Макаров Иван Иванович - Рейд 'Черного жука'

ься: на это у меня очень наметан глаз.

   Артемий выходит на цыпочках, мгновенно потеряв мужицкую тяжесть своей походки.

   Дверь он закрывает медленно и бесшумно.

  

  

   Вчера встретил того английского морского офицера. Равняясь со мной, он берет под козырек, желая показать, что он считает меня равным себе.

   Какая честь! Я, славянский офицер, могу поздравить себя с тем, что этот "сын Альбиона", эта выстуканная подошва, снизошел до меня.

   Великодушно он говорит мне:

   - Я очень люблю Россию. До войны мой отец вложил в русскую промышленность три четверти своего капитала. Я бесконечно люблю Россию, но вам надо было родиться англичанином.

   Улыбаясь, я отвечаю дерзостью:

   - Охотно верю, что ловкие конокрады составят честь вашей нации.

   Он покорно глотает эту пилюлю и хочет узнать, как идет подготовка к рейду.

   - Как обстоят ваши дела?

   Я уклоняюсь от разговора и отвечаю, как истый славянин:

   - Дела - слава богу.

   Он отчаливает несолоно хлебавши.

  

  

   Все готово к началу. Сегодня Артемий и Андрей-Фиалка отправили на пограничные бакалейки весь наш шанцевый инструмент. Люди и лошади отобраны мной самим. И то и другое - "цвет", "сливки". Люди - контрабандисты, воры и убийцы, те, кого выхаркнула большевистская Россия. Кони - полудикие, монгольские звери, затавренные советским клеймом.

   И я начальник.

   Вечером я уеду в "Колодцы", а потом на бакалейки.

   Все готово. К чему? Может быть, да и наверное, к моей смерти. Пусть будет так. Я не верю в Бога, но у меня молитвенное настроение. Я шепчу: "Sic, ut voluntas tua!" - "Да будет воля твоя!" Я предчувствую смерть, я вижу ее темно-зеленые, бездонные глаза. Я ощущаю сладчайший запах гниения. Но - "Sic, ut voluntas tua". Я сам приготовляю себе торжество похорон. Порой мне кажется - о проклятая живучесть человеческой мечты! - что в ознаменование смерти моей вспыхнет огонь и прольется кровь.

   У меня "личные дела" всех моих людей: о каждом самые подробные сведения дал мне Воробьев. Больше мне не нужны эти "секретные" документы. Я жгу всю пачку прямо на полу, около печки, и шевелю горящую бумагу носком сапога. Кожа на сапоге трескается, но мне уж не жаль сапог. Мое бешенство стихает, приходит печаль о чем-то главном, несбывшемся. Жизнь обманула меня. Меня обманывает каждый миг, каждый час, каждый день. Меня обманывает золотой закат дня - я не могу от него получить это мое "главное - несбыточное". Меня обманывает гроза, от которой содрогаются горы: как блеск зарниц, неуловимы мои желания.

   Меня обманывает струна, рыдающая в темноте, - своей печалью она бередит мою тоску "о чем-то".

   Проклятая доля - беззаветно любить родину, а под собой всегда чувствовать чужую землю, чужую траву, чужой песок.

   Отвергнувшей меня этого я не прощу.

  

  

   Я задержался до вечера лишь потому, что не совладал со своим желанием умышленно нагрубить английскому офицеру, поссориться и по-русски, по-нашему, по-рассейски свистнуть ему в сухую морду.

   Я думал встретить его у Воробьева, но узнал, что он "куда-то" уехал. Мне не нравится это "куда-то". У английского офицера много дорог, но мне кажется, что на этот раз у него одна дорога, определенная дорога. Я уверен, что он послан в качестве "глаза наблюдающего".

   Тем хуже для него. Если он встретится мне там, я пошлю Андрея-Фиалку "поговорить с ним". Он думает, что я - "наймит".

   Он и пославшие его думают моими руками испробовать крепость и силу советского огня. Но это им не удастся.

   "Наймитом" я не был и не буду. Марионеткой в руках людей, затевающих войну, не буду.

   Отвергнувшей меня я буду мстить один и сладость мук ее не разделю ни с кем.

  

  

   Когда я вышел от Воробьева, ко мне снова привязался Люи Сан-фан.

   - Капитана, твоя Москва бери Люи?

   А я злюсь на то, что на мой "военный талант", на меня эта выстуканная английская подошва поставил грошовую ставку, а хочет получить миллионы. Он даже не рискнул снабдить меня лошадьми для отряда, а собирается получить - и "получит".

   В бешенстве я маню китайца ближе к себе. Мгновение - и он летит на мостовую. Он грохнулся хлыстом и опрокинул свою колясочку. Ящичек с деньгами упал, и монеты рассыпались.

   Я крепко смазал ему в самую переносицу. Так же смазал бы я английскому морскому офицеру.

