

   Я трогаю рысью к Ананию и к Андрею-Фиалке. За мной пешком бежит во всю мочь Волжин. Он умоляет меня допустить его к Оглоблину.

   Я допущу его. Мне хочется изведать злобу его до дна.

  

  

   Когда я подъехал и спешился, Оглоблин посмотрел-таки на меня.

   Потом отвернулся к Андрею-Фиалке, уж "деланно", показно выражая свое презрение.

   - Товарищ Андрей, - сказал он, - давай, милейший, закурим... Нам, брат, с тобой только и осталось, что закуривать.

   Я вспомнил: когда я сидел у Оглоблина на квартире, он отказался курить и заявил, что не курит вовсе.

   Андрей-Фиалка прячет от него глаза, но закурить подает.

   - Эх, и спутали у тебя мозги, парень, эх и спутали, - певуче тянет Оглоблин.

   Вдали ритмично стучит поезд. От его шума как будто чем-то наполняется пустынная даль и оживает.

   Я сажусь у батареи, Ананий - у телефонного аппарата.

   То, что случилось, можно назвать... Нет, никак нельзя назвать. Нет этого, не могло быть. Этого не было. Произошло все так, как я хотел.

   Не было так, как было.

   Я стал жертвой своей глупости, а главное, жертвой своей склонности к утонченному наслаждению.

   Из-за этой склонности я взял с собой китайца, мечтающего о большевиках, и повел его на "его идеал".

   Эта же склонность побудила меня тащить с собой Оглоблина, вместо того чтоб покончить с ним вчера же, в болоте.

   Но с чем сравнить наслаждение, которое я испытывал, когда со смехом принимался доказывать Оглоблину, что мы не красноармейцы?

   С чем сравнить ту неизъяснимую радость, когда вдруг, под моим упорным взглядом, стыла в его жилах кровь?..

   Или, быть может, все это мне показалось?

   Нет, все произошло так, как я хотел.

   Не было так, как было.

   Нет. Нет. Нет...

   Не было так, как было.

   Наглый факт смеется мне в глаза окровавленным ртом Оглоблина.

   Наглый факт упрямо смотрит на меня мертвыми и синими глазами Оглоблина.

   Наглый факт тянет к моим ногам окровавленную полу белой рубахи, зажатую в холодном уже кулаке Оглоблина.

   Нет.

   Я не хочу.

   Не было так, как было.

  

  

   Но всему, что было до этого, я не хочу верить. Иначе что-то лопнет у меня в мозгу и я сойду с ума.

   Больше ничего не было. Я ничего не хочу помнить и знать.

   Все было так, как мы приготовили. Как я задумал.

   И наперед все будет удачно и спокойно.

   Главное - все будет так же спокойно... спокойно... сто... тысячу... миллион раз спокойно...

   И еще миллион миллионов раз спокойно...

   Я спокоен... Все спокойно и гладко по-прежнему.

   Главное то, что я верю, будто там, у моста, все произошло так, как я наметил.

   Нет, не верю.

   Верю или нет? Сосчитаю до десяти: раз... два... три... че...

   А ну к черту. Неважно.

   Все спокойно. И все по-прежнему.

   А главное, все, все, что происходит вокруг меня, все это постороннее, ненужное, неважное.

   Сегодня ночью зарезался Андрей-Фиалка. Нашли его утром. Он сидел в кусту, развалившись на упругих сучьях.

   Гимназист-поэт вытянул из его тела тесак и подошел ко мне.

   - Теперь я могу... человека... - твердо сказал он.

   Я посмотрел ему в глаза. Да. Теперь он может.

   По глазам я сразу узнаю людей, которые "могут".

   Я говорю гимназисту:

   - Ты возьмешь пулемет Андрея. Цыган обучит.

   Он сухо и почтительно благодарит.

   Но это - неважно. Важно и интересно вот что: когда сел Андрей-Фиалка в куст?

   Сел ли он сначала и ударил себя, или он так удачно сел уж после удара?

