Макаров Иван Иванович - Рейд 'Черного жука'

   Федя, мой решительный братский совет: я тебе рекомендую попробовать "изобрести" что-нибудь.

   Послушай же моего совета и действуй быстро, напором.

   Возьми за руководство "большевистские темпы".

   Послушаешь меня - благословишь жизнь. Еще раз говорю: брось свой отроческий идеализм. Помни - "все на благо человека". Знай, Федя, что "чистота души" и так называемая порядочность сданы человечеством в музей еще в прошлом столетии. И, наконец, пиши, или я прекращу переписку с тобой.

  

  

  

   "Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович!

   Спешим вас поздравить с успехом в делах рук ваших. От нашей супруги твоей супруге тоже поклон ниский.

   Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, наипаче благодарим вас, что ты выручил меня енотами. Все шкуры довез я в наилучшем виде и в сохранности упаковал про черный день. Ждите от меня гостинец в отблагодарность за твою заботу, что не забываете вы как своего друга и бывшего ротного фершала, которого вы по моей товарищеской дружбе в кличке Царем прозвали.

   А еще наинижайше прошу вас, если у тебя на охотничьем складу соберется партия соболей, то я по уведомленью наиспешно прикачу и тоже в убытке не оставлю, как на жалованьи вам наипаче не сладко.

   Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, опишу я вам свои новости.

   По приезде от вас застал я у себя в селе уполномоченного по сплошным колхозам и хлебозаготовкам, коммуниста Оглоблина из села Олечье.

   Понюхал, пошукал - слышу, "нажимают" на нашего брата, трудовика-крестьянина.

   Не крестясь, не молясь, я вечерком заваливаюсь к уполномоченному.

   - Здрасте-пожалста - такой-то и такой-то.

   - Знаем, - говорит, - слышал про вас.

   Парень молоденький вовсе. Но отменно наиопаснейши нынче молоденькие. Ну, в разговорец с ним. Вижу, парень не дурак.

   Хорек парень. Ну да и мне не привыкать объезжать ихнего брата. Не в первый год болячка присучилась.

   Я ему напрямик - бах - улыбочкой:

   - Нажимать, - говорю, - прибыли на трудовое крестьянство?

   - На трудовое - не ахти, на кулаков, - говорит, - да.

   - На кулаков, - говорю, - непременнейше надо, некоторые без пользы для совецкого сплошного социализма безактивничают. Ну, а как, говорю, вы, как наисоображающий человек, ответите: что кобылу, которая наиохотнейше сама везет воз, следует кнутом стегать?

   И что же вы думаете, Егорий Ксенофонович? Догадался. Наимгновеннейше догадался.

   - Умный, - ответствует, - хозяин такую кобылу не бьет.

   - Ну, а бьют дураки? - спрашиваю.

   - Дураки бьют.

   Тогда я прямым ходом ему:

   - На сколько, - говорю, - вы мне посоветуете хлебозаготовки отвести?

   - Две тысячи, - говорит.

   - Пудов две тысячи? - спрашиваю.

   - Нет - говорит, - вешать на килограммы будем твои пуды, на тонны.

   - Многовато, - заявляю, - выдающе много. Ведь заметьте, что весь хлебец этот скупать надо. Своего - пудов сто.

   - Много, можно надбавить еще, - с усмешечкой прибавляет тихонечко.

   - Ну, а если кто упрется да не вывезет?

   Опять уполномоченный в усмешечку:

   - Так что ж с такими несознательными поделаешь. Не везет кобыла - погоняют ее. Не вывезет сам, так мы сами-то как-нибудь управимся. Мужик ты, - прибавляет он, - неглупый, смекай сам. Смекнул?

   На хоря, на хоря наскочил. Жаден. На вот, накормишь такого. Поладили на двух тысячах.

   Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, как уж вам известно и как тебе я советовал, в наши дни никакого имущества не держи у себя дома. Наипаче не прячь и не зарывай. Комиссары в этом деле так набили себе руку, что от них уж не прихоронешь. На погостах в могилы зарывали хлеб, и тот наискорейше разнюхивали. Поэтому все, да и хлебец, и тот весь держу на стороне, даже не в своем селе. Снимаю я у бедняка, какого почесней, амбар, а нет, так построю ему - вот мол, годик полежит зерно у тебя, а там ты себе на избу амбар переделаешь. Самое наивернейшее дело. Наипаче бедняку при любой преданности совецкой власти, одначе детишек греть где-ни-на-есть приходится. А тут тебе изба новая, и на выделку посулено. А еще наиотменнейшее желание есть у бедняка - побыть рядом с богатством. Хоть, мол, чужим хлебом, а все-таки полон амбар. Пройдешь мимо, и помечтается бедняку, наисладчайше помечтается - "мой этот амбар, до потолка с моим зерном".