   Я пошел прочь, но вернулся к Воробьеву и сказал, чтоб китайца немедленно "убрали".

   По-моему, эта вонючая сволочь знает больше, чем ему следует знать.

   Когда я снова выходил, китаец ползал по мостовой и шарил руками, разыскивая в темноте разлетевшиеся монеты.

   От Воробьева я поехал к дяде Паше Алаверды: он проводит меня до пограничных бакалеек.

   Приехав, я даю ему деньги - "премия" за угнанных лошадей. Цыган крестится и кричит жене:

   - Вот и добрый человек нашелся. Есть добрые на свете люди.

   Я тихо говорю ему, что мы задержимся до следующего поезда. Я хочу, чтобы он сам "убрал" китайца.

   Цыган одевается и уходит. Через два часа он вернулся, растерянно и виновато оправдываясь:

   - Сгинул... сгинул... сквозь землю провалился. Начальник, как же быть?

   Я отвечаю:

   - Собирайся мгновенно.

   Впоследствии я узнал, что китайца он выследил в районе станции, на глухих путях, подходил к нему, но, боясь тревоги, не стрелял, а ножом у него "рука не поднялась".

  

  

   На бакалейку мы с цыганом приехали утром. Сырой, осенний холод всю дорогу грыз мою душу голодной тоской. Но сейчас белое небо потеплело, и в застрехах, где нет дуновений ветра, бледное солнце греет ласково. Вспоминается весна, хочется что-то угадать в поблекшей песчаной дали.

   Три низенькие фанзы постепенно наполняются людьми: с соседних отдаленных бакалеек группами и в одиночку прибывают мои люди. Я вглядываюсь в каждого. Как они все не похожи на "тех людей, о каких говорится в личных документах", переданных мне Воробьевым. Кажется, что собрались мужики - раскуривают, мирно беседуют и вот-вот дружно примутся за какую-то общую работу. Больше всего думается, что они собрались рыть общественную канаву.

   Каждого из них от настоящего мужика отличает только какая-нибудь особенность в одежде: у молодого парня с жиденькой бородкой короткий зипун опоясан кавказским поясом с серебряными бляхами; угрюмый, суровый старик, известный по всей границе контрабандист по прозвищу Киряк, носит темно-зеленую тирольскую шляпу. Плотно сидя на нарах, он внимательно осматривает всех и как бы оценивает каждого в отдельности.

   Пока никто из них не знает, что именно им предстоит. Но все они приготовились "к чему угодно". Они понимают одно: своим участием они уплатят дань "кому-то" и этот "кто-то" обеспечит им "право на жительство".

   С жадной радостью они уничтожили бы друг друга, но у них нет выбора. Они это знают слишком хорошо. Над ними висит постоянная угроза - "выслать на родину".

   Хозяин бакалейки - пухлый кривоногий китаец - насторожен таким небывалым скоплением людей. Но не подает виду и притворяется спокойным. Зато он чаще, чем следует, пускает в ход свою короткую бамбуковую палку и бьет своих людей без причины.

   У него по китайскому берегу Аргуни разбросано около тридцати мелких бакалеек, по нескольку штук против каждого из больших советских сел - Олечье, Церухайтуй, Обегайтуй.

   Эти лавочки - его щупальца, через них он ведет крупные контрабандные дела.

   Мы строго следим, чтоб он не дал знать туда о своем подозрении. Здесь через несколько часов родится "красноармейский отряд" и двинется через разлившиеся в осеннем половодье Ган и Чинкар, "вторгнется самолично" в китайское Трехречье и там начнет свои "большевистские зверства". Поэтому так важен секрет рождения "красноармейского отряда". Поэтому все живые, не имеющие отношения к моему отряду, обречены.

   Через час собрались все. Потом внезапно, точно из-под земли, появился Люи Сан-фан. Оказалось, он проехал в собашнике на том же поезде, на котором ехали мы с цыганом, а сюда примчал пешком. Он издалека робко посматривал в мою сторону, и глаза его умоляли меня. Цыган шепнул что-то Андрею-Фиалке. Андрей подошел ко мне и тихо спросил:

   - Мне с ним "поговорить"?

   Но меня сломило упорство китайца. Отчасти же меня забавляло то обстоятельство, что китаец, мечтающий о Ленине, о большевиках, будет послушной игрушкой в моих руках.

   Вместо ответа я громко заявляю:

   - Пора, Андрей!

   И возглас этот точно стегнул всех людей. Все встали, засуетились. Все с покорным любопытством, однако украдкой, смотрят на меня. Они сразу поняли и почувствовали, что их начальник - я.

   Артемий подошел к стогу, стоявшему близ самой низенькой фанзы, и принялся раскидывать сено. К нему молча подошли пятеро. Я понял, что это пятерка коноводов.

