Леткова Екатерина Павловна - Оборванная переписка

ойну, дрался, какъ левъ, искалъ пули; она нашла меня, но умирать я пр³ѣхалъ сюда и умеръ на милыхъ, любимыхъ рукахъ... Худо-ли, хорошо-ли - но я жилъ.А ты?"

   И я смотрю на себя не съ отчаян³емъ, а съ сожалѣн³емъ и думаю: Да! Я не жилъ! То, что я собирался дѣлать въ университетѣ и дѣлалъ тайкомъ - не жизнь. Моя короткая дѣятельность, порваная не мной и покорно не продолжаемая дальше - не жизнь. Мое увлечен³е совершенно чуждой мнѣ дѣвушкой и женитьба на ней - не жизнь. И наконецъ, моя "несчастная любовь" - развѣ это жизнь? Я чувствовалъ, что я не милъ и не нуженъ и не ушелъ, а почти два года ждалъ, ли на что не надѣясь, и надоѣдалъ себѣ и другимъ!.. И я готовъ былъ крикнуть дѣду Сергѣю: конечно, для этого не стоило родиться, жить и умереть!.. Но мнѣ вдругъ бросилась въ глаза приписка на его могилѣ: "И смерть ему едва-ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ"...

   Исчезъ! Въ концѣ концовъ не все-ли равно какой дорожкой придти къ этому? Я избралъ ту, которую считаю единственно возможной для себя; избралъ ее почти безсознательно и только теперь, когда вы позвали меня - мнѣ стало ясно какъ я ушелъ отъ моей прежней жизни... Еще недавно мнѣ казалось немыслимымъ уйдти отъ всего, что якобы живетъ, хотя я часто чувствовалъ потребность уйдти, встряхнуться и отряхнуть съ себя все, что налипло и осѣло на мнѣ за всю мою прошлую жизнь. Вы теперь знаете ее: сколько ненужнаго, грязнаго, пошлаго и прямо постыднаго. Я ушелъ и уже теперь мнѣ не приладиться къ вамъ, къ вашей петербургской жизни съ ея найзоливыми требован³ями и не настоящими людьми.

   Только сейчасъ, когда я представилъ себѣ, что могу поѣхать въ Петербургъ - я увидалъ, какъ я свободенъ въ моемъ одиночествѣ. Безъ него нѣтъ самостоятельности, нѣтъ полнаго освобожден³я отъ того сора жизни, который дѣлаетъ человѣческое существован³е такимъ мелкимъ и безплоднымъ... И отказаться отъ этого одиночества я уже не въ силахъ, отдать себя добровольно въ рабство уже не могу и поэтому совершенно искренно говорю вамъ: я не пр³ѣду!

  

   Одиночество! Освобожден³е... И вы говорите это? Я знаю ваше прошлое, знаю, какъ вы пострадали за него, и не могу понять, какъ вы могли уйдти отъ живой жизни, какъ могли найдти свободу въ вашемъ одиночествѣ. Не на необитаемомъ же островѣ вы живете? За вашей спиной, кругомъ васъ кипитъ жизнь, идетъ смертный бой, люди кишатъ, какъ муравьи, и бьются за каждый день существован³я. А вы закрываете себѣ глаза и уши и мечтаете объ освобожден³и личности путемъ одиночества. Сила и счастье не въ одиночествѣ, а въ солидарности. Мы и безъ того всѣ фатально обречены на душевное одиночество. Создавать его и дѣлать изъ него культъ - просто грѣхъ. Да еще у насъ!..

   Вы скажете, что все это трюизмы, прописная, отжившая мораль... Можетъ быть! Но я не могу смириться съ вашимъ отшельничествомъ, оно злитъ меня. Я знаю, что у васъ большая научная задача, и я преклоняюсь передъ ней. Но, кромѣ вашей науки, вѣдь еще остаетесь вы, съ вашей душой, а вы хотите закопать ее тамъ, рядомъ съ вашими могилами и жить безъ любви, безъ дружбы, безъ того духовнаго общен³я, которымъ только и красна жизнь человѣка!

   Не сердитесь на меня, но я не могу не говорить вамъ правду, и послѣднее ваше письмо и огорчило, и разсердило меня.