   Да и веселей жить ему рядом с таким закромом: хоть, мол, и чужой, а с голоду все не сдохну. И на деле так оно и есть.

   Придет иной - в ножки мне брякнется рыбкой, а ты и отсыпешь пудик ему.

   Отвез я уполномоченному на ссыпной пункт тысячу восемьсот пудиков. Да все из другого села, в своем ни одного амбара не тронул. Наиопаснейше в своем, подследить хорек этот мог. Отвез и думаю: "Задержу-кось я на пробу двести пудов, как на это реагировать будет хорек?"

   Просрочил денек. Гляжу, вызывает меня уж сам.

   - Вывез все? - спрашивает.

   - Две сотни не довез, - отвечаю. - Наизатруднительнейшее положение в деньгах, да и купить негде. Не отказываюсь, говорю, наипаче из-за такой мелочи. Но повремените денек. Третью ночь не сплю, из конца в конец катаюсь, взаймы собираю.

   А он, хорек вонючий, опять тихонечко с усмешкой:

   - Ну и что ж делать. Сочувствую. Денек обожду, да уж с мелочью, правда, не стоит возиться. Вези уж, кстати, еще восемьсот. Ровно тысяча будет. Да не опоздай, а то опять из-за мелочи возиться не стоит будет.

   Глянул я на его усмешечку - ни спорить, ни ладиться не стал. Наипоспешнейше домой укатил. Ну, думаю, и хорек. Ну и хорек. Наиотменнейший гнус.

   Чувствую - доказывает на меня кто-то. Перебрал всех по пальцам - кто бы это мог наиподлейше доказать на меня. Наиобстоятельнейше обмыслил - вроде и догадался. Не иначе, думаю, сосед мой, Демитрий Гусенков, который мне товар возит в лавочку со станции. А с тем Демитрием наилюбопытнейшее у меня осложнение произошло. Зимой на него две беды наизлейших упало. Перед самой масляной двое детишек сгорело. И еще как, объясню тебе наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, наипаче странно сгорели.

   Выстроил он себе за лето хибарку-полуземлянку. Только все, почитай, своими руками сбил. По нужде и это дворец. Перекосил, понятно, все. Наиотменно дверь перекосил: так и перекоробило, что в мороз только пинком закрыть можно. Зато уж открыть того трудней. Пятку обобьешь, прежде чем откроешь. А тут потеплело. Наиизвестнейше, что набухла дверь. Сам-то Демитрий в этот день у меня возились с женой своей, картофель в подполе перебирали, посулил-то я им весь поврежденный отдать. А дома сынишка семилетний да девчурка пяти лет.

   Вот ведь, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, где она, бесхозяйственная нерачительность этих захребетников, сказывается - печь затопили, а сами из дому вон. Хоть и рядом, на соседнем деле, а все же наибезумно оставлять домоседами детей. А все жадность - побольше вдвоем картофелю чужого набрать. И ведь на что польстились? На попорченный картофель наиглубочайше польстились.

   У девочки и вспыхни сарпинковое платьишко. Мальчонок, ее братишка - Ленька, бросился было к двери, бился, бился, не открыть. Кричит, а с улицы, понятно, ни звука не слышно. Наиглубочайше засугробило за зиму всю Демитриеву палату. А на девчонке уж нижняя рубашонка занялася, волосенки. Мальчонок к ней. Принялся было расстегивать ее, ан у самого рубашонка вспыхнула.

   Так и облупились все. Особенно девчонка. Двое суток не промаялась. Мальчонок, однако, с неделю стонал - ну господь наимилосерднейше сжалился, прибрал.

   Не успел Демитрий от этого оправиться - опять беда. В самую наирасторопицу весеннюю он мне за товаром поехал на станцию. Туда-то еще спозаранок по морозцу докатил, а оттуда - дорогу за день перегрело, лоска набухли водой. Крутил Демитрий, крутил около Семгиной лощины, в поле свернул, почитай, к Горохову лесу, где мы с вами, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, летось пекниками угощались.

   И не сообразил того наитупеище, стервец, что сверху лишь в лощине снег, а под снегом уж поток. Ведь на наипаче глубокое место, обрывистое принес нечистый.

   Тронул было, лошадь-то сразу и ухнула. А из-под снега вода фонтаном закрутила. Наибездоннейше глубоко в этом месте. Того не сообразил, стервец, что люди умней его, на самом мелком месте дорогу проложили. Каждый спокон веков лошадей имел, а он впервой обзавелся какой-то клячонкой мухортой и уж "наипаче свою дорогу проложу".