   Доброе начало. Четкость в таком отряде, как этот, - главнейшее. Эту четкость установили Артемий и Андрей-Фиалка: Артемий - толков и распорядителен, Андрей - беспощаден.

   Через минуту под сеном раскрылся люк, обнаруживая пологий спуск в огромный склад, похожий на погреб. Коноводы спустились туда, и еще через пару минут показалась первая тройка коней, потом вторая, третья.

   Кое-кто из людей бросился было в склад помогать, но на них зарычал Андрей-Фиалка, и они успокоились.

   - А и дуры-мамы, - ворчит Андрей, - учи, учи их, и все без толку.

   Вскоре были раскрыты еще два стога, и склады быстро разгрузили.

   Лошади настороженно обнюхиваются, как бы узнавая друг друга, и тихо взвизгивают. Люди быстро переодеваются во все красноармейское, а свое все складывают в кучу около стога.

   Я осматриваю шанцевый инструмент: меня беспокоят подрывные средства. Я подзываю Андрея, и мы заново перекладываем пироксилин и ртуть. Кроме сухих батарей я приказал взять полевой телефонный аппарат. Это вернее. Я прикладываю два пальца к пуговкам и быстро верчу ручку - пальцы обожгло током.

   - Кто? - спрашиваю я у Андрея.

   Андрей-Фиалка берет у меня аппарат и кричит:

   - Ананий, бери, дура-мама, адскую машину.

   Из толпы, мягко приседая при ходьбе, выдвигается угрюмый Киряк и берет телефон.

   - Соображаешь? - спрашиваю я.

   - Как не соображать, - отвечает Ананий и вновь скрывается в толпе.

   - Ананий - адская машина! - весело кричит ему вслед дядя Паша Алаверды. Люди натянуто и нерешительно смеются.

   Хозяин и его люди смотрят на нас с испугом и изумлением. Несколько дней назад Артемий договорился с ним, что все спрятанное - контрабанда, в которой якобы принимают участие "видные люди". Артемий и сам простодушно верит, что он обманул хозяина. Но я знаю другое. Китайца, хозяина тридцати бакалеек, Артемию не обмануть. Тем не менее Артемий кричит хозяину:

   - Говорил тебе, загогулина кривая, что купеза шанговый приедет за товаром.

   День приходит к концу. В багровой натуге солнце уходит за сопки. Я слышу, вернее, я чувствую, далекие и холодные всплески Гана.

   Все окружающее человек воспринимает в зависимости от своего настроения. Мне чудится, что темные воды Гана неслышно плачут и лишь изредка, не сдержав своей лютой тоски, всхлипывают.

   И кажется, никто больше, кроме мутного разлива печальной реки, не плачет обо мне, о нас.

   Ко мне подходит харбинский гимназист-поэт: эта глиста понял мое настроение. Обращаясь ко мне, он говорит декламаторски:

   - А вдали, чуть слышно, молится река...

   Я не замечаю его и говорю Артемию:

   - Возьми в передке томсон и диски.

   Потом прыгаю на лошадь.

   Андрей-Фиалка понял это как сигнал.

   Он собирает всех людей с бакалейки и усаживает их на нары. С лошади я вижу в окно, как хозяин пытается что-то сказать ему на ухо, но Андрей неумолим.

   Я выстраиваю людей и командую:

   - По коням!

   Звук команды будит во мне боевую бодрость.

   Я кричу цыгану:

   - Иди к Андрею!

   Цыган понял меня. Он уходит в фанзу и на ходу вкладывает в томсон диск с патронами. Там раздается какой-то визг, потом плач ребенка, и затем я слышу, как цыган говорит Андрею-Фиалке:

   - Ребеночка зачем?.. а? Ребеночка зачем?..

   Потом затрещали сливающиеся выстрелы. Снова я тихо подъезжаю к окну. В нем темно. Слышится только плач ребенка. Цыган зажег лампу, поднял с полу ребенка и, неумело закутав его в какое-то тряпье, зажал этот живой сверток под мышкой.

   Андрей-Фиалка "проверяет". Толстый хозяин в предсмертной судороге дрыгает кривыми ногами. Андрей наносит ему несколько ударов в живот, под ложечку.

   Андрей смотрит китайцу в лицо, потом слюнит указательный палец и тычет китайцу в глаз. Я знаю это вернейшее средство "убедиться". Если глаз под сырым пальцем не даст реакции, не моргнет, значит - кончено.

   Андрей снимает толстое золотое кольцо с руки хозяина, повертывается к цыгану и, глядя на ребенка, нерешительно гудит:

   - А и дура-мама, ну куда его теперь?

   Я отъезжаю и говорю Артемию:

   - Зажигай.

   Артемий проворно подбегает к отряду и кричит:

   - Огневики, выходи!