   По предложению дяди Паши Алаверды Андрея решили похоронить так, как есть, "в кусточке сидямши". То есть оставить его.

   Цыган сидит перед ним на земле, никого не стесняясь плачет и, как некогда на дворе у Андрея, твердит, ударяя себя в грудь:

   - Ой, крест несу... Ой, тяжкий.

   Гимназист-поэт собрал вокруг себя людей. Он хочет прочесть стихотворение в память Андрея-Фиалки.

   - Господа, написано белым стихом, - объявляет он. - Стихотворенье не мое, но весьма к моменту, траурное. Помните, господа, деда Епифана, который все про крематорий твердил? У него журнальчик я тогда взял. Вот... Позвольте начать.

   Он читает что-то погребальное о военном кладбище, на котором в темные ночи с хрустом падают гнилые кресты.

   Гимназист окончил. Гнусит голос монашка:

   - По белому, братцы, стихотворенью вышло - весь мир кладбище да кабак. Рестарант и есть кабак.

   - А люди - дяди, - добавил еще кто-то.

   - Все, - утвердил второй.

   - А бог бандит, - весело прогнусил опять монашек.

   - Тоже весь, - опять выкрикнул второй голос.

   Стонет цыган:

   - Ой, крест несу!.. Ой, крест...

  

  

   Я знаю, отчего умер Андрей-Фиалка.

   Его напоил Оглоблин ядом. Самым страшным ядом. Ядом сомнения в самом себе.

   Этим ядом большевики напоили меня, моих людей, всю Европу, весь мир.

   Ядом сомнения - в порядке, законах, которыми веками жило человечество.

  

  

   Всему миру они крикнули:

   - Все не так, как вы думаете.

   Потом они подняли на руки Россию, истерзанную войной, голодом, вшами, и, показав ее миру, объявили:

   - Внимание.

   Весь мир затаил дыхание и ждет.

   Теперь в России поезда идут точно по расписанию.

   И теперь поздно, потому что яд уже сделал свое дело.

   О выстуканная сухая подошва, за твоей спиной я вижу страшный призрак.

   Он занес свою стальную булаву над твоим прокаженным затылком.

   Мы в колхозе. В настоящем, живом колхозе; в одном из тех, о которых так много говорят чего-то необычайного.

   И вот странно: колхоз этот - самое обычное, все в нем настоящее, такое, как сама жизнь.

   На двух косятчатых машинах молотили хлеб, прямо под открытым небом.

   Барабаны были установлены на одном большом току так, что зерна было два вороха, параллельно друг другу.

   На приводах, погоняя лошадей, весело и озорно кричали два парнишки. Один из них мне напомнил пастушонка, которого пристрелил дядя Паша Алаверды.

   Наш приезд повлиял на этого парнишку возбуждающе, и он, желая показать нам свою удаль, принялся погонять еще бодрее, то и дело щелкая кнутом. Глазенки у него загорелись, и вся его фигурка как бы выговаривала: вот-де какой я старательный и какой с бичом ловкий.

   Обеспокоенные лошади в его приводе тронули мелкой рысцой. Барабан пронзительно завизжал.

   - Легче, легче! - закричал высокий, прямой мужик, "пускающий".

   Он затормозил барабан неразвязанным снопом. Но сноп заело. Глухой выстрел, и тут же на ворох выкинуло целую вязанку соломы.

   - Легче, говорят, зубья посшибаешь! - вновь крикнул мужик.

   К нему подошел Артемий - расстегнулся и чего-то крикнул ему над ухом. Мужик ухмыльнулся. На запыленном лице его зубы показались необычайно блестящими. Он уступил Артемию свое место.

   Артемий схватил развязанный сноп: придерживая левой рукой сноп за гузовку, правой он очень ловко отделял большую прядь, мгновенно расстилал ее на платформе барабана и тут же толкал ее колосьями в зубья.

   Мужик шлепнул его по спине.

   Артемий оглянулся, улыбаясь широко и счастливо.