   Вот и проложил. Захлебалась его кобыленка с моим товаром, и он гужи отрезал, полагая, что распряженная кобыленка выберется. Наиотменнейшее благодарение господу, что сани не провалились. И опять наисправедливейше скажу: жадность - не черт его нес. Сам ехал, а все потому, чтоб семь целковых - вдвое больше обычного загрести. Небось по селу, кроме его, дураков не нашлось в такую расторопицу выехать.

   И вот этот же Демитрий Гусенков от своей же глупости наиподлейше на меня же с претензиями в сельсовет - лошадь ему купи.

   Ведь наисугубейшее обратите внимание, глубокоуважаемый Егорий Ксенофонович, до чего обнаглели эти захребетники - Демитрий при большевиках: лошадь купи ему.

   И не то чтоб по чести. Приди он ко мне, припади рыбкой, помогу. Перед наистинным богом - помогу. Так нет же. Наинаглейше в совет с жалобой.

   Хорошо, что в совете у меня все свои были. Цыкнули там на него, наисправедливейше цыкнули: "Ты же, - говорят, - товару у него подмочил на верных две сотни, и ты же с жалобой".

   Оттяпнули его в тот раз, но по моему рассудку не иначе, как он теперь доносит на меня полномоченному хорьку.

   Учел я и этот шанц. Что, думаю, может знать Демитрий, кроме пустяков. Однако бережно - не денежно.

   Наисправедливейше обдуманы пословицы старыми людьми, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. На другой день всю до зернышка тысячу вывез я на ссыпной пункт, хорьку.

   А тут в Олечье базар назавтра как раз. Вали, думаю, хорек. Наираненько еще дураков подсчитывать. Я ж, думаю, твое наисугубейшее ко мне вниманье отведу в сторонку.

   И вот выкинул я, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, номерок ему отменный, хорьку.

   Выезжаю я на базар, распрягаю, поднимаю кверху оглобли, а на оглобли - красный плакат: "Добровольно вывез две тысячи восемьсот пудов хлеба и вызываю на социалистическое соревнование нижеследующих зажиточных гражан".

   И перечислил лиц с десяток. Да напоследок еще примазал: "Позор укрывателям". А наиотменно конкурента моего олеченского - мельника Лысанушку наижаднейшего. Искарьёт, дьявол Лысанушка. Одиннадцать коров, а семью свою снятым молоком кормит, и на всех двое валенок.

   Так я предвидел, что намек мой поймет полномоченный хорек, вызовет меня и опросит об имуществе перечисленных мною лиц.

   Вечером вызывает хорек. На бумаге у него все мои лица переписаны.

   - Как, спрашивает, они по имуществу?

   - Как, говорю, сами видите как. Не везут кобылки - погонять надо. А наиотменнейше Лысанушку.

   Наутро Лысанушка ко мне:

   - Три, докладывает, тысячи наложили.

   А я ему на ушко:

   - Побожишься, что смолчишь - штуку шукну тебе.

   - Побожусь... через детей поклянусь.

   - Не вези, - шепчу. - Аль не сообразил башкой, что полномоченный меня нарочно выставил, чтоб вас подзадорить. Да смотри у меня, чтоб ни-ни...

   Лысанушка мой и уперся. Его и добром, его и страхом.

   - Не повезу, да и только.

   А кроме того, и секрета не удержал. Потому-де робко одному-то отказаться, а уж со всеми-то веселей. И другие перечисленные в моем плакате лица уперлись. Хорек, однако, наимгновеннейше выездную сессию призвал. И все мои нижеперечисленные, как орешки, защелкали у него на зубах.

   И мне вроде отменнейше легче без Лысанушкиной мельницы.

   Опять, думаю, слава наимилосерднейшему, сквитал в своем хозяйстве.

   Так не тут-то было, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Затеял на днях этот хорь Оглоблин "комунию артельную". Полсела наибезумнейше записалось. Я уж наидушевнейше предупреждал их:

   - Пожалейте, говорю, рассийское отечество, если уж на себя рукой махнули. Ведь вы одними веревками да мылом, как вешать вас наиближайше будут, в разор отечество вгоните.

   Так видите ли, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, неймется им. Каждодневно вступают в "сплошную комунию".

   - Все равно, говорят, еще раз надуемся до горы, а там, глядишь, и пятилетка подможет.

   А того каждый наиглупейше не смыслит, что через пятилетку через эту нам, трудовикам, хана смертная.

   И наипаче трудовому человеку плечи развернуть не дает через них хорек Оглоблин.

   Уж наивернейше не кто иной, как Демитрий Гусенков, шукнул Оглоблину, что у меня в работницах живет чужая - не моя баба, и не родная. Доказал-таки.

   Опять на меня насел. Наипаче эксплоатацию приписали мне этой немтырки. И меня под сессию подвалил сукин сын хорек.