   Пятеро спешились. Быстро растаскивают сено. Цыган и Андрей выходят из фанзы. Андрей подходит ко мне и дарит мне бамбуковую палку хозяина.

   - С началом, скородье! - оживленно и даже радостно кричит он.

   С ременным наручником палка очень увесиста и удобна. Я ощущаю неодолимое желание стукнуть ею кого-нибудь по голове, испробовать.

   Весьма кстати зарекомендовать себя сразу же.

   Вспыхивает пламя. Вглядываясь в лица людей, я разыскиваю гимназиста-поэта. Сейчас я придерусь к нему и огрею его бамбуковым шатуром.

   Но на глаза мне попадается китаец. Он приветливо улыбается. Он страшно смешон в красноармейском шлеме. Я подъезжаю к нему ближе, и он сам высовывается вперед и бормочет:

   - Капитана, моя шибыка большевик...

   - В строй! - гаркнул я и наотмашь огрел его по голове.

   Самое приятное в бамбуковой палке - это двойной удар. Стукаясь о голову, она как бы сама подпрыгивает и уж сама ударяет еще раз.

   Потом я говорю людям:

   - В случае тяжкого ранения придется добить.

   Все поняли, что слово "тяжкое" тут совсем лишнее. Захватим мы лишь легкораненых.

   Несколько голосов повторяют, подобно суровому эху:

   - Придется добить.

   - Я прямо скажу - приходится добить, - решительно подтвердил Артемий.

   Пламя охватывает бакалейки. Становится жарко. У нас еще есть время, и я приношу первую жертву отряду: люди спешились и разбрелись подбирать "кто что". Это очень щедрый, богатый подарок.

   Мы закусываем советскими консервами и вытираем руки о советские газеты. Банки из-под консервов и газеты мы бросаем так, чтоб они не попали в огонь. По нашим следам поедет "следственная комиссия" с иностранными "нейтральными" свидетелями.

   И советские газеты, и банки из-под советских консервов или красноармейская пуговица - лучшие улики того, что здесь бесчинствовали не кто иные, как большевики, всюду кричащие о мире на земле.

   Часа через два мы уезжаем, выстроившись гуськом по двое. Ведет Артемий. Его "родные места".

   Пламя стихло. Оно никогда не выдает тайн. Мертвый свидетель.

   Когда мы отъезжали, слышался пискливый и гнусавый плач ребенка, которого "определил куда-то" дядя Паша Алаверды.

   Люди беспокойно оглядываются, но стараются скрыть свое беспокойство друг от друга.

   Плач особенно растревожил Артемия. Он поджидает нас с Андреем и совсем без видимого повода начинает рассказывать то, что он никогда никому не говорил, - о себе.

   Оказывается, у них с Маринкой был ребенок, там, в Семиречье. Артемий только что вернулся с войны. Играя с сыном, он подбрасывал его вверх и ловил. Случилось так, что ребенок выскользнул у него из рук, упал, захирел и помер. Нелепо звучит эта ненужная исповедь Артемия. Но он входит в раж и с неисповедимой горечью восклицает:

   - И какое же, я прямо скажу, удовольство душе. Ты его кверху кинешь и ловишь. А он закатится да э-так оттуда тебе, в ладошки горячей жопёнкой - шлеп. Никакое угодье душе не надо.

   Цыган отстает, часто оглядывается и прислушивается. Я слышу, как вдали над рекой тревожно и гневно гудят в темноте гуси. Глухо и настороженно стучат копыта коней.

   Андрей-Фиалка склоняется ко мне и глухо спрашивает:

   - Мне вернуться?

   Я молчу. Я не хочу приказать ему "вернуться", но меня беспокоит дикое положение брошенного ребенка. Я хочу остаться непричастным к его насильственной смерти. Пусть Андрей это сделает сам, без моего согласия.

   Но он не понимает меня. Через сотню шагов он дарит мне кольцо, снятое с жирного китайца. Я машинально беру его и надеваю на большой палец. Подарок свой Андрей-Фиалка понимает как повод, чтобы вновь заговорить о покинутом ребенке.

   - Вернуться?.. "Поговорить"? Скородье? - тихо гудит он.

   Слово "поговорить", когда оно у него обозначает "определенное", он всегда произносит певучим альтом.

   Артемий услышал его, понял и круто смолк. Видимо, и цыган догадался. Он быстро подтянулся к нам и насторожился. Сотню шагов мы едем молча. Все четверо мы знаем, о чем думает каждый из нас.

   Внезапно Андрей натянул поводья и повернул обратно. Цыган вздрогнул и хотел что-то сказать. Андрей-Фиалка заметил это его намерение, нагнулся к нему и зарычал:

   - А и дура - чертова мама.

   Дядя Паша Алаверды согнулся и беспричинно задергал поводьями. Андрей-Фиалка ускакал.