  

   Сердиться на васъ, дорогая Варвара Львовна? За что? За то, что вы не понимаете меня?! Это такъ естественно! Мы ушли такъ далеко одинъ отъ другого, что видимъ другъ друга, а разсмотрѣть не можемъ, слышимъ, а разслышать нѣтъ возможности... И я уже не понимаю васъ. Вы говорите мнѣ о солидарности, а мнѣ представляется Петербургъ какой-то пустыней, гдѣ людей точно песчинокъ въ пустынѣ и каждая песчинка сама по себѣ... Вы говорите, что за моей спиной люди бьются за каждый день существован³я и я не вижу этого, а я вспомина³о, какъ въ подвалѣ дома рядомъ съ вами годами шло истязан³е дѣвочки пьянымъ отцомъ я. вы узнали это только изъ судебнаго отчета... Вспоминается мнѣ и еще одинъ случай. Это было въ Парижѣ, весной, когда я былъ женихомъ... Я завтракалъ съ однимъ знакомымъ французомъ. Подали какой-то соусъ съ шампиньонами.

   - Вы знаете откуда это? - спросилъ мой собесѣдникъ.

   Я сразу не понялъ его вопроса. Онъ продолжалъ:

   - Подъ Парижемъ, на глубинѣ тридцати - тридцати пяти метровъ (это приблизительно два пятиэтажныхъ дома) существуютъ катакомбы, гдѣ съ утра до вечера копошатся сотни сгорбленныхъ людей... Надъ ихъ головами, гдѣ-то, с³яетъ солнце, мчатся экипажи, цвѣтутъ цвѣты, идетъ утонченная игра чувствъ и воображен³я, а они въ вѣчной тьмѣ, въ вонючей сырости работаютъ надъ этой гадостью, которую вотъ мы ѣдимъ сейчасъ... Каждое утро изъ глубокихъ колодцевъ поднимаются на блокахъ громадныя корзины съ бѣлыми - comme une neige mousseuse - шампиньонами и мы поѣдаемъ ихъ и даже не знаемъ, откуда они берутся! А тамъ, въ подземельяхъ, зимой страшный жаръ, сырой удушливый жаръ, а лѣтомъ пронизывающ³й сырой холодъ... И цѣлое населен³е шампиньонщиковъ съ женами и дѣтьми изъ года въ годъ работаетъ тамъ...

   Я помню, какъ его разсказъ, расцвѣченный разными французскими ф³оритурами, подѣйствовалъ на меня... Послѣ завтрака я отправился къ невѣстѣ. Она ждала меня, чтобы ѣхать къ модисткѣ за дорожной шляпой, и была особенно нервная... Мой разсказъ совсѣмъ разстроилъ ее, она расплакалась, говорила о возмутительной несправедливости, о жестокости людей, возмущалась всеобщимъ равнодуш³емъ... А черезъ часъ, она, кромѣ дорожной шляпки, выбрала еще двѣ и велѣла прислать себѣ, и я поощрялъ ее на это, и мы уже не думали, что дѣлается подъ нашими ногами на глубинѣ въ сорокъ аршинъ...

   Я не буду говорить - было ли что-нибудь подобное въ вашей жизни, дорогая Варвара Львовна, но думаю, что и вы могли бы припомнить кругомъ васъ тѣ же противорѣч³я и жестокости... Это - жизнь!.. И лучше всего такъ или иначе уйдти отъ нея.

  

   Какъ уйдти, куда уйдти, если эта жизнь хватаетъ васъ за горло и заставляетъ жить... и мучиться ежесекундно?.. Я уже недѣли три не получала ни строчки отъ мужа и не знала, что думать, и металась отъ безпокойстватизъ стороны въ сторону... Сегодня - письмо, строчки косыя, почеркъ неровный, слова не дописаны... Кучинская умерла на его рукахъ и послѣдн³я слова ея были: Не бросай мальчика!

   Викторъ рѣшилъ посвятить всю жизнь ему, но рядомъ съ этимъ онъ сходитъ съ ума отъ тоски по Витѣ и Вовѣ, умоляетъ простить его, пишетъ, что не достоинъ прощен³я, и прибавляетъ, что не переживетъ, если я оттолкну его... Онъ пишетъ мнѣ, "любящей и всепрощающей", а у меня въ сердцѣ клокочутъ злоба и жалость, не нѣжная, а оскорбительная жалость...

   И я не знаю, что дѣлать, на что рѣшиться! Это тоже* жизнь съ ея жестокостью и противорѣч³ями! И надо уйдти отъ нея? Да?