   Ведь вы, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, ахнете. Ведь на меня за эту немтырку сорок тысяч рублей присудили. Чуть было в тюрьму не запрятали. Да спасибо из Олечье приехал московский уполномоченный Максимов - поддержал, спасибо наинижайшее ему от меня.

   Эх, и взыграло тут мое сердце.

   Ну, думаю, размажу я вам номерок. Наизанятнейше размажу.

   Проходит срок платежа. Слышу, Оглоблин меня уж со всеми потрохами в колхозе распределил. Уж смету доходную на мое имущество составили.

   И вот позавчера вваливаются они ко мне с судебным исполнителем и со свитой целой колхозной гольтепы. Вижу, продавать меня с молотка пришли.

   Я, поджидаючи их, наиаппетитнейше чай пью с супругой. На столе, как у князя, серебро, хрусталевые, наичистейшие вазы с вареньем, со сливками, с маслами. Кофейник первосортнейший на спиртовочке поет. Яблоки, печеньица, сласти наивозможнейшие.

   Вошли.

   Слюной, думаю, изведу вас. Это вам не просяной кулеш, которым вы себе кишечки закупориваете наикрепчайше, до кровяных течений из заднего прохода. Я вам покажу, какая на самом деле наикрасивейшая бывает жизнь в единоличном хозяйстве. Вы и спать и видеть будете, где рай-то наивернейший. Вам кулеш-то ваш просяной теперь всю глотку, как рашпилем, издерет.

   Уж наперед я наиотличнейшее предвидел, что от одного взгляда на мое блаженство у них теперь руки отвалятся от своего "сплошного кулеша".

   А я нарочно им еще уголек под голую задницу:

   - Пашенька, - говорю жене, - Пашенька, пирожки у тебя сегодня не особенно вкусны, начинка груба. Начинку в пирожки надо наинежнейшую, Пашенька. Накось их отложи. Собакам все равно хлеб приходится резать. - Да и отдал тарелку с пирожками жене. А она у меня - золото. Догадалась, и сейчас тарелочку с этими пирожками мимо их. Да нарочно медленно проталкивается сквозь гостей-то непрошеных. Да почитай каждому гостю к носу подняла пирожки. А пирожки-то эти горячие, душистые, наирумянейшие пирожки.

   Вынесла Пашенька пирожки в сенцы, да и собак скликать начала. Однако виду никто не подал. Окремнели, дьяволы, от злобы на меня.

   - В чем дело, господа уполномоченные? - спрашиваю.

   - Уплатите по исполнительному листу.

   - Сколько?

   - Сорок тысяч рублей и три процента издержек.

   - А-а, - говорю, - знаю, знаю. Суд присудил. Наисправедливейше присудил суд. - И жену кличу: - Пашенька... Пашенька...

   Входит Паша с пустой тарелочкой.

   - Собак, Пашенька, накормила? - спрашиваю.

   - Поели, - ответствует она мне.

   - Пашенька, будь наилюбезнейша, подай там из горницы шкатулочку резную, крашеную. - Открываю я ее и оттуда сорок пачечек сотенками. - Сосчитайте, - говорю, - пожалуйста. Не ошибся ли. Ну, а если в пачках неверно, так уж не обессудьте меня. На пачках бандеролики из советского банка.

   Сосчитали. Я им наибыстрейше и процентик откинул.

   - Расписочку, - говорю, - дадите или не соблаговолите? Может, по новым законам без расписок наиузаконено?

   Дали и расписочку. А уж тут я их жвакнул:

   - Ну, - говорю, - а теперь выметайтесь, не сорите тут у меня. Валите, валите. Воздух мне не загрязняйте. Наиотменнейший аппетит мой не расстраивайте.

   Так им и отрубил, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Э-э-э, как они загремели у меня по порожкам, что твой горох посыпались.

   Испугали они меня, да не очень робки отрепки, не боятся лоскутов. Наимудрейшая пословица. Пока они теперь снова подберут ко мне ключи, я тем временем тридцать раз успею обернуться.

   Опять наиразумнейшая поговорка есть: "По бездорожью не ездят". Запродам я весь свой оборот, закуплю, что наиценнейше есть, поудобнее да и пережду с моим запасцем годок, другой, как в гражданскую войну.

   А там, глядишь, и путек кто-нибудь продернет. По газетам да по слухам римский папа мобилизует все государства на большевиков. Мы, трудовое крестьянство, ждем не дождемся. Будем уповать на милосерднейшего господа.

   Но, между прочим, наипаче хорю Оглоблину я прическу сделаю. Вторично заявляю: наираненько еще дураков подсчитывать.

   Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, как можно скорее подберите мне партию собольков и наибыстрейше телеграфируй мне. Я приеду немедленнейше и привезу тебе наиотменнейший подарок.