   Мужик подошел к нам:

   - "Черного жука" ловите, товарищи? - спросил он.

   - Не брезгуем и козявкой, - откликнулся цыган.

   - Спешите аль поможете нам? - допрашивает мужик.

   Я подъезжаю к нему и хочу у него выведать, но он предупреждает:

   - А вечор отряд товарища Макара с нами убирался. Эвон какой омет вывершили. Да как, объясню, вывершили. Ни дождинку не пропустит! Они тоже по "Жуку" едут.

   Мужик и нас хочет подзадорить помочь им помолотить. Я говорю ему:

   - Некогда нам... Куда отряд товарища Макара тронулся?

   Мужик ответил не сразу. Сначала он обратился к моим людям:

   - Товарищи, вали, пока мы объясняемся, по нацепинку соломки стащи кажный. Наши пока передохнут.

   Люди вопросительно смотрят на меня, нерешительно спешиваются и идут таскать "нацепинки": бабы наваливают им соломы вдвое больше, чем следует, нарочно задерживают им вязанки грабельником, и, когда кто-нибудь из моих людей не осиливает тяжести, бабы хохочут.

   - Кишка тонка... Кишка тонка! А на белого гвардейца идет тож...

   Парень напрягает все силы, стремясь вскинуть вязанку через плечо. Бабы разом отпускают и снизу подбрасывают вязанку грабельниками. Вязанка летит через голову парня, и парень падает на нее.

   Опять хохот.

   Дикая, дьявольская живучесть!

   Мужик говорит:

   - Товарищ Макар, по видам, поехал в Круменский совхоз, охранять. Там, браты, фабрика така-ая...

   Меня забирает любопытство спросить у него о жизни в колхозе. Но вопрос у меня получился какой-то неуклюжий.

   - Как, - говорю, - жизнь в колхозе?

   - Как? - удивился он. - Видал сам... Давай, давай, Тишка, рви.

   Я не нахожу каких-то нужных в этом случае слов и приказываю собрать людей.

   - Мало, мало погостили, - кричит на прощание мужик, сменяя Артемия.

   Мы трогаемся, но Артемий все крутится у барабана и чего-то объясняет мужику, указывая на шкив и ремень.

   Посылаю за ним цыгана. Артемий возвращается и озлобленно косится в мою сторону. Я понимаю его: в нем сказалась мужицкая страсть к работе... и я хочу вытравить в нем этого "зверя".

   - Артемий, - командую я, - возьми огневиков и вернись туда.

   Он понял и испуганно взметнулся:

   - На что их?.. Пускай молотят.

   Я повторяю, отчеканивая каждое слово:

   - Артемий, возьми огневиков и вернись туда.

   - Видь хлеб, боже ж ты мой, хлеб!.. - восклицает он.

   Я медленно подъезжаю к нему. Он осекается и сухим, хриплым голосом вызывает:

   - Огневики, наперед!

   Пятеро скачут следом за ним в колхоз.

   Через четверть часа мы слышим крики, визг и выстрелы. Наконец в безветренном небе свивается огромный, багровый смерч дыма. Потом вымахивает кровавое крыло огня.

   Наши скачут назад. Артемий повернулся в седле и все время хлещет лошадь, оглядывается назад, на дым, на пламя.

   Лошадь Артемия обезумела и наскочила прямо на нас с цыганом.

   - Задавишь, Артемий, задавишь! - кричит ему дядя Паша Алаверды.

   Артемий осадил коня, блуждающим взглядом осмотрел нас, выхватил маузер, навел его сначала на меня, потом на цыгана, потом снова на меня и опять на цыгана. Он точно бы забыл, в кого из нас двоих хочет выстрелить.

   Я ударяю его бамбуком по руке. Артемий падает с лошади, и тут же звучит его бесплодный, но страшный выстрел.

   Я говорю цыгану:

   - Возьми у него маузер.