   Втайне я вздыхаю облегченно. Видимо, оттого, что я уже несколько отвык от подобных "издержек" войны.

   Мысленно я восклицаю вслед Андрею:

   "Умница... умница!"

  

  

   Андрей нас догнал у переправы. Он взволнован. Этого с ним никогда, или вернее - почти никогда, не бывало. Цыган все время косится в его сторону и украдкой всматривается в правое его бедро, где Андрей прячет свой тесак, "гвоздик", как он его зовет.

   Начинается переправа. Несколько километров Артемий ведет нас через разлив: кони бредут по брюхо в воде, но почва твердая, песчаная, слышно, как в воде под копытами скрипит галька. В темноте кажется, что нет конца этому черному, как деготь, разливу.

   Андрей ощущает неодолимую потребность что-то сказать. Он несколько раз пытается что-то произнести, но не может начать: рассказать что-либо волнующее он может только лишь "с разбегу".

   Наконец он решился и промолвил:

   - Скородье, я плакат там прилепил. Накрыл, то исть, плакатом его.

   Я догадался о своем упущении: у нас в повозке есть большевистские плакаты - на фоне кровавого пламени изображены крупные фигуры китайцев, идущих в битву. Надпись: "За власть Советов". Умертвив ребенка, Андрей-Фиалка накрыл его этим плакатом.

   На о плакате - только "разбег" для Андрея. Теперь он изумленно вопрошает меня:

   - Скородье, отчего такая живучесть в этом народе, в китайцах? Ить всего с огурец детё. Сквозь него одной ширины, почитай, два пальца прошло, а ить все жив.

   Я ласково говорю ему:

   - Андрей, посмотри сам за шанцевым инструментом. Не подмочило бы.

   Отъезжая, он тихо спрашивает самого себя:

   - Кажись бы, с одного разу?.. Огурец - детё?..

  

  

   Четвертый день мы стоим в пади Тар-Бал-Жей. Наше убежище - узкая долина, замкнутая высокими сопками. Кривой черный березняк оголился вовсе. По ночам в ущелье ветер свистит в безжизненных ветках, тревожит мои костры, тревожит мою душу. Я закончил свои операции в Трехречье... Мы разграбили и сожгли Щучье, до основания уничтожили большинство крупных заимок в районе течения речки Чинкар, и оттуда я стремительно ушел сюда, в падь. Мы составили полное впечатление, что мы "красноармейский отряд" и снова "вернулись домой", то есть в Россию.

   Нас "ловили" китайские отряды и, конечно, "не видали" нас. Черный Жук - неуловим.

   Теперь по нашим следам едет "авторитетная комиссия" с иностранцами и обнаруживает улики, доказующие "зверства большевистские".

   Мои люди от скуки торгуют друг с другом награбленным. Иногда одна и та же вещь по нескольку раз побывает в руках одного владельца.

   В торговле не принимают участия Артемий и Андрей-Фиалка. Артемий потому, что он - "я прямо скажу, что мне чужого добра не надо"; мне не нравится эта его необычайная "честность". А Андрей-Фиалка не торгует потому, что он "сподымает лишь то, что потребоваться может только ему одному".

   Я читаю газеты. Каждое утро цыган приносит их из "пункта". Мне доставляет большое наслаждение то, что я с моим отрядом в пару дней стал центром мировой печати. От меня зависит мировой скандал. В пару дней я могу стать "центром мира", ибо конфликт России и Китаем, несомненно, начало мировой войны. На Востоке вспыхнет пожар.

   Лишь теперь я почувствовал, какие нити держу в руках. Пусть эта сухая английская подошва думает, что я марионетка в его руках.

   Он жестоко ошибается. Иначе я непроходимый осел.

   Он очень осторожен. Теперь мне понятно, почему ни он, ни кто-либо "другой" не мог дать мне своих лошадей. Однако ни ему, ни кому-либо "другому" не удастся умыть руки. Я их запачкаю пеплом и кровью.

  

  

   Сегодня во всех наших газетах опубликованы "подробности налета красной банды на с.Щучье". Меня взволновало и насторожило одно обстоятельство - откуда узнали газеты подробности расстрела генерала Аникина? В статейке "Смерть старого воина" это описано так, как было на самом деле. Мы, выполняя роль "большевиков", естественно, должны были расправиться с богатеями села.

   При налете генерал, доживающий в этом селе, был ранен в бок пулей из томсона. И когда его вместе с другими привели ко мне, он потребовал:

   - Большевик, прикажите сделать мне перевязку.

   Я ответил, что "не из-за чего хлопотать, сейчас вас расстреляют".

   И тогда он мне саркастически бросил, кивнув головой:

   - Ну, а я полагал, что вам доступна эстетика казни.

   - То есть, генерал? - изумился я.