   Нижайше кланяемся вам, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, и желаем вместе с супругой тебе успеха в делах рук ваших.

  

   Ночью сегодня исчез китаец. За ним поручено было следить Артемию. Я подзываю Артемия и спрашиваю:

   - Где он?

   Артемий покорно отвечает:

   - Я прямо скажу, казни с любого боку меня.

   С полночи хватившись китайца, он неподвижно просидел на земле. Лицо у него совершенно серое, с каким-то мучнистым налетом. Взгляд устойчивый, неподвижный. Кажется, что зрачки его глаз подернулись тончайшей стеклянной оболочкой, они уже потусторонние: Артемий хорошо знает, что ожидает его. Он приготовил себя к смерти.

   - Где он? - спрашиваю я снова.

   Артемий поднимает голову, несколько мгновений смотрит вдаль, потом веки его медленно смыкаются. Он молчит.

   Подходит Андрей-Фиалка. Видимо, он по моему какому-то незаметному для меня самого движению или жесту угадывает мое решение.

   Артемий, почувствовав Андрея-Фиалку рядом с собой, едва заметно вздрагивает и еще крепче жмурит глаза. Он похож на мужика, заживо распятого на кресте.

   Люди тесно окружили нас и ждут конца. Они затаили дыхание. Я чувствую, что Артемий для них сейчас - кто-то чужой, далекий, но вместе с тем каждый из людей испытывает долю его томления и находит в нем частицу своего.

   В его муке - страдания их всех, их приговор.

   Сейчас нельзя трогать Артемия. Укрощенного зверя надо ласкать тогда, когда злоба его достигла предела и уж капля может вызвать в нем бешенство. Но и уступить ему нельзя - в другой раз бешенство придет значительно раньше.

   Я знаю желание моих людей, но никто из них не знает, по каким причинам можно простить Артемия. Каждый из них хочет простить Артемию, но простить так, без какой-то неопровержимой причины, никто из них не согласится.

   Я говорю:

   - Артемий нужен отряду.

   Люди дышат еще тише, но легче и ровнее. Потом общим хором гудят:

   - Необходим... Артемий необходим... Не обойтись...

   Ананий - адская машина поправляет свою тирольскую шляпу. Он долго не может найти ей какого-то нужного и даже обязательного положения на голове: то он ее сдвигает набок, то натягивает на глаза и, наконец, забрасывает набекрень.

   - Только вот не минучая в нем, а так - поразить, - заключает он и опять сдергивает короткое поле шляпы на глаза.

   Андрей-Фиалка тоже не охотится "поговорить". Этому не жаль Артемия.

   Я ухожу от Артемия. Люди разбредаются. Через несколько дней все они будут ненавидеть Артемия за то, что он живет.

  

  

   Исчезновение китайца несколько смутило меня. Но я оправился.

   Самый сильный враг - внутренний, и теперь в стране большевиков неисчислимо много тех, кто готовит им удар в спину. И каждого из них, готовящих удар в спину, чутко и неуклонно опекает заграница: за нас даже вожди демократические телеграфно умоляют Калинина: "прекратить казни".

   Вновь передо мной открылась железная дверь в настоящую жизнь. В рамке заржавленных притолок я уже вижу зелень, сады, слышу приглушенную музыку радости.

   Теперь надо действовать быстро, натиском. Китаец может навредить. Я изменяю направление. Ночью мы двинемся в Олечье.

   У меня опять был припадок "бездушья". Опять я на несколько секунд проваливался в бездну. Темную, узкую, бездонную щель первобытной тоски.

   Вечером я вник в споры моих людей. Меня поразило это обстоятельство. Они, эти люди, которым решительно на все наплевать, кроме "права на жительство", люди, схватившиеся с жизнью только в единоборстве, не признающие ничего и ничьего другого, кроме своего, - и вдруг заспорили о политике.

   Ананий - адская машина сумрачно пересчитывал, кого он будет вешать, вернувшись к себе в Тамбовку. На несколько секунд громкий спор умолк. Монашек с кавказским поясом гнусит:

   - Эх, братцы, и добра тогда можно пособрать будет у которых повешают... Мильёны.

   И опять затихло. Тогда Артемий, молчавший до сих пор, вдруг каркнул глухо, как-то особенно выделяюще:

   - Я прямо скажу: выждут и жамкнут врраз. - И он указал рукой в ту сторону, в которой, по его мнению, "выждут и жамкнут".

   Почувствовалось, что он отрубил спор. Люди онемели и вновь разобщились для своих дум и желаний.

   Давили холодные сумерки. Какая-то тонкая и пронзительная свистушка ныла в вершинах сосен. Мне показалось, что сосны туго нагнулись над нами и образовали черную, непроницаемую крышку сырого, чудовищного гроба.