  

   Сейчасъ получила изъ Нерви такую телеграмму: "Умоляю, пр³ѣзжай съ дѣтьми, спаси меня". Я выѣзжаю сегодня вечеромъ.

  

   Почти четыре мѣсяца я ничего не знаю о васъ, дорогой Сергѣй Ильичъ. Гдѣ вы? Что съ вами? Много хочется разсказать вамъ и страшно прикасаться къ пережитому... А neрежито не мало! Теперь все немного улеглось и затихло... Напишите мнѣ о себѣ и о вашемъ мальчикѣ.

  

   Варвара Львовна, дорогая!

   Я уже пересталъ ждать письма отъ васъ и вдругъ - большой конвертъ съ яснымъ, крупнымъ почеркомъ. И въ заснувшемъ сердцѣ что-то вдругъ точно заныло...

   Да. Четыре мѣсяца я ничего не зналъ о васъ; сначала волновался, потомъ даже тосковалъ и, наконецъ, рѣшилъ, что такъ лучше... Но что же было съ вами? Гдѣ вы были все время? Какъ сложилась ваша жизнь теперь?..

   Вы спрашиваете о моемъ мальчикѣ. Онъ въ Москвѣ. Я отправилъ его учиться, самому мнѣ было трудно заниматься съ нимъ. Но я успѣлъ уже привязаться къ нему и первое время послѣ его отъѣзда даже скучалъ безъ него. Потомъ привыкъ. И теперь совсѣмъ одинъ. Да, одинъ! Вотъ мое состоян³е духовное и физическое. Но я не жалуюсь.

   Найдена свобода, найденъ покой! Только иногда душа заплачетъ о теплѣ, о солнцѣ... Но я гоню это отъ себя...

   Что же было пережито вами въ эти четыре мѣсяца? Если не очень больно - пожалуйста, напишите мнѣ.

  

   Когда вначалѣ ³юля я написала вамъ, что ѣду въ Нерви - я сама не знала, что будетъ дальше. Я знала только, что должна ѣхать и спасти отца моихъ дѣтей.

   Я застала его совершенно разбитымъ, и нравственно и физически. Онъ мѣсяца два уже не спалъ, сначала отъ того, что ни на минуту не отходилъ отъ своей больной, потомъ - отъ страшнаго нервнаго разстройства... И онъ, видимо, совсѣмъ не могъ владѣть собой. Первые дни нашего пр³ѣзда, онъ при дѣтяхъ начиналъ разсказывать мнѣ о своемъ горѣ, о своей любви къ покойной; я уводила мальчиковъ и уходила сама съ ними, куда глаза глядѣли... Онъ упрашивалъ меня оставаться съ нимъ, не бросать его, и я отправляла дѣтей, а сама выслушивала его жалобы и признан³я.

   Но еще больше страдала я, когда онъ ласкалъ ея сына, Сережу. Вначалѣ я совершенно не могла выносить этого. Когда Викторъ Ивановичъ клалъ свою голову на голову Сережи и говорилъ ему: "Ну что мой миленьк³й"? какъ бывало говорилъ нашимъ дѣтямъ, моимъ дѣтямъ - я вся блѣднѣла и убѣгала изъ комнаты. И обида, и злоба, и горе разрывали мнѣ сердце въ клочки. Я цѣлый мѣсяцъ работала надъ собой и не могла задавить въ себѣ этихъ чувствъ и не могла простить мужу его жестокости ко мнѣ... Я и мальчика возненавидѣла такъ, что боялась остаться съ нимъ вдвоемъ...

   Наконецъ, я дошла до того, что рѣшила забрать моихъ дѣтей и ѣхать въ Росс³ю. Разъ, когда мужъ ушелъ съ Сережей гулять, я собрала дѣтей, уложила вещи и уже велѣла выносить ихъ.

   Мужъ вернулся почему-то раньше, чѣмъ обыкновенно, взглянулъ кругомъ, потомъ на меня и сразу все понялъ.

   - Ты бросаешь меня? - спросилъ онъ такъ кротко и приниженно, что опять сдѣлался мнѣ жалокъ, только жалокъ.

   - Я уѣзжаю съ дѣтьми...

   - Почему?

   Я не хотѣла ему говорить правду, но она вылетѣла точно сама собой.

   - Намъ незачѣмъ быть вмѣстѣ... Мы не любимъ другъ друга.

   - Ты меня не любишь?