   Люди мои столпились и чего-то ждут. Гимназист-поэт подъезжает ко мне и тихо говорит:

   - Хотите узнать, что я теперь "могу"?

   Я кричу Артемию:

   - На коня!..

   Он покорно встает и лезет в седло.

   - Веди на Круменский совхоз, - приказываю я.

   Артемий широко крестится и заезжает в голову отряда.

  

  

   По дороге к совхозу я обнаружил, что нас преследуют еще два отряда.

   То обстоятельство, что нас принимают за красноармейцев, помогло мне установить численность противника.

   Что мне оставалось? Первое - пробираться ночами, и тогда я буду связан по рукам и ногам, ничего не сделаю, и, кроме того, я не гарантирован от неожиданного нападения. Второе - немедленно направиться к границе и принять бой только по необходимости. Но в этом случае - что меня ждет, когда я вернусь? Воробьев и английский офицер устроят мне торжественный ужин, будут кричать "ура герою" и за ужином отравят меня, как это было в прошлый год с одним полковником, узнавшим слишком много секретного.

   Мне остается одно - перейти в наступление. Тем более что моей силы, как видно, большевики недооценивают, не придают большого значения, а быть может, и не верят в "легендарного Черного жука", иначе красноармейцы, "товарищи" Макара, не стали бы так долго возиться в колхозе.

   Так я поступлю. Возьму совхоз, и это будет моя "база".

   Потом я зажгу его. На зарево явятся мои преследователи, предполагая, что мы его покинули, а я устрою им засаду.

  

  

   От совхоза нас отделяет овраг. На дне оврага узенький ручей. Мы открыто едем вдоль оврага к мостику. Нас половина, другую часть людей я оставил. Нам видны только крыши построек. На противоположном берегу группа красноармейцев складывает какие-то тюки в скирды. Поют какую-то озорную чепуху.

   Они нас заметили, но не придают никакого значения и продолжают петь.

   Поравнявшись с ними, я кричу:

   - Товарищ Макар где?

   Несколько голосов со смехом отвечают:

   - Здесь - туточка... Его в шерстобитку запрягли. Подваливай скорей, дошибем. - И запевают:

  

   Тетя Мотя, голова в омете

   А задница кли-инушком у ей...

  

   Мы переходим мост и поднимаемся наверх. Совхоз как на ладоньке. Низенькие растянутые постройки. Большей частью новенькие, бревенчатые. Нас приветствует огромная безграмотная надпись:

  

  

   Всюду вперемежку с рабочими пестрят красноармейцы.

   Что за дикая идея у большевиков? Кого они готовят в армии? Бойца или батрака?

   Я знаю только один принцип для солдата каждой армии культурной страны: солдат должен быть максимально разобщен с населением. Иначе как же он будет в случае восстания стрелять в это население, если он, подобно красноармейцам, постоянно общается с населением в трудовых процессах?

   Сейчас я докажу большевикам непригодность их "принципа".

   Откуда-то вывертывается цыган. Он был в разведке и уж облазил все закоулки.

   - Начальник, вон там, у расклепистой башенки, начальник, - один-одинешенек часовой.

   Четверо красноармейцев тянут огромный моток колючей проволоки и прибивают ее к кольям - огораживают какой-то посев. Я кричу им нарочно громко:

   - Где сам товарищ Макар?

   - Поезжай туда... Какая часть?

   Мы трогаем рысью - и через минуту у цели.

   Винтовки и пулемет Кольта стоят под навесом для сепараторов.

   Третья часть людей спешивается и привязывает коней: сейчас они рассыплются в цепь. Я останусь с ними. Гимназист-поэт тоже. Отсюда встретим бегущих огнем из томсона и ружейным. Верховые мгновенно оцепят совхоз "внутренним кольцом", если кто прорвется - он наскочит на остальных моих людей, оцепивших совхоз более широким кольцом.

   Чтоб не насторожить часового, я снова кричу:

   - Где же товарищ Макар? - И шепчу гимназисту: - Сними его тесаком.