   Подкатило к сердцу. Начался припадок. С поразительной яркостью мне примерещилось лицо китайца, подошедшего тогда, в первый припадок, ко мне, чтоб сказать: "Капитана, твоя шибыка скушна".

   Не знаю, сколько времени длилось это состояние бычьей тоски. Мне кажется, несколько секунд, а может быть, долго, много, потому что, когда я опомнился, гимназист-поэт уже читал людям какие-то стихи.

   Несколько минут я слушаю его и убеждаюсь, что я вновь воспринимаю смысл слов постороннего человека. Я пробую дальше свою чувствительность. Я шепчу слова, ранящие меня в самое сердце:

  

   С плачем деревья качаются голые...

  

   Но они не доходят, не волнуют, не ранят.

   Свинцовое давление в голове. Кажется, что она онемела, вместо мозга жидкая и клейкая болтушка, и кожа, и волосы, и череп - все это что-то чуждое, постороннее. И будто фуражка надета прямо на шею. Она давит тяжко, душит.

   Я отчаянно кричу:

   - По кооооням!..

   И вновь шепчу самому себе:

  

   С плачем деревья качаются голые...

  

   Пронзительная свистушка в соснах смолкает, но тут же тянет вновь, но уже понизу, но уже басисто и свирепо...

   Мы выехали из тайги. В степи светлее, а главное - не давит сырая тяжесть густых и черных сосен над головой.

   Глухая и частая дробь копыт успокаивает меня.

   Мне хочется стать черным вороном и в сумерки облететь всю Россию широким кругом, потом взвиться в бледное оловянное небо и пророчески каркнуть над Кремлем.

   Но я не черный ворон, а "Черный жук".

   Я должен подкопаться под землей.

   Действительность всегда противоположна воображению.

   Пусть будет так.

   Настанет день, когда ворон упадет на труп моего врага и до донышка выпьет его глаза.

  

  

   Сегодня я ночую в поселке у коммуниста Оглоблина. Бревнистый и неповоротливый человек, этот малый, несмотря на свою сухость, - тонкая бестия. Он учился в партийной школе.

   Я ему говорю:

   - Начальник особого отряда Багровский.

   - Вы партийный? - спрашивает он.

   Я делаю изумленное лицо и намекающе повторяю:

   - Я - начальник особого отряда.

   Я ударяю на слове "особого" - начальник "особого" уж наверное партийный.

   Оглоблин сразу переходит на "ты". Я тоже. Он интересуется и застает меня врасплох:

   - Случайно к нам или по делам?

   Я едва даю ему окончить и тоже спрашиваю о Павлике.

   - Ты о Медведеве, что работает в Олечье, уведомлял?

   - Да. Мне, товарищ Багровский, не нравится его линия.

   - По-твоему, чрезмерно "нажимает"?

   - Я и сам жму. Но как и на кого. А ведь он, выходит, измеряет имущественное положение мужиков на сантиметры: девять сантиметров - середняк, а десять уж кулак.

   - По-твоему, как же? - спрашиваю я.

   Оглоблин решает, что я прислан испытать его "кредо". Он оживляется и излагает свой взгляд.

   Оглоблин до полуночи развивал мне свою теорию.

   С задачи "перерождения крестьянства" он перешел на задачу "перерождения мира". Я попытался узнать его мнение о "военной опасности".

   Подумав, он отрубил:

   - Несомненная. Ты разве не видишь, что на нас натравливают всякую сволочь, чтоб найти повод к войне. Ведь ты подумай, товарищ Багровский, когда мы у себя иной раз тяпнем голову какому-нибудь контрреволюционеру, вся сволочевая "культурная Европа" вопит, топает ногами, свистит, грозит нам. За всякую сволочь грозит. А сама она, "культурная Евпропа", наши полпредства грабит. А сама эта "культурная Европа" наших послов убивает да благочестиво сваливает на "частное лицо". Да, впрочем, это что. Это еще все же крупное дело. А вот ведь "культурная Европа" докатилась теперь до ремесла фальшивомонетчиков и подделывает червонцы, документы и прочее.

   Он на минуту умолк, внимательно оглядел меня в моем красноармейском одеянии и уже спокойно заключил:

   - Война будет. Всю их подлость мы будем терпеть твердо. Н... но - тяпнем. Ох, и тяпнем... Не то руки - голова к чертовой матери отскочит...

   В одиннадцать у меня свидание с Павликом. В запасе - час. Я хочу посмотреть Царя - Волжина. У меня есть кое-какие виды на него.

   Мы кончаем ужинать. Оглоблин ест мои консервы, мое сало, мое консервированное молоко. Хвалит:

   - Вам сытнее. У нас подчас живот режет от проса. Ну, да годок-другой, а там откормимся.