   - Мерзко расстреливать окровавленного человека.

   Этих слов никто не мог передать в газету, кроме моих людей.

   Несомненно одно - кто-то осведомляет.

   Я думаю - кто. Так или иначе узнаю. А если не узнаю, поступлю так, как обычно и следует: уничтожу того, кого заподозрю. Троих, четверых. Это гарантия. Правда, не стопроцентная, но верных восемьдесят процентов. Если же и после повторится - я тоже повторю опыт.

  

  

   Сегодня утром кроме газет цыган привез из "пункта" объемистый пакет от Воробьева. Все готово к переходу через границу. Сегодня ночью мы двинемся и восточней русского села Олечье перейдем на советскую территорию. Внимание большевистских частей отвлекут обстрелом русской территории с китайского берега.

   Дальнейшая моя деятельность будет распространена на крупные пограничные села Олечье, Церухайтуй и Обегайтуй. В этом районе постоянно действовали банды Ивана Александровича Пешкова. Воробьев высказывает полную уверенность в восстании этих сел против Советской власти. Беспорядки в пограничной полосе - лучшая гарантия победы.

   Чьей? И над кем?

   Мне хочется думать - нашей, то есть моей. Моей над моим изгнанием.

   В Олечье "работает" наш человек. Завтра мне передадут от него письмо.

   Удивительно в тон Воробьеву берут китайские газеты, да и иностранные тоже.

   Китайские чиновники открыто доказывают, что боеспособность большевистской Красной Армии незначительна и что "преобладающие в армии крестьянские настроения", несомненно, скажутся в самом начале новой гражданской войны, которая якобы в России неизбежна.

   Иностранные газеты пестрят статьями, "беспристрастно" оценивающими боеспособность Красной Армии с точки зрения объективной военной доктрины.

   Ребенку понятно, зачем все это.

   Что же, мир отдохнул от германской войны. Десять миллионов человеческих жертв увеличится по крайней мере вдвое. Римский папа открыто призывает к "крестовому походу" против большевиков.

   Если ворон каркнет - близко смерть. Если церковь поднимет крест - близка война.

   Я радуюсь одному: вновь начинается дьявольский шабаш и я в этом шабаше танцую первым. Я первый стегну отвергнувшую меня.

  

  

   Близко сумерки. Голые вершины скал становятся фиалковыми. Над падью быстро, со свистом пролетает стайка чирят. И оттого, что они быстро пронеслись, на душе становится холодно. Быстрый полет их для меня всегда был предвестником стужи. А еще - маленькие пичужки, похожие на синиц. Поблекшая, обожженная морозом трава. По застывшим стволам черных березок ползает множество этих синичек. Цыкают они тихо, как сверчки днем. Я затаился - гляжу на них. Одиночество подкатывает к сердцу.

   Слышу чей-то голос:

   - Может, по домам разойтись? Что же ветры перемывать.

   - Сиди. Объявят, и домой попадешь, - отрезают ему.

   В другой группе вполголоса запевают песню. Но она не слаживается и умолкает. К ним подходит Киряк, или, как его теперь прозвали, Ананий - адская машина. Оказалось, он утаил свою тирольскую шляпу и, когда мы без дела, носит ее вместо шлема.

   - Эко я обучу вас нашинской, тамбовской, - заявляет он. Ананий бывший антоновец. Но с Антоновым он разошелся "по-идейному", имел свой отряд, действовавший "сапаратно".

   Ананий садится на корточки, упирается локтями в коленки, обхватывает ладонями щеки. Поет он безголосо, скверно, но песня мне нравится. Антоновская песня. Мотив ее - что-то среднее между "Бродягой забайкальским" и старинной песней "Уж ты воля, моя воля".

  

   То ли солнышко не светит,

   Над головушкой туман

   То ли пуля в сердце метит,

   То ли близок трибунал.

  

   Незаметно я придвигаюсь ближе к ним. Я хочу дослушать песню. Печально глядя вдаль, Ананий тянет. Голос у него тонкий-тонкий, бабий голос, и дрожит:

  

   Не к лицу нам покаянье, -

   Коммунист - огонь, огонь.

   Мы бессмертны, до свиданья!

   Трупом пахнет самогон.

  

   Позади я слышал, как философствует Андрей-Фиалка. С ним редко бывает приступ такого словоизлияния. Но раз он "разбежался", то уже не остановится.

   - ...и вот, дура-мама, весна. По всей-то землешеньке цветут вишневые сады, грядами, а между ими зеленя по колено. И - шабаш. Весь, дура-мама, мир стихнет. Мечи перекуют на оралы. Я объявляю: ни у какой дуры-мамы не удержится злоба на душе перед такой красой.

   Ему возражает парень с жиденькой бородкой. Этот действительно был монашком в Раненбургском монастыре. За воровство он был сослан большевиками в Казахстан, но оттуда пешком пришел в Китай, через Монголию. Все знают, что он вор, и он этого не таит. Это его "чесная профессия".