   Гимназист подходит к часовому. Красноармеец сурово окрикивает:

   - Дуда прешь? Службы не знаешь!

   Гимназист нерешительно встал.

   Нет Андрея-Фиалки, нет...

   Я командую конным:

   - Рысью аррш!..

   Цыган поспешно вкладывает в томсон диск и по-разбойничьи вопит:

   - За мной... Окружай!..

   Мгновенно все смолкает, слышен только стук копыт.

   В часового я пускаю очередь из пулемета. Пулями его пересекло в области живота, и, прежде чем упасть, он переломился.

   Гимназист-поэт подбежал к нему и, испуганно вскрикнув, вонзил в него тесак.

   Потом встал и победно оглянулся.

   Он "испробовал", и теперь у него пойдет.

   Тревога. Красноармейцы бегут к винтовкам.

   Нам остается только одно - расчетливая и меткая стрельба.

   Минут через десять выстрелы прекратились. Все кончено. Совхоз в моих руках. Люди "шуруют барахлишко": Ананий - адская машина степенно, не торопясь осматривает сепараторы, крутит головой и замечает:

   - Ка-а-кое устройство... умственное.

   Монашек раздобыл где-то толстое зеркало для бритья и глядится в него, задрав бороденку и почесывая ее.

   Внезапно из-за угла к группе моих людей подходит красноармеец в длинной кавалерийской шинели.

   Шинель не застегнута, на нем нет головного убора.

   По полевой сумке и по нашивкам, а еще больше по длинной, странно сшитой шинели я догадываюсь, что это командир.

   Он идет спокойно, высокий и печальный. Лицо у него запылено, видимо, на работе, но видна его смертельная бледность.

   Он уже понял, что случилось.

   Мои люди поражены его появлением.

   - Кто начальник? - спрашивает он.

   Люди указывают в мою сторону. Командир идет на меня.

   Я кричу:

   - Стойте!..

   Он останавливается и опускает голову. Меня восторгают его надменная решительность и выдержка, подкупающая своей простотой.

   Я решаю сохранить ему жизнь.

   - Офицер, снимите полевую сумку и оружие, - приказываю я.

   Он отвечает:

   - Сумка уже пустая, а оружие вот...

   Он вытягивает руку с наганом и мгновение целит в меня. Я улавливаю его движение и падаю невредимым. Он выпускает еще четыре заряда в Анания, в моих людей. Потом распахивает левый борт шинели, кладет ладонь на грудь и, воткнув дуло между указательным и средним пальцами, нажимает гашет.

   Я вижу, как он вздрогнул и съежился, прежде чем раздался выстрел.

   Мы окружаем его. Он еще жив и тихо стонет, но лежит неподвижно.

   Гимназист бросается на него с тесаком. Мне противно, что гимназист так рабски усвоил привычку Андрея-Фиалки, и я останавливаю его:

   - Прочь...

   Нагибаюсь над командиром, поднимаю кверху его левую руку и под мышку сбоку из крошечного кольта выпускаю две пули в стальной оболочке.

   Решимость командира напоминает мне Оглоблина. Весь мой самообман разбивается вдребезги о хладнокровие этих людей. Там, у насыпи, произошло так: поезд с грохотом выскочил из-за леска. Вот он уже в пятидесяти метрах от моста. Я нагибаюсь над батарейкой, Ананий - над телефонным аппаратом: для полной верности мы хотим "послать" две искры. Оглоблин, куривший доселе с Андреем-Фиалкой, внезапно прыгает к проводам и в мгновение ока перекусывает жилку. Какая-то судорога помогла ему. Схватив другой провод, он бежит к насыпи. За ним, подпрыгивая, волочатся аппарат и батарейка. Я безрезультатно стреляю в него. Проклятое волнение! Я вижу, как он перекусывает и этот провод. У ручья он бросает батарейку и аппарат в воду.

   Волжин настигает его.

   Сумерки. Такое же безветрие, как и днем. Я приказываю зажечь совхоз. Вспыхивает маслобойка.