   Он ложится отдохнуть: помещается он на квартире у столяра и спит на верстаке.

   - Ну, мал, и нажрался я сегодня. Пелагея Федоровна, - кричит он хозяйке, - ты приготовь бечевку, а то как пупок расстегнется...

   Прибегает какой-то обтрепанный мальчишка лет десяти и орет из двери. Орет по-взрослому:

   - Оглоблин, ждут. Чего околачиваешься?

   - Брысь. Ах ты, кацап, - с притворной угрозой рычит на него Оглоблин. Потом одевается и уходит, бросив напоследок:

   - Теперь, товарищ Багровский, тебе понятно, почему я с Медведевым в контрах? Его политика похожа на политику партии так же, как и чемберленовская.

   Мысленно я восклицаю:

   "Мне-то понятно. Поймешь ли ты?"

   Должное - должному: Оглоблин сильный и умный парень. Меня поражает огненность их энергии. Раньше когда-то я думал - большевики будут гореть огнем революции год-два. Потом затухнут. Жизнь сама собой станет на прежнюю тропу. Что-то нечеловеческое - "гореть" двенадцать лет во имя того, чего еще не было и нет, во имя какого-то далекого, призрачного "рая на земле".

   Как бы то ни было - я оцениваю моего врага "ценою полной". Кто хочет победить, тот должен оценить противника по достоинству, его отрицательные и положительные стороны.

   Оглоблин строит "рай на земле". Уже давно я верю во всевозможные коренные перемены. Но что мне до того, что потомство будет, смеясь, лакомиться румяными плодами, взращенными землей, которую я удобрю своей кровью, телом и костями?..

   "Рай земной". Оглоблин исключает мою возможность, мое право использовать в "бесконечном течении веков" свои сорок - шестьдесят лет жизни.

   Имеющийся закон лишить меня этого права, назови свое имя!

   С моим мечом я встану против тебя.

   Встреча с Павликом особенно ободрила меня. У него в руках целая сеть нашей агентуры. Он получил сведения о передвижении советских войск и отослал их Воробьеву.

   Каждому из агентов он дал задание, и, по его расчетам, за день до военного выступления весь Дальневосточный край будет отрезан от Москвы, и телеграфная и железнодорожная связь будет совершенно разрушена. Особая Дальневосточная армия будет истреблена в два-три дня.

   Павлик знает, что сейчас спешно готовится взрыв железнодорожных мостов через Обь, Енисей и Амур.

   С ним ведет переписку некто "Рюрик" из Москвы. По планам этого "Рюрика", ко дню выступления в России предположено взорвать главнейшие электростанции, чтоб остановить центральную промышленность и в темноту холодных, осенних ночей погрузить города. Мне он поручил немедленно продвинуться к линии окружной железной дороги. Послезавтра я должен быть на месте.

   В десять часов тридцать семь минут утра, по расписанию, в местечке Каляш через бетонный мост пройдет поезд с эшелоном красноармейцев.

   Я должен взорвать мост и уничтожить эшелон.

   Встретились мы с Павликом на конце поселка - его привел дядя Паша Алаверды.

   Странно разговаривать о таких вещах с человеком, которого совсем не знаешь и теперь из-за темноты не видишь даже его лица. Но голос его мне показался знакомым.

   Часто я думаю: где я слышал этот голос, эту привычку то и дело произносить вопросительное "а?.. а?.." Даже тогда, когда я молчу? Кажется, что Павлику совсем неинтересно, что говорит его собеседник.

   Я спрашиваю:

   - Оглоблина я возьму с собой?

   - А?.. а?.. - как бы не слушая, твердит Павлик. - Прямым путем вас проводит Волжин. Спросите Царя. Все знают в поселке... А?.. а?..

   Я хочу заставить Павлика ответить мне про Оглоблина.

   - Оглоблина мне взять с собой? - вновь повторяю я.

   - А?.. а?.. Скажите Волжину, что вы от Александра Ивановича Пешкова... А?.. а?..

   Я в третий раз спрашиваю:

   - Оглоблина взять мне?

   - А?.. а?.. Вы не говорите так громко. Все-таки могут услышать. А?.. а?..

   Возвратясь, я застал Оглоблина дома. Люди мои уж собрались у "пункта" и ждут меня. Я отзываю Оглоблина в сторону, говорю ему:

   - Собирайся, мы выступаем в Олечье.

   - Почему ночью? - спрашивает он.

   - Сегодня там ожидают восстание крестьян.

   - Крестьян?.. Против кого? - изумленно вскрикивает он.

   - Против Советской власти.

   - Крестьян?.. Против Советской власти? Уж не Медведев ли такую чушь тебе напел?