   - А я, братцы, - гнусливым голосом поет он, - одной зрительности держусь: социализма, отменная, скажу, социализма, на земле утвердится через воровство. Зрительность моей точки такая: собственностей на земле не будет, вот и мир воцарится, благословенность в человецах утвердится. А, братцы, ворами собственность как раз не допускается.

   Китаец восхищенно смотрит на них. Из всего их разговора он понимает только одно слово - социализм.

   Я замечаю: харбинский гимназист, оглядываясь в мою сторону, быстро перебегая к ним, нагнулся и, вытягивая шею, жадно и громко шепчет:

   - Господа, вы о чем, о женщинах? - Он сладострастно жмурится и еще тише добавляет: - Я люблю о женщинах...

   Меня осеняет догадка: осведомляет он. Я думаю: сейчас или обождать?

   Ананий закрывает глаза. Как бы хочет показать, что засыпает в смертном сне, и со свирепой тоской кончает припев:

  

   Э-ах, доля, недоля,

   Глухая тюрьма, -

   Долина, осина,

   Могила темна.

  

   Гаснут костры, близится полночь...

  

  

   Письма от "Павлика" - это тот, кто работает по заданию Воробьева в Олечье, - мне доставил английский офицер.

   В болотистом местечке Ю-Куй-Хо мы ждали темноты, чтобы начать переправу через Аргунь. Влево от нас вдали слышалась ленивая, однако непрерывная стрельба. К выстрелам очень тревожно прислушивался китаец Люи Сан-фан. Видимо, он недоумевал, и поэтому все время порывался заговорить со мной: никто, кроме меня, не знал значения этой стрельбы.

   Англичанин проник к нам под видом охотника.

   - Наш общий друг просил меня - разумеется, если я вас случайно увижу, - вручить вам это, - сказал мне англичанин, передавая пакет.

   Тон, каким он это произнес, а особенно слово "случайно", мгновенно вывели меня из равновесия.

   С наглой вежливостью он намекнул мне на мою зависимость от него.

   Я внезапно почувствовал себя так, как ровно бы я к моей возлюбленной, возлюбленной до тоски, до муки, бегаю на побегушках с записками и с букетами от этого нахального прощелыги.

   Злоба подкатывается к сердцу. Я медленно оглядываю местность, в которой мы расположились. Болото и глушь. Холодный ветер топчет камыш, сухие тростинки ломаются со звоном, как стеклянные палочки.

   И офицер и люди мои следят за моим взглядом. Я чувствую, что каждое движение жилки на моем лице, движение пальца не ускользают от внимания моих людей. Все они поняли мою ненависть к англичанину и напряженно ждут знака.

   Я говорю офицеру:

   - Нравятся вам мои люди?

   Несколько секунд он испытывает явный приступ смертного страха, он внезапно теряет в моих глазах свою значительность иностранца и становится похожим на одного из моих людей, тяжко провинившегося перед всем отрядом.

   Потом он оправляется и отвечает:

   - Я офицер и людей оцениваю только в бою.

   Я вновь чувствую его силу. Я не трушу, но какая-то нерешительность обуяла меня. Я зачем-то подзываю Андрея-Фиалку...

   Андрей возится со своим делом. Вчера мы случайно встретили какого-то проезжего китайца, и так как тот видел нас и мог бы рассказать об этом где-нибудь, Андрей "поговорил" с ним. В повозке у убитого он нашел прямой длинный палаш в никелированных ножнах. Палаш Андрей подарил гимназисту-поэту, а ножны переломил пополам и сегодня весь день возился с обломком: из верхней части он хочет сделать ножны для прямого тесака.

   Я запретил ему распаковывать шанцевый инструмент, и ножны он расплющивает при помощи двух больших кремней. Злясь на меня, он стучал камнями весь день, избил и ссадил себе руки, но не отказался от затеи.

   К нам он подходит лениво, как бы нехотя. В одной руке у него острый кремень, в другой - ножны. Мрачно глядя мне в грудь, он надвигается на меня. Глаза его чуть затягиваются нижними веками, лицо синеет.

   На секунду мне становится страшно. Едва осилив себя, я перевожу взгляд на офицера. Андрей-Фиалка повернулся к нему же. Я чувствую, как мое сердце снова стучит четко и легко: злоба Андрей нашла "точку".

   - Мне с ним "поговорить"? - тихо и терпеливо спросил он и, не ожидая, повернулся туда, где он оставил свой тесак. Люди молча следят за ним.

   Дикое злорадство овладевает мной. Я усмехаюсь англичанину в лицо:

   - Он работает только тесаком. Острым, германским, понимаете, сэр, германским тесаком.