   Белое, как молоко, пламя жутко гудит - горят огромные ящики сливочного масла. Огонь охватывает весь совхоз. Небо мгновенно чернеет. Потом прозрачную темноту прорезают огромные космы зарева.

   Я собираю людей и готовлюсь к засаде.

   Внезапно раздается невыносимый запах. Узнаю. Артемий поджег два огромных стога шерсти.

   Опять волосы.

   Это пугает меня. Я изменяю своему решению и поспешно покидаю совхоз.

   Люди рады этому отъезду.

   Мы спускаемся в овраг, на мостик.

   Шерсть горит желтым вспыхивающим пламенем.

   Внизу невозможно дышать. Мне ярко представляется ужас людей, окутанных удушливым газом.

   Мы берем в галоп.

   Утро мы встречаем в лесистых сопках, недалеко от того места, где нас забавлял дед Епифан своими бреднями о Боге, о крематории.

   Меня разбудило упорное жужжание пропеллера - то удаляющееся, то приближающееся.

   (Поразительно - я совсем не вижу снов; может быть, я и вижу, но ни одного из них, даже ни малейшего события из сновидений я не помню.)

   Некоторые из моих людей тоже проснулись и вслушиваются в рычание пропеллера.

   Но отсюда мы не видим аэроплана.

   Я приказываю разбудить людей и приготовиться. Падь, в которой мы на рассвете остановились, довольно открытая для наблюдения с аэроплана.

   Проходит несколько минут. Люди садятся на лошадей. Лошади беспокойно крутят головами, тихо храпят, они слишком дики и не знают еще, откуда это странное и страшное жужжание.

   Внезапно звук пропеллера летит на нас, минута - и машина над нами. Я отчетливо вижу летчика и наблюдателя.

   Машина вздымает вверх, делает круг, снижается над нами и делает несколько маленьких кругов.

   Мы обнаружены.

   Внезапно я замечаю ошеломляющее обстоятельство: на крыле аэроплана, там, где нарисована красная звезда, висит какое-то полотно. Его замахивает ветром и под ним виднеется трехцветное кольцо.

   Это открытие ошеломляет меня. Я вспоминаю: не однажды мы закладывали такие же трехцветные кольца полотном, на котором нарисована красная звезда, и делали "заграничную разведку" к большевикам.

   Снимаю шлем и начинаю подбрасывать его.

   Аэроплан, поравнявшись с нами, круто вздымает вверх, и к нам летит длинный зеленый предмет - картонная трубка с посланием.

   Машина снова спускается - они хотят узнать, "получено ли". Несколько раз я подбрасываю трубку вверх.

   Я вижу - из наблюдательной кабинки два круглых глаза бинокля.

   Мне кажется, я узнал "наблюдателя".

   По-моему - это английский морской офицер.

   Кто бы то ни был, но он вдохнул в меня какую-то радость, какую-то надежду.

   Машина берет высоту, становится маленькой и идет "по прямой". Она уже далеко. Я беру бинокль и провожаю ее благословляющим взглядом.

   Но у меня "черный глаз": внезапно впереди машины - три белых продолговатых клуба дыма.

   Я слышу далекий тройной гул внизу и тоже тройной, но более тихий и трескучий сверху.

   Оплошность моих друзей заметил противник и жарит из "тройной зенитки".

   Снова вспыхивают три белых клуба, так сразу, точно бы на чистом небе мгновенно появились три маленьких облачка.

   Машина, беспомощно кувыркаясь, идет вниз. Стрельбы больше нет.

   Но я так и знал, что это маневр: плохого летчика не пошлют. Изобразив беспомощность, машина вдруг устремляется понизу.

   Снова три дымка впереди ее; еще три. Аэроплан берет вверх. Опять заминка в стрельбе. Потом сразу шесть дымков и более мощный гул. Машина оставляет позади себя эти облачка и забирает выше. Но внезапно она исчезает в небе, и через секунду я вижу только сплошной большой клуб белого дыма.