   Я отвожу его дальше в сторону, почти к дверям. Если он будет сопротивляться, я выведу его в сенцы. А там достану браунинг.

   - Меня выслали из округа со специальным назначением усмирить восстание, - говорю я.

   - Дико... дико... товарищ Багровский! - восклицает он. - Кулаки - так им хребет перебить. Но присылать отряд? Да в центре за это шкуру спустят с нас со всех. Так ведь поговорить просто... разъяснить. От темноты все это. Кулаки подъеферивают... сволочи, хребет перебить. Ведь разъяснять надо, а ты?..

   И так все время приговаривая "сволочи", "шкуру спустить", "от темноты", он быстро оделся, и мы вышли к людям.

   Оглоблина я усадил на повозку. Рядом с ним сел Андрей-Фиалка.

   Потом мы взяли Царя - Волжина. Он действительно похож на покойного государя. Такая же рыжая бороденка и беспокойная юркость.

   Любопытен у этого Царя его постоянный жест вскидывать руку, согнутую в локте, перед тем как что-нибудь произнести. Точно бы он школьник и всякий раз поднимает руку, чтоб ему позволили высказаться.

   - Беспрекословнейше повинуюсь, - ответил он мне, когда я объявил ему об аресте.

   Жена его плакала, но он остановил ее.

   - Пашенька, Пашенька, плакать нам нечего, - заговорил он. - Наирешительнейше плакать запрещаю. Не неволься тут без меня. Не неволься, Пашенька. Что где взять, сама знаешь.

   Потом он обращается ко мне:

   - Товарищ комиссар, позвольте проститься с супругой. Или, может, Советская власть наипаче не разрешает прощаться с супругами?

   - Прощайтесь, - говорю я.

   - При ваших очах позволяете или можно удалиться в горницу нам с супругой Пашенькой?

   - Удалитесь в горницу, - едва сдерживая смех, отвечаю я.

   Впоследствии я раскаялся, что позволил ему "удалиться с супругой Пашенькой в горницу". Забрав Волжина, я уехал с половиной отряда. Другая часть под начальством дяди Паши Алаверды осталась "заработать". Я позволил им задержаться только на час. Но прошло уже полтора часа, а людей все не было.

   Я взял Артемия и вернулся в поселок. Люди мои уж начисто размели все пожитки Царя. В двух местах они проломили пол, но нигде не нашли что-либо ценное. Видимо, Пашенька успела крепко спрятать.

   Тогда они устроили Пашеньке "очередь". Она умерла. Застал ее лежащей на большом сундуке, покрытом ковром из разноцветных тряпочек.

   - Начальник, ее пальцем никто не тронул. Перед истинным богом - никто, - отрапортовал мне цыган.

   Я верю, что никто из них не бил Пашеньку и что она задохлась от непрерывной ласки.

   Меня разжигает любопытство. Я спрашиваю цыгана:

   - Ну, а ты?

   - Ни-ни-ни, начальник. Перед истинным богом - до своей терпеть буду.

   Шинель на нем расстегнута. Я нарочно смотрю ему на пояс, он смущен и поспешно задергивает полы и застегивается.

   Я командую:

   - По коням!

   Люди необычайно послушны и исполнительны. Многие оставляют то, что они "заработали" у Волжина.

   Волжин ничего не знает о судьбе Пашеньки. Я ему сказал, кто мы. Понятно, он не поверил, но провести нас к местечку Каляш согласился.

   - Наипокорнейше повинуюсь всякому приказанию власть имущих, - ответил он. За ним следят дядя Паша Алаверды и Ананий - адская машина.

   Мы сворачиваем вправо от олеченской дороги. Я слышу, как на повозке беспокоится Оглоблин.

   - Сиди, сиди, тебе говорят, мама-дура, - осаживает его Андрей-Фиалка. - Знают, куда ехать.

   Но через полчаса Андрей-Фиалка уж дружелюбно философствует с Оглоблиным. Он ему уж рассказал свою теорию "искорененья зла" при помощи сплошных вишневых садов.

   Оглоблин смеется:

   - А кто же их сажать будет, сады?

   - Кто... - мычит Андрей-Фиалка.

   - Я спрашиваю, кто?

   - Люди, мама-дура, и насадят.

   - А как их заставят? - Оглоблин хохочет.

   - А кто твои колхозы сажать будет?

   - Голова, колхозы сами мужики создают, под руководством нашей партии, а пролетариат машин даст. А вишни?.. А вишни?..

   Андрей-Фиалка долго молчит. Потом глухо и сердито спрашивает:

   - Вишневые сады, дура-мама, не надо?

   Я понял его, тронул лошадь и незаметно подъехал к повозке.

   - Вздор... товарищ м