   Англичанин понял меня. Но страх уж не вернулся к нему. И я вновь растерялся перед его спокойной небрежностью. Встретив мой насмешливый взгляд, он усмехнулся.

   - Господин Багровский, - заговорил он, - я хочу вас забавить чудесной историей. В одном из портовых городов Сирии вспыхнуло восстание туземцев. Я был в плавании, милях в тридцати от этого порта. В полдень я получил по радио сообщение, что европейскому кварталу в этом городке угрожает резня. Я изменил курс. В порт я прибыл, естественно, не один: почти одновременно со мной там же отдали якоря два французских миноносца, один полулинейный и три американских военных корабля. Два из них типа ОК-207 и один легкий, корветного типа. В порту все стихло. Разумеется, мы соблюли все правила культурности и морских законов. Мы обменялись приветствиями, и общее командование над нами принял французский линейный корабль. Мы сделали по шести залпов в туземную часть города, вновь отсалютовали друг другу и, не справляясь о результатах стрельбы - о, мы не сомневались в нашей меткости! - вновь взяли каждый свой курс. Вы понимаете, господин Багровский? Я вам хочу сказать, как охраняется неприкосновенность культурных наций.

   Окончив повествование, он спокойным, но очень-очень быстрым движением руки выдернул из ягдташа толстый продолговатый пакет и передал мне.

   Пакет этот был сделан из коленкора и туго накрахмален.

   На бледно-голубом поле стоял черный выпуклый знак - французская буква ($), пересеченная двумя тоненькими черточками.

   Могущественный знак!

   Что-то оторвалось у меня внутри. Я сжимаю пакет. Перед глазами вспыхивает видение: множество бледно-зеленых долларов.

   Я чувствую "твердую почву" под своими ногами.

   Доллары - лучшее право на лень. Они всегда пригодятся.

   Андрей-Фиалка подошел к нам со своим тесаком и с камнем в другой руке. Минуту он стоял в нерешительности, пытаясь что-то прочитать в моем взгляде. Потом внезапно отбежал туда, где у него лежал второй камень - наковальня. Положив свой тесак на этот камень, он принялся острием второго камня остервенело колотить по лезвию.

   Но тесак не поддавался. Тогда Андрей-Фиалка разогнулся, швырнул тесак далеко в болото. Потом медленно и мрачно оглядел нас всех и отошел к повозкам.

   Когда англичанин уходил от нас, ко мне незаметно подошел дядя Паша Алаверды с карабином и стоял рядом со мной, показывая, что, мол, стою я тут совсем случайно, просто так вышло, что я тут, рядом с тобой, очутился, и карабин тоже случайный.

   Но офицер ушел "неприкосновенно".

   Теперь я уж несколько успокоился. Я пощадил моего врага и радуюсь, что эта "сухая подошва" ушла "неприкосновенно".

   Радуюсь, ибо я делаю такой вывод: если я не подал знак цыгану - о, мы тоже не сомневаемся в нашей меткости! - значит, мне еще "не все равно", значит, я еще "не обречен". И если бы мне было "все равно" и я был бы "обречен", я бы подал знак цыгану.

   Я успокоился теперь, внимательно перечитываю письма Павлика и еще раз вдумываюсь в план рейда. Верность моих предположений как бы подтверждается картиной, которую нарисовал Павлик в своих отчетах Воробьеву.

   Вот его письма.

  

  

  

   "...приехал в Олечье уполномоченным по проведению сплошной коллективизации. Документами снабдил Пешков - они "обработали" какого-то рабочего "ударника" Максимова, посланного сюда из Москвы, через Читу.

   Знакомлюсь с настроением крестьянства. В большинстве своем мужики очень увлечены колхозным настроением. В первый же вечер ко мне на квартиру набилось битком народу. Спрашивают о Москве, о тракторах, о налоге "на тех, которые в сплошной колхоз вступят".

   Хорошо, что поехал я сам. Уверен, что Соколок, которого ты хотел послать, растерялся бы перед таким "энтузиазмом" мужиков. Я же дело объясняю исключительно тем, что мужики спешат, как бы скорее, выделившись в колхоз, занять лучшие угодья.

   Уверен, что в течение недели-двух я собью им этот пыл. Я хорошо знаю этого медведя-мужика. Знаю: буду дразнить, и он рассвирепеет. Тогда держись.

   Ячейка коммунистов - пять человек. Опасен только один парень - Оглоблин. Остальные дрянь - хвастаются своим стажем и ревзаслугами, только и делают".

  

  

  

   "...митинговал за "сплошную коллективизацию". Все шло отлично. Не испугались даже обобществления лошадей и инвентаря. Тогда я бросил первый камешек в "медведя". Я сказал примерно так:

   - Итак, товарищи, Советская власть - это сплошная коллективизация. Я голосую. Кто против немедленного объявл