   Нелепыми, неосмысленными зигзагами аэроплан снижается.

   Я жду. Какая-то надежда есть у меня, что летчик опять маневрирует.

   Но машина опускается так, что мне уж не видно ее за верхушками деревьев.

   Я внушаю себе: "Нет, не упала, они пошли понизу, над самой землей".

   Я закрываю глаза и хочу представить себе, как произошел последний взрыв. Почему вдруг не стало видно аэроплана?

   И безнадежно восклицаю мысленно: "Может быть, взрыв был позади машины, а не около нее".

  

  

   Я вспоминаю про картонную трубку. Это отвлекает меня от мысли о судьбе моих воздушных вестников.

   Трубка обернута прорезиненным шелком и залита стеарином. К ней прикреплены два свинцовых шарика на шнурах - это груз, позволяющий падать почти перпендикулярно земле.

   Люди окружили меня и с жадностью ждут новостей.

   Послание разочаровывает меня. Мне хотелось чего-то большего, подробного или по крайней мере хотя бы простого, не касающегося дел письма от кого-то.

   Но от кого?

   Кто напишет мне письмо, "не касающееся дел"?

   Разве есть у меня люди или хоть один человек, который бы написал мне такое письмо?

   Эх, кабы письмо, хотя бы записочку такую получить! Откуда угодно, от кого угодно. Хоть бы от врага. Хоть бы от этого, сухой английской подошвы, хоть бы и с проклятиями от той женщины, которую я изувечил плетью для гончих собак.

   Короткое распоряжение.

   По сообщению Павлика, семнадцатого будет восстание крестьян. "Восставших немедленно ведите в юго-западном направлении, в сторону Даурии. К вам присоединятся села, лежащие на вашем пути. Шестнадцатого-семнадцатого в Олечье будут доставлены ящики с оружием. Дальнейшее снабжение оружием обеспечено. Сопротивляющиеся селения берите с бою и вооружайте только добровольцев. Около Обегайтуя к вам присоединятся значительные силы регулярных войск. Командование возлагается на вас".

   Меня сбивает с толку подпись.

   Как понять эти крючки знаков? Их даже не разберешь - наши это знаки или латинские?

   К чему эта трусливая попытка утаить шило в мешке?

   Если этот английская выстуканная подошва знает, что девятнадцатого, двадцатого или двадцать пятого вспыхнет открытая война всего мира с большевиками, то что же заставляет его, подобно собаке трусливо прятать хвост между ногами?

   Что, я спрашиваю, что?

   Вот оно, подленькое "рыцарство" сынов Альбиона и прочих сукиных сынов!

   Что противопоставят эти мелкие воришки поистине рыцарской смерти "товарища" Макара, спокойно подошедшего ко мне, чтобы казнить меня, командира, на глазах всего моего отряда?

   Это воистину славянское, богатырское мужество моего врага.

   Днем цыган ходил на разведку в поселок, откуда мы взяли Оглоблина, и в Олечье.

   В сумерки он вернулся и докладывает:

   - Частей нигде нет, начальник. Но поселок надо обойти, начальник.

   Он мнется. Он чем-то напуган.

   Я догадываюсь: дядя Паша Алаверды что-то хочет утаить от меня, что-то, по его мнению, очень неприятное. Но я вынудил его рассказать все. Он сухо отчеканил:

   - Медведева увезли.

   - Как увезли?

   - Приехали и забрали, начальник.

   - Увезли? - вновь восклицаю я. Цыган понял мой испуг. Но он не хочет, чтоб мою растерянность заметили. Говорит о другом.

   - Обойти надо, начальник. Им оружие роздали. Обойти надо поселок.

   Я подавляю свой страх и пробую смеяться над ним.

   - Чего ж ты испугался? Полсотни сброда с винтовками.

   - Злы больно, ой, злы, начальник, - отрезает он. - Один, сурьезный такой, грозил все. Как, говорит, поймаем, так сначала суставчики б