   Онъ спросилъ такъ, точно мысли не могъ допустить, что я разлюбила его. И я съ особеннымъ злорадствомъ сказала:

   - Не люблю...

   Помню, какъ онъ двинулся ко мнѣ, точно хотѣлъ взять меня за руки, а я отшатнулась отъ него и почти закричала:

   - Да! Не люблю! И жизнь съ тобой подъ однимъ кровомъ - не жизнь, а мука! И ничто не сравнится съ этой мукой: ни страдан³я ревности, ни оскорбленная любовь, ни что!

   Онъ опустилъ голову и молчалъ. Я и не ждала отвѣта... Рядомъ въ комнатѣ послышались дѣтск³е голоса, и я хотѣла пойти къ нимъ...

   Тутъ произошло что-то совсѣмъ неожиданное: этотъ избалованный человѣкъ, который только позволялъ женщинамъ обожать себя, бросился къ моимъ ногамъ съ мольбой не бросать его... Онъ плакалъ, цѣловалъ мое платье, мои руки и безпомощно всхлипывалъ, повторяя:

   - Ты одна можешь спасти меня!..

   Я слушала его съ сожалѣн³емъ, но безъ волненья... Вбѣжали дѣти, притащили за руку и Сережу, который почему-то упирался и не хотѣлъ идти. Видъ отца, заплаканнаго и обиженнаго, растрогалъ ихъ сейчасъ же, и всѣ они начали его цѣловать, поднимать съ полу и просить меня успокоить его...

   Я осталась. И не только осталась, а еще взяла къ себѣ Сережу, этого болѣзненнаго и одинокаго мальчика, и дала обѣщан³е воспитывать его вмѣстѣ съ моими Васей и Вовой.

   Три мѣсяца жизни за границей прошли очень тяжко, мы оба точно влачили тяжелую ношу, Мы переѣзжали изъ города въ городъ - будто колодники, прикованные къ одной тачкѣ: онъ думалъ о своей печали, я страдала своимъ горемъ. Онъ не отходилъ отъ меня и это меня раздражало и злило. Я вспоминала, какъ прежде я грустила, когда онъ не бывалъ дома, и какъ его выводила изъ себя моя грусть. Теперь, когда онъ цѣлыми вечерами сидѣлъ около меня - я мучилась мыслью: почему это не прежде, когда я такъ горячо любила его? Почему въ жизни все хорошее приходитъ всегда поздно? И я тосковала и радовалась, если онъ уѣзжалъ куда-нибудь.

   Въ Петербургѣ сразу стало легче. Налетѣло такъ много думъ и заботъ не о себѣ, что личное горе заслонилось чужими печалями; стало стыдно носиться со своими страдан³ями, оплакивать свои несчастья... И дома, и въ школѣ такъ много дѣла, что некогда плакать... Мужъ тоже принялся за работу.

   Дѣла наши оказались совершенно разстроенными, и ему теперь приходится очень много работать, чтобы привести все въ порядокъ. Онъ занятъ съ утра до шести часовъ. Мы встрѣчаемся за обѣдомъ и на видъ все идетъ покойно и прилично... И такъ будетъ до тѣтъ поръ, пока Викторъ не влюбится въ кого-нибудь и не броситъ меня. Я его никогда не брошу. Чтобы бросить - надо имѣть къ кому уйти; мнѣ не къ кому уйти: я никогда уже никого не полюблю. Я любила только одного человѣка, а теперь во мнѣ нѣтъ любви; есть жалость, есть чувство долга, есть сознан³е, что полезенъ кому-то, можетъ быть, необходимъ... А любви нѣтъ. И въ этомъ - тоска жизни. Но я все-таки не промѣняю ее на ваше одиночество.

   Одинъ! Какое это страшное слово!

  

   Сегодня ровно годъ, какъ я написалъ вамъ отсюда первое письмо... Также кругомъ меня все засыпано снѣгомъ, также пусто и безмолвно кругомъ меня: молчитъ громадный домъ, молчитъ, придавленный тяжелыми хлопьями, садъ, совершенно также, какъ и годъ тому назадъ; кругомъ меня все то же. Но самъ я уже не тотъ. Нѣтъ ни надеждъ, ни ожидан³й, ни трепетной тоски. Сняты "съ души оковы, съ сердца муки" и обрѣтенъ покой! Покой! Это тоже одно изъ страшныхъ словъ для васъ, также какъ и одиночество?

   Да! Я одинъ! А вы? Развѣ вы не одна?